Чехов

«Из кадила струится синеватый дымок и купается в широком косом луче, пересекающем мрачную, безжизненную пустоту церкви. И кажется, вместе с дымом носится в луче душа самой усопшей. Струйки дыма, похожие на кудри ребенка, кружатся, несутся вверх к окну и словно сторонятся уныния и скорби, которыми полна эта бедная душа».
Чехов действительно не ищет Бога, как Достоевский или Толстой, но не потому, что Бога для него не существует, а потому, что он Его никогда не терял.

***
"Скучная история" - это повесть о человеке, "свалившемся с высокой башни"*. Он оравнодушел; жизнь без любви ему опостылела.
Катя - тоже "упавшая с башни". С тех пор как она стала взрослой, между ней и Николаем Степановичем возникла глубокая трещина. Они тянутся друг к другу, но им больше не сойтись в этой жизни.
"Нет, не оглянулась. Черное платье в последний раз мелькнуло, затихли шаги... Прощай, мое сокровище!"
Обычный пронзительный чеховский финал.
Грусть, которая такая же сладкая, как и радость. Не такая, какая у Лермонтова.
У Лермонтова "в мире новом друг друга они не узнали". У Чехова этой позы отчаянья нет. Они, Николай Степаныч и Катя, обязательно в новом мире узнают друг друга.
------------------------------
* «Какое это огромное счастье любить и быть любимым и какой ужас чувствовать, что начинаешь сваливаться с этой высокой башни!» (А.П.Чехов)

***
Плюс 33 в тени. Гумилёв, прозу которого я мусолю уже третий день, усыпляет. Даже африканский дневник в такую жару не идёт. Другое дело - Чехов. Антон Павлович - абсолютно всепогодный писатель.

Открывается том на рассказе "Красавицы". Хорошо помню этот художественный трактат о красоте, о любви, но Чехова хоть сто раз перечитывай - не надоест.

"Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжёлую, хотя и приятную, грусть. Эта грусть была неопределённая, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдём. Дедушка тоже сгрустнул. Он уж не говорил о толоке и об овцах, а молчал и задумчиво поглядывал на Машу".

"Тяжёлая, хотя и приятная, грусть..."
О чём человек может грустить тяжело и приятно? Например, о потерянном рае. Освобождаясь от такой "тяжести-грусти", именуемой иначе "любовь", он теряет волю к вечности-раю и приобретает волю к смерти. Тот же, кто об этой тяжести ему вдруг напомнит, покажется ему ангелом.

"Дедушка тоже взгрустнул".
Ну да, дедушке тоже явился ангел, и он в 80 лет ожил для рая.
Какая чудная девушка Маша! Само Небо явило её страждущим.

Имя другой героини рассказа осталось автору неизвестно.

"Весь секрет и волшебство её красоты заключались именно в этих мелких, бесконечно изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в быстрых взглядах на нас, в сочетании тонкой грации этих движений с молодостью, свежестью, с чистотою души, звучавшею в смехе и в голосе, и с тою слабостью, которую мы так любим в детях, в птицах, в молодых оленях, в молодых деревьях".

Красота - это слабость. Очень тонкое наблюдение. Человек любит то, что нуждается в его защите.
Потому и дети красивы.
Потому красавицы, возомнившие себя сильными и успешными, перестают быть красавицами. Они еще кому-то нравятся по инерции, но "тяжёлой и приятной грусти" ни в ком уже разбудить не способны.

***
Рейфилд описывает Чехова с добросовестной скрупулёзностью сыщика, производящего обыск в доме. Читать, как роются в интимных вещах, противно. Очень трудно поверить автору в том, что он действительно любит Чехова. Любовь стыдлива. Возможно, англичанин этого не понимает. Для него "что естественно, не безобразно". Тому, кто исповедует эту "мудрость", не стоило бы браться за биографию русского писателя, особенно такого стыдливого по жизни человека, каким был Чехов.
Странной кажется в книге о Чехове чрезмерная заострённость автора на "еврейском вопросе". Как для советского соцреализма все нравственные проблемы сводились к классовому вопросу, так «передовая» современная западная литература зациклена на еврейском. Господствующая в Европе идеология предписывает всем поголовно искупать вину за Холокост. Чехов умер задолго до Холокоста, но и он оценивается Рейфилдом по отношению к еврейскому племени. По совокупности аргументов он в конце концов объявляется "юдофилом": именно такой ярлык, взвесив все pro и contra, "великодушно" клеит на нашего классика политкорректно воспитанный англичанин (представляю, как повеселило бы это самого Чехова).
Присуща английскому джентльмену и геополитическая тенденциозность. Характеризуя младшую из сестёр Линтварёвых, Рейфилд акцентирует: она преподавала крестьянским детям украинский язык, "который был под запретом". Из этого следует: быть патриотом Украины означало в царской России быть законопреступником. На самом деле никакого запрета на преподавание детям украинского языка не было и в помине. Городить подобные басни свойственно украинской националистической пропаганде. Зачем это понадобилось Рейфилду, непонятно.
Очень некрасиво обращается Рейфилд с письмами Чехова. Вроде бы приводит цитаты, в которых всё правильно закавычено, но, включённые в его текст, они  звучат как улики в обвинительной речи, произносимой прокурором на английском судилище. Если не полениться, раскрыть том с письмами Чехова и прочитать всё письмо, из которого выдернута цитата, то окажется, что тональность там совершенно другая, совсем не та, которая Рейфилдом навязывается читателю.
А местами автор просто даже и неумён, чтоб не сказать "дурак". "Из-за утомительной борьбы с актёрским самолюбием у него разыгрался геморрой". Подобные ляпы не спишешь на плохой перевод.

***
«Разоблачая» общину, Александр Шмеман апеллирует к Чехову, к рассказу его "Мужики". Но Чехов-то, в отличие от отца Александра, очень хорошо понимал и чувствовал русского мужика, община не была для него чем-то абстрактным. Он сам, можно сказать, мучается «общинным сознанием». В силу происхождения и условий детского воспитания это и его собственное сознание.
Отрицать, тяготясь отрицаемым в самом себе, мучаясь и страдая, и отрицать умозрительно, со стороны, – это совершенно разные вещи. В отношении Шмемана к русскому мужику чувствуется высокомерие европейского интеллектуала.
Отец Александр хотел быть русским, считал себя русским, но русскость давалась ему с большим напряжением сил. В этом была его драма.