Судьба

    Фима в отделе считался красавчиком. И форма милицейская ему шла, даже обычная, повседневная, в которой на дежурство выходил. А когда парадную надевал, тут уж у всех девчонок, кто видел, коленки слабели и голова сладко кружилась. Невысокий, но стройный, ладный, портупеей перетянутый, с кобурой на боку, в милицейской новенькой фуражке. А как снимет фуражку, то под ней кудри чёрные волнами, как на море, одна на другую набегает, будто выплеснуться хотят. А под ними – глаза. Ну где он глаза такие взял! Карие, добрые, вечно как будто смеющиеся, и от этого будто лучики вокруг. Одно слово – красавчик!
    Ну и что, что еврей, ну и что, что не воевал. Ему, когда война началась, вообще тринадцать лет было, какой спрос. Он когда в школу милиции документы подал, там, конечно, сомневались: брать, не брать? Но аттестат перевесил. У него четвёрок, почитай, что и не было, а так – сплошь пятёрки. Кто у него отец? Ага, партийный, погиб на войне. Это плюс. Не отец? Отчим? Неважно. Решили: возьмём, посмотрим, отчислить всегда можно. Да и кого ещё брать. Только-только война закончилась, покосило молодых. Которые с фронта, конечно... но и этих тоже с разбором надо. Грамотные позарез нужны – отчёты, рапорты. А Фима заявление подал – как картиночка, почерк ровный, разборчивый, ни помарочки, ни ошибочки. Вот если бы ещё не еврей… Ну да ладно, там видно будет.
    Когда капитан, что у них по строевой и стрелковой подготовке был, первый раз молодых в тир привёл, то первым делом спросил, кто из пистолета раньше стрелял. Мало кто отозвался, даже из фронтовиков. Фима тоже промолчал, потому как даже «пугача», даже «поджига» в руках не держал. Не до баловства было. В эвакуации с матерью и двумя сёстрами он в семье единственный мужчина был, надо было заработок искать, школу не пропускать – не до баловства.
    На линии огня капитан с каждым отдельно: как стоять, как держать, как целиться. Когда до Фимы очередь дошла, он капитану не глянулся: щуплый какой-то, и ладошка маленькая, не мужицкая, не для боевого оружия.
    – Держи, курсант, пистолет. Вот так стань, боком к мишени. Руку прямо держи, прямо, вот так. Теперь, где у тебя прицел должен быть? Под обрезом, понял? Значит, три патрона у тебя. Сильно не торопись, но и долго не стой, чтоб рука не дрожала. Когда курок спускать будешь, дыхание задержи на секундочку. Так, отошли все за линию! По моей команде... огонь!.. Оружие на стол, к мишени! Показывай, что там у тебя. А где дырки-то? В молоко всё? Постой-постой… ты что же, все пули в десятку положил? А… нет, вот эта, значит, не дошла, девятка будет. Врал, значит, что не стрелял. Как – не врал? Ну это, молодец, значит, благодарность тебе объявляю перед строем. Все видели? Вот так чтобы мне стреляли! Следующий подходи!
    Так и закончил Фима школу милиции. Если бы по окончании медали выдавали, то у него бы золотая была, потому что по всем предметам первым шёл. Потому и не отчислили. Решили, пусть будет, от одного еврея беда небольшая.
   
    В районном отделе, куда его, младшего лейтенанта, направили после учёбы, Фиму приняли хорошо. Людей не хватало, начальник рад был даже этому необстрелянному: всему, всему научим, только работай, работай, дорогой!
    Коллеги, с которыми предстояло вместе служить, тоже оказались неплохими ребятами, дружными и весёлыми. Они сразу признали за Фимой первенство по части схохмить, подшутить, разыграть. Но и для него нашлась дежурная шутка.
    – Фима, – как бы забыв, спрашивал кто-нибудь, – ты же еврей?
    – Ну.
    – Обрезанный?
    – Ну да.
    – Покажи.
