Услыши мя, Господи!

Евдокия Петровна, отерев пот с лица углом платка, присаживается на завалинку. Устала… Угоилась. Поднимает глаза к небу. Хорошо! Солнышко пригревает, а уж конец октября. Холодать пора. Задерживается взглядом на облаке, улыбается, вспоминает разговор с внучкой:
- Тебе тут одной, наверное, та-а-к скучно, - протянула Наташка.
- Да когда же мне скучать, - возразила Евдокия Петровна, - пока жизнь справишь, так и день кончится.
- Так поговорить не с кем, - упорствовала внучка.
- Я по цельному дню говорю, еще и ночи прихватываю.
Внучка недоверчиво улыбнулась:
- Сама с собой, что ли?
- И это бывает… И соседи захаживают… Да я теперь больше с Богом разговариваю…
Вот и сейчас, сидя на завалинке, она мысленно обращается к Нему. «Ну вот, на сегодня управились, кабы не Твоя помощь, Господи… Че бы я без Тебя делала…»
Она так и живет теперь, шаг шагнет, попросит: «Помоги, Господи!»
Дрова еще в сентябре сын с внуком нарубили, торопились к автобусу, не стаскали под навес. Целый месяц она их перетаскивает. Ладно с погодой пофартило. Сухие дрова. То два полешка возьмет, то три прихватит. А еще каждому поклониться надо. А уже не двадцать лет, а восемьдесят два. То вправо поведет, то чаще влево. Покуда устоится на ногах, чтобы к поленнице двинуться, не одна минута пройдет. Стоит, покачиваясь, и просит:
- Держи меня, Господи, держи дуру старую… Зовут дети, не еду… Теперь уж ехать токо в обузу… От смертушки все одно не убежишь… Там, в городе-то, она еще заблудится, не одну старуху переберет, покуда до меня доберется… А тут я, вот она, заметная.
Она поднимается, собирает последние полешки, несет в избу. Ночами подмораживает, протопить надо. Крикнув на Матроса, полосатого, как в тельняшке, кота: «Ступай, не путайся под ногами, я и без тебя упаду», она укладывает дрова в печь. Нашаривает в загнетке старую газету, поджигает и, не закрывая дверцы, минут пять сидит, глядя на огонь. И кажется ей, что радость в доме, словно родня собралась или гости понаехали дорогие, желанные. «Где они теперь мои желанные, Господи?»
На столе стоит привезенная сыном из города иконка в рамочке для фотографии. Старуха, вытерев о фартук руки, берет иконку, припадает к ней губами. Потом с облегчением, будто тяжесть отдала, а радость впитала, отрывает ее от себя и ставит на место. «Помоги, Господи… До краешка доведи и за краешек переведи…»
Церковных молитв Евдокия Петровна не знает. Когда она появилась на свет, в доме уже не было икон. Отец служил советской власти, и родители не молились. Только бабушка, обратив лицо туда, где прежде висели иконы, и горела лампадка, что-то шептала и крестилась ранним утром да поздним вечером. А пошептав, низко, до пола, кланялась и уходила в кухню, где на русской печке была ее постель. Кроватей она не признавала.
И вот теперь Евдокия Петровна, сама уже прабабушка, никогда не ходившая в церковь (на ее веку и ходить-то было некуда), всей своей жизнью обращается к Кому-то, Кто, по ее разуменью, несомненно есть. И Кто управляет ее судьбой и жизнью, и судьбами и жизнями других людей и всех живых существ. И, вообще, всем, что есть на земле и на небе. Иначе откуда бы все имело свой строгий смысл и порядок: земля и небо, добро и зло, зима и лето, жизнь и смерть. И она обращается к Нему, определяющему все, так, как обращалась когда-то ее бабушка: «Господи!» Многое в ней отложилось из бабушкиного шепота.
Давным-давно, еще молодой, она, не задумываясь, по привычке, частенько повторяла: «Господи, благослови», «Слава Богу». Гораздо позже поняла, что не присказка это. И если говоришь такие слова, то сознавай, к Кому обращаешься. Первый раз она выкрикнула осмысленно и с надеждой: «Господи, прости его!», когда умирал муж Григорий, совсем молодой еще мужчина. Нажил в окопах туберкулез и мирной жизни почти и не отведал. Пока болел, Бога не поминала, надеялась на врачей и лекарства. А увидела – уходит, бухнулась возле кровати на колени, и откуда что взялось, его крестит, сама крестится. И с последним мужниным выдохом и она выдохнула.
