Люба Божа

Тетрадь попала к Любе загадочным образом в первый день круиза Санкт-Петербург – Валаам. После купания в ледяной воде девушка  загорала на каменной плите Орехового острова. Вдруг к ней подошла старушка и протянула старую тетрадь. «Возьми, дочка, почитай в дороге, да передай настоятелю Валаамского монастыря».
- Как же я его встречу, бабушка? К нему просто так не попасть!
- Он сам тебя встретит, помяни мое слово! - твердо сказала старушка.
Люба мельком взглянула на тетрадь – она была очень старой. На обложке было перьевой ручкой красиво выведено: Иван Водянов "Золото Велеса".  Сзади на картонной обложке виднелась затертая надпись «Светоч 1939 г.» Люба ошеломленно подняла глаза – но старушка исчезла неведомо куда. В ту же минуту гид начала торопить разомлевшую на солнце группу обратно на корабль. Девушка собрала вещи. Положила тетрадь в сухой пакет и бережно убрала в сумку. В каюте после обеда Люба прилегла на кровать и решила рассмотреть, что же ей досталось.
На внутренней стороне обложки была приписка. 
«Дорогой друг! На тебя вся надежда. Эта рукопись – единственный труд моей жизни. Сбереги ее и передай настоятелю возрожденного Валаамского монастыря. Я боец Красной армии Иван Водянов из семьи священнослужителей. С 12 лет я собирал сведения о борьбе христианства с язычеством в наших краях. Отца моего расстреляли в 1929 году. Я был осужден, как классовый враг и 5 лет провёл в Соловецком лагере, где и узнал от старого монаха эту историю. Благодаря помощи старших товарищей, я выжил, вышел на свободу и даже вывез оттуда ценные заметки по интересующей меня теме. Мне удалось выучился заочно на историческом факультете Ленинградского Университета. И только сейчас в поселке им. Морозова я наконец нашёл главные ответы. По крупицам собранные сведения не пошатнули моей веры, но полностью изменили взгляд на историю родного края. Очень скоро я отдам жизнь за то, чтобы фашисты никогда не прорвались к Ленинграду. Горячо любя Советскую Родину, я верую в Господа нашего Иисуса Христа и надеюсь на духовное возрождение Православной церкви. А потому прошу тебя, дорогой незнакомый друг, живи долго, сбереги мою тетрадь, никому не показывай её, пока вера будет гонима, и хоть через 100 лет передай её настоятелю Валаамского монастыря! Помни, сведения, которые я собрал, изменят судьбу России, но они должны попасть в праведные руки. Прощай. Твой Иван Водянов пос. им. Морозова 1941 P.S. Невесте моей Надежде Михайловне Окольничниковой передайте, что я люблю ее до последней минуты, желаю счастья, прошу прощения и полностью освобождаю от данных мне обещаний»
Люба пересела за стол, чтобы не помять драгоценную тетрадку и с благоговением погрузилась в чтение.
Год 1900. Семинарист Ванечка Осипов в дырявых сапогах брёл весенним бездорожьем из Новгорода на Валаам. Волхов уже вскрылся и была слабая надежда найти попутчика на лодке. Из Старой Ладоги его по доброте душевной провожал отец Елистрат. Как только они миновали Олегов курган, откуда ни возьмись налетела гроза. Беднягам ничего не оставалось, как спрятаться под рыбачьей лодкой. Чтобы скоротать время отец Елистрат поведал Ванечке древнее предание.
- А видал ли ты вчера роспись в нашем Соборе?
- Да, батюшка. Не решался вас про нее расспросить. Очень странная. Девушка на пояске дракона в церковь ведет, как собачку.
