На старости лет

Николай Иванович с Марьей Васильевной жизнь свою ровно и тихо прожили, хотя было на их веку всякое - и колхоз, и война, и раны, и смерть доченьки еще во младенчестве. Один сын остался, да и тот – на Дальнем Востоке, за тридевять земель, как любит приговаривать Марья Васильевна.
После войны обосновались они в районном городке, купили домишко, обустроили его и вот уж полвека тут. Огород, двор, все, что для жизни надо, есть. Только жизнь к краю подошла, к тому, когда все это уже не в радость, а в тягость. Вот и подал Николай Иванович заявление на квартиру, так как я, мол, фронтовик и много раз раненый: а дом, хоть и жалко, дарю государству. С тех пор вот уже пять лет плачет Марья Васильевна, дом жалеет, а очередь на квартиру никак не шевелится.
И вдруг, как снег на голову, нате вам однокомнатную, хоть сегодня переезжайте. Вернулся Николай Иванович из администрации, сел на диван, посмотрел поверх очков на старуху, покачал головой:
- Не-е, в однокомнатную не пойду… Неужто я себе двухкомнатную не завоевал?..
- Завоевал, завоевал, - закивала Марья Васильевна, видя, что он распаляется, опять с сердцем приступ будет.
- Не пойду-у, - трубил Николай Иванович. - Петракову двухкомнатную дали…
- Дак у него сын с ними, - возразила жена.
- Никифорову двухкомнатную…
- А этот внучку прописал, - не вытерпела Марья Васильевна.
- Ну чего ты встреваешь, хоть внучку, хоть жучку, а не пойду. Я телевизор гляжу, а ты за двумя дверями жалишься, что мешает. А там как будем? Мы же им три комнаты отдаем. Я же мог продать этот дом да сыну денежки подарить…
Долго сидел Николай Иванович, притулившись спиной к печке, грел старые кости, сетовал на несправедливость жизни и властей. Марья Васильевна лежала рядом на диванчике, вздыхала, то поддакивала, чтоб не раздражать, то перечила, когда его шибко уж заносило. Встала, капель мужу накапала «упокоительных», как она их называла, погладила по лысеющей голове, уговорила ложиться спать.
Уже сверчок за печкой начал свою занудную еженощную песню, уже луна вплотную к окошку подошла и просочилась сквозь прикрытые ставни, когда подхватился Николай Иванович и пришаркал в женину комнату. Присел в исподнем белый, как привидение, на край постели.
- Ты чево, полуношник, шаришься, токо дрема нашла, перепугал до стукоты в сердце, - Марья Васильевна приподнялась над подушкой, держась за грудь.
- Все, старуха, разводиться нам, видать, нужно, - решительно произнес муж.
- Сдурел ты что ли, среди ночи-то мозги у тебя перевернулись набекрень со всеми этими затеями.
- Да ты послушай сначала, вечно встреваешь, рта разинуть не даешь. Идея у меня, разведемся, и тогда все: они ж каждому должны будут по квартире дать. А потом снова сойдемся, поменяем на двухкомнатную.
Марья Васильевна сначала в толк взять не могла, чего он хочет, а когда поняла, заявила:
- Грех это, эдаким-то путем своего добиваться!
- Может, и грех, - рассерчал муж, - а иного путя у нас с тобой нету. Здорово они о грехе думают, что хотят нас с тобой в эту клетку затолкать. А сын приедет, и положить негде.
Слова о сыне убедили Марью Васильевну. Тут-то они каждый год гостюют, и всем вольготно, а в тесноту и невестка не захочет, да и самим невмоготу будет на одном пятачке толочься. Была она у сватьи в однокомнатной – какие уж там гости, двоим места в обрез. Нет, отказаться от праздника встречи с семьей сына она не могла. Они и жили-то весь год подсчетами: теперь через полгода, а вот уже три месяца осталось, через месяц наши уж тут будут, и Толик, и Санька, и Ирина. И так Санька рос помимо их внимания, а теперь и у него своя семья.
Чуть не до утра обсуждали старики дело, а поутру Николай Иванович, не откладывая в долгий ящик, хмурый и невыспавшийся, с головной болью отправился в загс. Постоял у калитки, держась за сердце, подумал: «С этими передрягами в другую бы квартиру навсегда не угодить…» И пошел потихоньку. На углу снова задержался, еще пошарил рукой по груди, не надел ли случайно пиджак с орденами, тут они ни к чему, не к начальству идет.
Марья Васильевна из-за шторки, тайно, чтоб не увидел и пуще не рассерчал, поглядывала вслед ему, вытирала слезы. Шутка ли, на старости лет такое стыдное дело затеять. Но ведь и впрямь иначе никак.
