Степные ветры

Степные ветры

Драма в двух небольших частях
(без претензий на историческую достоверность
и соответствие реальности дат, фигур и событий)

Часть 1

Пролог

Шаг не шаг, а ползучая с шарканьем поступь,
Унесло временными ветрами твердь тела
Только дух всё такой же, огромного роста
Не хватает пространства, время всё почти съело

Столько шири вокруг!
Убегает ковыль прямо в синь,
Что взирает с высот на земные просторы
Как красива Великая степь, куда взгляда не кинь!
Растекается вширь, а вдали - ожерельем лохматые горы!

В ковыле ковылял еле-еле согбенный монгол,
Шёл старик под осенним уставшим светилом, завернувшись в дыгыл
Было зябко ему, дрожь копытами била, как будто бы гол
Брёл с трудом к горизонту домой.
Умирать.
В той Степи, где отец его волей небес породил

В одиночестве мысли неспешно текли, застилая глаза,
Он не зрел, что поодаль в почтение склоняясь,
На конях гарцевала десятка нукеров -
Как угроза-гроза,
Вдруг готовые взвиться, словно играясь -
За него старика - жизнь положат не глядя, не притворяясь

Он забыл обо всём, только б стойбище предков увидеть!
Услыхать перекаты Онона и песнь Керулена,
поклониться Бурхану
Все родные места навестить, никого не обидеть
Он уже позабыл,
что весь мир, весь его … - Чингисхана!



Глава 1. Железный 13 век.

Последний поход.

Где-то в Северо-Восточной Монголии. Бескрайняя степь. Ожерелье гор, сливающихся с небом, опоясывает её дикое красивое тело. На севере нижняя кромка синего неба плавно перетекает в бирюзу. Вечереет. На Западе огромное красное солнце, окрасив половину неба в багровые тона, стремительно тонет в горизонте. С Востока и юга лениво движется тьма.

На север по относительно свободной от густой травы ложбине, с трудом передвигая ноги, бредёт старый человек, закутанный в простенький дыгыл. На голове у него меховой малахай. Жидкая длинная бородёнка старика развевается в такт лёгкому ветерку. Раскосые глаза превратились в слипшиеся пыльные линии. Чуть поодаль позади и сбоку от старика в высокой траве маячат шапки всадников. Они явно прячутся от него, незримо сопровождая в неведомом походе.

Но нет, старик всё видел и слышал, просто это его совершенно не волновало, да и воспринималось такое сопровождение вполне естественно после многих лет владычества над миром. Ведь это был не просто безродный старый бродяга, а величайший правитель и завоеватель – Чингисхан.

Утомившись после нескольких часов монотонной ходьбы, старик с облегчением опустился на небольшой курган, покрытый ковром высохшей подмёрзшей травы. Закрыл глаза и беззвучно зашептал:

Храп коней слышу я по правую руку
Островерхие шапки танцуют в высокой траве
Молодежь с волчьей кровью по жилам,
Но неловко так, с треском и звуком
Взгляд заметят -
Посыплются зайцами, прячась в промоине-рве

Представив эту картину, старик ухмыльнулся:

Уходя, запретил багатурам себя провожать,
Так и молвил нойонам из круга:

«Пришло время с судьбой расплатиться.
Отвечать за прожитые годы к дому пойду. Один. Умирать.
Запрещаю нукерам сопровождать.
Я собрал вас проститься…»

Не послушали. Мыслят,- играет старик!
Уважают и в страхе, а вдруг проверяет? Кто же власть отдаёт?
Ах, глупцы, не поймут, что даровано небом - вне сети интриг
Предначертано всё, предначертано ханом великим мне было дано:
Всех монголов в единый кулак собрать суждено
И отдать её вожжи предписано мне.
Час пришёл, судьбоносный сей миг!

Лицо старика на мгновение окаменело, челюсти сжались, даже жалкая борода приобрела величественный вид. В этот момент он был великим правителем, тем самым Чингисханом. Но это быстро прошло, словно набежавшая тень, и теперь на челе отражались лишь усталость и печаль, неизменные спутники мудрости.

Мысли продолжили свой неторопливый бег:

Молодость, молодость… Как давно это было...
Да и было ли вовсе?
Даже ныне, спустя столько лет, боль и ненависть не остыли
Закрываешь глаза: память крутит, вскипает нутро всё от злости!

К тем, кто детство украл, песнь степного орла,
и накинул аркан на свободу!
Как последних рабов, всю семью изводили собаки под корень
Иль забыв, либо крепко запомнив, что он – Тэмуджин, -
самый старший из ханского Есугеева роду
Что ему, если что, кровью долг возвращать по природе

До сих пор в сердце горечь, ведь отца не успел перед смертью обнять
До сих пор никого не простил. Всё поганое племя извел,
всех по арбе скосил!
До сих пор не забыл: кровь вскипает и ярость,
словно время отщёлкнуло вспять!
Никогда больше так у небес
кровь за кровь не просил…

Лицо старика вновь исказилось, только на этот раз гримасой лютой ярости. Однако это также было лишь короткой вспышкой. Он вновь замер в медитативном состоянии.




Глава 2. Стальной 20 век.

Бессилие.

Ночь. Охотничья заимка в горно-лесистом массиве на границе Монголии и Бурятии. В дощатом пристрое-сарайчике прямо на земляном полу валяется спутанный верёвками тощий мужчина европейской внешности, одетый в истрёпанный халат монгольского покроя неопределённого цвета, из под которого торчат босые ноги. Даже в темноте видно, как болезненно бледен пленник. Вход в сарайчик отгорожен войлочным пологом, за которым маячит молодой азиат-часовой с винтовкой наперевес. Из самой заимки слышен шум и гвалт весёлой попойки.

В голове пленника роятся беспокойные мысли:

Ветер холодом тихо пробрался под полог и в ноги,
Явно очень желая в ночи растревожить
Но не спится и так: чувство жуткое, словно духи и боги,
все покинули, все… Я один – жрец Войны, на кошме и стреножен

Даже боги бессильны, а небо лишь плачет, когда предают!
Ты пылаешь душой,
кровью моешь свои и чужие дороги,
а потом … всё напрасно, всё впустую и нервы сдают
Будьте прокляты люди, я забыл, что за твари вы! Горький урок!
Но уйду под винтовок салют «красных бесов», отдавая оброк
Большевистскому дьяволу. Наступило его… время-срок

Было всё: вечно-синее небо послало ярость и силу,
Чтобы вновь под железной пятой Степь собрать
Дух войны отпустить из священной могилы!
Его Хана Великого на кургане ургу до небес вновь поднять!

