Правила жизни

    Сергей умирал, и это было неправильно. Он знал, что за гробом его ждёт жизнь вечная, и не боялся смерти, но она подошла так близко и так не вовремя.
    «Почему сейчас? – думал он. – Когда не нарадовался внукам, не дождался правнуков?
    Когда вот-вот выйдет из типографии учебник, а следом – монография, плод многолетнего труда? Неужели не подержу в руках, не перелистаю, не подпишу в подарок?
    Когда по всей стране работают ученики – кандидаты, доктора, большие начальники? Неужели не выпущу новых в большую жизнь, в большую науку?
    Когда по всей стране строятся мосты по моим проектам, по моим технологиям? Неужели не пройду, не увижу?
    Когда готово свершиться, может быть, главное дело жизни – институт, мой институт! Неужели не войду, не разрежу ленточку?
    Когда несколько месяцев всего осталось до шестидесяти пяти и почти сразу за ним – юбилей университета, которому отдал без малого пятьдесят лет? Неужели не доживу до праздника?
    Говорят, уходить надо на пике формы. Вот такой у меня получается пик. На всё воля Божья.
     Выходит, правильно, что умирать именно теперь? Выходит, правильно».
    
    Сколько Сергей себя помнил, он всегда старался поступать правильно. А как это – правильно? Отец объяснил: если не знаешь – подумай: как ты хочешь, чтобы все поступали? Вот это и будет правильно.
    Что-то отец и не объяснял, а просто делал. Вот идут они, а впереди женщина с сумкой, аж перекосило её от тяжести, или в каждой руке по сумке. Отец догонит, только спросит: куда вам? А сам уже сумки перехватывает и несёт. А когда Сергей спросил, зачем он чужие сумки носит, отец даже удивился: ну как ты не понимаешь? Если все так будут, то и нашей маме кто-нибудь донесёт.
    Или вот ещё: ошибётся кассирша в магазине, сдаст лишнего, а отец пересчитает и вернёт. Сергей этого не понимал:
    – Папа, зачем ты тёте деньги отдал? Лучше бы мороженое купил.
    – Это, сынок, не наши деньги, нам от них счастья не будет. А мороженое мы и так купим. Какое тебе – эскимо или стаканчик?
    И ещё отец учил, когда Сергей уже постарше стал: если не уверен, что закончишь дело, то лучше и не начинай. А начал – кровь из носа – закончи, иначе сам себя уважать перестанешь. Как тебя люди уважать будут, если сам себя не уважаешь?
    
     В шестом классе было? Нет, наверное, в седьмом. В журнале «Наука и жизнь» появилась статья про австралийский бумеранг – с чертежами, профилями. Журнал этот выписывали все уважающие себя пацаны – читали, обсуждали. Разом все загорелись – сделать!
    Кто-то не смог найти фанеру – нужна была толстая. Кто-то смог выпилить контур, но сломался на профилях. Дальше других продвинулась смешанная команда из «а» и «б» – Лёнька с Вовкой, которые и фанеру из двух листов склеили, и контур выпилили, и профили слегка прострогали, но не вытерпели, пошли бросать недоделанный бумеранг, и он у них раскололся. А Серега сделал. Выпилил по шаблону, прострогал, ошкурил, покрасил черной краской. А на концах поперёк – по две белых полоски, точь-в-точь, как на картинке в журнале. Научился правильно бросать – так, что бумеранг прямо в руки возвращался. Только после этого пацанам сказал. Договорились, что в субботу все к нему придут – учиться бросать бумеранг.
    Бросали недолго. Кто это так ловко бумеранг запустил, что он аккурат в закрытую форточку на втором этаже влетел? Женька? Вроде, он. А может, и не он – какая разница? Главное, сразу все вспомнили, что их дома ждут, что уроки не сделаны. А Сергей остался, так было правильно. И когда хозяин форточки выскочил прямо в тапках по снегу и в пальто поверх майки, с бумерангом, занесённым над головой как топор, то Сергей дождался, пока тот накричится, а потом объяснил, что кидал не он, но бумеранг его, поэтому он сам стекло вставит, только до завтра надо подождать. А живет он в соседнем доме, квартира 63.
    – Пойдёте проверять? Только бумеранг не ломайте. Я когда стекло вставлю, вы его мне отдадите.
    Отец принёс кусок стекла, достал из ящика стеклорез, линейку, показал, как резать, объяснил, как вставлять.
    – Ну что, Серёга, поймали тебя? – спрашивали в понедельник пацаны,
    – А я не убегал.
    – А шуму много было? Родители ругали?
    – Никто не ругал. Я стекло вставил, и всё.
    – А ты что – стёкла вставлять умеешь?
    – Теперь умею.
    Как давно это было – полвека назад, а поди ж ты, помнится. И снег, и солнце закатное над голыми тополями, и пацаны, громко спорящие за очередь бросать бумеранг – его бумеранг. И чувство завершённости: взялся и сделал. Все сломались, а он сделал. Как отец учил.
    
    Отец никогда не кричал, никогда не ругал Сергея, и он знал: так правильно, так надо говорить с людьми, чтобы тебя услышали. Если отцу что-то не нравилось, он просто объяснял, как бы он сам поступил, и почему делать надо именно так, а не иначе. Сергей несколько раз пробовал с ним спорить, и даже иногда по нескольку дней ходил обиженный, но потом всё равно понимал, что отец прав, и соглашался, только молча, про себя. А отец и не ждал каких-то особых слов. Просто смотрел по-другому и как-то веселее трепал по голове. Как он знал?
    Когда Сергею было лет пятнадцать, отец стал говорить с ним, как со взрослым, почти, как с равным. Вот тогда-то и открыл он Сергею ещё одно правило, вроде бы, простое, само собой разумеющееся. Но сколько раз потом видел Сергей людей, которые будто бы не знали этого правила и выглядели нелепо и смешно. Правило было такое: в каждом возрасте свои правила, Главное – не перепутать, не быть стариком в 20 и пацаном в 40. И уж глупостей – это ни в каком возрасте делать не надо. Как просто! Но это ведь только кажется, что просто. Никто глупости специально не делает. Когда делаешь глупость, как раз думаешь, что это самое что ни на есть правильное. И тут отец объяснил: если не можешь придумать, что будешь делать потом, значит, глупость, ошибка. Как иногда трудно было разобраться!
    
    …А ведь это Лёнька Смысловский в тот раз форточку бумерангом разбил, точно. Женька болел, у него тогда опять нарывы пошли, он и в школу не ходил. Каждый год у него эти нарывы хоть раз, да вылезали, никто не знал, отчего.
     В восьмом классе после какого-то фильма Женьку стали звать на заграничный манер – Юджин. Женьке нравилось называться  Юджином. Трое друзей их в классе было: Сергёга, Юджин и Серый – тоже Серёга, а Серый – чтобы не путать. Надо же, как по-разному сложилось у них.
    Юджин после института уехал на БАМ. Сначала писал, что всё хорошо, потом – что всё плохо. А через два года вернулся, немного поболел и умер, доконали его эти нарывы. Сергей тогда кандидатскую дописывал, к защите готовился. Как громом поразило, что Юджина не стало. В голове не укладывалось, что Юджин, Женька, с которым с пятого класса за одной партой, от которого секретов не было, с которым вместе учились курить, а потом вместе же и бросили, потому что – глупость, что его теперь не будет, молодого совсем. Как это было неправильно! А теперь вот самого Сергея скоро не будет…
    Когда это Серый сказал: «Ты, Серёга, такой правильный, аж тошнит»? В школе? Нет, наверно уже после, в школе они ещё дружили. В институте – тоже. Значит, уже потом, после института. Серый тогда всё к силовикам, в безопасность затесаться метил, как знал, что скоро они всем рулить будут и со всего иметь. Но тогда ему облом вышел. И из-за чего! Смешно сказать, из-за носовой перегородки. Жил Серый, и знать не знал, что она у него кривая, а на медкомиссии его из-за этой перегородки забраковали. Тогда он в комсомол решил двинуть. Тоже как знал, что комсомольцы эти сраные через десять лет кооперативами рулить будут, а еще через пять подадутся в депутаты, да в банкиры. Но и тут ему облом вышел: в комсомоле раньше надо было место столбить, в школе ещё, край – в институте, а теперь для него свободного места нет, всё своими занято. Сергей тогда сказал ему:
    –  Серый, что ты мечешься? У тебя диплом в руках, профессия, ты инженер. Вот и будь инженером. Хочешь в начальники выбиться – выбивайся, только сам, умом и горбом. А как ты с заднего хода хочешь – это неправильно.
    Вот тогда и затошнило Серого от Серегиной правильности. И дружба вся стала таять, таять, и растаяла. Потом доходило до Сергея, что выбился-таки Серый в начальники, цехом командует. Что рабочих ненавидит, гнобит, план гонит любой ценой. Что других слов кроме мата не знает, и очень этим горд. Живёт по средним меркам богато, но всё равно недоволен, жалеет, что не исправил вовремя свою носовую перегородку. Как напьётся, только про это и говорит. А ведь были друзья…
    
    А Смысловский ведь тогда не сразу ушёл, когда форточку раскурочил, остался. Но Серёга сказал ему: «Иди, Лёня, я сам разберусь», – и он ушёл.
    Интересный пацан был этот Смысловский. Во-первых, еврей. Ничего особенно еврейского в нём не было, но как-то в голове на заднем плане всегда маячило: еврей. Странно, про Толика Бухтиярова никогда не маячило, что татарин, а про Лёньку, что еврей – маячило. А что во-вторых? Учился хорошо? Так Серёга тоже хорошо учился. Вот что: трудно было понять, как к нему относиться – он и притягивал, и отталкивал. Начитанный, развитой, попросишь помочь, объяснить – никогда не откажет. А при этом заносчивый и острый на язык – до грубости. Ляпнешь при нём что-нибудь по глупости, он сразу своё любимое:
    –  Ну-у-у ты у-у-угол!
    Кто не знал, сразу ловился:
    –  Какой ещё угол?
    –  Тупой!
    –  Сам ты угол!
    –  И я угол, – соглашался Лёнька, – с тобой вместе как раз пи будет.
    –  Какое ещё пи?
    –  Сто восемьдесят градусов.
     – Это почему же?
     – Потому что я – острый, а ты тупо-о-ой.
    Когда Серёга первый раз на этот «угол» налетел, он спокойно так Лёньке сказал:
    –  Ты, Лёня, хам.
    –  А ты Сим.
    Серёга посмотрел на Лёньку с высоты своего почти двухметрового роста, вспомнил его происхождение и выдал:
    –  Ты Сим.
    –  А ты – Хам, – поставил точку Лёнька. И сказать нечего. Не начинать же по второму кругу.
    И так у них потом много раз было: Хам – Сим, Сим – Хам.
    А с другой стороны, когда в восьмом классе Славка Лагин ногу сломал, один Лёнька к нему в больницу ездил, домашку возил.
     Это смешной случай был – как Славка ногу ломал. Он с дружками разведал, что в подвале женского общежития душевая, и все окна там закрашены, а в одном вместо стекла фанерка. Провертели они в этой фанерке дырочку и стали ходить по вечерам, подглядывать. Как в кино. Однажды даже фотик принесли, и Славка потом фотки показывал: мутные, но разглядеть можно – тётки голые, моются. И так они на это дело запали, что совсем страх потеряли и стали такой толпой ходить, что сторож их засёк. Вот тут Славке и не повезло. Как он из приямка вылезать начал впопыхах, ногу подвернул, и – на излом. Сторож же ему скорую и вызвал. А пока та ехала, костерил Славку на все лады. Дурак был Славка. Ох, дурак! Первое – что подглядывал, второе – что хвастал, а третье – что попался. Что с него взять! Перелом у Славки был сложный, и он после операции ещё месяц в больнице валялся.
    – Ну что, Лёня, – спросил как-то Серёга, – Ты к Славке в больницу ездишь, толк есть?
    – А как же! Я как зайду в палату, первым делом утки у всех вылью, ополосну. Потом стаканы помою. Потом из холодильника принесу кому чего надо, потом обратно уберу. Толк есть!
    – Я в смысле уроков. Уроки Славка делает?
    – Ещё чего! Чтобы Славка, да в больнице, да уроки делал! Он их и дома никогда не делал. Я когда новый материал пересказываю, он вообще засыпает. Это для меня сигнал: пора домой.
    – А на фига ты ездишь?
    – Ну… я же классной обещал. И потом – утки. Там уже привыкли, ждут.
    У Славки прозвище было – любовник. Иногда добавляли: молодой. Это к нему на литературе приклеилось. Когда Пушкина проходили, Антонина задала учить «Во глубине Сибирских руд», и Славку вызвала. А он, как раз, выучил. Так бы двойку получил, и всё. Славка стих прочитал без выражения и смысла, но слова “как ждёт любовник молодой минуты верного свиданья” у него, как назло,  получились торжественно и выразительно. Естественно, что после этого пацаны его в классе иначе, как «любовник молодой» не звали.
    Когда Славку на костылях из больницы выписали, все домой к нему пошли – поддержать молодого любовника морально. А у Славки в комнате гиря стояла пудовая. Ну и, конечно, стали мериться: кто больше правой выжмет. Серёга восемь раз выжал, больше всех. А потом Лёнька взял и легко так, бац – десять. Стоит с поднятой гирей: «Может кто левой хочет?» Серёга тогда даже с восхищением каким-то подумал: «Вот морда жидовская! Всех обскакал! А с виду дохлый».
    Лёнька потом и домой к Славке ходил с уроками, но недолго. Игнатов с Дедигуровым, двоечники, Славкины приятели, отловили Лёньку за школой и настучали по кумполу – за то, что он на Славку кричит и уроки делать заставляет. Видать, Славка им наябедничал. Ну Лёнька и перестал ходить. Он даже не обиделся, просто сказал: «Круговая порука идиотов. Посмотрю я, как вы экзамены сдавать будете». Ничего, сдали. Всем тройки поставили.
    