- Чудо у нас было. Это случилось в один из памятных годов крещения Руси, когда день Велеса совпал с праздником Святого Крещенья.  К полынье на реке Волхов вышли православные христиане в нарядной одежде с вышитыми хоругвями и кумирники в шубах навыворот, нацепившие на голову рогатые коровьи шкуры. Доподлинно известно, что у кумирников не было жертвы – невинной девушки, предназначенной в жёны Велесу. И то ли нововеры обозвали язычников погаными, и посмеялись, что у них ни одной четной девки не осталось, то ли родоверы стали поносить последними словами отступников, только слово за слово, и начался кулачный бой. Как только пролилась первая кровь, затрещал лед. И тут между дерущимися бросилась греческая девушка Елисава – дочь приезжего нового священника Георгия. Махнула белым платком. Как велит обычай, мужики остановили бой. Елисава быстро заговорила по-гречески, толмач перевел, что девушка спустится в купель и если Велес сильнее христианского бога, то он заберет ее, а если сильнее новая вера, то она выйдет невредимая. «Лады!» - одобрительный шепот согласья пронесся по всей толпе. Кумирники потрясали рогатинами, а нововерцы крестились.  Старый волхв воззвал к Велесу, нарекая Елисаву Любой божей. Поп провел обряд водосвятия и нарек прорубь Иорданью. Елисава сняла шубу, сапоги и в одной белой рубахе подошла к проруби. Отец надел ей на шею образок св. Георгия и благословил на подвиг. Девушка начала спускаться в ледяную воду по деревянным ступенькам, на ее лице сияла благодать. Когда голова погрузилась в воду, всем показалось что там есть кто-то еще, как будто огромный сом выплыл к самой поверхности.  Священники стали делать отчитку. Вода в проруби забурлила и разделилась на мутную и чистую. В чистой воде все увидели деву, а в мутной чудовище, с рассеченной надвое головой, извивающееся в смертных муках. Вдруг неведомая сила подняла столб чистой воды и вынесла деву Елисаву на лёд. Ее белая рубаха была сухой, а в руках икона св. Власия. И пошли тогда кумирники креститься в той же проруби. От святого таинства Крещения стала в ней вода светлой и прозрачной до самого дна. Под торжественное греческое пение Елисава понесла икону в храм, за ней потянулись нововерцы. У проруби остался один старый волхв. Он встал на колени и бормоча заклинания стал руками мутить святую воду, оплакивая господина своего Велеса. Да и завалился в прорубь. Говорили, что на том с язычеством в Ладоге было покончено. Но каждому, кто испытывал твердость своей веры в Приладожье грозила погибель.
Отец Елистрат замолчал и многозначительно посмотрел на семинариста. Несмотря на собачий холод, парень дремал под дробь ливня. Едва дождь перемежился, послышались хлюпающие шаги, и кто-то резко перевернул лодку. Ваня аж вскочил, и протирая глаза увидел рыжего оборванного мужика с мокрой бородой.
- Вот так грибы выросли!  – бесцеремонно заржал мужик
Отец Елистрат поднял руку для благословения, но рыжий как-то странно отшатнулся.
Ваня поздоровался честь-по чести, назвался и сказал, что добирается к Валааму.
Хозяин лодки как раз собрался рыбачить после Любоши и смекнул, что если взять молодого попутчика гребцом, то махать веслами самому нужно будет только на обратном пути. А еще он подсказал, где искать ночлег. Ване не верил своему счастью, а отец Елистрат нахмурился:
- Молод с грешником в одну лодку садиться, иди своим путём!
- Что ты батюшка, нешто пешком идти в такие-то погоды? А всю дорогу я проповедовать и молиться буду неустанно, авось покается, если есть в чём.
- Ну как знаешь. Храни тебя Бог! – батюшка перекрестил Ваню, махнул рукой и резко повернувшись зашагал восвояси.
Всю дорогу семинарист не мог и слова вставить, рыжий распевал охальные частушки, да травил срамные побасенки. Его сети оказались немного дальше деревни Любоша ближе к Морью, но Ваня, причалив к болотистому берегу, и распрощавшись с попутчиком сразу заприметил огонек лесной избушки. Разбухшую от сырости дверь открыла статная черноволосая женщина средних лет с водянистыми голубыми глазами. Она была босиком в одной белой рубахе, чуть распахнутой на пышной груди, а в руке держала свечу. Ванечка так и обомлел. Хотел с порога перекреститься на иконы, но в красном углу висел пучок вяленой рыбы. Хозяйка проворчала, что не гоже незваному гостю в чужом доме высматривать и проводила его в сырую полуподвальную комнату, где он забылся тяжелым сном. Всю ночь слышался то ли детский плач, то ли кваканье лягушек. Наутро он проснулся от холода, наспех умылся ледяной водой из кувшина и поднялся наверх.