А теперь лишь в ночи крики пьяных предателей,
О когда-то великих походах монгольских напомнят
Они вовсе не те, и величие их с благодарностью – предать создателя!
Их создателя, их степей предводителя… Как же плачут в ночи мои кони!

Эти стоны ломают и мучают хлеще верёвок излома
Ох, вы кони, родные… не рвите мне душу!
Разорвите же путы мои! Унесите на небо, до дома
Соберу там великое войско и спущусь в чёрном облаке, всё порушу...

…


Некоторое время до этого. Монголия. Урга.

Февраль. Яркий солнечный день. Необычно тихо и тепло. Нет обычного холодного пронизывающего ветра или пурги. Обеденный час. Сладостное и сонное время для большинства мирных существ. Урга – столица вассального монгольского государства, а практически - внешней провинции Китая. Город захудалый, серый и неинтересный, как зеркальное отражение последних столетий в жизни этой некогда могущественнейшей империи. Но, несмотря на свою внешнюю простоту, столица окружена весьма добротными защитными сооружениями и охраняется крепким китайским гарнизоном в несколько тысяч штыков, так как представляет значительную ценность для торговых путей с Юго-Востной Азии в Россию и дальше на запад.

По городу, вдоль стены ханского дворца, заложив руки с плетью за спину уверенно шагает высокий худощавый европеец в тёмно-вишнёвом монгольском халате-дыгыле с пришитыми на плечи русскими генеральскими погонами. Из-под дыгыла выглядывают хромовые офицерские сапоги русского образца. Заметив дремлющего возле здания тюрьмы часового в китайской военной форме, он резко направился к нему.

Остановившись напротив солдата, он удручённо заговорил:

Спит Урга в этот час. Спят и те, кому начеку надо быть!
Вот наглец, прямо здесь на посту видит сны
Что за войско такое!? Без труда можно всех перебить!
Нет… они не достойны топтать хилой поступью земли твои!

О, Великая степь синейшего неба! Где же ты потеряла силу свою?
Если здесь прозябают и правят какие-то тени, да серые сны
А такие отряды комичные оскорбляют память твою
Даже больно подумать об этом и бешенством ломит виски!
Ничего, всех заставлю опять уважать!
Затрещит под копытами снова Земля!
Вспомнит дух Чингисхана спустя сотни лет,
как дрожали тогда и молились напрасно!
Ярость жилы мне рвёт, и в душе пляшет пламя огня,
Скоро мир ощутит: Степь Великая вновь, как и прежде, опасна!

Генерал выхватил из-за пояса плеть-камчу и принялся яростно хлестать спящего, опёршегося на винтовку караульного. Тот со сна дико закричал и рухнул наземь, в суеверном ужасе уставившись в горящий взгляд незнакомца, словно это злой дух из старинных преданий явился по его душу. Затем истошно завопил в ужасе:

А-а-а, Бао-Гун! Пощади, виноват, признаю! Не казни!
Это всё от проклятой арси, что вчера угощали торговцы!
Беспощадны железные руки твои!
Знак плохой твой приход в полуденном солнце!

Генерал плюнул с досады и резко развернувшись, зашагал в сторону от богдыханова дворца и тюрьмы, заложив руки за спину и нервно постукивая зажатой в них камчой себя по бедру. Громко свистнул и, откуда не возьмись, появился крупный чёрный жеребец, не похожий на небольших монгольских лошадей, а скорее на какую-то русскую породу, типа дончака.

Лихо запрыгнув в седло, он придержал жеребца и, привстав в стременах, вытянул руку с плетью в сторону дворца и, тряся ей, громко прокричал:

Этот, даже пускай, новодел,
недостойны топтать мандарины манчьжурские!
Это славных монголов удел!
Не беда, что их войском командует русский!

Мы - одна поднебесная кровь, чингисхановы дети!
Пусть в веках проржавели клинки и потухли глаза!
Я зажгу их огнём этой божию плетью!
Ваша участь уже незавидна, она решена!

Генерал ударил пятками в бока жеребцу и хлестнул камчой его по крупу. Конь взвился на пару секунд передними ногами в небо и, захрипев, умчался в сторону Великой степи.

Наблюдал эту сцену старенький буддистский монах, неприметно слившийся со стеной. Когда-то яркий оранжево-жёлтый цвет его махаяны был скрыт под толстым слоем пыли. Видно было, что он пришёл издалека и ещё не успел привести себя в порядок после длительного странствия.

Монах закивал головой и громко прошептал:

Только этот огонь тебя и сожрёт,
Ведь с зачатия самого в теле твоём,
он танцует по венам и в сердце живёт
Только чёрного цвета уж больше, скоро углём,
станешь просто углём, полыхая огнём
Лишь в глазах пересохших будут блики его.
Ведь в тебе только часть… Тэмуджина того.


Силуэт мчащегося всадника на вороном коне стремительно растаял в зимней степной дымке. Там в степи полыхали костры разношерстного, но отчаянного войска барона Романа Унгерна фон Штернберга.

Судьба Урги была предрешена. Уже следующим днём до заката всё будет кончено. Китайский гарнизон падёт в результате ожесточённого боя, независимость Монголии будет восстановлена, на трон посажен лояльный барону Богдо-гэгэн. Казалось, судьба в лице Великого синего неба благоволит барону и его амбициозным планам.





Глава 3. Железный 13 век

Конец пути

Старик, немного передохнув и поразмыслив, вновь упорно заковылял на север, будто пытаясь успеть к определённому часу в определённое место. Наконец уже в сумрачной тени наползающей ночи он обессиленно опустился на окоченевшую от вечернего холода землю у подножия какого-то кургана и с облегчением поджал под себя ноги. Они слушались его с большим трудом, в горле пересохло, в голове бил молот, отдаваясь в ушах глухим звоном, в глазах поплыли цветные кляксы, которые сменились материализовавшейся фигурой всадника в тёмном одеянии неизвестного ему покроя и формы на коне бледной масти.

Старик ухмыльнулся и тихо просипел пересохшим горлом:

Видно, смерть ты моя на коне, хоть и бледного виду
Как положено, видимо, хану монгольского рода
Только я не готов, до Онона мне путь не пройти – будет стыдно
Перед предками стыдно, отпусти по последней дороге!