    В девятом классе пацаны, которые учились нормально, стали задумываться: куда дальше. Кто-то стал готовиться в Универ, другие – в Электротехнический, в Строительный, в Железнодорожный. А ему куда? И опять отец подсказал.
    – Ты где живёшь? В Сибири. Горы, реки, туннели, мосты. Если хочешь сделать что-то основательное, иди в Железнодорожный на «Мосты и туннели» – самая для парня специальность.
    Туннель, подумал Серёга, – не так красиво: гора, а в ней нора. А вот мост! Есть мосты, что стелются, плывут над водой, а есть, что летят, парят, знаменитые на весь мир! Вот такие мосты он будет придумывать и строить. Надо только физику c математикой подтянуть, а с сочинением как-нибудь проскочим! Так и вышло. А как вступительные сдавал – забылось.
    Сколько он с тех пор экзаменов сдал! А сколько принял, сколько аспирантов выпустил! Студентов он всегда звал по фамилии и на «вы», а аспирантов – по имени-отчеству. Любимчиков – по имени, но всё равно на «вы». Поговаривали, что у профессора нет любимчиков. Но они были – самые способные, самые трудолюбивые, про которых знал: далеко пойдут! Они напоминали ему самого себя молодого...
    
    …Танечка, Татьяна Леонидовна Белковская… Ни до, ни после не было у него девчонок-аспирантов – только парни. «Мосты», всё-таки, мужская специальность, девчонок на факультете и так было мало, а чтобы кто из них направление в аспирантуру получил, это и вовсе было событие экстраординарное. Не брали девчонок в аспирантуру, да они особо и не стремились. Её – взяли. Умница, трудяга, нельзя было не взять. Он и дипломом руководил, и рекомендацию давал, ему она и досталась. Что с парнями, что с нею – никакой разницы. Помог выбрать тему, помог с литературой, а в лаборатории ей и помогать не надо было – там она сама, с третьего курса ещё.
    Подошла как-то, спросила: результаты какие-то странные по последним измерениям, не мог бы он посмотреть? Открыл еженедельник, нашёл время, записал – поздно вечером, да раньше-то всё забито под завязку. Пришла минута в минуту, села напротив, положила папку на стол, подвинула левой рукой.
    Сергей потянулся за папкой, но она руку не убрала, и он неожиданно для себя накрыл её ладонь своею. Хотел убрать, но замешкался, а она положила поверх свою правую и… погладила. Горячая волна прошла от ладони по всему его телу, всколыхнув, разбудив давно забытые, заглохшие родники на дне души, заставив сердце биться, как давно уже оно не билось. Когда-то так уже было – с Нонкой… Давно… В прошлой жизни.
    –  Татьяна, – он поперхнулся, – Леонидовна! Что вы делаете?!
    – Глажу вашу руку. – Она глядела ему в глаза серьёзно и даже, как будто, строго. Только на губах играла не улыбка даже, а тень улыбки, лёгкая, неуловимая, как у Моны Лизы. – Давно мечтала, да всё руки не доходили. – Она улыбнулась уголком рта своему нечаянному каламбуру, но только на миг. – Вы что – совсем слепой?
    Слепой? Нет, не слепой. Замечал, замечал он новое в Татьяне – и в выражении глаз, и в голосе, даже в походке, и понимал: полюбила девчонка! Самый у неё возраст для любви, даже припозднилась. Да и бог бы с ней, лишь бы работе не мешало – тема у неё была очень уж перспективная, ему самому интересно было, жалко, если бросит. Но что всё это ему – не догадался. Слепой!
    – Татьяна Леонидовна, это исключено. Это невозможно!
    – Что невозможно?
    – Всё невозможно!
    – Почему?
    – Я женат.
    – Но ведь вы не любите жену. – Она сказала это утвердительно и безапелляционно. Как он, бывало, говорил своим студентам на экзамене: «Вы не готовы, придёте в другой раз», – и бесполезно было упрашивать, спорить. Но это всё же был не экзамен. Или экзамен?
    – Откуда вы знаете?
    Понял, что сморозил глупость, и поспешно поправился:
    – Откуда вы можете знать?
    Опять не то!
     – С чего вы взяли?!
    – Я видела, как вы разговаривали с нею по телефону.
    – Вы хотите сказать – слышала?
    – Видела. Подслушивать не в моих правилах. Видите, у меня тоже есть правила.
    – Может, я говорил с кем-то другим.
    – Вы сами сказали: «Подождите минутку, жена звонит», и я отошла. Я не слышала, что вы говорили, но я видела ваше лицо. Этого достаточно. Я хочу сказать, женщине достаточно, чтобы понять.
    – Вы всё неправильно поняли.
    – Серге-е-ей Александрович… – протянула Татьяна, как будто ребёнка нашкодившего пристыдила.
    – Но я могу и дальше быть вашим руководителем. Разве нет?
    – Вы, Сергей Александрович, железный человек. А я – нет, не железная, я не смогу.
    – И что же нам теперь делать?
    – Вы же сами сказали: «Всё невозможно». Всё – значит, всё… – протянула она задумчиво, как бы про себя. – Значит я буду просить, чтобы мне дали другого руководителя. Правильно?
    Сергей представил, что будет, если он «закрутит» теперь с Таней, или, чего доброго, женится на ней, бросит жену, оставит дочь. Такие истории хоть и нечасто, но случались на его памяти, и всегда было неловко за старого дурака, который успевал ещё прижить ребёночка, и незнакомые люди ему говорили: «Какой внучок-то у вас славный!» Сергей совсем не старый, он вообще самый молодой профессор в университете, но разница в пятнадцать лет – это… Он попытался представить себе, что будет потом, и – не смог. Значит, глупость. В каждом возрасте свои правила.
    – Да, Татьяна Леонидовна, всё правильно. Я помогу вам с новым руководителем.
    – Спасибо. Спасибо за всё!
    Она убрала правую руку и с небольшим усилием высвободила из-под его ладони левую. Только тут Сергей сообразил, что всё это время держал её ладонь, а она гладила его по руке.
    Так до сих пор и не понял – сдал он в тот раз экзамен, или завалил.
    