За столом сидело человек восемь детишек мал мала меньше. Старшему было лет десять, а младший еще лежал поперек лавки. Судя по тому, что лица и рубахи на груди у всех были мокрые, их только что умыли. Младшие были толстые и пучеглазые как лягушата, а старшие галдели как чайки. Девушка лет пятнадцати с зелеными глазами, лицом похожая на греческую икону Богородицы, ловко вынимала из печи растягай с рыбой. Ванечка поздоровался и робко присел на край лавки. Молодая стряпуха, пряча глаза, налила ему стакан горячего чаю, который отчего-то пах тиной. 
Тут же дверь отворилась и вошла хозяйка, румяная и свежая, только что из бани. Только пахло от нее не березовым веником, а тоже тиной и копченой рыбой. Сняв с мокрой косы платок, она села за стол и потребовала: «Дочь-Любава, налей чаю!». Сделав два глотка, хозяйка повернула довольное лицо к Ванечке: «Ну, что, незваный гость, давай знакомиться! Я – Купава Власьевна, это моя старшая дочь – Любава Власьевна, детишки мои Буян, Всевед, Горазд, Неждан, Томил, Вадим, Разор, Карп, Тихон, Наум, Сом, Молчан, Крив, Невзор, Ёрш, Щука – все Власьевичи».
«Ни одного крещеного имени» - пришло на ум юноше, но он отогнал тревожные мысли и учтиво отрекомендовался хозяйке: «Иван семинарист, иду на остров Валаам паломником, дозвольте, хозяюшка в баньке попариться, пока не остыла, продрог до костей».
Хозяйка нехотя согласилась. Но баня оказалась на берегу озера, продуваемая всеми ветрами. Бедолага окончательно простудился и слег. В забытьи ему чудилось, что всю комнату залила вода и по ней плавают разные рыбы, из которых главный – важный усатый сом два аршина длиной. Только рижский бальзам, прихваченный в подарок отцу, не дал ему умереть без покаяния в чужом доме, да тайная забота девушки помогла встать на ноги: то горячий кирпич из печи завернет в полотенце и положит в постель, то чаю с травами принесет.
Провалялся он в постели три дня, а на четвертый женщины затеяли уборку и вывели его посидеть на крыльце. Шел мелкий снежок. Все малолетние дети как один катались в талой луже посреди двора и кидали друг в друга мокрыми снежками. Снег перешел в дождь и стал расходиться в настоящий ливень, который залил весь двор от изгороди до стен. Ребятишек это только раззадорило: один плавал верхом на полене, другой поднимал ногой брызги, третий плюхался как лягушонок, остальные прыгали по колено в воде взявшись за руки. Ни мать, ни сестра даже не думали вытаскивать их из ледяной воды. Любава бегала туда-сюда с ведром и тряпкой, подоткнув мокрый подол. Ванечка обмирал, от одного взгляда на ее стройные ножки с маленькими круглыми пяточками, вспоминая старую охальную примету. Он все-таки решился спросить, что за праздник ожидается, она вся съежилась, прошептала: «Батя придет» - и кивнула головой в сторону озера, дорогу к которому тоже залило.
К обеду Купава с Любавой убрали дом и наготовили разносолов. Нарядные детишки, бегавшие вокруг стола в надежде перехватить раньше времени пирожок, увидев мать, тут же замерли, большие понурились, малыши заревели в голос.   
Купава по-особенному торжественно подошла к печи и прикрикнула:
- Дочь-Любава, готовы ли щи?
- Да, матушка. - Красавица вздрогнула, как от удара плетью, побледнела и, не глядя в глаза матери, ухватом вынула из печи горшок с вареной ягнятиной и поставила его на середину стола.
- Мальки, быстро за стол! И ты гость незваный, отобедай с нами – добавила хозяйка недобро ухмыляясь.