- Господи! Приими душу его!
А потом еще что-то истово шептала. Не помнит точно что, только знает, что за детей просила, чтоб помог их поднять. И за себя, чтобы горе пережить. Она и сейчас чувствует облегчение, наступившее тогда после долгой и жаркой молитвы. Горела лампа, последние ночи она только фитиль приворачивала. За занавеской спали дети. Она перекрестила их. Подвывал ветер в трубе, словно жалея и Григория усопшего, и ее - Евдокию. Тянуло холодом через плотно прикрытую дверь неотапливаемой комнаты их недостроенного дома.
Помнит, как пришла уверенность, что сдюжит, вытянет и дом, и детей, и жизнь свою вдовью.
И вытянула. Детей выучила, внуков вынянчила, правнуков дождалась. Бога только отодвинула, не забыла совсем, но в трудах и заботах жила без молитвы. Кидалась, когда выручка требовалась, когда ребятишки заболевали или от рук отбивались.
А потом, ей уже за пятьдесят перевалило, тяжко заболел сын, Александр, старшой ее. Другие через неделю после аппендицита пляшут, а у Саши гной по всему животу пошел, совсем умирал. Вот тут-то она к Богу и прильнула. Три недели с колен не вставала. До сих пор уверена, что только молитвой сына отстояла, вымолила, выплакала отца для внуков. По всей ночи шептала со слезами в передний угол жаркие слова, убеждала Бога, что нельзя у детишек отца отнимать. Доводы приводила, как ей тяжко было своих ростить. А ведь сноха не она, не сдюжит. Себя взамен предлагала.
- Я свою-то жизнь прожила, не такая уж на земле нужная… Саше детей ростить… Меня забери, только его оставь…
Выжил Сашенька, кровиночка ненаглядная, и ее Господь помиловал, не взял. Только с тех пор она уже молитвы не оставляла.
Сначала коротко молилась. Наломается за день на работе и дома, вечером упадет на колени в переднем углу, глаза закроет. За всех своих поблагодарит, потом внутренним взором день окинет, со слезами отчитается, повинится. Здоровья и вразумления себе и детям попросит и в постель.
Долго складывалась ее молитва. Сначала молилась только за своих, за семью. А потом вдруг вина сердце заскребла, а что же это я за Феклу да Пашу не молюсь. И стала в молитве поминать сестер сродных, всех родных и друзей. А потом война нагрянула с Афганистаном. И в их поселок два свинцовых гроба привезли. И в одном из них Василек, парнишка с соседней улицы. Она его маленького карамельками подкармливала. Идет, бывало, вечером с работы домой, а малец уже у забора караулит. Один раз не оказалось у ней карамельки в кармане. Забыла… Свои дети и внуки уже в городе жили, и Василек вроде замены был. А тут без конфетки… Глаза его непонимающие, наполненные слезами она видит до сих пор. Как за него не молиться, как не поминать…
Доработала Евдокия Петровна до шестидесяти, здоровье позволяло. А потом в одночасье решила - хватит. Хотелось уединения, хотя людей любила, и ее любили. Уйдя на пенсию, стала молиться больше. Научилась с Богом разговаривать. Не только самой говорить, но и ответы слышать. И всю свою жизнь принесла она на суд Ему. Всю от младых ногтей. Трудится по дому или в огороде, а мысли у Бога, с Ним беседу ведет. Спать ляжет – Господь перед глазами. Ночью проснется, первым делом к Нему обратится:
- Помилуй, Господи, меня грешную, всех моих детей, всю семью, весь мой род и всех людей. Все перед Тобой виноваты… Все не так живем… не то делаем… детей моих к себе, Господи, привлеки…Знаю, что через боль это бывает, а погибнуть куда больнее.
Затопив печку и накормив Матроса, единственную оставшуюся живность, Евдокия Петровна садится пить чай. Раньше она была шустрая, сама про себя говорила: «Я ведь, как метла, одна нога тут, другая там». Теперь все делает медленно. Торопиться стало некуда. Забеливает чай молоком. Долго жует беззубым ртом кусочек серого хлеба. Теперь это ее главная еда – чай да хлебушек. Ничего уже не хочется. Супишко иногда сварит постный, заправит сметанкой, больше ради Матроса, он до сметаны охотник. Кашу они тоже оба любят.