Дай мне пару ещё промежуточных дней –
Между жизнью земной и небесных огней

Всадник приблизился. Лицо его светилось мягким белёсым огнём, печальные глаза затягивали в свою бездонную глубину. Он покачал головой, конь его нетерпеливо всхрапнул.

Всадник певуче ответил старику:

Я не властен над временем, друг мой
Только путь завершаю для тех, кто своё исчерпал
Не могу отменить, не продлить, не ускорить бой
его странных часов. Звук души твоей нынче в их песню попал

Старик удручённо покачал головой и продолжил этот завязавшийся странный разговор:

Кто же ты, всадник тёмный на бледном коне?
Если время не властно, как молвил, тебе,
Но итожишь священную жизнь на Земле?

Всадник кивнул головой и ответил старику:

Над его всемогущей и алчущей сутью никто и не властен
Оно есть, принимать только так, и забыть что возможно иначе
Я же тот, кто лишь жнёт, забираю лишь души бесстрастно
Имя мне – Азраил, хан всех ангелов смерти, так понятнее старче?

Всадник сделал паузу, и после того как старик мотнул головой в знак понимания, продолжил:

Тебя ценят в туманности Вечного синего неба
Потому за тобой лично сам я явился, доставить пред очи -
тех, кому дорог ты Тэмуджин, и признательны очень

Старик затряс головой, его лицо передёрнула гримаса досады вперемешку с грустью, жидкая борода как-то сразу скукожилась и приобрела ещё более жалкий вид.

Старик:

Как бы мог знать тогда сирота Тэмуджин?
Даже мыслить не мог раб, колодкой истёртый до ран,
Что когда-то придёт за ним властвующий джин
Тэмуджина уж нет, есть пусть старый, но Хан
Имя мне мой народ даровал, я для всех – Чингисхан!

Всадник, назвавшийся Азраилом:

Мы однажды встречались уже, Тэмуджин!
Помнишь клетку, где ты на цепи выл бессильною злобой?
И тибетский монах спас тебя от прожорливых псин.
Это я был тогда Тэмуджин!
Вновь пройтись нам одной, но последней дорогой

Старик вздрогнул. Всадник уже резче продолжил:

Всё на этом, великий! Путь страданий окончен!
Там, куда отведу, будет новый этап, там решат
Знаю только, что грегор твой очень уж мощный,
Потому так спешат, и потребна душа

Азраил протянул ладонь в его сторону и громко произнёс:

Би морь С;;н зам таныг баавгай харах!
 
Пространство взорвала яркая, но беззвучная вспышка неестественного белого света и всё сразу же погасло. Собеседники исчезли, над степью воцарилась ночь. Но над курганом высоко в прозрачном ночном небе происходило что-то невообразимое: звёзды сбежались со всех уголков из видимого космического пространства именно в это место и выстроились в непонятную мерцающую фигуру, мельтеша и мигая, перестраиваясь из ряда в ряд, то резко расступаясь, будто освобождая проход чему-то стремительно мчащемуся.


…

Там же

Богатуры

Из поймы степной пересохшей реки наблюдали этот безумный хоровод, раскрыв рты, несколько молодых воинов, которые тайком по поручению ближнего ханского круга сопровождали старика в его последнем походе. Они наблюдали также и предыдущую сцену, но не могли помешать таинственному всаднику, их члены и рты сковала невидимая сила, не дав ничего сделать. Их лошади и пара сопровождающих крупных собак упали замертво при появлении таинственного всадника, не успев даже пискнуть напоследок, и теперь валялись рядом одеревеневшей мертвечиной.

Наконец, один воин, видимо старший по положению из них, преодолевая животный страх, пополз на четвереньках к кургану, где исчез старик. Остальные чуть погодя с опаской последовали за ним. Не посмев встать на ноги, они замерли у подножия кургана, и некоторое время беззвучно возносили молитвы вечному синему небу и всем богам и духам вместе взятым. Старший вдруг вскочил, и, сбегав обратно к мёртвым лошадям, принёс длинное копьё и отрезанный конский хвост. Ловко намотав на ударную часть копья этот хвост, он с благоговением, опустив голову, взбежал наверх кургана и с силой воткнул копьё тыльной частью в землю. Неожиданно налетевший шквалистый ветер отшвырнул воина и тот кубарем скатился обратно к подножию кургана. Но копьё устояло, лишь конский хвост бешено развивался в потоках воздуха.

Спустя несколько часов воины понуро шагали обратно на юг. Старший нукер нервно бил себя всё время по бедру камчой. Вдруг остановившись, он обратился к товарищам:

Про курган сей и то, что творилось здесь нынче -
Только ближнему кругу Великого хана сообщу
Вам же – честь быть моею добычей,
От страданий земных сейчас отпущу!

И неожиданно выхватив из ножен меч-илд, перерубил всех за считанные секунды. Один попытался убежать, но и его настиг кинутый вдогонку клинок. Вытерев лицо от крови островерхой войлочной шапкой, воин недовольно пробурчал:

Там, где смерть и судьба очень важных персон –
Вечно мне Азраилу копаться в грязи, мыться кровью
Побыстрей-бы на море и упиться вином!
Да с девчушкой пожарче заняться любовью, хе-хе!

Он резко свистнул и из высокой травы навстречу ему на всех порах вылетел невесть откуда взявшийся крепкий мохнатый монгольский конь буланой масти. Воин ловко прыгнул ему на спину, покрытую войлочной попоной и, вдарив пятками в бока, лихо помчался на юг.



Глава 4. Стальной 20 век

Освободитель

Урга пала после яростного боя гарнизона с небольшим разношерстным, но очень лихим войском «чёрного всадника» - барона, русского генерала Унгерна фон Штернберга.

Сегодня она встречала его напряжённым ожиданием и трепетом: слава о деяниях и «зверствах» его полчищ будоражила умы и сознание монгольских элит, погрязших в интригах и связях с китайскими мандаринами. Некогда хозяева Поднебесной теперь являлись лишь её жалкими шавками, ловящими отбросы со стола своих бывших данников. А тут загадочный, абсолютно сумасшедший русский барон, возомнивший себя спасителем монгольского народа и воплощением страшно подумать… самого Чингисхана, ну или, по меньшей мере – материализовавшимся духом войны.