    Любил ли он жену? В прошлой жизни – да, а теперь – трудно сказать. Странно, что познакомил, свёл их вместе стройотряд, он же всё и поломал. Хотя нет, поломала всё Нонка, а отряд – это так, обстоятельство.
    После третьего курса Сергей записался в строительный отряд в Восточную Сибирь –  на «рельсовую войну», как шутили сокурсники. Никто, конечно, путей не взрывал – строили. Все прелести таёжной романтики были налицо: палатки, комары, костры, песни под гитару и тяжёлый, изнурительный физический труд, Отряд был немаленький – сотня бойцов, а кормил их тоже отряд, но поменьше, практикантки-технологи из Торгового. Ребята звали их – поварёшки. У этих был вагончик недалеко от летней кухни. Кормили неплохо, а может, молодым и вечно голодным бойцам так только казалось, когда за столом можно было разогнуть спину, дать отдых рукам и работу челюстям.
    – Борщ сегодня вкусный, – объявил как-то Сергей, доскребая со дна остатки, – Кто варил? Мне добавки!
    – Я варила, – откликнулась поварёшка по имени Нонна. Сергей давно на неё поглядывал: никак не мог решить – красивая она или нет. Ростом пониже Сергея, но тоже высокая, стройная, гибкая, смуглолицая, с чёрными, слегка вьющимися волосами, от природы яркими, чувственными губами и широко расставленными зелёными не глазами даже, а глазищами. И голос такой, как ему всегда нравился – низкий, грудной. Что-то было в ней такое… цыганское, что ли, шальное.
    – Тебе как – полную миску? Или половничка хватит?
    – Половничка. Только соли в другой раз поменьше сыпь. Влюбилась, что ли?
    – Может, и влюбилась, – рассмеялась поварёшка, зачерпнула борща и, покачивая бёдрами, понесла к Сергею половник, держа его немного на отлёте.
     Но в миску борщ так и не попал. Сергей потянулся за хлебом, толкнул поварёшку, и получил добавку в аккурат на рукав своей форменной куртки.
    – Ой! – расстроилась поварёшка, – какая я неловкая!
    – Да нет, я сам виноват, – пробурчал Сергей, стряхивая с рукава капусту и морковные звёздочки. – Ты тут не при чём.
    – Ну уж нет. Я облила, я и постираю – снимай. А после ужина заберёшь, как раз просохнет на ветру.
    На закате Сергей отправился за курткой. Открыла ему Нонна – наверное, видела в окно, как он подходил. Сергей мельком заглянул внутрь, ожидая увидеть в вагончике образцовый порядок, но взору его открылся беспорядок даже больший, чем у парней в палатках. Оно и понятно: в палатках не было столов, на которых можно было оставить немытую посуду и объедки, не было стульев, на которых бы валялась скомканная одежда и бельё. Даже неловко было смотреть. Зато куртка, которую отдала ему Нонна, была дочиста отстирана, аккуратно сложена и как будто даже выглажена.
    – Ну, это не куртка даже, – протянул он задумчиво, оглядев вещь со всех сторон и натягивая её на свои мускулистые плечи. – Это прямо выходной костюм!
    – Так может, пройдёмся, раз выходной?
    – Можно. Только комары закусают, у них теперь самый лёт.
    – Ничего, у меня брызгалка есть.
    Для прогулок был один маршрут – по шпалам, а в непролазную тайгу лучше было не соваться. Сергей взял Нонну за руку и помог подняться по крутому откосу насыпи. А потом, так и не разнимая рук, они неудобными мелкими шажками пошли на свою первую прогулку.
    Теперь они тоже иногда гуляют. Когда Сергея после очередной химии начинают держать ноги, зять отвозит их на своей машине в парк, и там они ходят туда-сюда, но уже не держась за руки, как когда-то. Первое время брали палки для скандинавской ходьбы, но потом и это стало трудно. Нонна стала держать его под локоть, потому что ноги у Сергея иногда предательски слабели, и она не давала ему упасть...
    А сорок пять лет назад – ого-го! – сколько сил было в нём! Худенькая Нонна рядом казалась тонкою рябиной, которой удалось, наконец, перебраться к дубу. Он не помнит, о чём они тогда говорили – так, ни о чём. Но помнит зато, как, держа её за руку, постепенно стал чувствовать её всю через эту руку – всё её гибкое, стройное тело. Как будто они вдруг срослись кожей, мышцами, нервами, и он ощущает напряжение eё бедра при подъёме на очередную шпалу, лёгкую боль в стопе, когда под ногу попадёт крупный камень…
    Когда отошли за поворот, так, что лагерь исчез из виду, Сергей остановился и внимательно посмотрел Нонне в глаза. Она ответила таким же долгим, внимательным взглядом, а потом вдруг положила руки ему на плечи и прижалась щекой. В груди у него поднялась давно дремавшая волна нежности, и он, не зная, куда деть руки, стал гладить её волосы. Потом повернул её лицо к себе и хотел поцеловать – в щёку ли, в шею – он и сам не знал.
    – Не надо, – прошептала Нонна, – там от комаров, – и сама потянулась к нему губами.
    Это был его первый настоящий поцелуй. Всё, что было у него с девчонками раньше, снесло ураганом этого поцелуя как лёгкий бумажный сор. Он и не догадывался, что поцелуй – это такое… такое… Он, собственно, и не целовал Нонну, он, оказывается, и не умел, это Нонна его поцеловала, и это было божественно.
    «Красной розой поцелуи веют,
    Лепестками тая на губах».
    Когда в школе проходили Есенина, Антонина задала выучить на выбор – «Только не хулиганское и без... ну вы сами понимаете... лучше про природу». А первым вызвала Смысловского, любимчика своего. Он вышел и начал вкрадчиво и печально: «Я спросил сегодня у менялы...» В классе, как всегда, шёпот, смешки, а потом все затихли, слушают. Даже Игнатов с Дедигуровым рты открыли. А когда Лёнька закончил торжественно и страстно: «Ты моя» сказать лишь могут руки, что срывали чёрную чадру», весь класс разом выдохнул, а Светка Зайцева захлопала.
    – Зайцева! - остудила Светку Антонина, – у нас урок, не концерт. А ты садись, Смысловский, садись... эк тебя!
    Серёга тогда тоже заслушался, замечтался, но лишь минуту назад по-настоящему понял, прочувствовал стихи тёзки своего знаменитого.
    Как-то слишком легко, быстро у них с Нонной получилось, но это тогда не тревожило. А главное, после этого поцелуя Сергей ответил себе на свой же вопрос – красива ли она. Красива! Да! Всё в ней прекрасно: и тонкая, гибкая талия, и аккуратная упругая грудь, и длинные стройные ноги, и тонкие руки, и завитки волос, и смуглый лоб, и глаза, эти зелёные озёра, в которых плещется и нежность, и страсть. И еще ощутил Сергей её запах. Не духов, не репеллента этого, а её собственный, который всегда с нею был, запах осени, прелой листвы, грибов и дождя, аромат увядающих цветов. Он так привык потом к этому запаху, не мог без него.
    Вечерние прогулки по шпалам стали обязательными, как до этого – костёр, а костру вернулось его древнее назначение – быть источником тепла. К нему приходили только основательно продрогнув. Эти прогулки были для Сергея и мукой, и блаженством. Но в остальное время его дни, а особенно, ночи стали сплошным мучением. Все мысли были только о ней, пропал сон, пропал аппетит. Уже всё равно было, есть соль в борще или её там нет вовсе. Поспать удавалось не больше одного-двух часов, а остальное время Сергей ворочался с боку на бок, при каждом повороте выполняя «упражнение на бревне». Во сне он летал, летал, одним движением мысли поднимая себя ввысь и легко меняя направление. Проснувшись, ощущал под собой всё то же «бревно». Снять напряжение старым проверенным способом он не мог – теперь это было бы изменой Нонне. Выручала работа. С лопатой, ломом или шпалоподбойником в руках приходилось напрягаться всем телом, и напряжение там, ниже пояса, на время уходило, растворялось.
    – Ну что, Серёга, – смеялись парни, – Как у тебя с поварёшкой? Продвигается?
    – Не ваше дело, – огрызался Сергей.
    – Да мы ничего. А то идите в нашу палатку, а мы у входа подежурим, чтобы никто вас не спугнул. Не думай, соглашайся!
    – Без вас разберусь.
    – Вот и правильно: воздержание безвредно, берегите силы для спорта!
    – И для работы, – обязательно добавлял кто-нибудь.
    Сергей научился целоваться, но ему хотелось целовать не одни лишь Ноннины губы, он хотел перецеловать её всю! На третий день (дни теперь отсчитывались от той первой прогулки, как от начала новой эры) он ей в этом признался.
    – Ты что, хочешь, чтобы я сейчас разделась? Комары сожрут! И холодно.
    – Нет, я так, вообще…
    – Ладно, давай немного, только быстро, пока не закусали, – Нонна распахнула куртку, расстегнула блузку и оттянула вниз чашечку бюстгальтера, – Ешьте меня, мухи с комарами!
    После этого Сергею стало только хуже. Нонна опустила руку, потрогала через брюки «бревно», погладила.
    – Что, Серёж, совсем плохо?
    – Сил нет терпеть, – глухо ответил Сергей, отвернувшись.
    – Ну миленький! Потерпи ещё три дня, потом можно будет. Потерпи, мой хороший!
    – И куда мы пойдём?
    – Да к нам в вагончик. Девчонки всё равно весь вечер у костра. Скажу, чтобы пришли попозже. Мы всегда так делаем.
    – В каком смысле – всегда?
    – Да я не про себя, ты не думай. Это ты такой «монах в штанах», а ребята ваши время даром не теряют.
    Три дня прошли как в тумане. Сергей вкалывал как проклятый, чтобы сил совсем не оставалось, но они, зараза, всё равно откуда-то брались. В назначенный день, после ужина, в каком-то полубредовом состоянии он постучал в дверь вагончика:
    – Нон, это я.
    – Заходи, Серёжа, открыто. Дверь запри за собой.
    На этот раз в вагончике было хоть как-то прибрано. Нонна ждала его, сидя на кровати в халатике на голое тело. «Ишь ты!» – удивился Сергей, – «Они и халатики с собой в тайгу привезли. Специально для такого случая?»
    – У нас времени: час, – деловито сообщила Нонна, – Раздевайся и лезь ко мне.
    Нонна быстро скинула халат и юркнула под одеяло. Сергей, стыдливо отвернувшись, разделся и попробовал лечь рядом, но с его габаритами на узкой железной кровати лежать можно было только в два этажа, что, собственно, и планировалось.
    События развивались стремительно: ловкими, нежными пальцами Нонна помогла Сергею сориентироваться на незнакомой местности, и он, вместе с восторгом первого соития, почувствовал острую досаду, осознав, что в этом заповеднике он не первый посетитель. То-то он не заметил приготовлений и не услышал никаких разговоров про «кровь». Но уже было не остановиться. Железная кровать отчаянно скрипела, Нонна стонала, приговаривая шёпотом:
    – Не спеши, Серёжа… не спеши… устанешь…
    Какое там – устанешь! В три захода Сергей освободился от сумасшедшего напряжения, которое накопилось в нём за эти дни, особенно за три последние, и, остановившись, смог спокойно посмотреть в глаза любимой. В двух зелёных омутах перекатывались волны блаженства и вспыхивали озорные искорки восторга.
    – Серёжка, ты зверь!
    – Озверел, извини…
    – Чего – извини. Ты просто молодец!
    – А кто ещё молодец?
    – В смысле?
    – Ну кто там у тебя был до меня. Или были?
    – Никого.
    – Нон, ну я же не ребёнок.
    – Ну было один раз, это даже и не считается. Он в нашем классе учился, любил меня безумно, жениться хотел.
    – А ты?
    –  Я? Ну мне приятно было… Нет, так-то он был парень ничего, но я его не любила. Сама не знаю, как он меня уговорил. Но у нас тогда ничего толком не вышло, и я ему сказала, чтобы отстал. Так что это не считается. Ты мне веришь?
    Сергей верил. У него было правило: верить. Это от матери. Мать верила каждому, пока жизнь в самых грубых выражениях не объясняла ей, что вот этому именно человеку верить нельзя. Тогда мать говорила: «Будет мне наука». Но наука впрок не шла, и в другой раз всё повторялось. Мать говорила: «Людям надо верить». Сергей говорил немного по-другому: «Человеку надо верить, пока он не доказал обратного».
    – Верю. Но я думал, – начал он...
    – Что ты думал? – не дала договорить Нонна. – Ты вот о чём подумай. Допустим, не заладится у нас с тобой, разбежимся, или вот, – она хохотнула, – друзьями останемся, а ты жениться соберёшься, на другой. И она тебя спросит: была у тебя девушка до неё? Что ты скажешь?
    – Правду скажу, что была.
    – Вот и у меня был парень. Один раз. А ты меня замуж не звал.
    – Да это как-то само собой – замуж, раз мы вместе.
    – Это ещё меня спросить надо. Пойми: сейчас надо жить, пока молодой, жизни радоваться, удовольствие получать. Потом ничего не будет.
    «В каждом возрасте свои правила, – подумал Сергей. – Нонна права».
    – Ничего я не думаю, я тебя люблю, и мы с тобой поженимся.
    – Давай не будем загадывать. Давай просто любить.
    – Хорошо. Я просто люблю.
    – И я.
    Нонна выглянула в окно, посмотрела на будильник.
    – Всё, Серёжа, собирайся, девчонки скоро придут.
    – А когда мы снова?
    – Ой, не знаю. Иди, миленький! Завтра...не знаю…
    – Ну что, Серёга, можно тебя поздравить? – окружили его парни у палатки.
    – С чем?
    – Как с чем? С успешным прохождением полосы препятствий.
    – Какой полосы? Что вы городите!
    – Ладно прикидываться. Поварёшки весь вечер у костра на часы смотрели, а вас с Нонкой не было. Ну так как?
    – А чёрт с вами, поздравляйте, – рассмеялся Сергей.
    – Ну вот, совсем другое дело. Так держать! Пусть знают наших!
    
    Начался учебный год, и Сергею стало не хватать времени на учёбу. Нет, ко второй паре он успевал всегда, ко второму часу первой – почти всегда, а вот к началу… Все вечера теперь проводил он у Нонны (она жила, оказывается, совсем близко от Сергея, как они раньше не встретились?), и редко, когда не оставался на ночь. Спали они короткими перебежками – от одной ласки до другой. Сергей стал засыпать в автобусе и на лекциях, на смуглом лице Нонны появились тёмные подглазья. Кроме Нонны в квартире жила её старшая сестра и старенькая бабушка, и это хорошо ещё, что жили они на другом конце длинного коридора, а то бы и они не высыпались – бурные любовные игры сопровождались подходящим аккомпанементом. Отец Нонны, бывший военный, покоился на кладбище, а про мать она не хотела рассказывать, да Серёге и неинтересно было.
    – Серёж, – сказала однажды Нонна, – так дальше нельзя. Давай, что ли, график установим.
    – Давай. Но учти: я буду его всё время нарушать.
    – Я тоже... Это засада! Ну давай ты не будешь оставаться. И я высплюсь, и ты учиться начнёшь. И я учиться начну. А то нас с тобой обоих отчислят. А, миленький?
    – Ой, Нон, давай. Другого выхода нет!
    – А давай ещё друзей твоих позовём. С кем ты в школе дружил?
    – С Серым, с Юджином. С Мишкой ещё.
    – Серый с Юджином неинтересные. Расскажи что за Мишка.
    – О! Мишка интересный. Мы с ним в регате однажды первое место взяли. Я не рассказывал? Он в девятом «в» учился, маленький такой, серьёзный до ужаса. Я даже не знал, что он яхтсмен. В мае подходит на переменке, смотрит на меня как забойщик на быка и как будто в уме что-то прикидывает. Я ему: «Миш, ты чего?» – А он: «Ты сколько весишь?» – «Ну семьдесят восемь». – «Маловато…»  – «Для чего маловато?»  –  мне уже как-то не по себе. – «Не для чего, а для кого. Для матроса. У меня матрос ушёл в другую команду, а мне гоняться не с кем. Пойдёшь ко мне матросом?» – «Куда?» – «На яхту. Flying Dutchman – Летучий Голландец по-нашему. А вообще-то это швертбот». – «Ну ладно, я матрос, а ты кто?» – «Я капитан!»
    – В общем, стали мы с ним в яхт-клуб по выходным ездить, тренироваться. Он на меня такие трусы не из брезента даже, а вот знаешь, как пожарный рукав, толстые, надевает, а на них спереди пластина стальная, а из неё крюк. И этим крюком надо за трос цепляться и за борт свешиваться, чтобы яхту ветром не опрокинуло – целая наука! Называется висеть на трапеции. И вот мы с ним тренировались, повороты отрабатывали. Когда ветер хороший, яхта прямо летит над волнами, снасти скрипят, ветер свистит,  это словами не передать. А особенно весело было, когда кильнёшься. Представляешь, какая в мае вода? Пока яхту на киль поставишь, пока до базы дойдёшь, не то что зуб на зуб не попадает – вообще ничего никуда не попадает. У них в эллинге для такого случая большой «козёл» был с вентилятором. Под ним трое в полный рост сушиться могли. Весь май мы тренировались и до середины июня, а потом р-раз! – регата, а мы на ней р-раз! – первые. Классно было!
    – Тащи своего Мишку, интересно на него посмотреть.
    – Но ты учти, он такой – философ! И у него подружка-малолетка, Оля называется.
    – Всех тащи!
    Сергей притащил Мишку с Олей, а Мишка подумал и притащил Лёньку. Он с ним отдельно дружил, Лёнька ему помогал в Универ готовиться. Главное, Мишка поступил тогда, а Лёньку зарезали. Лёнька один был безлошадный – без подружки, но зато он притащил свою гитару. Оказалось, что Лёнька неплохо играет и хорошо поёт. Вечера у Нонки оживились, завелись интересные споры, разговоры. Когда не хотелось говорить, слушали бардов на магнитофоне, а когда барды надоедали, пели сами под Лёнькину гитару. Нормально пел только Лёнька, а остальные безбожно фальшивили, и от этого было ещё веселее.
    Однажды Лёнька принёс колоду карт, научил играть в покер, и несколько недель по вечерам резались на спички, радуясь выигрышу, как будто это были настоящие деньги или фишки. Потом этот покер как-то надоел, и все про него забыли.
    А однажды прибежала Нонкина сестра. Все удивились, потому что она никогда не заглядывала. Оказалось, бабушке плохо. Приехала скорая, врач послушала сердце, померила давление, сказала – в больницу. Бабушку на носилки, а в скорой носить ведь некому, понесли Серёга с Лёнькой. И пока они с четвёртого этажа носилки спускали, изо всех квартир по пути такие же старые бабки повылазили – откуда узнали? Стоят, крестят её:
    – Прости нас, Михална!
    – Бог простит!
    Как чувствовали, что не вернётся. Жалели её, себя жалели.
    В тот вечер песен не пели.
    