Посидев за столом после еды, она благодарит Господа за прожитый день, прижимает иконку к губам и к груди и идет в горницу. Становится лицом в передний угол, где висит размером побольше тоже бумажная икона, вырезанная из журнала.
Евдокия Петровна осеняет себя крестом и низко кланяется. Голова идет кругом, и уставшее за день старое тело просится в постель. Но она себя строго одергивает.
- Дрова таскать можешь, а как Богу поклониться, дак сразу трудно…
Минут двадцать она стоит перед иконой, шепчет Богу слова, которые рождает душа. Просит простить ее нерадение.
- Прости меня, Милостивый… весь день меня с двух сторон подпираешь, да еще спереду и сзаду… А как благодарить Тебя, так силы мои, от грехов видно, исчезают… Знаю, что Ты и так знаешь, что я Тебе… Как я Тебе благодарна… Вот только ленивая я на благодарность… В постель норовлю… Належусь еще… там, поди, уж молчком придется…
Евдокия Петровна не знает, с чего начинать молитву. Но сердце просит сначала поблагодарить, а потом повиниться. А вот молясь за живых и за усопших, она поступает против сердца. Оно просит сначала за ушедших помолиться, сами уж не смогут… А начинает все же с просьбы о живых. Так бабушка молилась – сначала о живых.
Молясь, Евдокия Петровна всегда плачет: и жизнь жалко, и себя, и людей. Все, кажется, могло быть иначе, чище, лучше, счастливее, ближе к Богу. Утомившись, она обращается к Божией матери. Знает, что Господь был на земле, и матерь у него была земная. А раз земная, так все земное Ей, ой как ведомо. Вот и просит Евдокия Петровна:
- Знаешь ты, Мати Божия, каково человеком на земле прожить… Скоко тут кочек… повсюду… Обереги всех моих… чтоб не преткнуться… Ты к Сыночку своему поближе, заступись за нас… И вы, святые угодники, о нас помолитесь…
В народе не забывали, хоть и безбожно жили, о святых угодниках. И Евдокия Петровна некоторые имена хранила - кроме Николая угодника помнила еще Параскеву, Косьму с Домианом. Дед был Кузьма и бабушка Параскева. Бабушка в молитве к ним и обращалась. Евдокии Петровне представляются они светлыми, как ангелы, в белых одеждах, лица добрые улыбчивые. И с Богом рядом… Их Он вперед услышит.
Она осеняет себя крестным знамением и произносит:
- Слава Отцу и Сыну и Святому Духу и ныне и присно и во веки веков. Аминь. Троица святая слава Тебе.
Для нее понятие Троицы естественно, как сама жизнь. Круг солнца и светит и греет. Всякая травинка, в руки возьмешь: и корень, и стебель, и цветок.
Промокнув платочком слезы и шумно высморкавшись, Евдокия Петровна стягивает юбку с кофтой и укладывается в постель. Ставни теперь на ночь не закрывает. И дверь входную тоже. Как-то ночью был приступ, сердце совсем остановилось. Она постучала по груди кулаком, выкрикнула: «Господи, помоги!», оно и забилось. Не смерти теперь боится, а что не спохватятся вовремя. Как потом детям и людям такую хоронить. С тех пор ни окна, ни двери не закрывает. И штору с окна напротив кровати на ночь отодвигает. И соседке Зинаиде наказала, если день меня не увидишь, загляни в окошко.
Луна освещает передний угол. Евдокия Петровна видит колеблющийся в лунном свете Божий лик, и сердце трепещет от любви и печали. И начинается долгий, на полночи, разговор. Она то мысленно обращается к Нему, то шепчет, то вдруг начнет, забывшись, говорить громко. И странно звучит ее старческий, чуть надтреснутый голос, в ночной тишине тоже постаревшего, обветшавшего дома.
- Ишь ведь, какая я ленивая… Пока стою и слов нету, мысли о ногах только… А упаду, да на Тебя гляжу… Куда и сон делся… Прости меня старую, что лежу перед Тобой… За себя уж че просить, Ты все мои нужды знаешь…
Она думает о детях и внуках. Каждого из них повернет перед Богом и перед собой и так, и этак.
- У стариков, Господи, одна уж дорога – к могиле… А у них-то, молодых, путей много… Легко заблудиться. Вон пьют… да всякую гадость колют… Не допусти, Господи…
Два года назад она просила, чтобы помог Господь внучке Наташке в мединститут поступить. Просила-просила, а потом вразумилась… «Ты уж сам, Господи, определи, надо ли ей туда. Вот ежели надо, тогда уж помоги. А меня за просьбы мои нескончамые прости. Это ведь не пустяк профессию выбрать».