Дед уже за угол завернул, а она все еще стояла у окошка, глядела на березу, посаженную ими в палисаднике лет двадцать назад. Они тогда по грибы ездили и эту красавицу с собой прихватили, только она тогда была скорей гадким утенком. А ничего, выровнялась потом, вошла в силу.
Ночью выпал куржак, и береза убралась, как невеста. Одна ее белая веточка прямо к окошку прильнула. Будто руку тянет, на прощанье, знать, подумалось Марье Васильевне.


Дело с разводом затянулось. Работница загса, Нина Степановна, молодая, но дотошная и медлительная, никак в толк взять не могла, чего это им почти в восемьдесят лет разводиться вздумалось.
- Вам золотую свадьбу через полгода справлять, а вы разводитесь, - укорила она старика.
- Характерами не сходимся, - твердил свое Николай Иванович.
- Об этом нужно было раньше думать, - улыбнулась Нина Степановна, обозначив ямочку на щеке. - Жить-то все равно рядом будете.
- Ну, нет! - замотал головой старик, уходя от опасной темы. - Я к сыну уеду. А характеры, милочка, они к старости-то во как себя выказывают. У меня от ее ворчания сердцу приступы делаются.
В загсе разводят только по обоюдному согласию, так что пришлось и Марье Васильевне туда топать.
- Такая вы симпатичная, - не удержалась Нина Степановна, - ни за что не поверю, что вы ворчливая… Вы что - тоже на развод согласны?
Больно укололи Марью Васильевну сказанные молодой женщиной слова. Это она-то ворчливая, пятьдесят лет его характер терпеть, ишь, что наплел.
- Согласная, конечно, согласная. Надоело за полсотни-то лет Трусовой зваться. Помирать под своей фамилией хочу.
Нина Степановна смутилась, поняла, что сказала лишнее.
- Ну, зачем вам умирать, жить еще надо…
- С ним поживешь, - Марья Васильевна опустила голову, по дряблой щеке прокатилась слезинка. - С ним поживешь…
Два раза еще приглашала к себе Нина Степановна то его, то ее. Уговаривала, а получалось – портила: нет-нет да и проговорится, что они ей один про другого сообщали.
После второго посещения загса Николай Иванович вернулся домой туча тучей.
- Фамилия моя, значит, тебе не подходит? Под своей помирать хочешь?..
- А чево я ей говорить должна была, ей же какая-никакая причина нужна. Что на ум взбрело, то и ляпнула, - оправдывалась жена. - Сам затеял, а меня винишь.
- Я и тогда чуял, что фамилию менять не хочешь… Фамилия ей не по нраву. Да у меня вон орденов - весь пиджак завешан!
- Чево ты мне своими орденами тычешь, чево я такого сказала? Ты меня в каргу ворчливую записал, я терплю, а тебе, как шлея под хвост попала.
- В Орловы ты метила, - не слушал Николай Иванович, - да Дуська тебе дорожку перебежала, а тут Трусов подвернулся. Орловой бы ты помирать согласилась.
Марья Васильевна бессильно опустилась на табуретку.
- Спятил ты совсем, Николай. Забери ты это заявление проклятое.
Ночью оба не спали. Февральский ветер бился в стекла, стучал плохо закрепленными ставнями.
- Починить ему некогда, по загсам бегать надо, - ворочалась в постели Марья Васильевна.
Николай Иванович вздыхал, давило сердце. Обычно в таких случаях он кликал жену, и она прибегала, капала капли в стакан, охала, гладила по голове… Он поднялся, заглянул в аптечку, не найдя корвалолу, накапал себе валерьянки.
До Марьи Васильевны дошел запах, она ухмыльнулась в темноте: ходи, ходи-ка сам теперь, привык, что все на блюдечке поднесут.
Нина Степановна приглядывалась к старикам и все понять не могла: такие оба симпатичные, а мир не берет. Но не в суд же их отправлять, раз по обоюдному согласию. В свой третий визит Николай Иванович посмотрел на нее хмуро, руку приложил к сердцу.
- Слушай, милая девушка, ежели ты смерти моей не желаешь, то давай разводи.
- Ладно, - испугалась Нина Степановна, - приходите за документами через неделю. Оба.
Она, конечно, могла и сразу все оформить, но на что-то еще надеялась.
Всю неделю старики молчали. Все дурное друг другу за две недели уже высказали, все провинности вспомнили, все обиды заново пережили. А теперь страшное будущее маячило впереди, и ходу назад не было. Где-то ждали их предполагаемые однокомнатные квартиры, но они виделись им двумя заколоченными гробами. Бродили по ночам каждый в своей комнате, Николай Иванович постоянно пил корвалол.
