Правда

Ничего нет дороже.
И стой теперь посреди кухни – чуть не босой, в носках одних, в рубашке выпущенной, с взлохмаченными остатками седых волос, -- постукивай узловатыми кулаками в голую грудь, таращи, сколько сможешь, заплывшие глаза и, рыча, вытаскивай со дна больной души мучительно-искренние слова – и чтоб виноватее себе самому казаться, и чтоб поискать в себе же самом надежду на прощение.
Запил Тимофей Иванович – такое дело, -- когда Галина Ивановна уехала.
А Саша, племянник, будет слушать по-настоящему серьёзно – не смотри, что длинноволосый да в джинсах. Уставился он дядьку, едва сел на кухне за стол, и как-то пугающе решительно, набравшись, видно смелости, вопросил: «Дядя Тима, ты скажи мне правду!» – это он о войне. Но что ему, если на то пошло, до той войны? Ему какие-то свои концы с концами надо свести. Знать она, правда, уж понадобилась ему там, в его городах, институтах.
Парень он – ничего; родне об этом лучше других известно. Пришёл Саша утром, узнав, наверно, от родителей, что дядька в загуле: давай, дескать, вылёживайся. Принёс с собой «чекушку», поставил в спальне на подоконник, стопку тоже. Не снимая куртки, скинув только мохнатую шапку, взялся пожарить картошки – свой, приученный; между делом всё заглядывал в спальню. Как только под дядей Тимой, лежащим в одежде и укутанным одеялами, железная кровать старая затрясётся, зазвенит – сейчас он ему стопку; и кровать сразу успокоится. Так проканителились полдня, до потёмок, уж свет пришлось включить. И тут дядька племянника напугал: смотрит из-под одеяла вроде бы на него и в то же время не на него, а куда-то, глаза сведя к носу, в пространство между ними, и шепчет: «Вот он…» Саша побледнел: «Кто?..» – «Да комар… Откуда и взялся?.. Ничего на свете не боясь, только комаров да Галинку!» Саша сглотнул и дух перевёл. И после этого дядьке легко удалось спровадить его, покуда не поздно, до магазина. А перебрались на кухню, и племянник на свои врачевания рукой махнул. Зато, когда по стопке выпили (Тимофей Иванович – стоя), захотел он, живущий своей молодой непонятной жизнью, разговора о правде – на то, конечно, его вольная воля.
Хорошо в компании перед таким внимательным слушателем грудь костяшками чесать, спички, прикуривая, ломать и хрипеть, хрипеть своё… Ну как же! Галина перед уездом весь дом вымыла, дров даже к печке наносила на следующую затопку, курам ведро корму навела, наготовила в кастрюлях, в чугунах всего, пирогов, главное, напекла, ну и, понятно, наказала – чтоб ни грамма…
О чём, однако, племянник-то спрашивает: за что попал в штрафники… А сам сидит нога на ногу. Пришлось его сперва вразумить налить ещё по стопке. Выпил опять стоя. Потом, чуть согревшись, хмурясь, начал припоминать через пень-колоду, больше из уважения, в благодарность за похмелку, и прыгающими губами выкрикивать косноязычно: как в начале войны был лётчиком, как узнал из письма от матери, что она больна, что лежит там, на родине, в районной больнице, как поднял свой боевой самолёт и улетел туда – на крыльях-то было рукой подать, приземлился на знакомом аэродроме, сходил в больницу и повидался с матерью, последний раз, и как там же был, вздумавший пофорсить в лётной форме по улице городка, задержан патрулём, как попал в пехоту, в разведку, на фронт к Рокоссовскому…
Тут племянник уж без подсказки догадался, плеснул; сам же пить не стал, закурил опять свою противную сигарету, с фильтром, -- воняет, как горелой ватой. И вновь за своё: что, мол, и как дальше?.. Тимофей Иванович за это время ожил, огляделся, закрякал, вспоминая, где тапки умудрился потерять, -- и вот забегал, горячась, по кухне… Взбалмошно рассказал первое, что вспомнилось. Послали, дескать, их на другую сторону одной реки, на берег, который «не наш»; что же, переправились на плотах, двинулись, по приказу, вглубь, шли-шли по лесу – никого; только навстречу им самолёты над самыми головами пролетели и сзади поднялся шум; разведали, вернулись на свой-то берег – всё разбомблено: «ноги людей и кишки лошадей…» Племянник помолчал – проняло, видно. Спросил, глядя с гордостью, про Рокоссовского, мол, видел ли его.
-- Да проезжало раз в открытой машине какое-то начальство. Пёс его знает, может, там был и Рокоссовский…