Наташка тогда поступила. А теперь гнетет Евдокию Петровну мысль о том, какой из внучки врач получится. В прошлом году расхворалась сама, жар поднялся, кашель задушил. Вызвала соседка Зинаида докторшу. Докторша трубкой в спину тычет, а сама то на Матроса, какой полосатый, то на герань -–шибко красивая. Отросток выпросила, а воспаление в легких прозевала. «Не дай, Господи, чтоб Наташка наша в такие врачи вышла».
Тогда ее Зинаида выходила. Банки ставила, бульоном поила. «Помоги ей, Господи, - просит Евдокия Петровна, - теперь-то вроде наладилось, а как бы снова Федор не закуролесил».
Прошлую осень она, молясь, обсказывала Богу Зинаидину жизнь.
- Дети маленькие, все одно все видят… где папка ночевал… Ври, не ври… правда вылезет. К какой бабенке ходит, не виню ее, Господи… молодая… одинокая… Таких всегда пруд пруди. Тело молодое, ласки просит… Живой человек… По себе знаю, Господи. Кабы не Ты, сама бы в грехах утонула.
Были в ее жизни два случая. Как-то у подруги на именинах поглянулся ей хороший человек. Женатый. Где после войны было неженатых брать. Жена у него отдыхала на курорте. Весь вечер протанцевали вместе. Ласковые слова шептал. И решилась она его домой повести. Понадеялась, что ребятишки спят, не увидят. Уже с крылечка спустились, а навстречу Саша перепуганный. Манечка заболела, горит, кричит, бредит. Так скарлатиной дочери тогда Господь уберег ее от греха.
А потом, года через два, нашелся еще человек, тоже женатый, детей двое. Уговорил поехать с ним на пару дней в дом отдыха. От их поселка далеко, надеялась, никто не узнает. Хотела хоть чуточку ласки мужской да счастья. Только и тут Господь выручил. Телка в яму угодила, кормилица будущая. У Евдокии уже сумка собрана, а тут соседка кричит через забор, гляди, твоя телка в беду попала.
Так и поняла она тогда, что Господь не дает ей себя ронять ни перед людьми, ни перед собственными детями. Какими словами их ни воспитывай, а, коли сама живешь не так, будут и они по делам твоим жить. Семьи, что у Саши, что у Маруси ладные. Господь не только ее, но и их от греха сохранил.
Памятуя о своих грехах, она молила тогда Бога:
- Вот думаю я, Господи, как бы Федора от греха удержать… Ребятишками его не проймешь, не мать… Кабы ему самому заболеть… не тяжко… а так, чтобы из дому не выйти… Глядишь, все бы и решилось… Вот… ногу бы ему сломать, что ли… посмотрел бы радость ребячью, что он дома, подумал бы.
Когда Федор через месяц действительно сломал ногу, она на коленях Бога благодарила. Четыре месяца просидел сосед на больничном. И Зинаида, и дети повеселели.
Как-то Евдокия Петровна спросила у соседки:
- Ну, что, образумился твой-то?
Зинаида, улыбаясь, ответила:
- Слава Богу, нога от всего вылечила.
Лежит Евдокия Петровна, на лик Божий, серебрящийся в углу, смотрит. Жизнь свою ревизует: «Прости меня, воровку, Господи!» Все грехи, которые вспомнились, она считает нужным ежедневно повторять перед Богом. Надеется, что когда-нибудь каждый грех из сердца вынет сокрушенно, и тогда он простится. «Все Он слышит, да не все слушает», - думает она.
После смерти Григория, послал ей Господь, устроилась работать нянечкой в детсад. И ребятишки, и сама, благодаря этому, не шибко, но сыты были. Потом дети в школу пошли, а она еще задержалась в садике. Жизнь после войны маленько отдохнула, посытнее стала. Народ вольничать начал. Страх перед Богом давно позабыл, а тут и перед властью стал забывать. Начали потихоньку кое-что из садика домой носить: то крупы, то кусочек мыла. Дома-то ни у кого лишнего не было. Евдокия Петровна сначала не хотела брать, и тогда знала, что грех, что воровство это. Да сослуживцы с недоверием смотреть стали, не берешь, значит, донести можешь. А у каждой дети, да мужья погибшие. Стала и она брать. Быстро втянулась. Потом ушла на другую работу, в санэпидстанцию. Тут люди нести начали. С птицекомбината на осмотр придут, то яиц, то курочку принесут. Брала. Сколько уже повторяет перед Господом этот свой грех, а все стыдно.
