Как навсегда поменялась жизнь

Я обожаю кливлендскую осень. Хоть и нет в ней той щемящей душу игры светотени на дорожках старых московских двориков и в аллеях парков и бульваров, нет причудливой смены тонов-полутонов, с фонариками внезапно вспыхивающих на солнце отдельных пожелтевших листков простого, не сильно породистого  клена, загорающимися порой даже под потоками милого московского дождя.

Московская осень изысканно-музыкальна. Кажется, что она пронизана хоральным настроем романтической вязи Рахманинова, Шопена, Мендельсона и Дебюсси. В Консерватории открываются абонементы, и студенты и школьники, а также чудесные московские старушки и тетеньки в беретках волнительной толпой входят по удобным ступеням под колонны портика, затем в вестибюль, а потом и в Большой Зал, чтобы продлить свой восторг от неповторимой красоты урбанизированно-цивилизованной природы и соединить его в душе с щемящими пассажами прелюдий, ноктюрнов и этюдов.

Кливлендская осень не так интимна. Она роскошна, ярка, обманчиво зелена до позднего октября, когда в одночасье зелень лета вдруг сменяется разноцветьем невероятной палитры самых разнообразных листьев на породистых клёнах, буках и на неожиданно ярких кустах. И все это на фоне глубокой синевы становящегося близким осеннего неба.

А уж позднее лето, которое очень приятно и неожиданно для русского человека заканчивается только 21-го сентября - это просто именины сердца. Такое именинное настроение и владело мною тем ярким, тёплым,  безоблачным утром 2001 года. Я собирала чемодан, чтобы через пару часов поехать в аэропорт и лететь в Москву. Путь предстоял через Чикаго, поскольку в последний момент я отменила полёт через Нью Йорк, в котором - а именно в Манхэттене- мне предстояло провести целый день 11-го сентября: ведь между рейсами было часов восемь, вполне достаточных, чтобы неторопливо и вдумчиво прогуляться от Уолл стрит до Центрального Парка. В последний момент что-то заскребло в душе, и решение было принято поменять рейс через Нью Йорк на рейс через Чикаго.

Вскоре после начала сборов раздался звонок. Звонила моя приятельница, с которой мы крепко подружились через школьные детские хлопоты, и как-то странно произнесла: Svetlana, turn on your TV. И я его включила. На фоне ослепительной синевы Манхэттенского неба на наших глазах в одну из башен-близнецов влетал самолёт. И это было только начало. Картинка продолжалась и развивалась, а апокалиптический ужас нарастал с каждой минутой. Взрыв. Пыль, огонь, выпадающие из окон верхних этажей фигурки, каждая из которых ещё несколько минут назад была выпускницей Харварда, влиятельным и могущественным менеджером, брокером, нежным отцом, любящим мужем, любовником, сыном и доброй соседкой. Еще самолёт, ещё взрыв, коллапс одной башни, Пентагон, подвергшийся атаке, картинки маршрута рейса 93, долетевшего до Кливленда и внезапно развернувшегося прямо над самым центром и полетевшего в сторону Пенсильвании, и там и упавшего, коллапс второй башни... Президент Буш, на фоне все того же фантастически-синего неба, только во Флориде, в окружении детей и учителей школы, в которой он произносил свою мирную речь, но был ошарашен новостями с Манхэттена, и очень быстро и жестко произнёс слова, в которых упоминался и Бог, и возмездие, и то, что жизнь наша изменилась навсегда.

Подлость нападения была не в неожиданности, не в атаке на мирных и ни в чем неповинных людей, не в убийстве тысяч мирных граждан, не в разрушении символов, а в покушении на удобную и веселую вольницу обыденных ежедневных свобод жителей Америки. Которая ушла навсегда. Ради безопасности. Во имя ее. Необратимая потеря.

Я просто слегла. Две недели я практически не вставала с постели. Дети были подготовлены к тому, что мама уедет в Москву, а потому с пониманием отнеслись к моему фактическому отсутствию в присутствии лежащего в койке тела.

Через две недели разрешили полеты. Первым же рейсом я вылетела в Чикаго, а оттуда в Москву. Подлетая со стороны озёра Мичиган к даунтауну Чикаго на довольно резко снижающемся самолете, я невольно подумала, что у негодяев-террористов была-таки храбрость или наркотическое бесстрашие, потому что лететь вблизи небоскребов реально жутко.

Перелёт в Москву был самым безопасным из всех моих многочисленных полетов. Пассажиров мало, секьюрити сверх-бдительное, тишь да гладь.

На второй день по прилёте подруга позвала меня в Консерваторию. Билеты были у неё, я должна была встретить ее в гардеробе или получить у милейших гардеробщиц свой билет. Конечно, я запаздываю и, добежав до гардероба, начинаю сбивчиво излагать, кто я и почему здесь без билета.

Вы знаете эту особую породу гардеробщиц или проверяющих билеты в московских театрах и в концертных залах? Кроткие, добрейшие, интеллигентные, подтянутые, с особым блеском в глазах, загорающихся обыкновенно при виде знаменитостей или их родственников: "Племянник Нейгауза прошёл",- интимным шепотом с придыханием сообщает вам как большой секрет эта хранительница святынь Храма Музыки. "Как тонок был Шуман на бис", - не преминет она выразить вслух своё компетентное мнение. Я их всегда обожала и одновременно опасалась: а вдруг неловкостью своей нарушишь незримый, но жесткий этикет. Огорчишь, не приведи Господь, тонких старушек, добрых фей Московской консерватории.

И вдруг я проговорилась, что вчера только прилетела из Нью Йорка, в страшном стрессе от случившегося. Интеллигентная приглушенность речи моих обожаемых фей сменилась змеиным шипением, лица преобразились, появился жесткий стальной блеск в сузившихся глазах: "а чего это Вы стрессуете ? Все это выдумал ваш Буш, чтобы своих дураков запугать и нашу Россию захватить".  Не знаю, что отразилось тогда на моем лице, но уже через пару секунд вернувшаяся из состояния Медузы Горгоны в состояние милой гардеробщицы старая интеллигентка протянула мне билет, номерок и даже бинокль и ласково сказала: "Поспешите. Рахманинова ведь сегодня играют. Вы хотите послушать его со своего места. Там замечательно". 

Я поблагодарила и отправилась на своё место. Рахманинов звучал тревожно, но умиротворяюще. И, как всегда, его мощная музыка помогла расправить грудь и прочистить лёгкие. Хоть слёзы и не сходили с глаз. Осень продолжалась. А жизнь изменилась навсегда.