    Оля-малолетка, Мишкина подружка ещё в школе училась, но не тянулась за старшими – шла впереди! Курила одна из всей компании, любила порассуждать об алкоголе, рассказать где, когда, чего и сколько было выпито. На вопрос, где он её откопал, Мишка отвечал уклончиво, а предложение закопать обратно отвергал с негодованием. Сама собой напрашивалась мысль, что обстоятельства обретения этого сокровища сомнительны и неблагопристойны. Дополнительную уверенность в том, что это именно так, придавал тот факт, что фамилия у малолетки была Осетрова, а школьное прозвище Стерлядка – два в одном.
    – Миш, – спрашивал Серёга, – вот на кой она тебе сдалась? Ты серьёзный, положительный, непьющий, а она – не вообрази что. И к тому же малолетка.
    – Так это и хорошо, что малолетка. Вот у тебя Нонка взрослая, её уже не переделаешь. А я свою Олю успею воспитать.
    – Или она тебя. Ты, Миша, идеалист, как все философы. И потом, с чего ты взял, что Нонку надо переделывать? Она мне и такая нравится.
    – Во-первых, не все философы идеалисты, а во-вторых, я не философ.
    – А кто ты?
    – Я капитан!
    – Смотри, Мишка, как бы на твоём корабле Оля капитаном не стала, а тебя гальюны чистить не отправила.
    Однажды Оля заявила:
    – Надоело так собираться! Люди поют когда выпьют, а мы… Давайте устроим нормальную вечеринку, чтобы – вино, чтобы – весело. Первое мая праздник? Праздник. Я вина куплю.
    – А я рыбу под маринадом сделаю, – придумала Нонка, – По технологии сделаю, как надо.
    – А я кулебяку с мясом, – удивил всех Серёга. – Чего? Меня мать научила.
    – А я бисквитный торт со взбитыми сливками, – неожиданно выступил Лёнька. – У меня миксер есть, – добавил он, как бы оправдываясь.
    «Вот морда жидовская! – подумал Сергей с восхищением. – Он ещё и торт умеет! И тут всех обскакал!»
    – А я колбасы куплю, – напряг воображение Мишка. – И сыру, –  добавил он, сорвав под громкий смех аплодисменты.
    
    Подготовка оказалась интереснее, а сама вечеринка не задалась. Настроение у всех было какое-то дурацкое, да ещё накануне умерла в больнице Нонкина бабушка. Пили без энтузиазма, ели без аппетита. Кулебяка оказалась пересушенной, маринад к рыбе переперченным. Хорошо шли только сыр и колбаса, а когда дошла очередь до торта, все уже наелись, и лишь чуть-чуть его поковыряли.
    Оля, которая пила и со всеми, и так, – Мишка только успевал наливать, – быстро окосела, и Мишка, пожав плечами и пробурчав что-то про подготовку к выпускным экзаменам, увёл её.
    Серёга с непривычки тоже отключился и видел только сквозь сон, как Лёнька помогал Нонке убирать со стола. Очнулся он на диване в гостиной, где они праздновали. Свет нигде не горел. Нужно было в туалет, и Серёга пошёл на ощупь. На обратном пути заглянул к Нонке в комнату – там её не было. Пошёл обратно, и привыкшими к темноте глазами разглядел Нонну и Лёньку. Они тихо сидели, поджав ноги, на старом бабушкином сундуке, что стоял в коридоре и мешал всем ходить, сидели и молча смотрели на Серёгу.
    – Чего не спите?
    – Разговариваем.
    – Нон, пошли спать. А ты, Лёнь, иди на диван.
    – Я домой пойду.
    – Как знаешь… Торт ничего был.
    Рано утром Нонна погнала Серёгу домой, так что досыпал он уже в своей кровати. В одиннадцать голова ещё болела, и вставать не хотелось. В дверь позвонили.
    – Ну кто? Кто там ещё? – пробормотал Серёга, и как был, в трусах, пошёл открывать.
    Перед дверью стоял Лёнька.
    – Соскучился? – поинтересовался Сергей, зевая. – Давно не виделись.
    – Серёж, выйди, поговорить надо.
    – Заходи, поговорим.
    – Выйди. Я тебя на скамейке подожду.
    – Сложно с тобой, Лёня! Ладно, жди, сейчас оденусь. – Сергей оделся, спустился и вышел к Лёньке. – Докладывай!
    – Сергей, ты должен оставить Нонну – она тебя не любит.
    Головная боль сразу улетучилась.
    – А кого она любит? Тебя?
    – Да, меня.
    – Это она тебе сказала?
    – Не совсем. Мы сначала просто говорили, а потом она сказала, что привыкла ко мне и мы стали целоваться, и ещё она меня… гладила.
    – А ты?
    – И я её.
    – А я где был?
    – Ты спал на диване.
    – Но когда я вас на сундуке застукал, вы же не целовались?
    – Ты когда в туалет шёл, нас не заметил, а мы тебя видели. Мы перестали и отодвинулись подальше. А уже потом ты нас застукал.
    – А это ничего, что мы с Нонной уже скоро год, как вместе?
    – Ничего.
    – А что я её люблю?
    – Ничего.
    – Нет, Лёня, я её не оставлю.
    – Сергей! Ты делаешь большую ошибку. Очень большую!
    – Иди, Лёня, я сам разберусь, – сказал Сергей совсем как в тот раз, когда Лёнька разбил форточку бумерангом. Только на этот раз вместо бумеранга были горькие, невозможные слова, а вместо форточки – живое Серёгино сердце. И непонятно было, как его снова застеклить, и где такое стекло.
    – Ты это, Лёня, не ходи к нам больше.
    – Мог бы и не говорить. Гитару мою Мишке отдай, я потом заберу. Извини, что так получилось. Я не хотел.
    – Кто не хотел, тот не делал. Всё сказал? Можешь идти.
    «Вот морда жидовская! – подумал он на этот раз с горечью и досадой, – и тут всех обскакал!»
    Нонкин телефон не отвечал, и Серёга целый день не находил себе места. Потом стала подходить сестра, и только под вечер ответила Нонка.
    «Во всяком случае на то время, пока Лёнька был здесь, у неё есть алиби, – подумал Серёга ни к селу, ни к городу. – И у него».
    – Нон, я приду.
    –  Ой, Серёжа, только не сегодня.
    – Сегодня, сейчас. Не уходи никуда.
    Через пятнадцать минут он уже был у Нонны.
    – Ну, рассказывай!
    – Что рассказывать, Серёжа?
    – Как ты с Лёнькой целовалась. Он мне всё рассказал.
    – Ну и дурак твой Лёнька.
    – Может, уже твой?
    – Нет, Серёжа, ты мой, а он – не знаю чей.
    – А зачем ты с ним целовалась?
    – Это проверка была. Я проверить хотела –  настоящий он друг тебе, или нет.
    – Ну и как – проверила?
    – Проверила: не настоящий.
    – Допустим. А зачем ты его гладила?
    – Он что – и это рассказал?! Ну вообще дурак!
    – Так зачем же? Тоже проверка?
    – Представь себе, да. Мне же интересно: парень с виду нормальный, а девчонки у него нет. Может, порченый. Ну просто интересно стало.
    – Ну и как?
    – Да нет, нормальный. В смысле не импотент.
    – И ты его не любишь?
    – Ни капельки.
    – Злая ты, Нонка!
    Она подошла и как тогда, в первый раз, положила руки на плечи и прижалась щекой. Дыра в груди, хоть и болела ещё, но стала понемногу затягиваться, срастаться краями, оставляя шрамы, рубцы, по которым суждено ей было снова разойтись, разорваться с болью стократной. Ничего этого Серёга тогда знать не мог. А Лёньку ему было даже немного жалко – как он клюнул на пустой крючок! А и сам виноват, нечего в чужой огород за клубникой лазить.
    – Знаешь что, давай, ты не будешь больше моих друзей проверять. Давай, я сам. А как ты, так нельзя, неправильно!
    – Хорошо, миленький, правильный ты мой.
    – И давай так: или мы женимся, или… я не знаю… как ты говорила –   разбежимся, друзьями останемся?
    – Серёж! Бабушка умерла, мы с сестрой решили разъехаться. Как мы квартиру разменяем, так сразу и поженимся. Хорошо?
    – Отлично!
    
    Мишка пропал – не появлялся, не звонил, не отвечал. Наконец на звонок ответила Мишкина младшая сестра, тоже Оля. Похоже, для Мишки других имён не существовало.
    – Оль, привет! Позови Мишку – он дома?
    – Здравствуй, Серёжа. Не дома.
    – Ну передай, чтобы зашёл. Пусть Лёнькину гитару заберёт.
    – Серёжа, он не сможет. Он в больнице.
    – Приехали! Что с ним?
    – У него нога сломана.
    – Как так?
    – Ой, не буду я ничего говорить. Вот иди к нему, и говори с ним сам, а у меня сил нет. Он в травме, в городской, палата четыре.
    Мишка, всё такой же серьёзный и невозмутимый, лежал на сложной конструкции из кровати, блоков, тросов, грузов и рычагов. Правая нога его висела в воздухе. Уж не в этой ли палате лежал тогда Славка Лагин?
    – Миш, привет, – Серёга положил на тумбочку пакет с яблоками, – как это ты?
    – Привет. Вопрос поставлен некорректно. Это не я – «как», это меня – «как».
    – И чем тебя – «как»?
    – Ногой.
    – Ты дрался? Поверить не могу.
    – И правильно. Какая это драка, когда тебе, не говоря худого слова, ломают ногу приёмом карате, а потом уходят.
    – Кто?
    – Я знаю? Хмырь какой-то, Олин знакомый.
    – Сестры знакомый?
    – Да какой сестры! Не сестры, моей Оли. Я к ней пришёл, а он там сидит. Пойдём, говорит, выйдем. Ну вышли во двор. Он, нечего не говоря, бац! – мне по ноге, и ушёл. Я на левой до подъезда доскакал, потом соседку попросил, она Оле сказала. Скорая приехала – перелом. Сейчас на вытяжке, а потом, сказали, операцию, перелом сложный, осколков много. Хирург сказал, надо аппарат Елизарова, иначе хромать всю жизнь.
    – Аппарат? А у нас есть в городе?
    – Нету. Но ничего, отец уже с Курганом связался, обещали чертежи выслать, а на авиазаводе что хошь из титана сделают.
    – Миш! Ну чего ты ещё ждёшь! Бросай ты свою Олю к чертям! Сегодня тебе ногу сломали, а завтра голову оторвут. Ты этого дождаться хочешь?
    – Нет, Сергей, Оля не виновата. она же не знала. Просто она ещё глупая. С возрастом это должно пройти. У тебя что с Нонкой – всё всегда гладко?
    – Мы с Нонкой скоро поженимся.
    – Молодцы. Мы с Олей тоже поженимся. Надо только ногу вылечить.
    Так Мишка и не забрал Лёнькину гитару. Она мозолила глаза сначала в Нонкиной комнате, потом в общей, а потом Серёга сам отнёс её Лёньке – сердца на него он не держал, но и дружбы той не было. Какой это, оказывается,  хрупкий товар – дружба. Прямо как любовь.
    Странно, глупо всё это было! Все друг друга отговаривали: Лёнька – Серёгу, Серёга – Мишку. И никто никого не слушал.
    Мишка ещё долго ходил в аппарате, сестра вшила ему в разрез брюк клин и замочек-молнию. В этих брюках он и на свадьбу к Лёньке ходил.
    – Ну и как там было? – спросил его Сергей.
    – Да как всегда, – отвечал Мишка невозмутимо, – Оля перебрала, еле успел на улицу вывести.
    – Миш, я понимаю, ты ко всему философски относишься, но ведь это не Оля, это кассетная боеголовка какая-то, и один заряд уже рванул. Мало тебе?
    – Поживём, увидим.
    После Универа Мишка женился-таки на Оле. Но его зарплата МНСа её не устраивала, и она пилила, пилила его, пока он не устроился инженером по оборудованию на научное судно. Мишка ведь по своей конструкции был инженер – мог любой прибор починить, любую схему придумать, спаять и заставить работать. На хрена ему был этот Универ, этот матфак? Родила ему Оля сына, а Мишка стал в загранку ходить, шмотки, валюту привозить, аппаратуру, магнитолы разные. Он был счастлив и горд – пилёж прекратился, жизнь наладилась.
    Но однажды он позвонил Серёге:
    – Сергей, привет! Ты это, на Олин номер больше не звони – я к сестре переехал.
    – Привет, Миш! Что-то мне подсказывает, что ты вернулся из плавания раньше срока.
    – Да нет, я нормально вернулся. Это Оля всё перепутала. В общем, мы разводимся.
    – Перепутала? Она же должна была с возрастом поумнеть. Или это я что-то путаю? Извини…
    – Проехали. Короче, ты в курсе.
    Так Мишка с небольшими перерывами и жил с сестрой в старой родительской квартире. Время от времени его, как бесхозную вещь, подбирала какая-нибудь подходящая по возрасту серьёзная женщина, пыталась пристроить в хозяйстве, но ничего не получалось. Угловатый Мишка в хозяйство не встраивался и однажды, рано или поздно, находил у дверей полностью собранный чемодан, и возвращался к сестре. От неё тоже сбежал муж, так что они с братом составляли, как говорят телефонисты, классическую разнопарку.
    
