В конце осени

Утро было жаркое, совсем летнее. Таким утром только бы босиком, чтобы землю почувствовать, но земля еще толком не прогрелась, и от нее поднимался густой сиреневый пар. Больничный конюх, которого все называли дедом, запряг в кошевку кобылу, ленивую от старости и не шибкой работы, и кликнул доктора, молоденькую врачицу: «Вер Ванна, карета подана!»
Ехать было недалеко, всего пять километров. Дорога, где повыше, совсем уже высохла, но в низинках колеса утопали в грязи и тогда дед, помахивая вожжами, кричал:
- Ну-у, кляча водовозная, вывози, голуба-душа, на тя вся надежа! – и хитро с козел оглядывался на доктора. – А! Че! Одна лошадиная сила взяла, еш твою в корень! Где твой Вилли со своей «скорой»? Сидеть бы ему тут на брюхе, а мы вот едем.
Вера Ивановна, улыбаясь, отряхивала с плаща грязь, летящую с колес, а дед все хорохорился, с утра успел приложиться к пузыречку, что упрятан от старухи в сенях.
- Ты ее не трожь, - ликовал он, - грязь не сало, высохла и отстала, - и снова взмахивал вожжами, но кобыла лишь чуть поворачивала голову, поводила шеей и косила глазом, будто сказать хотела: «Отстань, старый леший, а то вовсе не повезу».
Вера Ивановна рассмеялась тихонечко и сразу посерьезнела, вспомнив, что едут к тяжело больному, очень тягостный предстоит разговор о новой операции. Она уже со вчерашнего дня после звонка районного хирурга этим мучалась, и так не вязалось все предстоящее с веселым апрельским днем, со скоморошным поведением деда.
А дед, вспоминая вчерашнее, от удовольствия причмокивал губами, то-то старуха удивилась, все дура-баба думает – никудышник, пьяница, а к нему вон на именины вся участковая больница заявилась. Даже сама завхоз, Любовь Александровна, пожаловала. Старуха так и ахнула, весь вечер только и благодарила за доброту, за внимание, за подарочек, а того невдомек, что заслужил, значит. Одно слово, баба.
Вера Ивановна тоже о вчерашнем вспомнила и улыбнулась:
- Очень мне жена ваша понравилась, дедушка.
А он, будто ждал этих слов ее, тотчас и откликнулся радостно:
- А то как же, она у меня, знаешь, какая. Чичас-то уж че, поизносилась, пообтрепалась, а была смолоду, ух, огонь-баба! - и засмеялся заливисто и плечами повел удало, как бы намекая на свою былую горячность и силу.
Деревня в одну улицу открылась перед ними враз, будто вынырнула из-за лесочка, еще не зеленого, но утопающего в голубовато-зеленом мареве и точно обещающего – вот оживу.
Во дворе ее встретила хозяйка. Они постояли в сенях, поговорили. Доктор хоть и знала многое от районного хирурга, но приехала к больному в первый раз и кое-что ей хотелось уточнить у жены.
- Просился с утра на улицу, на солнышке погреться, манит его тепло, радехонек, что весну снова видит, да я сказала, потерпи, врач будет. Сил у него совсем нет, почти на руках ношу, а ведь он мужик здоровый, даром что выхудал. Сколько уж без еды, теперь уж и вода не проходит. И я с ним есть перестала, да и готовить некогда, не отойдешь, так молочка с хлебом перехвачу. Сама с ног валюсь.
Они вошли в комнату, дохнуло запахом лекарств и болезни. Стол рядом с постелью больного завален пакетиками, бутылочками, а над столом портрет. Пара молодая, он в военном, с орденами, и она к плечу его приникла. Хозяйка взгляд ее перехватила:
- Да, мы это в 46-м снимались, он ведь у меня воевал, - она вздохнула, - ни одной царапинки.
Бывший сельский учитель лежал высоко на подушках и шумно, со свистом дышал через трубочку в горле. Она подошла к больному, взяла его за руку:
- Как вы себя чувствуете? - и не могла справиться с неловкостью, что спрашивать, и так ясно.
Опухоль багровела на шее и от этого казалась еще громаднее. «Конечно, - подумала врач, - она все сдавила, сначала гортань, а теперь и пищевод». Больной что-то ответил, зажав рукой трубку, она не разобрала что, но жена перевела. У него же нет языка, как она его понимает, впрочем – одиннадцать лет, научилась».
- Вот я к вам и приехала с поручением, - она назвала имя хирурга, - он предлагает оперироваться еще раз, операция нетрудная и недолгая, а сможете все есть, сами будете пережевывать и вкус ощущать, а то ведь вы давно уже на одном жидком.
Она говорила и слышала свой голос как бы со стороны, неужели это я предлагаю ему такое, жевать, а потом все это закладывать в фистулу. Ей было страшно неловко.
Больной опять что-то проговорил, и хозяйка перевела. Он спрашивал, что это ему даст, сколько он сможет прожить после операции, если месяц, то он не согласен.