    – Хрен вам! – И все дружно смеялись над этим незамысловатым каламбуром.
   
    Майор, начальник отдела, очень скоро оценил Фимины способности. Исполнительный и понятливый, два раза объяснять не надо. Чтобы забыл чего или перепутал, никогда такого не бывало. В меру осторожный, но не трус, товарища не бросит. По стрельбе вообще первый, после самого майора, разумеется. А когда начальнику на стол лёг первый Фимин рапорт, тут он и вовсе не знал, что думать. Как так? Еврей, а по-русски пишет чётко, без ошибок, как будто и не еврей вовсе.
    –  Тарасенко позовите кто-нибудь, – кричал майор в открытую дверь. –  Где он там? Пусть зайдёт.
    – Тарасенко, – внушал начальник высокому, крепкому, немного неуклюжему лейтенанту, держа в руках его рапорт, – Вот посмотри, что ты тут накарябал. Я как эти каракули должен разбирать? Вот здесь ты чего написал? – «…Этово мущину мне пришлося…» – И дальше не лучше. Вот посмотри: твой рапорт, а это Фимин. Видишь разницу?
    – Так это, товарищ майор, я же до войны восьмилетку только в посёлке кончил, а Фима десять классов, в городе – как можно равнять. А на войне, сами знаете, уроки учить не приходилось. Я стараюсь, да не могу я это, писать красиво, пальцы не слушаются. Мне трёх фулиганов легче скрутить, чем три строчки написать. Уж как есть…
    – Хулиганов, Тарасенко, хулиганов.
    – Так я так и говорю: фулиганов.
    – Ладно, иди, «уж как есть»… Ты хоть книжки читай, запоминай, как слова-то пишутся.
    – Да читаю я, читаю, товарищ майор.
    – Всё, иди уже с глаз моих.
   
    – Что, Фима, – спросил как-то начальник, когда год службы был уже позади, – в партию не думаешь? А то я тебе хоть сейчас рекомендацию дам. Без этого тебе в органах роста не будет.
    – Рано, я считаю, товарищ майор. Надо послужить, заслужить.
    – Ну смотри, как надумаешь…
   
    Хоть начальник и ставил Фиму в пример, хоть и называл его при потерпевших, понятых, свидетелях по имени-отчеству – Ефим Давидович, хоть и представил досрочно к очередному званию, ребята в отделе ему не завидовали. Как-то так получилось, что со всеми он подружился, к каждому свой ключик нашёл, знал, у кого как в семье, кто заболел, кто выздоровел. Мог и денег до получки дать, а если не получалось, то и до следующего раза подождать. Само собой приклеилось к нему в отделе: «наш Фима», как будто был еще один, не наш. «Ты Фиму нашего видел сегодня?» «Ну, наш Фима на такое не клюнет!» «Ты это у Фимы нашего спроси – он всё знает».
     Когда начальника вечером не было, могли и вина купить, посидеть по-дружески, потрепаться. Хотелось отвлечься от службы, поговорить о чём-то постороннем, но почему-то разговор всегда поворачивался на дела служебные, и мероприятие, запланированное как дружеские посиделки, в итоге превращалось в производственное совещание. И главное, никто не понимал, почему так происходит и с кого всё началось.
     Иногда просили:
    – Фим, расскажи, как ты своих на поезде догонял.
    – Да рассказывал уже.
    – Еще расскажи. Степан не слышал. Не слышал же?
    – Ладно. Мы до войны в Днепропетровске жили – мать, отчим, я и две моих сестры – младшая, Идка и совсем младшая, Кирка, от отчима. А наш с Идкой отец давно умер, у него сердце больное было. И главное, умер ровно в тот день, когда Идка родилась – бывает же такое! Я его и не помню.
    Меня отчим на свою фамилию записал, а Идку не записал, потому что она его в первый же день палкой по голове огрела и к тётке жить убежала. Поэтому у меня с сестрой отчества разные. И фамилии разные были, пока она замуж не вышла. А теперь тем более, – Фима и здесь ухитрялся пошутить.