    По второму году аспирантуры в середине августа Сергея вызвал его шеф, завкафедрой. Точнее, не вызвал, а секретарша увидела Сергея на кафедре и сказала, чтобы он зашёл к Василию Викторовичу.
    – Когда?
    – Да хоть сейчас. Он сказал – в любое время.
    Сергей приоткрыл дверь в кабинет:
    – Здравствуйте, Василий Викторович, звали?
    – А! Серёжа! Заходи, заходи, садись. Ну как дела? Как диссертация – продвигается?
    – Нормально, всё по плану.
    – Хорошо, хорошо. По плану – это хорошо… У тебя же тема по бетону? А что ты скажешь, если мы тебя попросим взять полставки ассистентской, лабораторные вести у третьего курса, а? Очень бы выручил. А то не держатся у нас ассистенты, не выдерживают.
    – Так я бы и ставку мог.
    – Правда? – обрадовался шеф, – я и сам хотел полную предложить, но… – посмотрел поверх очков, прищурился, – Работа не пострадает? Тебе ведь через полтора года на предзащиту выходить.
    – Справлюсь. Вы же меня знаете.
    – Прекрасно, прекрасно! Получается, у нас теперь и практику есть кому вести. Это ты, Серёжа, даже не представляешь, какой груз с меня снял. Ну да я в тебе и не сомневался. Ты же у нас мостовик! Прямо сейчас пиши заявление – вот форма. Секретарша в отделе кадров прихватила, чтоб тебе не бегать.
    Времени свободного стало ещё меньше, зато зарплата ассистента вместе с аспирантской стипендией выводила его вперёд. А то Сергей переживал, что получает меньше Нонки, хотя она сама об этом не заикалась. Но он знал: молчит, но думает. С деньгами стало полегче.
    
    Со студентами у Сергея  контакт наладился практически сразу. Когда он впервые зашёл в аудиторию, то гомон в ней ни на децибел не упал, как будто его там и не было. Сергей взялся за спину стула, и стал молча глядеть: на одного, другого… Шум понемногу стих.
    – Здравствуйте, господа студенты! Заметьте, я приветствую вас стоя.
    Один за другим, нехотя, но постепенно все встали.
    – Здравствуйте! – повторил Сергей, – Садитесь. Я ваш преподаватель, меня зовут Сергей Александрович. Я буду вести у вас практику и лабораторные работы. Но я вас сразу хочу предупредить: научить я вас ничему не смогу. Я смогу две вещи: показать и объяснить, а научиться – это ваша работа, и её за вас никто не сделает. Так что, если что кому непонятно – спрашивайте, если стесняетесь спросить в аудитории, приходите ко мне на кафедру, во всём разберёмся.
    Оказалось, что Сергей умеет объяснять гораздо лучше, чем учебник, и даже лучше, чем лектор. Сам вчерашний студент, он нутром чуял, как надо подать материал, чтобы в ленивой студенческой голове он удобно расположился, надёжно закрепился и легко извлекался.
    На третье занятие напросился лектор, читающий курс. Посидел пятнадцать минут, извинился и ушёл. Потом отловил Сергея  на кафедре.
    – Вы, Серёжа, меня извините, что я к вам на практику заявился – шеф просил. Но я ему доложил, что всё в порядке, так что вы не переживайте. Я только не понял, вот это: «Здравствуйте, господа студенты, садитесь, господа студенты» – это зачем? Уже давно никто не встаёт, ни у кого этого нет – ни у меня, ни у кого. Что это?
    – Предварительные ласки, – ответил Сергей, неопределённо пошевелив в воздухе пальцами.
    – Ласки? Я не понимаю. К чему это вы? Зачем?
    – Помогает настроиться на работу, отбросить посторонние мысли.
    – В самом деле? Интересно. В методичке ничего про это нет. Как вы сказали – предварительные… что?
    – Да пошутил я, не берите в голову. А работе – да, помогает.
    В зимнюю сессию пришлось принимать зачёты вместе с лектором, и тот удивился:
    – Вы знаете, Серёжа, я ведь этот поток поначалу забраковал, не ждал от них больших успехов. Лекции пропускают, вопросов не задают. А смотри ты, зачёты хорошо сдали. Ну ладно, вы их, допустим, жалеете, но я-то, я-то спрашивал как положено. Что это на них так повлияло?
    – Предварительные ласки? Шучу, шучу!
    Когда в мае просохли лужи, Сергей стал засматриваться на баскетбольную площадку за окном. Он неплохо играл, да и рост был подходящий. Руки соскучились по мячу, ноги по прыжку. Он ведь когда-то лёгкой атлетикой занимался, за два метра в высоту улетал. Потом уже отстал от более длинноногих.
    – А что, господа студенты, – обратился он к аудитории в конце занятия, – не покидать ли нам мячик по кольцу? Сегодня, часика, скажем, в три?
    – А что нам за это будет? – как всегда начал торговаться кто-то в заднем ряду.
    – Что будет? Давайте так: чего не будет. Тем, кто на экзамене по билету ответит, вопросов дополнительных задавать не буду. Годится?
    – Годится.
    Нонка потом отчитала за потную рубашку и грязный воротничок, и Сергей стал брать спортивную форму и кеды, переодеваться.
    
    Когда начали формировать списки строительных отрядов, к Сергею подошёл главный координатор.
    – Вы как, Сергей Александрович, не хотите тряхнуть стариной? Восточная Сибирь ждёт!
    – Да как-то я уже и не студент.
    – Так не бойцом же – командиром! У ваших же ребят, третьекурсников бывших. Вы подумайте. Месяц на свежем воздухе, отдых голове, а к вашей стипендии с отпускными еще и зарплата командирская приложится. Кругом одни плюсы. Как?
    – Звучит соблазнительно. Давайте я с женой посоветуюсь и завтра скажу.
    – Отлично! Если дадите согласие, я вас завтра же бойцам представлю на общем построении. Жду вас с решением не позднее десяти, надеюсь на положительное.
    – Нон, – рассказал Сергей за ужином, – меня в стройотряд командиром зовут. Ты как? Отпустишь на месяц? Денег заработаю.
    – Ага! С поварёшкой какой-нибудь спутаешься!
    – Нон! Ну что ты такое говоришь! Я тебе писать буду хоть каждый день.
    – Да пошутила я, пошутила. Езжай, деньги нам не помешают.
    Построение проходило на той самой баскетбольной площадке, сбоку от  которой для такого случая соорудили небольшой помост. Координатор пригласил на него Сергея, уже одетого в новую форменную куртку, и объявил в мегафон:
    – Бойцы! Позвольте представить командира вашего отряда. Надеюсь, вы с ним хорошо знакомы.
    – Сергей… Сергей Александрович… наш Сергей, – прокатилось по рядам, – Ура-а-а!
    Тёплой волной подхватило Сергея это «ура», даже в глазах как будто защипало, и он, подняв правую руку со сжатым кулаком, влил в него свой голос.
    
    Обязанности командира были разнообразными и очень даже непростыми – не лопатой махать. Быт, кормёжка, наряды, дисциплина – всё на нём. Но и лопатой иногда помахать приходилось, и мастер-класс на шпалоподбойнике продемонстрировать. Но зато и у костра посидеть, песни попеть со студентами, вспомнить недавнюю юность свою стройотрядовскую.
    Нонне Сергей писал, конечно, не каждый день, но часто. Писал как соскучился, вспоминал их прогулки, рассказывал, какие видел смешные и курьёзные случаи – старался развеселить. Нонна ответила один раз в том смысле, что никаких событий нет, и писать особо нечего, а потом замолчала. 
    В один из вечеров начальник участка постучал к Сергею в вагончик и затеял такой разговор:
    – Смотри, Сергей, твои бойцы должны отработать до седьмого августа и закрыть объём, так? А первого у нас день железнодорожника, так? Что ты скажешь, если мы им предложим закрыть работу к празднику? И домой раньше уедут, и премию получат. И ты тоже. Как тебе такое предложение?
    – Предложение хорошее, но это же придётся не по восемь, а по десять часов работать. Или даже больше.
    – Так за это и премия.
    – Бойцов спросить надо.
    – Так спроси. Прямо сегодня спроси.
    Бойцам такой расклад пришёлся по душе, и на следующий день Сергей вышел на работу вместе со всеми как простой боец. Ему тоже хотелось поскорей оказаться дома.
    
    В город приехали за полночь. Всю дорогу не добитые работой,  на удивление живучие студенты не давали спать другим пассажирам, пили неизвестно откуда взявшееся пиво, горланили песни, таскали Сергея от одной компании к другой, угощали, пели с ним вместе.
    Но Сергей мысленно был уже дома. Он не станет звонить с вокзала, пусть будет сюрприз. Он представлял, как тихонько, чтобы не разбудить Нонну, отопрёт входную дверь и, притворив дверь в комнату, прокрадётся в ванную, скинет грязную, пропотевшую одежду, примет наконец ванну – да! о ванне он тоже мечтал в тайге! – а потом так же тихо заползёт к Нонне под одеяло, разбудит, напугает, обрадует, а потом… потом отработает за весь месяц вынужденного простоя!
    От вокзала до дома было минут двадцать ходу. Сергею показалось, что он прошёл этот путь за пять минут, пробежал, пролетел. Лифт вызывать не стал, чтобы не шуметь, и одним духом взбежал на восьмой этаж. Зайдя в прихожую, успел заметить, как дверь в комнату стремительно захлопнулась, и в тусклом свете ночника мелькнула только голая Ноннина рука и краешек бедра.
    Сюрприза не получилось. Ничего ещё не понимая, он включил в прихожей свет, сбросил рюкзак, присел на корточки и стал развязывать шнурки. Дверь в комнату отворилась, и, подняв лицо, он увидел Нонну. Она была босиком и в том самом халатике на голое тело. Сергей любил, когда она так его надевала. Нонна была растрёпана, бледна, насколько позволяла её природная смуглость, прерывисто дышала и глядела мимо.
    – Серёжа, уйди! Уйди, пожалуйста, сейчас. Уйди! – быстро проговорила она глухим, чужим голосом.
    – Нон, ты что? Я домой приехал.
    – Уйди, я тебя умоляю!
    – Нон! Я дома у себя. Что с тобой?
    – Уйди!
    И тут только он заметил на обувной полке чужие мужские башмаки большого, «не Лёнькиного», почему-то подумалось ему, размера. Он начал снова завязывать шнурки. Пальцы одеревенели, не слушались. Поднялся, подхватил рюкзак, у выхода обернулся:
    – Я ушёл. Вещи, книги, записи оставь перед дверью, чтобы мне не заходить. Завтра днём заберу. Ключ оставлю на полке, дверь захлопну. Прощай.
    Ему стоило большого напряжения сказать это спокойно. Тихо, чтобы не беспокоить соседей, притворил входную дверь и стал быстро, почти бегом спускаться по лестнице – в лифте он бы не выдержал, завыл. «Гнусно! Мерзко! Пошло!» – стучало в мозгу в такт шагам.
    Сергея вынесло из подъезда, и он быстрым шагом пошёл в сторону от дома. Нужно было отойти подальше, чтобы никто не услышал, если его вдруг прорвёт. Но он удержался, стиснул зубы и двинулся в сторону родительского дома. До него тоже было минут двадцать ходу.
    Мысли путались, клубились ворохом, и из этого клубка он вытащил одну и стал её думать. Как Лёнька тогда сказал? – «Ты делаешь большую ошибку».  Выходит, Лёнька спасал его, сам на амбразуру кидался? Объективно – так. Лез в Серёгин огород, но как будто знал, что тот заминирован, и отговаривал, гнал его. Как будто сам мечтал на мине подорваться. Но ему-то как раз не суждено было. Вот морда жидовская! И тут всех обскакал! Но ведь не хитрил за его спиной, рассказал всё честно. Настоящий друг оказался, врала Нонка.
    Открыв дверь своим ключом, Сергей увидел, как мать, включив свет, спешит к нему из спальни в одной рубашке.
    – Серёжа! Что случилось? Почему ты здесь? Я как знала, что ты придёшь, как чувствовала!
    – Ничего не случилось, мама. Всё в порядке. Просто мы закончили раньше. А где отец?
    – В твоей комнате. Я ему там теперь стелю – храпит сильно.  Саша, проснись! Серёжа пришёл.
    Отец вышел в трусах, майке, шлёпанцах, щурясь с темноты, посмотрел на Серёгин рюкзак.
    – Домой заходил?
    – Оттуда.
    – Понятно, – и, махнув рукой, пошлёпал в свою спальню.
    – Кушать будешь, – суетилась мать.
    – Нет, мам. Ты постели мне, а я помоюсь и лягу.
    – Я как чувствовала, как знала, – всё повторяла мать, пока Сергей не закрыл за собой дверь в ванную комнату.
    
    На другой день Сергей забрал от Нонны свои вещи и оставил на полу записку: «На развод я подал». Через месяц их развели.
    
    Дыра в груди, разодранная по старым шрамам, болела, кровоточила, не давала жить, не давала спокойно думать. В голову лезли мысли, что лучше бы ему не жить, и он на полном серьёзе размышлял – как лучше. Лёнька когда-то хвалился, что у него есть знакомый психотерапевт, забавный еврейский дедушка. Сергей, скрепя сердце, позвонил, и не объясняя причины, попросил у Лёньки телефон этого дедушки и разрешения при случае сослаться на него.
    Доктор звонку не удивился и велел в тот же вечер прийти прямо к нему в кабинет, в психбольницу, где он работает – делать было нечего. Дедушка-доктор внимательно его выслушал, велел ничего не предпринимать, ничего внутрь не принимать, дать ему пару дней – подумать. Сергей терпеливо прождал назначенные два дня в ожидании чудесного исцеления, и позвонил. Доктор сказал, что помнит, думает, но так занят, что принять пока не может, просит извинить и подождать еще пару дней. Через два дня ситуация повторилась. А еще через два Сергей понял, что в этом ожидании и состояло всё лечение. Стало немного легче, мысли о смерти ушли. Он последний раз позвонил доктору, поблагодарил и сказал, что ему стало лучше, помощь не требуется. Тот удовлетворённо крякнул в трубку, пожелал всего наилучшего и добавил, что от такого прекрасного молодого человека ничего другого он и не ждал.
    Дыра в груди перестала кровоточить, но всё ещё ныла. Сергей мысленно заколотил её фанерой, мысленно покрасил фанеру в чёрный цвет, по краям мысленно нарисовал по две белых полоски и окунулся с головой в работу.
    