Вот и китайские командиры из гарнизона восприняли его как Бао-Гуна и в панике бежали после отчаянной кровавой схватки, а вслед за ними командиры помельче увели остатки гарнизона. Бросив на произвол судьбы своих монгольских прихлебателей в лице торговцев, служащих и прочих разночинцев. Поэтому страх правил их душами и телами. Население же в целом принимало барона и его нойонов весьма позитивно, все устали от беспредела и унижений со стороны китайских представителей. К тому же он таскал всюду за собой духовно-политического авторитета Богдо-гэгэна, который всячески славил и благодарил барона.

Барон, как всегда, въезжая в город впереди своих отрядов, подъехал к небольшой оставшейся кучке монгольских сановников, согнувшихся в подобострастных поклонах. Кое-где валялись ещё трупы павших воинов и случайных жертв боя. На минуту остановившись, он презрительно взглянул на встречавших, и громко прошептал:

Жалкие псы …

Затем, расталкивая их конём, проследовал к немногочисленному любопытствующему населению, которое жидкими рядами вытянулось вдоль разбитой пыльной дороги, гордо именующейся главной. Приподнявшись на стременах, он вытянул руку с камчой, потряс ей и громко обратился к присутствующим на хорошем монгольском языке:

Я пришёл по велению Синего неба!
Его власть велика, его силы несметны!
Позабыли монголы, что воины света,
Они воины света вселенной, а не забвения!

Я пришёл дать вам волю!

Возродить над великою степью – великую честь!
Нас пока ещё мало, но страсти в сердцах уж не счесть!

Люди взирали на него, как на очередного пришлого начальника, правда, несколько странного. Им было в диковинку, что генерал из ородов пришёл к ним, вырядился в их одежду и так храбро бьётся за какие-то космические ценности. Получается, что этот ород пытается быть монголом больше, чем они сами.

Барон, видя ответное равнодушие на его пафосную речь, опустился обратно в седло, и досадливо махнув рукой с зажатой плетью, сухо бросил стоящему позади заросшему есаулу, похожему на медведя, оседлавшего чудом маленькую лошадку:

Для чего это всё?
Кто наследники хана великого? Неужели они?
Чую, жрать меня будет в степи вороньё
От тоски меня нынче спасёт лишь архи

И, стегнув коня плетью, резко развернулся и помчался в сторону степи. Есаул лишь приподнял брови и недоуменно присвистнул себе под нос. Насчёт архи он явно не возражал, но вот вся эта горячность командира явно ему была не понятна. Так переживать из-за реакции каких-то забитых инородцев, для него это была какая-то юродивая блажь.


…


Монах

Барон же после этого мчался долгое время по степи прочь от Урги, пока конь не стал похрипывать и пускать пенные пузыри. Тогда генерал осадил коня и, бросив поводья, спрыгнул на землю. Тот недовольно фыркал и гарцевал на месте, не покидая своего хозяина. Хозяин же, не замечая ничего вокруг, гневно рубил камчой высокую замёрзшую сохлую траву и бурьян налево-направо, буквально опустошая всё вокруг. Намахавшись и устав, он бросил камчу ввысь со всего размаха, словно желая выпороть ещё и небо, которое безразлично отвечало ему бледной синевой.

Прокричал:

Я готов растоптать всех поганых людин!
Не хотят эти твари стремиться вперёд!
Словно в поле сражаюсь с ветром один!
Возродить из тоски не под силу этот древний народ…


И бросился лицом вниз в перемолотую плетью траву. Так лежал он долго, пока его вороной испуганно не заржал и не захрипел. Барон поднял голову и столкнулся взглядом со стареньким буддистским монахом в одеревеневшей от морозца махаяне, который сидел в паре метров от него, поджав ноги под себя и что-то шептал, шевеля губами. Это было так неожиданно и непонятно, что барон вздрогнул и замер в ступоре на какое-то время.

Как, откуда, почему здесь? Наконец, придя в себя, барон прохрипел монаху:

Кто ты старый служитель бледного неба?
Что тебя привело в этот вымерзший край?
Здесь как будто бы нет ни намёка на рай
Да и прочим не пахнет, лишь степь, да раздрай…

Монах прекратил шептать, широко улыбнулся и ласково ответил:

Да, ты прав. Несомненно, ты прав, тут - раздрай
Прямо здесь, в твоей бурной душе поселился
Хочешь дальше идти, всё забудь, не страдай,
А иди своим верным путём, я ж молился,
Чтоб огонь в твоих венах без смысла не бился


Генерал встряхнул головой, пытаясь прогнать этого чудного монаха словно видение из своей головы. Но монах никуда не исчез, а продолжал всё также улыбаться и ласково на него взирать. Генерал вскочил на ноги и схватился рукой за рукоять казацкой шашки.

Кто ты, жалкий служитель Тибета?!
Отвечай же собака, пока не срубил!
Отблеск в лысине вижу чёртова света!

Монах ухмыльнулся и чуть презрительно бросил в ответ:

Слышать мне это, воин, совсем не впервой
Кто меня, в общем-то, не рубил!
Я тот самый, кто правит звездой кочевой,
Имя мне - много раз. Но зови – Азраил …

Барон, немного растерявшись от спокойствия монаха и его слов, опустил шашку и затем резко швырнул её в сторону. Сам же опустился на мёрзлую землю, поджав, как и монах, ноги.

Так они сидели и смотрели друг на друга довольно долго. Барон - с тревогой, уголки рта нервно подёргивались, кадык на худой шее ходил верх-вниз. Монах, назвавшийся именем Азраил, - с лёгкой ехидцей и усталостью, показывая, что ему слегка в тягость это общение, но чувство некоего долга призывает его к терпению и внимательности.

«Чёрный барон» первым не выдержал и продолжил неожиданную беседу с загадочным гостем:

Азраил… чем-то ветхозаветным несёт, не Тибетом.
Для монгольского уха имя то – чуждо!
В прошлой жизни встречал это имя в библейских заветах -
Ангел смерти, как будто?

Азраил усмехнулся:

Для кого-то и так, только смысл мой тоньше,
Чем прийти и забрать отлетевшую душу
Да и прозвищ, имён мне приписано больше,
Чем солдат в легионе ином заблудшем,
Как в твоём, например, извини, показушном

Азраилом мне, в целом, удобнее зваться:
Уважают клиенты, и частенько до жути боятся


Барон встряхнул головой, снова пытаясь прогнать возможное наваждение:

Хорошо! Пусть ты - явь и сидишь здесь… в реальном пространстве
Чем обязан такой мнимой чести общения личного?
Сам большой ангел-демон со мной весьма ласков,
Значит что-то угодно и что-то… отличное,

От сует всяких разных мирских?