    – Когда война началась, отчима сразу на фронт, он по партийной линии был, а кто по должности – не скажу, не знаю. Он там, считай, сразу и погиб. А нас самих – в эвакуацию, сначала в Казахстан, а уж оттуда мы сюда, в Новосибирск перебрались.
    А у меня мать запасливая была, и продукты в доме были – отчим перед войной хорошо получал. Вот она в дорогу и наготовила всего, чтобы нам не голодать. А рядом сосед жил с семьёй, тоже еврей, он с нами и в вагоне в одном оказался. Он матери и говорит: «Как вы хорошо подготовились. Как у вас всего много. У нас тоже всего много. Только мы так хорошо всё упаковали, что жалко распаковывать. Давайте так сделаем: сначала всё ваше будем есть, а как кончится – наше». Ну мать и говорит: «Давайте». Нас четверо, да их пятеро – за два дня мы всё наше съели. А поезд медленно идёт, на каждой станции стоит по полдня и больше. С востока на запад войска идут, техника, а оттуда – раненых везут по госпиталям. А наша очередь «шашнадцатая», как моя бабушка говорила. Поезд-то стоит, а нам уже есть нечего. Мать соседу говорит: «Наше кончилось. Теперь давайте ваше есть». А сосед: «Нет. Так не получится, потому что поезд очень медленно идёт, и нам тогда самим не хватит. Я вас не заставлял, вы сами поделились». Вот так и получилось, что сначала ели наше, а потом каждый своё. Мне мать говорит: «Фима, возьми деньги, купи на станции еды, а я не могу Киру одну оставить». Я все деньги сдуру взял, а у меня их на станции из кармана и вытащили. Я тогда, может, первый раз подумал, чтобы мне в милицию, воров ловить. На следующей станции мне мать говорит: «Возьми вещи, поменяй их на еду, поезд ещё долго стоять будет», – и даёт мне из своих вещей. Иду я на вокзал, а там вроде как блошиный рынок, всё на всё меняется – еда на деньги, деньги на вещи, вещи на еду. Хожу, приценяюсь, пацана все обдурить норовят, но меня теперь хрен обдуришь. Смотрю, чтобы не прогадать, так поменять, чтобы всех накормить. Ну поменял я удачно, как хотел, иду обратно, а поезда моего нет на путях. Я туда, сюда, спрашиваю у всех подряд, никто ничего толком не говорит. А потом старичок какой-то с молотком сказал, что отправили мой поезд, час уже, как отправили. На дворе осень, вечером холодно, а я налегке побежал, думал, вернусь скоро. Что делать? Смотрю, по тем же путям в ту же сторону идёт товарняк. Идёт без остановки, но на станции помедленнее идёт, тормозит. Эх, думаю, была не была, и побежал за ним. Продукты, которые выменял, за пазуху, чтобы руки свободные были, и за последний вагон зацепиться хочу, а поезд станцию прошёл и давай ход набирать. А у меня всё не получается зацепиться. Из последних сил поднажал я и кое-как за какую-то железяку зацепился и подтянулся, пристроился. А железо холодное – жуть! И ночь впереди, еще холоднее будет. Мне под руку подложить даже нечего, пальцы посинели, не чувствуют ничего. Стал я руки менять – одной держусь, вторую под мышкой отогреваю. Потом наоборот. А поезд едет, стучит, качается, меня в сон клонит, а спать нельзя – свалюсь. Тогда я петь начал, голосом себя будить. Если бы кто со стороны поглядел, подумал бы, что из психушки сумасшедший сбежал. И так я всю ночь до следующей станции ехал и пел. А там я гляжу, уже под утро, наш поезд стоит, а я мимо еду. Хорошо, товарняк мой на станции притормозил опять. А у меня ноги-то затекли, как деревянные стали. Думаю, соскочу – расшибусь к чертям. Подвигал маленько ногами, и соскочил кое-как. Бегу к своему вагону и думаю; «Хоть бы не ушёл! Хоть бы не ушёл!» Слава Богу, добежал. Я честно, ребята, скажу, что дальше было, что мать говорила, что сестра – ничего не помню. Я продукты из-за пазухи вытащил и упал. Меня мать всем, что было, укрыла, и я сутки спал.