    Любимое дело – вот, что не изменит! Если бы не нужно было прерываться на сон, не ждать, пока опытные образцы вылежатся сколько нужно при заданной температуре, всё бы пошло ещё быстрее. Но и так полугодовой график он уложил в два месяца.
    В родительский дом приходил поздно. Хорошо, если мать уже спала. Тогда Сергей разогревал оставленный на столе ужин, быстро его заглатывал и ложился спать с тем, чтобы утром встать пораньше, сделать зарядку, выпить чаю или растворимого кофе и снова мчаться в лабораторию.
     Хуже было, если к его приходу мать ещё не ложилась. Тогда она садилась напротив Сергея, горестно смотрела на него, подперев щёку рукой, и говорила, говорила… Пусть бы смотрела, но слышать, что она говорит, было невыносимо. Она рассуждала, какая Нонка стерва, а когда рядом не было отца, выбирала словцо и покрепче. Откуда-то взялись знакомые, которые знали Нонку, и все они, по словам матери, отзывались о ней крайне неодобрительно. Нашлись знакомые знакомых, у которых дочки учились с Нонкой в школе, и те будто бы рассказывали, что Нонка уже в школе была та ещё…
     Сергей просил:
    – Мама, не надо! Мне тяжело, неприятно всё это слышать.
    – Хорошо, Серёжа, хорошо, не буду, – мать замолкала на время. Но слова копились, копились в ней и, накопившись, прорывали слабый заслон обещания, и новый их поток выливался на Сергея.
    Даже отец, который никогда не повышал голос, не выдержал однажды и – нет, не закричал, но весь внутренне клокоча, стукнул кулаком:
    – Мать, прекрати! Оставь сына в покое, что ты его мучаешь! Уйди! Дай человеку спокойно поесть.
    После этого мать замолчала, и только иногда шевелила губами беззвучно. Можно было отвернуться и не смотреть.
    
    Начался новый учебный год, пришли новые студенты. Работа над диссертацией шла с опережением, и защиту передвинули. Сергей волновался, но, как выяснилось, зря – защита прошла блестяще, ни одного чёрного шара. На банкете шеф поднял тост за «нового учёного, нового большого мостовика», а потом подсел к Сергею.
    – Давай, Серёжа, выпьем за тебя, за твой успех. Считай, что ты уже доцент. Чокнемся! Я тебе вот что скажу: я ещё лет пять, от силы семь поработаю, а потом – всё, уйду на пенсию, до смерти горбатиться не буду. Да и не дадут. А я на своём месте кроме тебя никого не вижу. Тебе одному могу кафедру передать. Тебе теперь надо за докторскую садиться, потом сразу – профессора, а потом уже и на кафедру претендовать можно. У тебя кандидатская – половина докторской, ещё чуть-чуть, и готово. Постарайся, дружок – для меня.
    – Нет, Василий Викторович, я кандидатскую в докторскую переделывать не буду. Эта тема закрыта. А по поводу докторской я уже думал, есть мысли по конструкции. Вы же сами всегда говорили: не топтаться, двигаться вперёд.
    – Да, Серёжа, ты прав. Молодец, поучил старика. Давай ещё чокнемся. За твою будущую докторскую!
    
    В суете больших и малых дел – учебных, научных, бытовых – Сергей старался не думать о Нонне. «Стараться не думать» – кто придумал эту гениальную формулу? Мысли о ней постоянно всплывали, отдаваясь тоской и болью. Ему остро не хватало Нонны – той, прежней, которую он почувствовал когда-то всю, гуляя по шпалам, которая подарила ему тот первый настоящий поцелуй.
    Мишка сказал: «Лучшее средство от несчастной любви – счастливая любовь». Философ хренов!
    Сергей пробовал смотреть на других, но эти другие проходили мимо взора  плоскими картонными картинками – яркими, красивыми, но не трогающими, не запоминающимися. Он мысленно сравнивал их с Нонной, и убеждался: она одна настоящая, а другие – нарисованные. И пахло от них магазинным, покупным. Может, для кого-то и они были настоящие, но не для него.
    Но ведь и той, прежней Нонны уже не было, и он задумывался: а может, её и не было никогда, может, это ему только казалось, а она всегда была вот такая, какой он увидел её в ту последнюю встречу? Он и хотел, и не хотел разговора с нею. Была какая-то недосказанность, незавершённость, которая мешала, не давала найти своё место в этой новой действительности.
     Вдруг она позвонила.
    – Здравствуй, Серёжа. Я слышала, ты защитился – поздравляю.
    – Здравствуй. Да, защитился. А ты откуда знаешь?
    – От Мишки. Я ему иногда звоню.
    – Он мне не говорил.
    – Это я просила, чтобы не говорил. Серёжа, я хочу тебе сказать… Ты свидетельство забрал? О разводе?
    – Нет, не забирал.
    – Я тоже. Не забирай, пожалуйста.
    – Какая разница?
    – Пока один кто-то не заберёт, развод не считается. Серёжа…
    – Ну что?
    – Давай встретимся.
    – Зачем?
    –  Мне надо сказать тебе…
    – Говори сейчас.
    – Да, лучше сейчас. Я… Я хочу, чтобы ты вернулся... Сейчас не перебивай, – добавила она торопливо. –  Я плохая, злая, я виновата, я дура, я обманула тебя. Накажи меня, побей, убей, но вернись. Я не могу без тебя, мне плохо.
     – Ну понятно, мне-то хорошо.
    – Да, я сама виновата. Но ты тоже виноват.
    – Вот с этого места поподробнее: в чём именно я виноват?
    – Ты первый меня бросил.
    – Нонна, я тебя не бросал. Ты можешь это рассказывать кому угодно, но только не мне. Я про себя всё знаю.
    – Бросил. У тебя на первом месте твоя лаборатория, студенты, стройотряд твой… А про меня ты совсем забыл, бросил.
    – Логика безупречная. Мужик не работает – плохой мужик, мужик работает – плохой мужик. Вы бы там уже разобрались.
    – Я, Серёжа, потом разобралась. А тогда я дура была, никчёмная злая дура. Я не понимала, я хотела отомстить, доказать… Прости меня!
    – Ты думаешь, это можно – простить?
    – Я не знаю. Если бы ты…я… нет, ты не такой, ты правильный.
    – И как ты себе представляешь? Вот простил – и что?
    – Ты вернёшься и мы снова будем жить вместе. Я тебе обещаю…
    – Не надо мне обещать. Ты себе обещай. А мне ты однажды уже обещала. Когда мы поженились… И где ты хочешь, чтобы мы жили?
    – Серёжа, нам есть где жить.
    – Исключено. В эту квартиру я не войду ни при каких обстоятельствах. Надеюсь, ты понимаешь.
    – Я её обменяю... Мы, мы обменяем. Как ты решишь.
    – И ни одной вещи из старой квартиры не должно быть – ничего. Всё продать. А лучше – сжечь.
    – И мои вещи тоже?
    – Всё.
    – И украшения?
    – Я сказал: всё.
    – Хорошо, Серёжа.
    – И учти: у меня впереди много работы – и наука, и студенты, собрания, совещания, конференции, командировки. Докторскую писать. Это потребует много времени.
    – Да, Серёжа.
    – И ты должна родить ребёнка. Мне нужен ребёнок.
    – Хорошо, Серёжа. Я всё сделаю, всё… и ты… вернёшься?
    – Я попробую, – и он услышал, как Нонна на том конце захлюпала носом.
    
    На новом месте началась новая, странная жизнь. Сергей чувствовал это так, будто между ним и Нонной вырос невысокий, но твёрдый, с острыми краями, порожек, о котором нужно всё время помнить, чтобы не спотыкаться, переступать с осторожностью. Появилась неотвязная театральная фальшь в голосе. Прежде, чем что-то сказать, подыскивали слова, стараясь избегать опасных намёков и аналогий. Исчезли из обихода шутки. «Не шутите с женщинами», – вспоминал Сергей Козьму Пруткова, – «Эти шутки глупы и неприличны». В разговорах старались не выходить за пределы бытовых тем. Близость стала дешёвым механическим суррогатом того, что было раньше.
    Нонна забеременела, и Сергей стал проявлять к ней повышенное внимание и заботу, сознавая, что думает не столько о ней, сколько о будущем ребёнке. И она, похоже, тоже понимала это. А в заботе она нуждалась – беременность протекала непросто. В конце ей даже пришлось полежать в больнице из-за угрозы выкидыша, но всё обошлось. Врачи говорили, что ей сильно повезло, и о следующем ребёнке лучше не мечтать. Родилась девочка, дочка, Анна, Аня, Анечка – так решил Сергей. И что-то сдвинулось. Порожек не исчез, но острые края его как будто немного сточились, сам он стал пониже и иногда почти не ощущался. Дома стало теплее. Это Аня, крохотное солнышко, согревала его, сама того не зная.
    Когда сдали новый дом для сотрудников в двух остановках от института, Сергею выделили в нём небольшую двухкомнатную квартиру – на расширение. И вот в этой квартире уже стало всё почти как прежде. Как прежде. Почти.
    
    Сергей защитил докторскую и со временем принял от шефа кафедру. В памяти его эти годы слились в один непрерывный поток лекций, собраний, статей, конференций. И аспиранты, аспиранты, аспиранты… В НИП, научно-исследовательском подразделении, под его руководством и при непосредственном участии велась разработка заказных проектов. Это приносило и удовлетворение и деньги, иногда очень хорошие.
    Как-то незаметно подросла Аня. Вот, казалось, недавно катал её в коляске, учил ездить на велике, вёл за руку в первый класс, маленькую, еле видную за большим букетом. А вот она уже девушка, школу заканчивает. Доченька, самый дорогой человек на свете!
    – Пап, – спросила Аня однажды, когда они в один из редких вечеров сидели вдвоём перед телевизором, – почему ты от мамы не ушёл?
    – Почему я должен был уйти? Ты знаешь какую-то причину для этого?
    – Не знаю я никакую причину. Просто вижу, как вы живёте, слышу, как разговариваете. Вы делаете вид, что вместе, а сами отдельно.
    – И давно ты это заметила?
    – Да мне кажется, я всегда это чувствовала. Вот прямо как будто с рождения. Вру, не с рождения. Лет, наверное, с пяти. Ну с семи – это точно.
    – Понимаешь, девочка, в жизни не бывает всё идеально. Иногда приходится с чем-то мириться, чтобы сохранить что-то на самом деле хорошее. Ты для меня это хорошее.
    – Ну и зря. Если бы ты ушёл, я бы всё равно тебя любила. А так мне тебя жаль.
    – Не надо меня жалеть. Я по-своему счастлив. У меня есть любимая дочь, любимое дело. А маму я тоже люблю, но немного не так, как ты представляешь. Это как хороший бетон – со временем становится шершавее, зато прочнее.
    – Правда?
    – Правда, солнышко.
    
    Институт, добавив несколько модных специальностей, переименовали в университет, а ректор стал уговаривать его на должность проректора по науке. Сергей понимал, что на этой должности сможет больше, но как оставить кафедру? Попробовал совмещать – нет, не получается. Пришлось, как и шефу в своё время, передать её в надёжные руки, благо, руки эти он сам и взрастил.
      Была у него мечта, казавшаяся иногда несбыточной: создать на базе НИПа институт – с нормальным штатом, помещениями, оборудованием. Создать и  возглавить. Быть как бы и вместе с университетом, но и самостоятельным. Это была мечта жизни. Ректор обещал помочь, пробить эту идею в министерстве, но пробивал он её как-то вяло, с места не двигалось.
    
    Когда был первый звонок? Да почти двадцать лет тому. Вдруг стало трудно, – всем не расскажешь, – сходить в туалет. «Неправильно я питаюсь, на бегу всё», – подумал Сергей, и пошёл в поликлинику. Участковая выслушала, осмотрела и подтвердила: неправильно, выписала слабительные. Стало немного легче, но через небольшое время всё вернулось, даже хуже стало. Лёг в «Железку» на обследование. Там его со всех концов просветили, изучили, и нашли рак прямой кишки. «Молодец, – хвалил онколог, – молодец, вовремя обратился. Опухоль небольшая, операбельная. Порежем – будешь как новый». И вправду, стал как новый, как и не было ничего.
    И почти сразу нашли рак у отца. Вот там всё было плохо, очень плохо. Надежды не было, и обезболивающих хороших тоже не было. Вместо этого тупо, по протоколу, мучали химией. За несколько месяцев скрючило его, скомкало, как тетрадный лист. Потом резко стало плохо, скорая до больницы не довезла.
    Осталась маленькая дачка в чудесном месте и старенькие «Жигули». Мать сказала: «Забирайте, мне теперь ни к чему». Машину продали за копейки, а купили тоже подержанную, но ещё живую, а главное, просторную иномарку  – чтобы внуки помещались. Уже была и внучка и внук, а Аня обещала ещё и третьего!
    