«Ага, помайся, помайся…» - Марья Васильевна словно забыла, как совсем недавно прислушивалась из своей комнаты сквозь распахнутую дверь к дыханию мужа: после второго инфаркта боялась, не умер бы во сне. «Это ж надо, - горевала она, - чужому человеку наплести, что и готовить я неумеха, и в дому у нас, как в хлеву».
Теперь она и вправду перестала и готовить, и убирать, уже пыль мхом углы покрыла. И кусок в горло не лез. Обида, внутренняя тревога, страх одиночества сжигали старую женщину. За три недели крючок на юбке пришлось два раза переставлять.
Николай Иванович маялся ревностью. Никогда прежде жену не ревновал, а она за него красавицей вышла. Сам-то он себя не переоценивал. Идут, бывало, по улице, встречные мужики на нее оглядываются, а ему любо, что такую кралю отхватил. Ею гордится, да и собой тоже. А тут словно бес попутал. По всей ночи перед глазами Митька Орлов, молодой, красивый. Он же ровесник Марьин, рядом с ней был всю войну… Может, Марья-то тогда не его, Николая Ивановича, выбрала, а ордена его, на прочную жизнь понадеялась. Мысли эти поганые, как блохи, так и скачут в голове старика, так и прыгают одна за одной. Он уж и голову руками сжимал, чтобы их остановить, а толку чуть. Вроде и не он этот развод затеял. Ишь, думает, уже и жрать не готовит. Сама, как хошь, можешь и неделю не жрать, сала запасено, на месяц хватит, а мужику – обязана…
Сядет демонстративно с шумом за стол, кружку молока нальет, о стол грохнет, ломоть хлеба отрежет, жует громко, причмокивает, чтоб она из своей комнаты слышала, до чего мужа довела, почти что на хлебе да на воде морит.
Пролетела и эта неделя. В загс шли рядом, молча. Хотела было Марья Васильевна на другую сторону перебежать, да стыд удержал. Увидит еще кто из соседей.
Молча выслушали они слова Нины Степановны, молча рядом до дома дошли. Николай Иванович вынул из кармана свидетельство о разводе, поставил за стекло буфета. Марья Васильевна, не поднимая глаз, прошла в свою комнату и, даже валенок не сбросив, опустилась на белоснежное покрывало.
Старик ходил по дому, то в комнату, то в кухню, прислушивался к тишине в комнате жены. Достал было молоко с хлебом, но есть не стал, так и оставил на столе. Вышел во двор, дорожки прочистил - за ночь снегу по колено насыпало. Зима стояла снегом обильная, февраль к концу подходил, нужно было думать, как паводку не дать дом затопить, а они с разводом все запустили. «Я и про перцы с баклажанами забыл, уж пора бы в землю семена воткнуть, а я и ящики с землей не занес оттаивать», - отметил про себя Николай Иванович.
Острая тоска давила грудь, что вот скоро-скоро ничего этого в его жизни не останется - ни этого дома, ни огорода, ни березы, ни, главное, Марьи Васильевны, потому как все дорожки друг ко другу они трактором перепахали.
Темнело. Он вернулся в дом, прислушался. Тишина. Взглянул на часы: шесть часов, как они вернулись. Не может же она за шесть  часов не пошевелиться. Страшная мысль пронзила его, он кинулся к двери, распахнул ее и замер. Марья Васильевна в пальто и валенках неподвижно лежала на белом покрывале. Свет из комнаты Николая Ивановича сквозь распахнутую дверь выхватил часть комода и зеркало над ним. И в этом зеркале увидел старик странно бледное неживое лицо жены.
Споткнувшись о порог, он пролетел через комнату к кровати и рухнул возле нее на колени.
- Маруся, - голос его сорвался, - Марусечка, да что же это мы с тобой, два старых дурака, наделали. Да куда ж я без тебя…
Он схватил руку жены, не замечая, не понимая в горе, что она теплая, стал целовать эту сморщенную натруженную руку.
- Маруся, Марусечка, - слезы упали на сухую шершавую кожу.
- Чево это ты мне руку нацеловываешь, барыня я тебе какая, что ли, - слабым голосом произнесла Марья Васильевна.
Когда-то в молодости так они мирились после бурных из-за ничего ссор. Сначала спали три дня в разных комнатах, а потом, не выдержав, он являлся вот так же. Бухался у кровати и начинал ей руки целовать. Только слез у него тогда уж точно не было.
Месяц лил свой свет в окно через незакрытые ставни на двух стариков, сидящих в обнимку на кровати, голова к голове.
- Вот когда меня похоронишь, тогда уж и делай, как хошь…
- Нет, это когда ты меня… тогда к сыну езжай, а покуда будем тут терпеть.