    – Да, Фима! Я второй раз эту историю слышу и никак поверить не могу: как ты тогда не свалился.
    – Я же говорю: руки менял, чтобы не окоченели, и пел, чтобы не заснуть.
    – А ты что тогда пел? Спой нам.
    – Да ну вас!
    – А продукты все довёз? Или подъел малость?
    – Да ну вас!
    – Нет, Фима, ты, конечно, герой. Я бы, может, и не свалился, но продукты бы точно, съел. На всякий случай. Вдруг свалюсь и разобьюсь. А так хоть еда не пропадёт.
    – Да ну вас совсем!
Друзья у Фимы были – что надо.

     А с девчатами у него не получалось. Да и не было у него девчат, как у некоторых, которые сегодня с одной, завтра с другой, а послезавтра с третьей. Врали, конечно, больше, но всё равно у друзей подруги были, жёны, а у него всё никак не складывалось. И знакомился, и друзья знакомили, да только не мог близко сойтись, и всё тут. Девчата сами от него без ума были – и собой хорош, и в кампании – душа, весельчак, пошутит – все в лёжку, анекдот расскажет – аж слёзы из глаз. И вроде, не робкий, а наедине – как подменили парня – ни обнять, ни поцеловать.
    Он ребятам не говорил, про себя держал, что мать строгая. Не строгая даже, беспощадная. Он когда в возраст вошёл, мать его перед собой посадила:
    – Ты, Фимочка, знаешь, как я тебя люблю. Никого так не люблю. Ты знаешь, я Кирку люблю, а тебя ещё больше. Но если ты мне гойку в дом приведёшь, я тебя с ней на порог не пущу. Не надо мне гойку. Вот Идка вышла замуж за еврея, хороший он, плохой – неважно, и ты себе еврейскую девушку найди. А с гойкой я жить не буду и тебе не дам!
    А Фима мать любил. Как можно мать не любить. А если мать любишь, должен её слушать. Или хотя бы не огорчать, скрывать от неё часть своей жизни. И когда закружилась у него голова от яркой, смелой, опытной, чертовски красивой, он ни матери, ни сестре не сказал, и даже виду не показал, что у него роман. Роман тот был бурный, захватывающий небывалыми, ни разу не испытанными, уносящими в бесконечность чувствами и волшебными ощущениями. Но кончилось всё печально – Фима заразился. Он даже не сразу это понял по неопытности своей. Болезнь была не самая страшная, но и не самая безобидная. У врача он оказался поздно – не сразу понял, что к чему, не сразу нашёлся, с кем поделиться, у кого спросить совета, слишком долго пытался лечиться сам.
    – Что же вы, товарищ дорогой, долго так тянули? –  отчитывал его, по всему видно, бывший военврач и тоже еврей. – Сразу надо было идти, сразу. А теперь…
    – Что теперь?
    – Теперь как повезёт. Вылечить-то мы вас вылечим, но воспаление далеко зашло. Если семенники пострадали, можете остаться без потомства.
    – А… это самое… я смогу?
    – Ну с «этим самым» как раз всё в порядке у вас. Единственно, застужаться не надо и спиртного не перебирать. А так-то мы вас вылечим. Только мой вам совет: вы уж впредь поберегитесь. Сейчас с венерическими заболеваниями ситуация не самая хорошая, смотреть надо, без разбора не соваться… Курите?
    – Курю.
    – Это плохо. На фронте, знаете, за всё приходилось браться, и я вам сейчас не как венеролог, а как кардиолог скажу: сердце у вас слабое, по конституции видно. Отец на сердце не жалуется? Что? Умер? От чего? Ну вот, видите, какая история. Вам курить никак нельзя. Если не бросите, то и до шестидесяти можете не дотянуть, у вас риск инфаркта большой.