    Всё свободное время теперь Сергей отдавал внукам. Времени этого было немного, тем ценнее, дороже была каждая минута с ними. Как-то раз повёз их в воскресенье в парк покатать с горки на «плюшках». Ловил их, хохочущих, внизу и отвозил на подъёмник. Вдруг кто-то хлопнул его сзади по плечу. Обернулся – Лёнька! Стоит на коньках, улыбается – обнялись.
    – Здравствуй, Серёга! Ты как тут?
    – Да вот внуков привёз с горки покатать.
    – И много у тебя внуков?
    – Двое пока: старшая внучка, и внук. А у тебя?
    – У меня пацаны, тоже двое. Но младший сын ещё в запасе. Может, он мне внучку родит.
    – Ты тут часто?
    – Регулярно зимой на каток ездим с женой. Я ведь второй раз женился. Не знал?
    – Нет. А с первой что?
    – Что-что... то же, что у всех.
    – Понятно.
    «Вот морда жидовская! – подумал Сергей с лёгкой завистью. – Я с Нонкой сошёлся, Мишка один кукует, а этот второй раз женился. И тут всех обскакал!»
    После этого два-три раза за зиму, да виделись. Лёнька, приметив Сергея, подъезжал к ограде катка, окликал, улыбался. И Сергей откликался радостно. Все старые обиды давно забылись, развеялись. Осталось только тепло прежней дружбы, память детства, юности. Значит, не такой уж это хрупкий товар – дружба, и годы ему нипочём.
    
    На очередном заседании ректор объявил, что планирует разместить на территории университета православный храм.
    – Нам нужен храм шаговой доступности, небольшой. Министерство, в принципе, не против, епархия двумя руками «за». Какие будут мнения?
    – Моё мнение такое, – вступил Сергей, – университет и так храм – храм науки. Зачем нам церковь? Давайте мы ещё мечеть построим. И синагогу.
    – Ваша ирония, Сергей Александрович, неуместна. Если бы у нас был внушительный контингент студентов-мусульман, то мечеть бы тут появилась и без нашего участия. А про синагогу я даже говорить считаю излишним. Основная масса наших преподавателей и студентов причисляет себя к православию.
    – У нас что – деньги лишние завелись? Я проект НИИ уже сколько лет пробиваю, а из министерства ни копейки не дали. А на церковь, значит, дадут.
    – Во-первых, это будет софинансирование, вместе с епархией, а во-вторых, ещё как дадут. Это теперь – как это говорится? – в тренде. Вы, Сергей Александрович, прекрасный научный руководитель, но ни разу не дипломат. Поймите, когда храм будет стоять, я всегда смогу в министерстве сказать: на храм у нас деньги нашлись, неужели на НИИ не найдутся? НИИ для университета – это развитие, шаг вперёд и, что немаловажно, возможность самофинансирования за счёт коммерческих разработок. Но это всё надо правильно подать, организовать, заинтересовать, надавить на нужных людей. Неужели непонятно?
    – Ты, Сергей Александрыч, – сказал ему после заседания проректор по АХЧ, – большой учёный, но ректором тебе не стать.
    – А мне это надо – ректором?
    – Вопрос не в том, надо или не надо. Просто не стать и всё. Ты из другого теста – слишком прямой, слишком правильный. И понимаешь всё буквально. А с этим храмом все не так просто.
    – Что там не просто? Шеф же всё объяснил.
    – Ну да. Ты хочешь, чтобы он на ректорате и тебе и всем сказал, что землю прикупил и дом строить собирается?
    – При чём тут дом?
    – При том, что дурак ты, Сергей, хоть и большой учёный. В общем, я тебе всё объяснил, но ничего не говорил. Думай сам головой своей шибко научной.
    – Ты хочешь сказать… Фу, мерзость какая!
    – Ты что угодно можешь говорить, но шеф своё дело знает, университет при нём твёрдо стоит. И людям заработать даёт. Тебе, между прочим, тоже.
    – Мы в НИПе свои деньги честно зарабатываем. Наши проекты лучшие, мы конкурсы выигрываем, гранты получаем.
    – Ты остынь, Сергей. Никто не спорит, что вы лучшие. Только вот конкурсы выигрывают не те, кто лучше, а кого двигают лучше. Ты всей этой кухни знать не хочешь, а я маленько в курсе. Так что не надо на шефа так наезжать. Он баланс соблюдает: и вам, и университету, и… себе.
    
    Через год на краю университетского городка примостилась небольшая пряничная церковь, а ещё через полгода ректор пригласил Сергея с женой на новоселье.
    – Подарок надо, – сказал Сергей Нонне, – даже не представляю, что ему дарить.
    – Картину. Повесит в новом доме, будет смотреть, помнить, что от нас.
    – Какую картину? Где их берут, картины эти, я даже не знаю.
    – Я подберу. Как думаешь, сколько потратить?
    – Слушай, я в этом вообще не разбираюсь. Потрать, сколько считаешь нужным. Если бы ты знала, как мне не хочется идти на это новоселье!
    – Серёж! Но мы вообще никуда не ходим!
    – Да я так. Нельзя не пойти, все пойдут. Я понимаю.
    Как Нонка к этому новоселью готовилась! Как старалась выглядеть не хуже, чем жёны других университетских начальников! Как переживала за платье, туфли, ногти, причёску! Купила Сергею новый галстук, и чуть не купила новый костюм – еле отбился.
    Новый дом ректора – просторный, удобный, со вкусом обставленный, ещё пахнувший стройкой, вызвал всеобщее, по крайней мере на словах, восхищение. Хозяин провёл гостей по всем его пяти уровням, включая два подземных. Гардеробная, постирочная, топочная, санузлы, спальни, громадный зал, кухня, бильярд, библиотека, тренажёры… голова от всего этого шла у Нонны кругом. А в конце экскурсии все спустились на нижний уровень и обозрели сауну и бассейн с противотоком.
    Нонна была на высоте, она была просто обворожительна. Живо и остроумно общалась с коллегами Сергея и их жёнами, сделала замысловатый комплимент хозяину дома, его жене и всей семье, помогла найти место для подаренной картины, объяснив заодно её замысел и сюжет. За столом, не менее изысканным, чем всё остальное, была непринуждённо весела, смеялась чужим шуткам и шутила сама. Сергей давно не видел её в таком радостном возбуждении.
    Когда приехали на такси и поднялись в свою двушку, Нонна скинула в коридоре туфли, прошла в спальню, села на кровать и зарыдала. Сергей разделся, взял свою подушку, одеяло, достал из шкафа простыню и ушёл спать на диван.
    Вот уже скоро год, как он почти не встаёт с этого дивана...
    
    В один из осенних вечеров Сергей возвращался домой необычно рано, ещё засветло. Вдруг оказалось, что вечер у него свободен – одни дела сорвались, другие перенеслись. Домой он всегда ходил пешком. Две остановки – ноги размять. Теперь на его пути лежал новый храм.
    – Добрый вечер, Сергей Александрыч! – услышал он, проходя мимо.
    Оглянулся: за углом, прячась от любопытных глаз, стоял молоденький поп в облачении, наперсном кресте и, как школьник, курил в рукав, пряча сигарету в горсти.
    – Добрый, – отозвался Сергей, подходя поближе. – Вы меня знаете?
    – Начальство надо знать в лицо! – бодро и весело процитировал поп из какого-то старого советского фильма.
    – Какое же я вам начальство?
    – Мне – нет. Но вы же проректор по науке, я не ошибся?
    – Проректор, – улыбнулся Сергей.
    – Отчего же вы, господин проректор, не заходите в наш храм? Вы крещёный?
    – Крещёный. Но я как-то…
    – А зря! Зря! Без причастия вы теряете живую связь с Богом, а без исповеди лишаетесь прощения и благодати. Как же можно так себя не любить!
    –  Исповеди? Да я не знаю даже, в чём мне исповедоваться.
    – Не знаете, значит. А ведь безгрешных не бывает. Спаситель за грехи наши муку крестную принял.
    – А вы вот – курите. Грех это?
    – Аз грешен есмь, – с деланной скорбью произнёс поп, – пристрастился к табачку. А вот вы станете бывать в храме, я, глядя на вас, и брошу. Вы Евангелия читаете?
    – Читал что-то.
    – Пойдёмте, пойдёмте со мной, я вам свою книжку Нового Завета дам.
    Сергей зашёл в церковь. Небольшой новодельный храм внутри выглядел как-то не по-настоящему. До этого Сергей бывал только в больших храмах – с экскурсиями.
    – Вот, возьмите. Эту книжку мне мой наставник подарил. Видите надпись: «Отцу Никодиму на добрую службу». Это он своей рукой надписал. Теперь так не пишут. Все по клавишам стучат, а писать разучились. Прочтите обязательно. А как свою заведёте, так эту мне вернёте. Только не потеряйте, не испортите, эта книжка очень мне дорога.
    – Спасибо. Так вас отец Никодим зовут?
    – Во храме отец Никодим.
    – Забавно. По возрасту это я бы вам в отцы годился.
    – Возраст одно, а сан – другое. Я ведь поп.
    – Ну и что?
    – А вы разве не знаете откуда это слово взялось – поп?
    – Честно говоря, нет.
    – От греческого «папас», а это как раз и значит – папа, отец. Но мне по душе наше русское – батюшка.
    – А что, батюшка, ходят к вам студенты?
    – И преподаватели, и студенты, – отец Никодим хихикнул, – Забавные! Благословения на курсовую просят, свечки перед экзаменом ставят, молятся, чтобы билет хороший попался. Суеверие, по сути, с одной стороны. А с другой – кто знает, какая у него дорога к Богу. И вы не знаете... Ну, не буду вас более задерживать. Евангелия прочтите обязательно, и мы с вами еще об этом поговорим. До свидания, Сергей Алексадрович, храни вас Господь!
    
    – С попом сегодня разговаривал, – рассказал Сергей Нонне за ужином, – из нашего храма. Книжку свою дал почитать. Не в том смысле, что он написал, а из своих книг – Новый Завет. Знает меня откуда-то.
    – Серёжа, это знак.
    – Какой знак? Дорожный или математический?
    – Серёжа, это не шутки! Это знак!
    – Что угодно можно считать знаком.
    – Нет, не что угодно. Есть вещи простые, а есть знаковые. Вот у тебя опухоль тогда была – может, это тоже был знак, что ты живёшь без Бога, и он тебя предупреждает. В тот раз обошлось. Но ты не понял, и теперь Бог послал тебе этого попа. А если ты не послушаешь… будет как с Юджином. Его тоже Бог предупреждал.
    – Ну, Женька, допустим, ничего такого мне не рассказывал. Так что… давай не будем утверждать, чего мы не знаем наверняка. А Новый Завет – это даже любопытно почитать. В конце концов, надо же когда-то его прочесть – исторический памятник однако!
    
    В церковь Сергей зашёл спустя три недели.
    – Вот, отец Никодим, возвращаю вашу книжку, спасибо. Я, видите, обернул её, чтобы не испачкалась.
    –  Прочитали? Или так отдаёте?
    – Евангелия да, прочитал, а послания – не все. Откровение Иоанна Богослова меня поразило. Я почему отдаю – у меня теперь своя есть.
    – Славно! Понравилось вам?
    – Дело не в том, понравилось или нет. То есть, в литературном отношении необычно так, непривычно. Не в этом дело. Я, как бы это сказать, не со всем согласен.
    – Неожиданно. И в чём же вы со Спасителем не согласны?
    – Ну вот начну с простого: с притчи о драхме. Я понимаю: потерял, нашёл, радость, все дела… Но ведь реальная стоимость драхмы от этого не поменялась, не выросла. Дальше: притча о блудном сыне. Очень похоже. Сын ушёл, потом вернулся, радость, все дела … Но ведь другие-то дети от этого хуже не стали, они, если разобраться, лучше этого блудного, почему им меньше любви? Или вот эта притча, о виноградаре. Вы меня, батюшка, простите, но я так понимаю, что ежели этот виноградарь так дела вести будет, всем одинаково платить, и тем кто с утра работал, и тем, кто к вечеру пришёл, то виноградники его скоро зачахнут. Никто весь день работать не будет, все к ночи придут.
    – С остальным, значит, согласны, а с этим нет.
    – Ну это, как бы то, что сразу бросается в глаза, заставляет задуматься. Есть и другие места неясные. А есть слова просто замечательные – под каждым подпишусь.
    – Интересный вы человек, Сергей Алексадрыч, и читатель внимательный. И мыслите вы логически. Вы какие виды логики знаете?
    – Математическая… я вообще-то не математик. Потом… всё, больше не знаю. Я же сказал: не математик. Вот: женская логика ещё, – улыбнулся Сергей.
    – Вы говорите, не математик, а писание разобрали как заправский математик. Но ведь логик много есть, каждая для своей области. Даже женская, – отец Никодим тоже улыбнулся лукаво, – хотя, честно говоря, не логика это, а сплошное недоразумение, вы, как мужчина, меня поймёте. А в писаниях логика божественная, которая постигается не только умом но и сердцем. Вы притчи поняли буквально. А ведь это иносказание не о драхме, не о сыне блудном, не о работнике у виноградаря, а о душе, которая обратилась к Богу. И Бог всякую такую душу приемлет, всякой рад и дарует ей жизнь вечную.
    – Выходит, ваш Бог пристрастен и несправедлив.
    – Нет Бога нашего и вашего, Бог один. А по части беспристрастности… Вы позволите узнать, Сергей Александрыч, у вас дети, внуки есть?
    – Дочь, внучка, два внука у меня.
    – Любите их?
    – Безумно люблю.
    – Как вы сказали – безумно? Вот по-вашему и получается: где любовь, там нет беспристрастности. Бог – это не про справедливость, Бог – это про любовь. Справедливость – она в человеческом суде, да и там не всегда, а Бог нас иначе судит. Вы почитайте ещё. На этот счёт масса есть интереснейшей духовной литературы.
     – Я не знаю даже, с чего начать.
    – А я вам список приготовлю. Вы через недельку заходите, очень буду рад. Приходите обязательно. До свидания, храни вас Господь!
    