Дети нехотя расселись по лавкам, не проронив ни слова. «Не к добру!» - догадался Ванечка. Купава взяла половник и вытянула себе целую лопатку, вторую нежданно-негаданно получил Ванечка, Любаве и старшим детям достались почему-то потроха, а малышам хорошие кусочки мяса. Наваристые щи отвлекли юношу от дурных мыслей и только когда его тарелка опустела, он заметил, что дети почти ничего не едят, а со страхом смотрят, как мать обгладывает ягнячью лопатку. Купава тоже это заметила и снова прикрикнула:
- А ну ешьте щи, от щей вся сила! И ты гость, кушай еще, а то пропадет. – Она так зло поглядела на мающихся над тарелками детей, что те начали хлебать щи, всхлипывая и давясь слезами.
Наконец странная трапеза окончилась. Купава встала из-за стола. Ванечка тоже стал подыматься, но Карп дернул его за рукав: «Сиди с нами!». Любава убрала посуду, остатки щей вынесла псу, но обглоданную Купавой лопатку зачем-то положила на гладкий серебряный поднос и поставила посреди стола. Хозяйка вернулась в одной руке она несла горящую церковную свечу, а в другой еще несколько таких-же непочатых. Одну за другой она разжигала новые свечи от старой и раздавала их сидящим за столом. Закончив это, Купава стала бормотать странные слова: «Люба-божа, люба-божа!». Затем хозяйка протянула левую руку и раскрутила лопатку на серебряном подносе. Ванечка увидел, что все замерли и почерневшими от ужаса глазами смотрят как кружится баранья кость. Лопатка замедлилась и почти остановилась, указывая острым концом на Любаву. Девушка всхлипнула, Купава стукнула кулаком по столу, а Ванечка нечаянно перекрестился и тогда почти было остановившаяся лопатка чуть сдвинулась и указала на Карпа.
- А-а-а, так не честно, Любавкин жребий, матушка!!! Ей-то замуж, а мне-то в омут – во весь голос заревел мальчик.
- Цыц! Тебя батя выбрал!
- А-а-а, маменька отдайте ему Ваньку, он крест наложил и жребий сбил! – в отчаянье потребовал Карп.
- Вот еще, батя торгов не любит. Тебе жребий – тебя и возьмет.
- Не хочу-у-у! – завыл Карп и рыдая уронил голову на руки.
- Ну, полно, ты рыбу ел, теперь рыба тебя будет есть! – зло и твердо сказала мать и за ворот рубашки выволокла сына из-за стола.
Заперев ревущего мальчонку в чулане, Купава бросила в печь злополучную баранью лопатку, бормоча под нос непонятные заклинания. Любава в это время убрала со стола и вытерла носы зареванным детишкам. До ужина истопили баню, перемыли всех детишек, вымылись сами и приоделись. К ужину Купава вышла в таком золоте и жемчугах, что Ванечка не видел даже на царице, посещавшей той осенью семинарию: перстни, длинные серьги, диковинное ожерелье из стеклянных глазков, серебряные запястья и венец были не только большими, но и искусно выполненными. Правда, вид украшений был необычен. «Наверное, это оттого, что они очень старинные» - решил изумленный Ванечка. 
Купава недобрым взглядом зыркнула на Ванечку и приказала дочери побыстрее собирать на стол. Любавушка в голубом шелковом сарафане и тонкой кипейно-белой рубахе, с яркой лентой в волосах и ниткой речного жемчуга на шее казалась семинаристу чистым ангелом. Бесшумно сновала она от печи к столу и обратно, расставляя деревянные и глиняные утицы, на которых лежали свежие кулебяки. Ухватом еле-еле подцепила из печи тяжелый горшок с дымящейся ароматной ухой и медленно поставила в центр стола. Густой рыбный дух заполнил всю горницу.
В полночь в сенях раздались шаги, шлепающие по воде. Дверь растворилась и через порог переступил высокий толстый мужик. Вода текла с него ручьем, к разбухшему сапогу прицепилась тина, а на свежевымытом полу оставались мокрые следы с комьями глины. Хозяйка не высказала никакого неудовольства по этому поводу, наоборот обычно мрачная Купава вся расцвела и с улыбкой кинулась встречать дорогого гостя. Любава тоже встала и робко подошла к отцу. Старшие дети повскакивали со своих мест и галдя, как чайки, повисли у него на поясе, плечах и спине. Ванечка почтительно встал.