Азраил недовольно поморщился:

Что мне может угодно быть от «сосуда других»?
Всё гораздо банальней, ты нужен им вскорости
Тем, кто правит вселенной и лелеет таких,
Как и ты, но не тех, кто привёл себя к пропасти

Ты практически выгорел весь, скоро выпадешь пеплом,
Но тебе уготована участь была – возродить Тэмуджина
В его славных степях, стать рукой его, всадником бледным
Только ты выгораешь быстрей, потому я назвал тебе имя

Проводить тебя велено мне по смертельной долине.

Азраил многозначительно замолчал, давая барону переварить услышанное. Однако тот почти сразу «вцепился» в сказанное:

Но, позволь, Азраил, коли так, то зачем меня нынче вести?
Я ведь только иду по стопам Чингисхана
Ещё всё впереди, ещё земли России спасти
От безумных созданий, несущих кровавое красное знамя?

Азраил:

Он, как раз, в смысле он - Чингисхан, не решил -
Забирать твою душу в свой круг или всё-таки дать ещё время?
Да, он стал после смерти земной одним из «светил»,
И себе набирает из грегоров мощных - «великое племя»

Ты весьма ему люб, ведь в тебе его пламя пылает,
Ведь вдохнули в тебя его дух при рождении в мир
Потому он тебя вроде бы направляет,
Да и дальше готов был продолжить кровавый твой пир

И ускорить твой «бег» и походы, догораешь уже
Слишком много огня его, вперемешку с безумием твоим
Только в этом раскладе нюанс есть один… Дело в красной луне,
Что взошла очень мощно на Севере. Там, где Он. Он один!

Тот, чья тень закрывает Луну и подлунное царство,
И она вдруг взошла, волю только его выполняя
Потому-то друг мой, тебе нынче туда – не соваться,
Если хочешь немного ещё потрястись, догорая

Барон, вновь вскочил на ноги и нервно заходил туда-сюда, громко размышляя над услышанным:

Как нельзя? Ведь восходит там царство иуд?
Царство красных иуд и предателей русской равнины?
Где в почёте еврейский шаман и безумствующий плут
Мне отрезать себя насовсем от родной пуповины?

Не смогу спать спокойно и даже погибнуть в бою,
Если с войском на север не выдвинусь бесов изгнать!
Чингисхан бы одобрил волю мою:
Под монгольское знамя сибирские земли забрать!

Казаки Забайкалья, буряты поддержат меня -
Вместе вдарим под зад большевистского пса!
И погоним его до саянского седого хребта,
А потом и глядишь – до Урала. В помощь нам – небеса!

Азраил тихо рассмеялся, барон остановился и злобно зыркнул на него. Азраил же сквозь смех, но с нотками металла в голосе заметил:

Ты меня не услышал, мой друг?
Небеса хорошо, только там правит ныне Другой!
Тот, которому вряд ли посмеет перечить тот круг,
Что тебя окормляет, мой друг. Этот путь, он – плохой!

Барон, немного смягчившись и нахмурив брови:

Что с того? Значит, так вот - отдать?
Русь святую под лапу библейского зверя?
Нет, я всё же пойду, попытаюсь изгнать
Я в звезду свою, волю небес всё же верю!

Не пытайся меня успокоить, монах ты иль ангел
Или может ты есть искуситель, как раз?
Уходи лучше в степь, не тревожь мои раны!
К небу нынче взываю, дайте силы сейчас
Для похода на Север, чтоб исполнились планы!

Глаза Азраила блеснули, губы вытянулись в тонкую линию, и он уже с нескрываемым раздражением ответил:

Что ж, барон, это воля твоя!
Я пытался, как мог, осадить твою удаль
Только знай, ты - лишь мелкая тля,
Лишь потреплешь концы, мне уже тебя жаль

Я приду за тобой и довольно уж скоро!
Ты своё дело сделал и каркает ворон,
Слышу песню его… о тебе!

О тебе, щепка времени в тёмной воде...


И, утопив наполовину лицо в складках своей потрёпанной махаяны,  монах растворился в навалившейся ночной тьме. Барон досадливо огляделся вокруг и резким свистом позвал своего вороного коня. Тот примчался спустя минуту, яростно раздувая ноздри и нетерпеливо похрапывая.

Барон лихо запрыгнул на него, прошептал: «Азраил,…надо же…» и от души пришпорив, помчался в сторону Урги. Лицо его было спокойно. Кажется, он принял важное для себя решение и теперь душа его не металась.




Часть 2.

Глава 1. Стальной 20 век

Рейд

Поход, начинавшийся как освободительный и обещавший стать успешным в силу поддержки знатных бурятских и монгольских родов, а также примкнувших остатков колчаковских войск и казачьих сотен забайкальского войска, сегодня выглядел как бандитский рейд незаконных вооружённых формирований, за который наступила неминуемая расплата в виде полного разгрома.

Поначалу удалось лихо пройтись двумя «клешнями» практически вдоль всей долины Селенги и по Тункинской долине и «зачистить» Бурятию от поганой "красной сволочи". Однако, оказалось, что поддержка местного населения не соответствует ожидаемой, а жёсткость его отрядов, порой переходящая в излишнюю, которую он рассматривал как элемент порядка и дисциплины (сказывалась немецкая кровь) лишь отторгла его возможных сторонников.

Та же часть экспедиции, укомплектованная разношерстным огребьем (сказывалась кадровая некомплектность), которая шла по Тунке без его надзора очень быстро скатилась в грабежи и мародёрство. Из-за чего отрядам Красной армии, подошедшим со стороны Иркутска, удалось их довольно быстро разгромить и рассеять. Затем эти отряды подошли сюда, и теперь объединённая группировка «красных» громила его основные силы.

Надо признать, это были весьма грамотные обученные войска, сказывалось руководство бывших царских офицеров, которых большевики привлекли или заставили служить своим интересам. Долина реки и окрестные сопки были усыпаны телами его бойцов, павших под неожиданной артиллерийской огневой атакой красных. Затем в бой вступила красная кавалерия, довершившая разгром его «славного войска».

Сопротивлялись они отчаянно, рубились лихо, но организация дела у большевиков была лучше и спустя несколько часов кавалерия продавила их ряды и рассеяла остатки по окрестным сопкам и лесам.