Саша с почтением командует, закусывать велит. Ни ничего не лезет в глотку. А пироги и вовсе пропали, засохли – и с капустой, и с рисом… Галина укатила на целую неделю. В гости к сыну. Там внуку третий год будет, день рождения. Давно они не бывали, с лета. Вот бабка и не вытерпела. Ехать ей далеко, в другую даже область: на автобусах с тремя пересадками – в прошлом году испытано. Кода уезжала, уже одетая, с сумкой в руке, от дверей пристально глянула него – будто знала, что сорвётся. И он, когда в глаза ей ответно смотрел, тоже словно бы знал… В тот же вечер прямым ходом направился к соседке червонец занимать. А со следующего дня, само собой, компании пошли: то один зайдёт, то другой, и все своё тащат – лишь бы в тепло. Неделя мигом пролетела. Не помнит, как и курам выносил, -- ведро-то пустое. На улицу ни разу носа не показал, видел только в окно рассеянно, что снег валом валит. И вот завтра Галина возвращается! Господи, хоть бы утром сил набраться и воды натаскать, побриться…
Тимофей Иванович тянется через стол к племяннику, трясёт седыми клоками, хрипит:
-- Мне Рокоссовский лично руку жал! Вот эту самую руку!
Саша смеётся, тоже повеселел, ногой всё качает и даже стал напевать: «Налей, дружо-ок, по чарочке, по нашей фронто-вой!,,» Но, пожалуй, надо сесть на стул, а то расшибешься об печку. А на столе-то какой бардак! Ну, Галина приедет – засучит рукава; в первый раз, что ли… Боже ты мой, какая она была из себя молодая! Кажется, всю жизнь, с пелёнок, на неё глядел; не помнит себя, чтобы она не была на глазах. Из одной деревни и в одном классе учились. И ничего особенного между ними до поры не было. Вдруг в одно лето взял он моду солнечными вечерами осколком зеркала «зайчиков» пускать в окна её дома. И хозяйка-мать не ругалась. После семилетки подался он в райцентр – в аэроклуб, конечно! Она же осталась десятилетку, учреждённую в новинку, оканчивать. И – война. Переписывались по-дружески и редко – по году не было от него вестей. Однако вернулся. Вернулся – а двое братьев старших погибли, а мать так в больнице и умерла, неизвестно где похоронена, а отец умер ещё до войны, а дома своего, по бедности, вовсе не было: мать работала техничкой в школе, так и комната выделялась ей там. Вот и пошёл он, с чемоданчиком, к тому дому, в окно которого пускал когда-то «зайчиков». Постучал. Открыла мать Галины. Самой её не было. Она как в войну окончила курсы немецкого языка, так до сих пор, оказалось, работала учительницей в местной школе. Он и говорит хозяйке: «Пустите меня хоть переночевать…» С этого всё и закрутилось. Расписываться ходили в город за тридцать километров, пешком; на свадьбе хотелось выглядеть понарядней – по деревне бегал, галстук у кого-нибудь искал… Дом срубил новый; дочка родилась, потом – сын…
Тимофей Иванович дрожащими руками пытается прикурить давно выкуренную папиросу, швыряет её в сердцах на пол, тыльными сторонами ладоней размазывает по щекам слёзы и шепчет сорванным осевшим голосом:
-- Да меня Рокоссовский в уста целовал!..
Потом – чувствует – уже лежит на постели, опять под одеялами. На кухне горит свет; Саша разве там? Он, что ли, нёс его до кровати? Да – соображает – ведь он говорил, что будет караулить до утра; потом уйдёт, надо ему ехать; а ты, сказал, как проснёшься, чайник ставь – и выгульвайся…
Но из «штопора» Тимофей Иванович к приезду Галины Ивановны так и не выйдет. Она, ещё подходя к дому, почует неладное; дорожка не разгребёна, и до крыльца по снегу ведут глубокие и утоптанные ямы-следы: те, кто ходил туда-сюда, прилежно в них ступали. Дом окажется незапертым. Её, открывшую дверь из коридора в прихожую, обдаст духом нежилым: холодом прокуренных нетопленых комнат. Кинется она, роняя сумку, в переднюю и увидит в полумраке, так как окна занавешены, мужа, скорнувшегося под шубой на диване, мучительно спящего. Обречённо возвратится она в прихожую, снимет пальто. И на кухне обнаружит спящего за столом человека в фуфайке, шофёра одного, известного пьянчужку, а под столом, у ног его, -- рыжую собаку, которая, положив морду на непочатый пирог, с удивлением поведёт на неё тёмными пуговками бровей.

Ярославль. 1990

Все рассказы: ЛитРес Евгений Кузнецов Цвет страха Рассказы