- Здравствуй, рыбонька! – гость, пройдя мимо хозяйки и стряхнув ребятишек, подошел к Любаве, крепко обнял ее и расцеловал в обе щеки. – Вот хотел тебя сегодня взять, да кто-то мне помешал, – он грозно взглянул на Купаву.
- Гость наш незваный с испугу крест положил и сбил жребий, – оправдалась Купава.
- Кто таков?
Ванечка поклонился и отрекомендовался странному хозяину.
- Иван Осипов семинарист из Петербурга, иду на Валаам паломником. Простите, коль что не так.
- Тьфу, имя нерусское. Видел, как ты шел Морьем. Смелый, а тут струсил, ну да все вы такие выкресты. Чуть что, за крестом прячетесь, а родную веру забыли, землю истощили, воду замутили, небо закоптили. Ну, садись, раз уж здесь, давненько я не слышал, что на Руси делается, особенно в Петербурге. Ну, давай знакомиться, Велесом меня зовут.
- Весьма приятно, а по батюшке вас как? - смущенно пробормотал Ванечка, решив про себя, что с хозяином в его доме лучше не спорить.
- А я сам себе батюшка, так-то. Хозяйка, ужин-то будет? – Велес строго взглянул на жену.   
- Конечно, батюшка, пожалуй к столу, - засуетилась Купава.
Все чинно расселись. Купава стала потчевать мужа, нахваливать свою стряпню, подкладывать в его тарелку лучшие куски рыбы, подливать казенную водку. Любава ухаживала за всеми остальными то и дело выскакивая из-за стола и унося пустые подносы и принося новые блюда.
- Ну что выкрест, сказывай, зачем крест на жребий наложил?
- Сам не знаю, сударь, по привычке, – промямлил Ванечка
- Это он за Любавку испугался. Люба она ему, да и дочь твоя неровно дышит. Смотри, батюшка, она же только с виду скромница, а того и гляди спортят - затараторила Купава.
- Правду жена говорит?
- Отчасти, сударь.
- От какой-такой части!
- Дочь ваша Любава мне очень по душе. Но вот на нее Купава Власьевна наговаривает, она скромнейшая девушка на свете. Я даже сам не знаю, нравлюсь ли ей.
- Забудь. Я за себя ее замуж возьму.
- Вы же ей отец. Как можно?
- Не твое дело, пес крещеный! Вы меня темным сделали, не вам меня этим попрекать!
- О чем вы сударь?
- О чуде великом в Старой Ладоге. Знаешь ли, как было дело?
- Да батюшка Елистрат рассказывал, о чуде с изгнаньем змия девой Елисавой и обретением нерукотворной иконы св. Власа.
- А знаешь ли, что там было на самом деле и что было дальше? Так послушай, что я расскажу. – Велес ударил тяжелым ребром ладони по столу и уставясь пустыми глазами в стену стал медленно говорить. Голос его переменился, он шел будто из глубокого колодца.
«В стародавние времена русские люди почитали меня как скотьего бога. Окромя воды да рыбы одаривал я богатством, и скотом и даже знанием. Только ратными, да престольными делами ведал мой старший брат Перун. А все, что по хозяйству – это ко мне, к Велесу. Для немудреного пропитания у них всего было в достатке, только трудись - не ленись: сам пашешь, сам сеешь, сам рыбачишь – голодным не быть. Но как начали торговать-покупать так сразу жадными стали. Стали просить больше рыбы, больше скота, раньше реку ото льда освободить, чтобы струги купеческие проходили. А где я возьму тот излишек, в водах не то, что рыбы, песчинки сосчитаны, это только кажется, что деть некуда. Тогда хитрые людишки через волхвов и меня в людские торги втянули. Стали мне жертвы приносить – на тебе боже, что нам негоже.