    «Ну, до старости ещё далеко, успею бросить» – думал Фима, вышагивая по проспекту и дымя папиросой «Казбек» московской фабрики «Дукат» – других он не курил.
     После этого случая Фима стал не просто осторожнее, а вовсе завязал, перестал стремиться к нежным любовным объятиям. Как гвоздь торчало в голове: «Попробовал и хватит, каждую к врачу не поведёшь проверяться, да и как вообще с девушкой об этом заговорить? Ну её к чёрту, любовь эту. Одна зараза от неё!»
   
    Как-то раз, уже под вечер, начальник собрал у себя в кабинете всех сотрудников.
    – Значит так, орлы. Завтра дома не ночуем. Получено распоряжение заняться проститутками. Где они кучкуются, я думаю, вы и так все знаете. А если кто не знает, то вот вам самые тёплые адреса. Форму не надевать, работать будете в штатском, только удостоверения не забывайте. Разбейтесь на группы по двое-трое, разбейте район на участки и тащите их в отдел. Не бить, но и не миндальничать. По-деловому так. Будут разбегаться – не беда, нам в этот раз все и не нужны. Но чтобы другие видели. Пусть посидят до утра, а утром каждую допросить, провести беседу и отпустить. Предупредить, что в следующий раз задержатся надолго. А то уже в Москве знают, что у нас тут творится. Надо порядок навести. У меня всё. Вопросы есть? Вопросов нет.
    Разбиться на группы – это майор так сказал, для порядка. Давно уже все разобрались, и каждый знал, с кем ему лучше всего работается. Фима, если не было отдельного распоряжения, старался работать с Володей Воркиным. Он ещё шутил: воров ловишь, а у самого фамилия на «вор» начинается. С Володей они понимали друг друга с полуслова, и иногда один даже подумать не успевал, как второй уже это говорил.
    Место им досталось «хлебное» – Главный Вокзал. Здесь можно было брать «клиента» на выбор, потому что проститутки стояли и прогуливались на всех углах, не скрываясь.
    – Давай вот эту возьмём, беленькую, – сказал Володя, показывая на невысокую, худенькую блондинку в лёгком белом платье, с маленькой сумочкой в руках, с пышной копной пушистых волос и ангельским личиком, стоящую под фонарём.
    – Да ты что, разве это проститутка? Не похожа. Они же размалёванные все, а у этой даже помады на губах нет. Ждёт, наверное, кого-то.
    – Ну ты, Фима, как ребёнок прямо. Не первый день в органах, а сам: похожа – не похожа… Ладно. Я тут живу недалеко, хожу мимо, и кралю эту регулярно вижу последние два месяца вот под этим самым фонарём. Ждёт она кого-то… Клиента она ждёт, вот кого! А сегодня она нашим клиентом будет. Пошли.
    – Так, гражданка, – строго произнёс Владимир подходя и беря девушку за руку. – Вот моё удостоверение, сейчас вы пройдёте с нами в отдел милиции.
    – Почему? Я стою, ничего не нарушаю, – прозвучал в ответ тихий мелодичный голос.
    – Вы прекрасно знаете, зачем вы тут стоите и что нарушаете. Пройдёмте, не заставляйте нас применять силу.
    Опустив голову, девушка покорно пошла за Воркиным, который ослабил хватку, но руку не отпускал.
    Фима шёл сзади. У него не было причин не доверять напарнику, но и верилось с трудом. Уж очень непохожа была эта робкая и невинная с виду девушка на грубых, наглых, развязных проституток, с которыми приходилось иметь дело. Она выглядела так, как, ему мечталось, могла бы выглядеть его девушка, его невеста… Небольшой рост – как раз по нему, стройная фигурка, волосы эти тонкие, вьющиеся, золотистые, руки красивые с изящными длинными пальчиками – Фима невольно ею залюбовался, хотя в мозгу сверлило: «Это проститутка, проститутка, твой клиент». Но этот голос! Не может быть у проститутки такого голоса!