Сам барон, раненный и потрёпанный, с несколькими офицерами наблюдал сейчас дымящуюся долину боя с отдалённой сопки, перебравшись на другую сторону Чикоя, оторвавшись от преследования оперативного эскадрона «красных». Он предпочёл бы пасть на поле боя и отчаянно к этому стремился, но когда ситуация стала непоправимой, два его преданных офицера скрутили его и насильно посадив на коня, умчались подальше, с трудом оторвавшись от преследователей, которые явно знали за кем охотятся.

Теперь он скрипел зубами в ярости и, сжимая кулаки, качался из стороны в сторону на краю каменистой гряды. Вдали виднелась чадящая в отдельных местах степь, где произошло сражение. Сзади к нему осторожно подошёл молодой казачий хорунжий и тихо, но уверенно заговорил:

Генерал, вам нельзя пасть в бою, впереди много дел:
Ведь кому-то придётся их бить и прогнать!
А пока нужно скрыться от дьявольских стрел,
Красных стрел!
Вам-бы укрыться, тенью временно стать

Баир-хан нас зовёт переждать в своих западных землях,
в глухомани, в степях у Восточных Саян
Ведь монголы Вас чтят, как посланника неба
Даже сам Чингисхан познал боль и обман,
А потом посрамил всех, возвёл себе храм
До Великого Синего Неба…

Барон повернулся к хорунжему и сквозь зубы бросил: «Пусть всё будет, как есть. Хорошо! Выдвигаемся утром». И кивком головы показал, чтобы его оставили одного. Молодой офицер поклонился и ушёл к остальным.

Тем временем ночь стремительно опустилась на землю, яркие звёзды мириадами осыпали небесный купол. Барон, сложив руки на груди, всё также стоял на каменной гряде, и шептал, вглядываясь в звёздное небо:


Там, где звёзды горят и могучи ветра
Я нашёл свой единственный путь
Пусть наследником дикого адского зла
после смерти земной нарекут

Меня время назначило яростью быть
от Великого синего неба
Для чего без железа и пороха жить?
Танцевать на балах торгашам на потребу?

Нет! Путь мой здесь был обрящен и будет окончен
Моё царство духовное здесь найдено!
И приду и возьму, ведь по сути я – ловчий
После смерти быть демоном мне суждено

Здесь ведь звёзды горят и ласкают ветра,
Но протухшему мясу не дано то понять
Я вернусь ведь ещё и скажу: в путь пора!
Тому после меня, кому знамя войны поднимать...

Он уже понимал, что конец близок. В голове постоянно возникал образ монаха, назвавшегося Азраилом и его грозное предостережение. Всё сбылось. Но он сознательно пошёл на это, и готов был ответить за сделанное. Стыдно ему не было совершенно, скорее горечь поражения и безысходности терзали его душу.



…


Спустя пару месяцев барон Роман Унгерн фон Штернберг будет обманом обезоружен и выдан тем самым Баир-ханом большевикам, в надежде выслужиться и загладить прошлые грехи. Однако это ему не поможет, его обширные угодья будут отобраны в пользу молодой Монгольской народной республики, а сам он убит красными монгольскими конниками в окрестностях Хубсугула после непродолжительного преследования. Барона перевезут в Новониколаевск (Новосибирск), где будут судить революционным трибуналом. Приговором которого тогда мог быть только расстрел. Так закончится короткая история человека, давшим монголам волю и повод к гордости, спустя сотни лет забвения.




Глава 2. Железный 13 век

«Волчья клетка»

Вот уже несколько месяцев Тэмуджин сидел на цепи в прочной клетке на площади столицы Тангутского царства, куда его посадили местные власти, чтобы жители любовались и насмехались над варварским вождём, захваченным ранее в плен. И все несколько месяцев к клетке ходил пожилой буддистский монах и старался как-то скрасить существование пленника. Под покровом ночи, когда часовые немного теряли бдительность, он подкармливал его нехитрой снедью, одновременно ведя разговоры. Однако пленник не отвечал ему, а лишь презрительно смотрел на монаха и что-то шептал. Но, тем не менее, еду принимал. Наконец в один из дней, он подозвал монаха жестом к себе, и довольно неплохо заговорил на тибетском наречии:


Что, старик, лысый жрец непонятных богов?
Тоже смотришь, как зверь на цепи умирает?
В клетку брошен вожак из волков,
но не будет он псом в пёсьем крае

Что хорошего – гавкать с цепи и шипеть?
А за кость извиваться, скулить под ногами хозяев?
Волку быть суждено зверем полной луны и ей петь
о тоске, что по жилам под свет её диска бывает.

Впрочем, что тебе гул моих мыслей с иссохнувших уст?
Ты посмейся, посмейся старик над монгольским вождём
Мы же варвары дикие, без изысканных чувств?
Только знай, мы однажды в Тангутское царство придём!

И тогда ваши боги сбегут, всё оставят монголам в награду
Ужас будет три дня здесь гулять, кровь хлестать до-пьяна!
Посмотри жрец в глаза мне, увидишь во взгляде –
Ненависть всё утопила до самого дна …


Монах выслушал это без всяких эмоций, лишь осуждающе покачал головой и под конец жестом прервал его. Ответил:

Много зла и ненужного буйства в душе у тебя
Знак лишений тебя может поработить
И потухнет в дождливом тумане ярость огня,
Что дарована небом, чтоб орудием быть!

Я не буду тебя поучать, как собакою быть
Для волка всё равно. Его дело – пить кровь
Лишь скажу: помогу тебе вновь сражаться и жить,
Обещай только волю исполнить богов?

Тэмуджин громко расхохотался, монах стал испуганно озираться по сторонам, боясь реакции стражников. Однако те беззаботно посапывали после обильного угощения забористой брагой накануне. Тэмуджин, успокоившись, печально заметил:

Жрец о чём ты толкуешь?
О какой такой воле богов?
В клетке я лишь тоскую,
Под ржавеющий ропот оков.

Монах:

Ты не смейся, а слушай:
Быть свободным тебе, очень скоро уже
Ты вернёшься сюда всё разрушить,
Монастырь лишь не тронешь на лысой горе!

Даю слово: найду твоих близких,
и на выкуп средства найду
Словно с лука монгольского выстрел,
С первым ветром степным полечу

Тэмуджин заинтересованно ухмыльнулся:

Почему монастырь тебе дорог,
что готов за него рисковать?