- Дети-то мои, Господи, меня святой считают… не поверят никому, что мать воровка… Да как я им сказать посмею…
И вдруг ей открывается странная тайна, что, оказывается, Богу один на один сказать легче. Он ведь и так знает. А сказать об этом человеку куда труднее. И опять на помощь приходит бабушка. В памяти Евдокии Петровны встает день, когда захворавшая отцова мать просит сына свозить ее в район, где была в войну открыта церковь, и служил старенький священник.
- Нельзя мне без покаяния и причастия умереть, - сказала тогда бабушка.
Где-то глубоко в памяти Евдокии Петровны хранится знание, неизвестно откуда взявшееся, что причастие, когда дают тебе тело Христово и кровь Его, кусочек хлеба в вине. И сам Бог тогда входит в тебя и от всего очищает.
Евдокия Петровна садится на постели. Страх поднимает ее. Страх неосознанного греха.
- Да как же это я, Господи… Как же я-то… Чево думаю… Вот и твержу перед Тобой одно и то же… А душу не отпускает…
Она опускается на колени, касается лбом холодного пола, и это утешает.
- Спасибо Тебе, Господи, что не оставил, что надоумил, не дал погибнуть, что долго терпишь…
И она успокаивается, укладывается снова в постель, решив, что утром напишет сыну письмо, попросит, чтоб свозил на машине в город. Конечно, у сына своих забот полно, но она и так старается их не тревожить. «Ой, - думает она, - пока письмо дойдет, да когда еще Саша вырвется, да чтоб машина на ходу». Волнение заставляет сердце колотиться чаще. Но она уговаривает себя:
- Да, что же это я, Господи, такая нетерпеливая перед Тобой. Не погибели же Ты моей хочешь. Разве я своим детям зла желаю… Куда пуще Твоя забота о нас…
Луна отодвигается от окна, и Лик перестает серебриться. Но Евдокия Петровна смотрит в темный угол и видит взгляд Божий, направленный на нее. Начинает говорить громко:
- Опять народ гибнет, Господи… кипим по любому случаю… зло копим, вот оно и прорывается… то тут… то там. У Никоновых парнишку в Чечню отправили… Ты уж убереги его… Чтоб живой да не убийцей вернулся.
Она вспоминает, как по ночам метался ее Григорий, кричал. Все война снилась… Говорил, что глаза немца видит, которого штыком заколол. «Я вот вернулся, ты мне детей родила. А у него поди дети сиротами остались… Он уже немолодой был. Мог бы меня первый, да в глаза мне глядя, промедлил, я и пырнул, опередил…». Евдокия Петровна тогда утешала его, войну, мол, не мы затеяли. А теперь, молясь и поминая мужа, просит Бога простить ему грех убийства.
Она думает о том, что Господь знает, кого когда забрать. Одних от мучений освобождает, других, с чистой душой, забирает пораньше, если впереди опасность есть замараться. А кого-то и вразумить не надеется.
- Меня вот не берешь, терпишь… Видно, не готовая… Даешь еще жизни порадоваться. Оно, хоть и тяжко жить, а кажен день радость: и с Тобой поговорю, и птичка пропоет, и солнышко в окно заглянет, а то дети приедут…
И она просит Господа, чтобы дал теперь уже, раз вразумилась, исповедаться у батюшки, причаститься, да еще, чтоб не лютой зимой помереть. И людей морозить жалко и самой в мерзлую землю ложиться неохота.
Будильник на стуле возле кровати тикает громко. Евдокия Петровна вглядывается в темноте, потом поднимается, щелкает выключателем. Вот тебе и два часа, а сна нету. Она встает перед иконой. «Это видно, чтоб я об усопших стоя молилась. Вся моя жизнь, Господи, с ними к Тебе перекочевала. Торчу тут перед Тобой, как пень, а вокруг лес вырубленный».
Она молится за Петра и Елизавету. Отца и мать. И давнее детство с его светом и скромными радостями встает перед внутренним взором. Работящие родители, с утра до поздней ночи заняты трудом. Тогда у них был еще свой кусок земли. В глубинной памяти, идущей из раннего детства, Евдокия Петровна видит небольшое поле, засеянное рожью. Лужок, где косили траву для скотины. Амбар с отсеками для пшеницы, ржи, ячменя. Амбарку, с холодным земляным полом, где она, посланная за кринкой молока, слизывает пальчиком сверху сливки.