     Когда пришли в отдел, Фима принял окончательное решение.
    – Слушай, Владимир, ты ведь один, без меня справишься?
    – С этой, как видишь, справился, – усмехнулся Воркин.
    – Можешь меня с ней оставить? Я эту клиентку сам обслужу.
    – Что, до утра держать не будешь?
    – Посмотрю. Может, и не буду.
    – Ну смотри. Чтобы нагоняя нам потом не было.
    – Не будет, я тебе обещаю.
    Когда Воркин ушёл, Фима посадил девушку за стол, а сам сел напротив. Он решил пока ничего не записывать.
    – Как вас зовут?
    – Валя.
    – Валентина…
    – Сергеевна. Фамилию тоже говорить?
    – Обойдёмся пока без фамилии, а дальше всё от вас будет зависеть. Отвечайте на мои вопросы, только чур, не врать. Будете врать, я сразу догадаюсь, и тогда вы уже не со мной говорить будете. Лучше – со мной. Поняли?
    – Поняла.
    – Вот и хорошо, что поняли. Проституцией давно занимаетесь?
    – Недавно.
    – Недавно это сколько?
    – Два месяца. Как мама заболела.
    – Ваша мама?
    – Да. Она раньше на трикотажной фабрике работала, а потом заболела, и её на инвалидность перевели, а по инвалидности совсем мало платят.
    – Вы одна с матерью?
    – Нет, у меня сестрёнка маленькая. И еще сестра, старшая, она парализованная, не встаёт. – Глаза девушки наполнились слезами, и, перелившись через край, они часто закапали на ее беленькое платье.
    – А отец?
    – Отца на войне убили.
    – А что же вы сами на фабрику не устроились – вместо матери?
    – Меня по возрасту не взяли. Там на станках надо, а на обучение с восемнадцати только берут.
    – А вам?
    – Мне восемнадцать через полгода будет.
    – Мать знает?
    – Нет, она думает, что я на мыл-заводе, в ночную смену. Я ведь туда тоже ходила, работала, но там совсем мало платят, и бригадир половину себе забирает
    – Понятно... – Фима закусил губу и задумался.
    – Вот что, Валентина Сергеевна, я тебя сейчас отпускаю, потому что вижу, что ты мне не врёшь. Понравилась ты мне, Валя-Валентина. А вот ремесло, которым промышляешь, совсем не понравилось. Не дело это. Не должна девушка такими делами заниматься. Ты же не проституткой стать мечтала?
    – Я хотела учительницей...
    – Учительницей… Да хоть кем, только не проституткой. Видишь меня? Мы могли бы быть вместе. Но ты же понимаешь, что вместе с проституткой я быть не могу. Подумай, как ты дальше жить хочешь. Найди работу. На трикотажной фабрике свет клином не сошёлся. Если бросишь своё занятие, человеком станешь, а не бросишь – пропадёшь. Захочешь стать человеком, я смогу тебе помочь, а нет – никто тебе не поможет. Поняла меня?
    – Да.
    – Подумай хорошенько и, если надумаешь, сама ко мне приходи. А сейчас можешь идти.
    – Спасибо, – девушка неловко встала, чуть не опрокинув стул, и медленно пошла к выходу.
    – Валя, стой! Вернись-ка. Ты если придёшь, кого спрашивать будешь?
    – Вас…
    – Кого – вас? Меня как зовут?
    – Не знаю…
    – Эх ты, глупенькая! Меня Ефим Давидович зовут. Постой ещё. Если меня не будет, – Фима вырвал листок из блокнота, – вот тебе адрес моей сестры Иды. И еще вот что: если надумаешь прийти, то чтобы справка от врача была, что никакой заразы у тебя нет. Поняла?
    – Поняла.
    – Пропусти! – крикнул Фима дежурному.