Монах:

Там - канал, мой великий когда-нибудь друг
С Вечным синим, как горное озеро, небом
Для его человеческих слуг,
Да и прочих существ, кто живёт между тьмой и рассветом

Тэмуджин:

Коли так, то тебе обещаю не рушить!
Если сможешь и впрямь мне свободу вернуть
Хоть не верю я в это и прочую чушь,
Невозможно судьбу обскакать, обмануть

Монах едко улыбнулся, глаза его заблестели странным желтоватым огнём:

Слово было дано, Тэмуджин!
Тут судьба не причём
Тут, скорее, прохвост и лукавейший джин
Выступает проводником…

Тэмуджин:

Как же звать тебя, странный ты жрец?

Монах:

Азраил моё первое имя, - душ пропащих ловец!

И резко развернувшись, монах растаял в ночной тиши. Тэмуджин вздрогнул и помотал головой, словно пытаясь сбросить наваждение.


…


После того странного разговора прошло больше месяца. Тэмуджин уже практически забыл о нем, проводя всё больше времени лёжа на земле, не обращая внимание на потешающихся над ним детьми, кидающими в него камни и собственное дерьмо и на пьяных торговцев, швыряющих ему развлекухи ради объедки с собственного стола и льющими помои прямо ему в клетку.

У него осталось только одно желание – умереть. Тем неожиданным оказалось для него освобождение в один из вечеров. Дверь просто открыл старый воин-охранник и, схватив его за шиворот, выволок наружу. Затем пнул ногой под зад и махнул рукой, мол – свободен. Выяснять причины у него желания не было совсем. С трудом поднявшись, он встретился взглядом с Борте, своей женой, которая глядела на него горящим взглядом из под глухого платка и призывно махала рукой. Он, широко улыбнувшись, заковылял в её сторону и, не обращая внимания на робкие протесты, с силой обнял её. Так простояв несколько минут, он громко закричал, подняв голову к небу:


Эй, стучи Барабан!
Бей копытом мой конь боевой!
Ной покров старых ран!
Тэмуджин - снова хан!
Знайте вы, мертвецы, он уже Чингисхан!

Затем он обернулся в сторону любопытствующих торговцев, ещё утром издевавшихся над ним в своей привычной манере. Теперь они с удивлением наблюдали эту сцену. Погрозив кулаком, он выкрикнул в их сторону:

Спустя несколько лет
К вам придёт сама Смерть!
Вас уже почти нет!
Ты, стервятник галдящий, заверь!

И яростно швырнул подвернувшийся кусок палки, которой его ещё вчера тыкали зеваки через прутья клетки, в сторону кучки нахальных грифов-стервятников. Те скакали и орали возле отхожей ямы неподалёку, куда торгаши накануне вылили помои с отходами мясной требухи. Птицы заорали ещё больше и запрыгали, словно подтверждая сказанные слова. Тэмуджин улыбнулся и вновь крепко обнял жену. Оказывается она и внесла за него плату тангутским властям, после того как её нашёл странный тибетский монах и сообщил что к чему, да ещё и вручивший деньги на выкуп.

Сцену издалека наблюдал, ухмыляясь, знатный воин в богатой амуниции. Он развалился на диване в караван-сарае напротив и лениво грыз жирную баранью кость. Увиденное ему явно нравилось. Смачно срыгнув и бросив кость с ошмётками мяса суетящимся неподалёку дворовым псам, он вытер жирные руки о кошму и философски отметил:

Вижу: снова огонь заиграл,
И судьба вновь послужит ему!
Я ж исполнил всё, как сказал
Значит, быть ему наверху… на самом верху...


Воин зевнул и, собираясь вздремнуть после сытного обеда, пробубнил себе под нос:

Мне же эти доспехи гораздо к лицу махаяны,
Всё же лирика смерти сегодня звучит в тетиве
Так что, пусть не серчает принц Гаутама -
Его культ Азраил нынче сбросил в пройденном дне

…


Воля. Спустя много лет после описанных событий.

Дым от горящих руин осаждённого Чжунсина, столицы Тангутского царства, застилал всю округу, закрывая даже особенно пронзительное этим летом солнце. Жара стояла удушающая, вкупе с едким дымом она становилась по-настоящему убийственной. Воздух был пропитан гнойно-сладковатым запахом разлагающейся мертвечины.

Оставаться здесь становилось небезопасным для его пошатнувшегося здоровья. Зов предков настойчиво звал его на север, в последний поход. Чингисхан с трудом оторвался от эпического зрелища и развернулся лицом к верным нойонам, которых он сегодня собрал в большую походную юрту на малый хурал, чтобы объявить свою волю.

Попытавшись сделать шаг поближе, он пошатнулся и чуть не упал, но вовремя подскочившие нукеры из личной охраны подхватили его под руки и бережно проводили на ханское место. Среди нойонов пробежал волнительный гул. Слухи о плохом здоровье Чингисхана уже несколько месяцев будоражили ханское окружение и военную элиту. Заметив реакцию присутствующих, он едко ухмыльнулся и сразу же придавил всех тяжёлым взглядом. Воцарилась полная тишина. Спустя несколько минут напряжённой тишины, он медленно заговорил:

Много лет мы пытались стереть это царство,
как гнойник оно было всегда в наших мыслях
Я сегодня вам право покончить с ним дарствую!
Сам же я ухожу… в земли предков в ближайшие числа

Снова раздался гул, но уже нервный и настойчивый. Один из присутствующих громко воскликнул. Кажется, это был его сын Угэдэй:

Как же так? На кого нас покинешь Великий хан?

Чингисхан недовольным жестом оборвал его и тихо продолжил:

Там, где Вечное синее небо, заждались меня очень!
И уйти я хочу лишь в земле борджигидов -
Встречу там последнюю осень
Вам же власть оставляю в руках чингизидов!

Уходя оставляю вам земли от моря до моря,
И монгольские юрты повсюду с добычей.
Дан закон мной, как жить в порядке, без горя,
чтобы стал он навечно железным, привычным!

Хан прервался, закрыл глаза, сильно закашлялся, но продолжил спустя некоторое время:

Я велю вам, нойоны, этот город разрушить:
Всех убить, сжечь дотла и стереть в пыль остатки!
Монастырь лишь буддистский не трогать, не мучить -
всё оставить, как есть, всех монахов оставить в порядке

Обещал я когда-то служителю Будды
сохранить его вотчину в целости, без потрясений
Моё слово закон! Если дал, значит будет!
Вам наказ мой об этом… последний …

Хан закончил речь. Вокруг царила тишина, все боялись потревожить его и вызвать гнев. Наконец, он махнул рукой, отпуская присутствующих. Когда нойоны удалились, многие их которых пребывали в смятении, он устало откинулся назад, на войлочный валик и, закрыв глаза, что-то тихо зашептал, поглаживая редкую рыжеватую бороду. Для себя он всё решил. Скоро предстояло отправиться в нелёгкий, но желанный путь. В последний путь.