В те времена дочери были не нужны никому. Обуза, лишний рот в доме, нужно копить приданое и бояться позора. Как только не избавлялись от них: зарывали новорожденных в землю, бросали в лесу, продавали гостям из земель аравийских. Вот и решили волхвы сменять девок на рыбу, скотину, да торговую удачу. А душа человеческая побольше рыбьей. Выгодно, да и девки тут красивые – не устоял я, соблазнился и позабыл свою Азовушку. Да так мне первая моя невестушка по нраву пришлась, что даровал я волхву серебряную голову. Он ее прямо из той проруби руками выловил. Голова та непростая, в ней сила и мудрость моя: что я знаю и голова знает, что я могу, то и голова может. Только сам не знал, что свою голову тем я в петлю сунул.
А девушек по весне стали мне приносить во множестве. Всех топили, кого осенью аравийцы не купили, а зимой замуж не взяли, чтобы в девках не засиживались. Да только знай, не убивал я их, а спасал, кого мог. Люди бросали жертву в прорубь и уходили. Я принимал их в свои руки и прижимая к устам давал свое дыхание, согревал своим телом. Но не всех мог спасти, только самых сильных. Коль сразу застыла, сердце не бьется – все пропало. Мертвых выносило на берег в Морье. А говорили, будто я душегуб жертву не принял. Только нечестных девок я сам не брал. Смотрит на меня, как на гада и все своего ладного вспоминает.
Но попадались девы честные, крепкие, да неробкие, обнимали меня до самого острова Валаама, да надышаться из уст моих не могли. Жить видно сильно хотели. Выносил я невестушку на гранитный бережок, да оставлял там. Там и застывала сердечная под ледяной коркой, как засыпала. Подбирали ее другие жены, несли к огню, отпаивали травами. В жестокой лихоманке проходила невестушка узкой тропочкой между жизнью и смертью. И душа ее застывала навек: забывала дом, мать-отца. От людей помнила лишь зло, как ее горячую под лед бросили, да водный гад от лютой смерти спас. Видела сны вещие, приметы, клады. Только детишек рожать не могла – живот застуженный.
Женок моих люди русалками да навками звали.  Они манили дождь, наказывали жадных рыбаков и злых разбойников. На русалочей неделе выходили к людям. Особенно одно место на Волхове любили: его так и называли - Навь. Много купальщиков там защекотали себе на потеху, рыбе на разживу. Так и брала вода у земли свое обратно. 
Старухи-кикиморы перебирались ближе к жилью и селились на болотах, пробавляясь ворожбой да травничеством.
Пока людям не нужны были дочери, жертв было в избытке, по десятку в год. Но от жадности наловчились люди жить не рыбой да скотом, а вещами ненужными: кто кузнецом заделался, кто бондарем, кто кожемякой, кто плотником, кто гончаром. Стала нужда во мне пропадать. Только в голодные годы вспоминали. Дочек любить стали, считать не обузой, а радостью. Волхвы мои придумали откупать жертву чистым серебром или глазками стеклянными. Лишь изредка живую девку выпросят. Серебро в воде – вещь полезная, цвести не дает, а глазки – так пустая забава. Крепко я осерчал и по новым невестам соскучился. И стал тогда утягивать купальщиц на дно, а там как повезет. Лихоимство – да Азовушку мою не вернуть, а бабий век короток. И прозвали меня люди Водяным, и стали не столь почитать, сколько бояться, да оберегаться.
Дальше-хуже, князь Олег изменил старой вере и привел с собою греческих попов. Надругался над старыми богами и погиб лютой смертью. Но попы так легко не сдались. Охмурили в Киеве князя Владимира. Он обманул людей русских: собрал идолов со всех капищ, мол для всей Руси во благо, а потом и сбросил в Днепр. Да того не знал, что тем силы дал мне великие. И Перун, Род, Стрибог, Даждбог – все боги мне покорились. Даже голова серебряная золотой сделалась. И пошли мои волхвы по всей Руси чудеса моим именем творить. Да только до поры до времени, пока не отнял Владимир у волхва Куприяна мою золотую голову и не заключил ее в цепи. Послал Куприян Илью-Муромца отнять у нововеров голову. Но Илья тоже от родной веры отрекся, крестился и предал меня, разрубив золотую голову пополам. Наплавили из той головы крестильных крестиков и пошли Русь крестить. Да только выкресты моим золотом одаренные тонули, как топоры. Хоть в колодце, хоть в луже, хоть в ручейке. Стали русские от греков отворачивать, креститься боялись.