    Голова у Фимы шла кругом, сердце ныло, и он чувствовал себя не в силах продолжать этой ночью охоту на жриц любви. Он закурил, посидел немного… В дверях показался Володя на пару со Степаном. Каждый вёл по размалёванному пугалу.
    – Слушай, Воркин, что-то мне не по себе. Закончишь без меня?
    – Не вопрос. Иди домой, если приболел. А клиентка твоя где?
    – Отпустил. Она, может, и не клиентка вовсе.
    – Ну как знаешь. Давай там, не хворай, чтобы завтра на службе был.
    – Буду. Спасибо тебе.
   
    На следующий день все, кроме Фимы, клевали на планёрке носом, и когда она закончилась, майор всех отпустил, а Фиме велел остаться.
    – Новое дело, Ефим Давидович. Придётся нам с тобой расстаться.
    – Как так, товарищ майор?
    – В Новокузнецк[1] тебя переводим. Срочно. Там в центральном отделе сразу четырёх муд… сотрудников уволили, следствие идёт. Всех подвели, суки продажные. Теперь вообще работать некому. Из управления распоряжение пришло по одному сотруднику от каждого райотдела к ним направить. Как бы на время. Сказано, лучших, так что считай, что это вроде поощрения. Часа через два получи документы и деньги, и дуй за билетом, и чтобы завтра утром на планёрке у нового начальника был. Исполняй!
    – Слушаюсь, товарищ майор.
    – Если будут уговаривать остаться, соглашайся. Новокузнецк город небольшой, ты там на виду будешь, быстро продвинешься. Жалко мне тебя отпускать… ну да ладно. Может, поработаешь когда со мной, а нет, я в школу милиции заявку сделаю, что если будет у них на курсе еврей, то чтобы ко мне в отдел его направили. Так-то... Да, забыл сказать. Квартиру тебе служебную уже выделили, будешь жить, как король.
   
   
    Валя пришла в отдел через четыре дня.
    – Здравствуйте, мне надо к Ефиму Давидовичу, – робко обратилась она к дежурному.
    – Он в командировке.
    – А когда он вернётся?
    – Не знаю. Может, и вовсе не вернётся.
    – А куда он уехал?
    – Девушка, мы таких справок не даём. Ефима Давидовича сегодня не будет. И завтра не будет, и через неделю. Всё, что могу сказать. Отойдите от окошка!
   
    Ида стирала во дворе частного дома, где они с мужем и маленькой дочкой снимали комнату. На двух табуретках посреди огорода стояла оцинкованная ванна со стиральной доской. Вжик-вжик, гоняла Ида туда-сюда намыленную простыню, вжик-вжик. Разогнув на минутку спину и поправив на голове платок, она заметила худенькую белокурую девушку, стоящую за оградой с какой-то бумажкой в руке. Ида наклонилась над доской, и снова – вжик-вжик, вжик-вжик. Поглядела искоса – девушка не уходила. Ида бросила простыню, вытерла руки о передник и подошла к ограде.
    – Здравствуйте, – подала голос девушка. – Вы Ида?
    – Ида. А вы кто?
    – Меня зовут Валя. Ефим Давидович дал мне ваш адрес.
    – Фима?
    – Ефим Давидович, – повторила девушка. – Он сказал прийти, я пришла, а мне сказали, что он в командировке, – и она тихо заплакала.
    – А вы ему кто?
    – Я не знаю, кто я, он сказал прийти, я пришла… а мне… сказали... он уехал, а я не знаю куда... как же я к нему приду… он сказал… – и она зарыдала в голос.
    – Погодите, Валя, не плачьте так. Он в Новокузнецк уехал, срочно, даже со мой не попрощался. Но я знаю его адрес, он мне телеграмму прислал. Вы можете к нему поехать. На поезде. Тут ведь недалеко.
    – Нет!.. Я не могу… к нему… поехать! – рыдала девушка.
    – Почему? Фима не разрешил?
    – У меня… денег нет... мне билет купить… не на что.
    – Подождите меня здесь. И бумажку вашу дайте, я вам адрес напишу.