Эпилог


Расстреливая команда из десятка красноармейцев состояла в основном из совсем юных, у некоторых с едва наметившимся пушком над верхней губой, «солдат революции». При команде «товсь» у большинства из них руки заходили ходуном, винтовки повело явно не в сторону объекта пролетарской ненависти. Так дело могло закончиться конфузом и рождением очередной легенды о неуязвимости «чёрного барона», в случае неудачного залпа.

Комиссар, командующий действом, занервничал и заорал на свою доблестную команду: «Отставить!» Барон, находившейся до этого в психологическом отчуждении с потухшим взглядом, очнулся, глаза его полыхнули зарядом энергии, он громко и презрительно засмеялся:

Что, собака, щенята твои не готовы кусаться?
Даже лаять на зверя такого, как я, не годятся!
Ну, давай же служитель сионских кровей, поднажми!
Комиссаааррр! Как же гордо звучит! Заслужи!

Барон стоял со связанными за спиной руками, небрежно облокотившись на кирпичную стену позади, что окружали тюремный двор. И только громче рассмеялся, когда разгневанный комиссар подскочил к нему и схватился рукой за рукоять шашки:

Приговор – расстрелять! Ты смотри – не руби!
Пожалеешь потом, нынче время такое – пойдёшь сам в расход
Не простит самоволия власть и народ!

Комиссар всё же выхватил шашку и замахнулся. Унгерн продолжал презрительно смеяться ему в лицо:

Ну! Давай, коль решил: рубани от души!
Прояви свою ярость в обход трибунала
Ну, а лучше, дурак - глубже дыши,
успокойся, да сделай всё ровно, без нервов с запалом

Я ж пока помолюсь христианскому богу, вдруг он есть?

Барон закрыл глаза и громко, но отстранёно зачитал некую молитву, похожую по смыслу на двадцать второй псалом:

Если выпадет честь - пасть в смертельном бою
И долиной пугающей смертной тени пройтись
Не убоюся я зла по пути к Твоему
Заповедному Дому, где лишь вечная жизнь

Только силы мне дай сжать покрепче оружие,
чтоб врагов поразить, прежде чем упаду
Да прими мою душу, если всё таки нужен,
ведь долиною смерти, не боясь, я пройду

Преисполнена чаша будет моя,
да елеем умаслена голова
Приготовил ведь трапезу в виде врагов,
но Твой жезл и Твой посох успокоят меня
И пребуду я в благости в Доме Твоём…


Комиссар, яростно раздувая ноздри, с досадой бросил шашку обратно в ножны и развернувшись, зачеканил шаг как на параде, к шеренге юных горе-палачей.

Остановившись сбоку от строя, резко развернулся в сторону приговорённого, и снова выхватив шашку, взмахнул ей с криком «Товсь!». Однако красноармейцы на этот раз и вовсе перестали прицельно целиться, а некоторые даже не подняли винтовки. Комиссар заорал благим матом и принялся носиться вдоль строя, грозя команде, что она сейчас ляжет рядом с белогвардейской сволочью у стенки за пособничество. Те лишь виновато хлопали глазам и отворачивались в сторону от потока летящих из прокуренного комиссарского рта мутных вонючих слюней. Так продолжалось пару минут, пока со стороны объекта казни не раздалась ровная уверенная команда:

На плечо! Слушай мою команду:
По врагу революции приготовиться залпом!

К удивлению комиссара, бойцы на этот раз уверенно вскинули винтовки и прицелились в генерала. Комиссар суетливо пригнулся и выбежал с линии огня. Удивлённо взглянув на приговорённого, он заметил, как тот подмигнул ему и вновь громко рассмеявшись, продолжил:

Пли!

Раздался ровный залп. Барон Унгерн фон Штернберг, главный враг Советской России в южной Сибири после разгрома Колчака, завалился на бок, и пару раз дрыгнув в агонии ногами, замер. Шеренга исполнителей, будто слушаясь невидимых приказов или будучи в некоем гипнотическом состоянии, чётко повернулась налево и, шагая в ногу, двинулась прочь с тюремного двора. Потрясённый комиссар всё так же суетливо подбежал к казнённому. Убедившись, что тот мёртв, он бросился вдогонку за расстрельной командой, подпрыгивая и крича: «Стоять! Стоять!»

У одинокого трупа барона невесть откуда взялся пожилой буддистский монах в коричнево-оранжевой, очень пыльной махаяне. Откуда он взялся было непонятно. Видимо стоял неподалёку в тени тюремных построек и аккуратно подобрался ближе уже после того, как комиссар помчался за своими бойцами. Наверное трибунал пошёл навстречу последней воле приговорённого. Тот просил присутствия на казни именно буддистского священника, хотя и прочитал напоследок очень близкую к христианским текстам молитву. Всё смешалось в голове у этого странного деятеля.

Монах долго всматривался в загорелое обветренное лицо генерала, на котором застыла презрительная улыбка, а в открытых глазах ещё не угас огонёк жизни. Наконец монах негромко произнёс на непонятном языке, точно не тибетском или монгольском, скорее на каком-то ближневосточном:


;;; ;;; ;; ;; ;;; ;;. ; ;;;; ;;; ;; ;;; ;;;
(«Даже смерть прогнулась под него. Кусок железа вместо сердца.»)

Покачал головой и продолжил уже на хорошем русском языке, с нотками азиатского налёта в тональности:

То - логичный конец, мой пылающий друг:
Как ты жил, так и умер, трагично и быстро
Заждались тебя там для включения в круг,
Небожителей круг, с глазами лучистыми

Затем монах постоял ещё немного и тихо растворился в тенях надвигающихся сумерек. Словно его и не было. Неожиданно налетел сильный ветер и закружил пыль и траву в причудливом танце вокруг падшего «чёрного барона». В это время года Новониколаевск иногда становился объектом яростных ветров со стороны южной казахской степи. Осенние степные ветры всегда отличались непредсказуемостью и буйством нравов. Но этот был особенный, будто ласкал и прощался со своим другом или повелителем. Лицо барона разгладилось, посмертная улыбка стала мягче и спокойней. Казалось, он был счастлив.

Конец.

2013-20 г.г.
ilay