И тут же рядом сестренка младшая. Обе лижут сливки, замирая от страха, понимая, что попадет. «Вот, - думает Евдокия Петровна, - в таких маленьких, а уже семя греха сидело». Сестренка через год умерла от дифтерита.
- Помяни, Господи, Шурочку нашу, где-то она там у Тебя, в светлом, должно быть, месте, ей всего-то четыре годочка было…
Она видит себя, маленькую, лежащую в жару, и лицо матери, склоненное над ней. Мать шепчет ей на ухо молитву: «Говори, повторяй: Ангел мой, хранитель мой…»
А вот они с бабушкой украшают дом зеленью. Троица. Счастливый день. Ветви березы в переднем безиконном углу, запах увядающей травы, которой выстлан пол. Отец строжится лицом, но молчит.
«Мама-то, видно, Бога не оставила совсем, - думает Евдокия Петровна, - а вот тятя…». Но тут же она вспоминает, как отец вез бабушку в район, в церковь. А мог головой и работой поплатиться.
- Да что ж это я сужу его, Господи, - спохватывается Евдокия Петровна. – Ты один про каждого все знаешь, в душах читаешь. Я-то сужу поверху, снаружи, а Ты вглубь глядишь. Мое дело только просить тебя о милости к ним, заплутавшим. А Гриша мой, не долюбили мы друг дружку. Ежели дашь нам в Царствии Твоем свидеться, пусть уж он меня простит…за тех мужиков…
Она устала, застудила ноги, хоть и на плетеном половике стояла, и снова укладывается в постель. Ушедших теперь уже на ее памяти больше, чем живых. Долго еще (как богач свои сокровища) она перебирает дорогие сердцу имена. Плачет и улыбается в темноту и кажется ей, что все они собираются возле и греют ее старое, уставшее от потерь сердце.
Утром она не может вспомнить, когда же, на каком имени настиг ее сон. Но день настал, надо жизнь справлять. Евдокия Петровна натягивает кофту с юбкой. На ноги одевает валяные чоботы. Споласкивает водой лицо и рот, в котором уже десять лет ни одного зуба. «Болеть теперь нечему, слава Тебе, Господи, - улыбается Евдокия Петровна, - а то у нас в поселке отродясь зубы лечить не умели, как пойдешь, так и вырвут, и вся недолга».
Она ставит на плитку чайник, душу чайком разогреть, и идет в передний угол помолиться.
- Поднял меня, Господи, и слава Тебе… Теперь еще день продержи… да всех моих, всех, кого знаю… и кого не знаю…
Попив чайку и плеснув Матросу в плошку молочка, тоже разбавленного кипятком и приправленного кусочками хлеба, она выходит на крылечко. Застывает в радостном изумлении. Ночью был туман, и куржак покрыл все деревья, все травинки-былинки. Стоят они важные, красивые, пушистые. Налюбовавшись, Евдокия Петровна с трехлитровым бидончиком отправляется на колонку. С утра главная забота – вода. Четыре раза сходит – ведро принесет. На чай да на супишко. Соседка Зинаида предлагала свои услуги, мол, мне не трудно вам два ведра в день принести, но Евдокия Петровна отказалась:
- Это у меня прогулка, а не работа, засижусь, так и вовсе не шевельнусь.
Она достает еще два ведра воды из колодца, тут водица солоноватая, только на хозяйственные нужды.
Управившись с водой, Евдокия Петровна опускается на завалинку. Солнце уже растопило куржак, и земля, как всегда в конце октября, серая, неказистая.
- Ишь, как живу, Господи, - вздыхает Евдокия Петровна, - одна земля перед глазами, в небо взглянуть некогда. Заботы да заботы… А глянешь вверх, сердце взыгрывает – хорошо…
С севера поднимается от земли большая темная туча с белыми краями. Она еще далеко, но Матрос выгибает спину и трется о дверной косяк. «К снегу, знать, - думает Евдокия Петровна. – А и пора. Покров позади, ноябрь на носу. Теперь уж только ленивый не управился».
Она уходит в избу и на плитке готовит себе и Матросу немудреный обед.
Идет потихоньку день, и Евдокия Петровна движется вместе с ним к концу своей долгой и трудной земной жизни.