Дочь священника Елисава соблазном заманила, а греческие попы рассекли всю мою силушку надвое. Светлую часть вырвали и отдали своему святому Власу, а темную придавили и прогнали в Волхов. Бился я в проруби, да ничего поделать не мог. Остался при мне только старый волхв, стал руками из воды силу мне собирать. Собрал, что мог и упал замертво лицом в прорубь. Тогда вселился я в его тело и пошел мстить людям. Страшно было его тело: кожа с лица и рук слезла, голые кости остались, но душа моя в том теле была еще страшнее. Отравил я тайком скотину, да рыбу, сколько порчи на людей наслал, сам не припомню. Только люди как взбесились все: восстали на князя и новую веру. А когда князь бежал в свой Киев за подмогой, приползли ко мне-волхву за советом и сказал я им, что греческая дева Елисава держит скотину и рыбу, а серебро наше в элеонскую землю стругами возит. Тогда люди убили греческих священников, а с девы Елисавы сорвали крест и бросили ее в прорубь на том же месте. Бросился и я за ней. Тело гнилое покинул. Женой своей сделал единственной. Последние светлые силы потратил, чтобы из горы на Валааме забил горячий источник. Там моя Елисава излечилась от бесплодия, родила дочь Ждану.
Других русалок не было, крещенные девушки-утопленницы, не то порченные, не то слабые, не мне тело отдавали, а своему Богу душу. Состарилась Елисава и взял я в жены дочь Ждану. Родила она мне много детишек. Жилось привольно, о людях я и думать забыл: все о рыбах да об детях. Но и остров нам нововеры не оставили. Пришли, разорили капище, поставили крест и торжище учинили, а детушек переловили как мальков. Ждана моя от горя умом тронулась, бросилась за детьми на тот проклятый берег. А как подбежали люди только и успела прошептать «Сердцу больно!» и померла. Тогда проклятое торжище назвали Сердоболь. Предали меня все двенадцать сыновей, крестились, даже не плакали. Только дочка моя старшая Услада вывернулась из чужих рук, и сама нырнула на ладожское дно. Взял я ее на руки и отнес через Ладогу в Навь. Лето было теплым, дитя даже не чихнуло. Было ей уже тринадцать годков. Вывел я ее к старому капищу с избушкой кикиморы и оставил там до поры. А сыновей-предателей каждый год топил, по одному, как котят приблудных. Хоть рыбам от них радость. С тех пор и живет здесь моя жена с детишками. Как состарится – выгоняю в кикиморы, одну дочку выбираю в жены, а других детей топлю по жребию.»
Рассказ Велеса так потряс Ванечку, что он не мог ни двинуться, ни слова сказать.  А между тем дело дошло до самовара и сладких пирогов. Разомлевший и захмелевший Велес, обнял Купаву:
- Ты, Купавушка, еще не старуха, вон какая гладкая! Пусть дочка еще годик в девках погуляет! Только, ты выкрест, держись от нее подальше, а то обоих в один омут – подмигнул он ошалевшему Ванечке.
Любава быстро убрала со стола и подвела детишек к родителям. Малыши по очереди подходили к отцу, говорили: «Благодарю, тятенька!» и кланялись, Велес, пьяно улыбаясь, трепал малышей за волосы и оделял вареным раком.  Последним поклониться хозяину подошел Ванечка:
- Спасибо, - без задней мысли сказал юноша.
- Пусть твой бог тебя спасает, - огрызнулся Велес, но взглянув на красавицу-жену, не стал продолжать. Он тоже встал из-за стола, легко подхватил пышную Купаву на руки и, целуя ее полным ртом, понес на полати.