    Ида ушла в дом, и через полминуты вернулась, держа в руке две бумажки – с адресом и сотенную. Эта сотня была последней в коробочке, на неё нужно было прожить до конца месяца, пока муж не получит тощую, но хоть какую-то зарплату в своей парикмахерской. Были, конечно, чаевые, которые брались украдкой, но они были такие мизерные, что их и на хлеб едва хватало.
    «Ладно, – подумала Ида, – дотянем этот месяц на хлебе».
    Ида любили Фиму и готова была на всё ради него. Она только не могла понять, чем привлекла её брата эта гойка. На лицо, конечно, симпатичная, и волосы красивые, но зачем такая худая – ни сисек, ни задницы. У самой Иды и то и другое было если не в переизбытке, то в количестве достаточном, чтобы при тонкой её талии мужчины на улице головы себе откручивали.
    «На что только мужики смотрят? И мне ничего не говорил. Чтобы мать не узнала? Что же, если брату эта девушка понравилась, значит она хороший человек, а если она хороший человек, значит и брату с нею будет хорошо. Я ведь люблю брата, а если он её любит, то и я буду её любить, а матери говорить пока ничего не буду».
    Валя медленно взяла протянутый Идой листок с адресом и деньги, поднесла к глазам и долго смотрела на них. Потом так же медленно, как во сне, достала из рукава платок, завернула всё и спрятала на груди. Подняла полные слёз глаза на Иду, хотела что-то сказать, но слова не шли. Она рванулась, протянула к Иде руки, обняла, прижалась через разделявшую их ограду, поцеловала в обе щеки, хотела ещё что-то сказать, но опять не смогла, и припустилась бегом по немощёной улице, не разбирая луж и обжигая ноги о растущую вдоль заборов крапиву.
   
    На новом месте Фиму загрузили так, что хоть в отделе ночуй. Не зря его и других сюда направили – местные не справлялись.
    В квартире, что ему выделили, почти ничего не было, а у него даже времени не хватало, чтобы навести там порядок и купить необходимое. Вот и сегодня он задержался чуть не до полуночи, и возвращался домой пешком, потому что трамваи уже не ходили. Лампочку над подъездом опять кто-то выкрутил. И как они только шею не свернут, когда лезут за этой дохлой лампочкой.  Но ничего, у него в кармане завсегда фонарик имеется. Освещая себе дорогу, Фима подошёл к подъезду и уже отворил дверь, как вдруг заметил в стороне у стены фигуру девушки со светлыми волосами, в лёгком белом платье и с таким же беленьким узелком в руках. Он навёл на её лицо фонарик, и она заслонила глаза рукой – то ли от яркого света, то ли от смущения. Фима, подошёл, отвёл её руку  и долгим взглядом окунулся в распахнутые, беззащитные глаза. Потом молча забрал узелок, крепко взял за руку и повёл за собой.
   
    – Вот смотри, – много лет спустя говорил Фиме его лучший друг Сёма Измаильский, сидя напротив Фимы в его гостиной и любуясь цветом коньяка в пузатом бокале. – Мы с тобой оба солидные, уважаемые люди, знаем друг друга тысячу лет. И жёны у нас с тобой уважаемые, твоя детей литературе учит, моя – химии. И прожили мы с ними тоже тысячу лет. И разница у них всего в два года, твоя, кстати, старше. Но как так получается, что моя Роза уже бабка-бабка, а твоя Валя всё как девочка. Сколько лет прошло, а она нисколько не изменилась. Вот где таких берут? Почему никогда не расскажешь, как вы с Валей познакомились, где ты её нашёл?
    – Где нашёл, спрашиваешь? Под фонарём, где светлее, – отвечал Фима, приглаживая седеющую шевелюру, дымя папиросой и смеясь своими лучистыми глазами. И никак нельзя было понять, шутит он в этот раз или нет.
   
[1] До 1962 года Новокузнецк носил название Сталинск. Современный читатель может этого не знать.