Вера Ивановна, не поднимала  глаз, что ему сказать? Хирург ей объяснил – полгода еще протянет. Но как сказать человеку – тебе осталось жить полгода. Она работала первый год и еще ни разу вот так впрямую не соприкасалась со смертью. Она знала, что все врачи избегают об этом говорить, обманывают больных. Но тут врать было нельзя, этому человеку нельзя было сказать неправду. Хотя Вере Ивановне он казался очень старым, и она не понимала, как в таком состоянии можно хотеть жить, он же не станет здоровым, он только продлит умирание, вот так задыхаться еще полгода, опухоль-то никуда не денется.
Он ждал ответа и глядел на нее. Она вдруг почувствовала в его взгляде жалость. Жалость к ней, здоровой и молодой, за ее смущение, за то, что ей трудно ответить на такой простой вопрос. Наконец, она ответила глухо и коротко: «Полгода». Больной оживился, ей показалось, улыбнулся даже.
- Полгода. Это хорошо, весна, лето, осень. Еще до холодов, до снега. Скажите хирургу, я согласен.
- Ну че, не жилец?! – громко и почти радостно спросил дед, и она сердито взглянула на него. – Не жилец, не жилец! И так уж скоко тянет, еще работал семь лет после операции, а уж четыре года мается, силен мужик.
- Как же он без языка работал, он же учитель? – спросила Вера Ивановна.
- А он потом, когда язык-то убрали, директорил, там больше голова нужна, а голова у него толковая, че и говорить, силен мужик, - ответил дед все с тем же восторгом и дернул вожжами.
Они миновали деревню, и вновь открылся лесок в торжествующей дымке, и у Веры Ивановны от радости в груди защемило. Он тоже лесок увидит, завтра его повезут в больницу по этой дороге…


Когда в октябре ей позвонили в больницу и сказали, что ему плохо, она сразу поняла – это конец. Сидела рядом с шофером, знала, что ничем уже не поможет, страшилась снова взглянуть больному в глаза, но все равно внутренне вся собралась и торопила машину, и облегченно вздохнула, когда поняла, что опоздали. Там уже причитали старухи, и она сначала посидела с женой его, теперь уже вдовой, на кухне. Вдова плакала, но не горько, а как-то с облегчением и говорила, говорила, будто оправдывалась в чем, будто снимала с себя вину, ведомую только ей одной, и облегчала душу.
- Знаете, когда у него это нашли, у меня мысль такая мелькнула: за все рассчитываться надо. Изменил он мне. После войны у нас в деревне одни бабы да девки остались, а мужиков раз-два и обчелся. А он видный был мужик. Глупо все получилось. Я вроде смирилась, а простить до конца не могла. Вот и всплыло вдруг.
Давно уж поняла, что рассчитываться не ему одному, а двоим нам. Ему за то, а мне, видно за зло, что долго в сердце носила. Сколько ночей не спала, работу бросила. Бабы мне говорят, ты за ним, как за малым дитем ходишь. За дитем ходить хоть и тяжело, да в радость, а тут изо дня в день одно ожидание. Сегодня? Завтра? Он эту зиму уж с трудом тянул, и хоть не говорил мне, а знала я, весны дождаться хочет, а тут ему еще и лето с осенью подарили. Он все на улице был больше, все смотрел, будто взять с собой хотел. Так на улице и умер. Я ему еще газету почитала, это уж моя обязанность была, закутала его в тулуп, все же осень, а сама побежала комнату убрать да проветрить. И вдруг мне показалось, зовет, я к нему, а он за руку меня взял, а сам смотрит мимо, прямо на солнце и глаз не щурит. Я жду, может, скажет что, соседка побежала вам звонить, а он только и сказал: «Хорошо!»
Вера Ивановна села в машину. У домов стояли старухи и, провожая их взглядами, переговаривались через улицу.
- Сейчас все туда потопают, - сказал Вилли и выругался. – Фу, ты, проклятая.
Из-под колес с криком вылетела курица и покатилась ко двору, кудахча громко и сердито, будто ругалась
- А денек сегодня, как по заказу, - Вилли кивнул на солнце. – Хороший был человек, распогодилось, сухо, тепло, а ведь конец октября.
Господи, ровно полгода, хирург угадал или он сам себе такой срок отмерил. Вера Ивановна вдруг вспомнила бабушку свою, как та, готовясь к смерти, все загадывала, только бы не зимой, да не в грязь, чтобы никто словом плохим не помянул, да и в землю сухую ложиться приятнее. И все ожидание смерти у нее было совсем не страшным, а естественным делом, к которому, как и ко всему в жизни, надо готовиться загодя. Она и одежду себе заранее приготовила. «На смерть», - так она говорила. Все новенькое, неодеванное лежало завернутое в белую материю на дне сундука, и обговорила все с родными заранее, как да чего. И твердила: «Зажилась, чужой уж век живу, свой-то да-авно кончился». Но бабушке было под девяносто, она была верующей, и смерти ждала, как будущей, иной жизни.
От воспоминания о бабушке Вера Ивановна почувствовала, что на душе у нее посветлело, будто взял кто ее душу в руки добрые, да и дохнул тепло. И показалось ей, поняла она в этот миг что-то для себя важное, с чем жить ей будет легче. Она попробовала вновь вернуть себе ощущение горя, но это не получилось.
Вилли опустил стекло, осеннее солнце грело щеку, и вспоминалась какая-то забытая мелодия, слышанная давным-давно, может быть, в детстве.