Ванечка от сраму выбежал в сени. Там, ни жива–ни мертва горевала Любава. Молодые сидели на разных концах лавки, глядя в пол. Юноша не знал, куда деться от смущения за свое признание, выпытанное Велесом, за открывшуюся позорную тайну Любавы. В груди бился горячий тяжелый ком. Его спутанные мысли прервал всхлип. Любава закрыла лицо руками, плечи ее вздрагивали, а из-под пальцев бежали ручейком чистые слезы. Жалость острой льдинкой пронзила его грудь. Душевная боль и смятение обернулись живым состраданием. Он бросился на колени у ног красавицы и стал отводить ее руки от лица, жадно целуя соленые пальцы. Наконец ее ладони разжались, и Ванечка покрыл поцелуями чистый девичий лоб, заплаканные глаза, раскрасневшиеся щеки. Настал миг первого настоящего поцелуя и юноша, на миг отстранясь, поглядел в лицо возлюбленной. Девушка уже осушила былые слезы, вся светилась от сладкого ожидания, но опустила глаза долу и замерла.
Вдруг из клети раздался крик Карпа: «Батя, Ванька Любавку портит, забери их, а меня оставь!» Из горницы раздался звериный рык, гром падающей утвари. «Беги, что есть сил!» - Любава быстро сунула Ванечке тулупчик с котомкой и вытолкала его за дверь.
– «Я вернусь, жди!» - прошептал юноша и бросился в холодную ненастную ночь.
Ванечка сам не заметил, как выбежал на последний тонкий лёд Ладожского озера. Обмирая от ужасного треска под ногами, семинарист ни на минуту не прекращал молиться. Ему чудилось, что оттуда из самой глубины Ладожского озера его хочет достать Велес и стучит своим рыбьим хвостом по тонкому льду. Котомку с нехитрыми пожитками юный беглец повесил за плечи, в левой руке была ивовая палка, чтобы ощупью найти безопасный путь, а окоченевшей правой рукой он беспрестанно осенял крестным знаменьем то себя, то ледяное бездорожье. Вдруг прямо перед Ваней разверзлась полынья. Юноша в ужасе упал и пополз на брюхе назад. В полынье откуда ни возьмись показался тонущий Карп в белой рубахе, он хватался лед, но края обламывались. Мальчик то проклинал Ванечку за сбитый жребий, то умолял вытащить его из смертельной западни. Ванечка застывшими пальцами размотал кушак и бросил конец утопающему. Карп мертвой хваткой вцепился в спасительный кусок ткани, но черный водоворот вдруг потянул его вниз, и Ваня почувствовал, как едет по льду прямо в пропасть. В страхе он выпустил кушак из рук, и Карп на его глазах исчез в ледяной воронке. Ванечка замер от ужаса взятого на душу греха. Вдруг водоворот развернулся вспять, вода в полынье забурлила и вспенилась. Мертвое тело Карпа всплыло на поверхность, вокруг сломанной шеи был обмотан Ванин кушак. Семинарист перекрестился. Тут на покойника набросилась целая стая рыб и стала рвать его на части, мельтеша и поблескивая серебряными спинами. Вода окрасилась свежей кровью. Ванечку мучительно вырвало целой рыбиной из гадкой купавиной ухи на лед.
Вдруг все стихло, полынья куда-то пропала, будто ее и не было. Раздался мерный звук колокольчика и топот лошадиных подков. Ванечка закричал что было сил. Стук копыт приближался и из пурги наконец выехала повозка, запряженная гнедой лошадкой. Дверь открылась и из темноты показалась белая старческая рука, совершающая крестное знаменье. Ванечка упал на колени и взмолился: «Батюшка, помилуй, не оставь на погибель!». «Садись, пропащая душа!» - сказал хозяин возка. Ванечка сел внутрь и возок покатил дальше по льду. Отдышавшись, Ванечка стал всматриваться в темноту, желая рассмотреть лицо неизвестного спасителя. Это был старец в иеромонашеском облачении с добрыми глазами. Чувство покоя и благодати опрокинуло Ванечку в глубокий сон.
Прилежная читательница Люба также утомилась и задремала. Под качку ладожских волн теплоход подходил к Валааму.