    Сергей стал бывать в храме у отца Никодима – обсуждали писание, спорили. Ну как спорили? Батюшка с Сергеем особо и не спорил, но в итоге Сергей всегда с ним соглашался. Как когда-то с отцом, только не было той детской обиды.
    Однажды  отец Никодим встретил Сергея как-то особенно радостно:
    – Поздравьте меня, Сергей Александрыч!
    – Поздравляю. День рождения у вас?
    – Можно и так сказать. Я курить бросил, две недели, как перестал диаволу кадить. Спасибо вам.
    – Почему мне?
    – А помните наш первый разговор? Я после него как закурю, так вас вспомню, а как вспомню, никакого удовольствия курить, даже наоборот. Так начатую сигарету и выброшу. А потом подумал: зачем я их вообще покупаю, и перестал. Всегда знал, что надо бросать, да не получалось. А с вами вот получилось.
    – Рад за вас, хотя никакой моей заслуги в этом нет. Это вы сами.
    – Нет, нет, вы не спорьте. Без вас, я бы не бросил.
    Часто говорили с отцом Никодимом о «жизни во Христе», и так Сергей понимал, что жизнь эта – правильная. Но ведь это именно то, к чему он стремился всегда – жить, поступать правильно. В жизни его часто обуревали сомнения, а тут… Не то чтобы он нашёл ответы на мучившие его вопросы. Он убедился как бы в отсутствии самой необходимости отвечать на них. Оказалось, что эти вопросы не главные. А ответы на главные – вот они, в той самой книжке, что дал ему однажды отец Никодим.
    Сергей стал приходить к службе, впервые исповедался и причастился. Он не задумывался о сущности Бога – ему это было всё равно. Но душа его обретала покой, ощущение, что он попал наконец в правильное русло, которое влечёт его в правильном направлении, к тому, что отец Никодим называл главной целью земной жизни – спасению души.
    Нонна купила Сергею и себе красивые золотые крестики на цепочке и тоже стала ходить в храм.
    
    Сергей вместе с Нонной и внуками проводил на даче весь свой профессорский отпуск – два месяца. В комнате, где стояла его кушетка, поместился стол с компьютером, худо-бедно тянул мобильный интернет, можно было работать. Нонна возилась в огороде, старшая внучка помогала бабушке, приглядывала за младшими. Всей гурьбой ходили в лес по грибы. Сергей любил встретить рассвет у воды, постоять с удочкой, наловить рыбной мелюзги. При плохом клёве улов доставался кошке, а хороший улов шёл Нонне на сковородку, и ничего на свете вкуснее не было.
    В последнее дачное лето Сергей уже не в силах был доехать до дачи самостоятельно, и отвёз их зять – и его, и Нонну, и всех троих внучат. Аня ехала следом на своей машине, а через два дня они с мужем укатили в город – бизнес, дела.
    После операции Сергей совсем утратил мобильность. Всё стало трудно, неудобно, даже рискованно с этой трубкой-дренажом, торчащей прямо из груди. Он заставлял себя посидеть за компьютером хотя бы часок, попереписываться с теми двумя аспирантами, которых не считал возможным бросить. Нагрузку на кафедре он давно сократил до четверти старой, и понимал, что в следующем году от неё придётся отказаться вовсе.
    Вдруг позвонил по мобильнику Лёнька.
    – Сергей, здравствуй! Это Смысловский. Мишка мне твой телефон дал. Можешь говорить?
    – Здравствуй, Лёня. Говорить? Говорить могу, – голос у него был слаб.
    – Что-то с голосом у тебя. Или связь плохая? Мне Наташка Шупанова звонила, я её разыскал недавно, и мы общаемся. Она сказала, что восьмого, во вторник, будет год, как Ленка Тюрина умерла. Наташка просила сообщить нашим из класса, кого найду. Дети Ленкины собирают всех, кто её знал. Ты как – сможешь?
    – Лёня, я не знал, что Ленка умерла, – тихо ответил Сергей,  – От чего?
    – Рак груди. Я сам только вчера от Наташки узнал. Серый, её, оказывается, бросил давно, я не знал. За ней Зайцева с Семёновой ухаживали до последнего. А дети где-то за границей жили. Теперь вот приехали.
    – Нет, Лёня, я не смогу, я не в городе.
    – Понял. Жалко. Сам-то как?
    – Плохо.
    – Что с тобой?
    – То же, что у Ленки, – Сергею трудно было выговорить это слово – «рак», – Поджелудочная.
    – Да-а-а… Давно? Лечишься?
    – Как давно, трудно сказать. Полтора года, как диагноз поставили. А до этого от всего подряд лечили – и от невропатии, и от остеохондроза – от всего. В «Железке» нашей. А как мне совсем худо стало, я к главному хирургу города пробился, он и нашёл. Только уже поздно было оперировать. Недавно отрезали немного, но уже в лёгких метастазы. Борюсь, химиотерапию делаю.
    – Серёга, я даже не знаю, что сказать. Так неожиданно. Чем могу помочь? У меня знакомый другого знакомого с раком желудка в Корею уехал лечиться, его в экспериментальную программу там взяли. Узнать?
    – Если сможешь, узнай почту этого знакомого, я ему сам напишу.
    – Ага. Может, деньги? У меня есть кой-какие сбережения.
    – Спасибо, Лёня, деньги есть.
    – Ну ты меня расстроил. Про кого угодно мог подумать, только не про тебя. Держись, Серёга, не сдавайся, лечись. Я в тебя верю.
    – Держусь, Лёня. Мне врачи три месяца давали, а я полтора года уже живу. Сейчас учебник дописываю, монографию тоже к выпуску готовлю, институт мой строится. Два аспиранта остались – тоже бросить не могу.
    – Ты, Серёга, герой.
    – Нет, Лёня, я не герой. Просто это моя работа… А твои как дела?
    – Спасибо, всё в порядке. Внучка теперь у меня есть, не подвёл меня мой младший. А так всё по-старому – дом, работа, спорт.
    «Спорт! – подумал Сергей с грустью, – Вот морда жидовская! И тут всех обскакал!».
    
    Лёнька и Мишка шли с поминок. Хотя, какой уж там Лёнька, какой Мишка! Лёнька был ещё хоть как-то подтянут, но весь седой, только борода и усы чуть приперчены. А у Мишки седина тронула лишь виски, зато на маковке отсвечивала внушительная плешь – «озеро в лесу», и сам он не то что растолстел, а как-то уплотнился, посолиднел. И называли они друг друга солидно: Леонид, Михаил – притворялись.
    Ни тот, ни другой на поминки идти не собирался, но на кладбище, когда могильный холм с красивым резным крестом скрылся под горой венков и цветов, а провожающие стали расходиться по машинам, Нонка подбегала к каждому и просила, умоляла пойти. Отказать было невозможно.
    Похороны, если вообще можно так говорить о похоронах, удались. В просторном прощальном зале Похоронного Дома было тесно. Для цветов был отдельный стол, но и его не хватало, и приходящие долго пристраивали свои алые, реже белые гвоздики, изредка – розы. Говорилось много слов о покойном – хороших добрых слов о хорошем добром человеке, настоящем мостовике. Коллеги, бывшие ученики и нынешние, осиротевшие аспиранты – все отмечали его выдающиеся заслуги в науке и практике, обучении и воспитании… Сергей лежал в роскошном дорогом гробу бледный, исхудавший, красивый и в смерти. Постаревшая, огрузневшая Нонка с дочерью сидели подле в кружевных траурных накидках, не убирая от глаз таких же чёрных кружевных платочков. С другой стороны сидели дети и взрослый мужчина – внуки и зять.
    Потом началось отпевание. Отпевал Сергея рослый басовитый поп и певчие – две немолодые плотненькие женщины в специальных накидках поверх обычной одежды. Нонка мелко, часто крестилась, дочь и зять тоскливо смотрели в сторону, дети с любопытством разглядывали певчих и попа, опуская глаза, когда отец незаметно их одёргивал. После отпевания поп куда-то пропал, а певчие вышли на улицу, сняли свои накидки и ушли, деловито и оживлённо переговариваясь.
    Пока шло отпевание, безбожник Лёнька стоял, глядя в пол и мучительно морщась на особо высоких распевах, а Мишка, у которого была какая-то своя религия, в которой Бог был – «информация», спокойно смотрел и даже несколько раз перекрестился.
    Из школьных друзей кроме Мишки, Лёньки и Наташки никто не пришёл. Уже после отпевания, перед самым выносом гроба появился Серый. Узнали его, главным образом, по его широкому, из-за искривлённой перегородки, носу, а так было не узнать. Смотреть на Серого было страшно. Чувствовалось, что сердцу в этом безобразно разжиревшем теле биться осталось недолго. Он это и подтвердил, сообщив, что недавно перенёс операцию, но врачи хорошего не обещают, суки, только деньги берут. На кладбище Серый не поехал – и так, мол, еле доковылял. Мишка с Лёнькой поглядели, как он тяжело идёт к своему огромному внедорожнику, глянули друг на друга, вздохнули, и не стали ничего говорить – и так всё понятно.
    Зачем Нонка так настойчиво уговаривала пойти на поминки, стало ясно, когда друзья зашли в громадный зал университетской столовой. На всю его длину простирались два сплошных стола с выпивкой и закуской. Если бы не было традиционных блинов и кутьи, а борщ и бефстроганов с картофельным пюре  можно было бы заменить на что-нибудь менее питательное и более вредное, то, добавив немного шампанского, можно было запросто отыграть свадьбу на две сотни гостей. Большинство приехавших с кладбища поместилось на половине первого стола, а с десяток оставшихся – в середине второго. Так его позорная незаселённость не слишком бросалась в глаза.
    Непьющий Мишка выпил рюмку водки, а приехавший на машине Лёнька, когда до него дошла очередь, поднял бокал с минералкой и сказал небольшую речь о том, что Сергей Александрович не всегда был профессором и доктором наук, а был когда-то просто Серёгой – добрым и отзывчивым другом, и хотя не все его школьные товарищи смогли прийти, все его любят и будут помнить. После этого можно было уходить.
    – Вот и проводили мы Серёгу до его последней станции, – сказал Лёнька задумчиво. – Странно! Он всегда такой правильный был, ни пил, ни курил, спортом занимался… Шестьдесят пять лет – что это? Детский возраст! За что ему рак?
    – Стресс, – убеждённо припечатал Мишка, – дисгармония душевная. Ему нужно было вспомнить, перед кем он виноват, и мысленно попросить прощения, гармонию вернуть. Тогда бы не заболел. Точно!
    – Да брось ты! Перед кем Серёга мог быть виноват? Как будто ты его не знаешь, городишь невесть что. Хотя… есть один такой человек, точнее, был. И Сергей перед ним крепко виноват, и тот его не простил.
    – Ты его знаешь?
    – Знаю. И ты знаешь.
    – Кто?
    – Он сам.
    – Как это?
    – Очень просто. Нонка ему изменила? Изменила, ты сам мне рассказывал.
    – Но он же её простил.
    – Её – простил, а себя – нет.
    – А за что ему было себя прощать?
    – За то, что её простил.
    – Как ты рассуждаешь, получается, что на самом деле он её не простил.
    – Получается. Но человек же такая интересная животная, которая сама себя обмануть может. Кошка не может, собака не может, а человек – может. И этот свой обман Серёга всю жизнь помнил и простить себе не мог. У него правило было: верить человеку, верить, пока тот сам эту веру не убьёт. А с Нонкой он переступил, поверил. Понимаешь, за каждую вину кто-то должен быть наказан, а Серёга Нонку простил, получается, её вину на себя взял, и за это как бы сам себя наказал, проклял и не простил. Я сейчас путано объясняю... Вот Иисус говорил: суббота для человека а не человек для субботы – помнишь?
    – Не помню, – буркнул Мишка, – меня тогда не было.
    – Меня тоже. И Марка, который это написал, тоже не было. Но это неважно. Я по-другому скажу: правила для человека, а не человек для правил.
    – По-моему, ты, Леонид, совсем запутался и меня запутать хочешь.
    – Да нет, Михаил, мне кажется, я прав. Ладно, садись в машину, домой тебя отвезу…