Обращение Максима Георгиевича

ОБРАЩЕНИЕ МАКСИМА ГЕОРГИЕВИЧА

Кто же подоспел прийти лишь к одиннадцатому часу – и тот не страшися своего промедления!
Огласительное слово святителя Иоанна Златоуста

1
Двадцатый век проживал свой последний октябрь. Очередной рабочий день также подходил к концу. Максим Георгиевич сидел за столом в школьной библиотеке, уже давно не чувствуя запаха старой бумаги. Этот день для библиотекаря выдался самым обычным, таким же, как тысячи других. Несколько девятиклассников взяли у Максима Георгиевича «Героя нашего времени», пара учеников заказала «Лягушку-путешественницу» Гаршина. Был ещё Сева Маклаков – обалдуй из седьмого класса: почему-то ему потребовался «Челкаш» Горького. Пятница прошла серо и уныло, зато в понедельник Максим Георгиевич должен был провести серию мероприятий, посвящённый юбилею Лермонтова – это волновало и тяготило престарелого библиотекаря.
От чтения Максима Георгиевича уже тошнило, поэтому последние минуты работы он провёл, глядя в окно. На улице было сухо и пасмурно, на серой пыли асфальта и школьных клумбах лежали съёжившиеся листья. Школьники с рюкзаками на плечах ещё покидали школу, хотя последний урок кончился давно: кто-то оставался на продлёнке, некоторые убирались в своих классах, другие просто играли на уличных турниках и шведской стенке. Поблизости блестели купола собора, соседняя хрущёвка стояла с парой зажжённых окон… Вся эта картина была известна Максиму Георгиевичу досконально, но вид из окна безотказно завораживает человека и кажется ему небывалым.
Дисциплинированный Максим Георгиевич закрыл дверь библиотеки ровно в три часа дня.
– До свиданья, Максим Георгиевич, – в тёмном коридоре он услышал голос пятидесятилетней учительницы биологии.
– До свиданья, Марина Семёновна, – ответил стареющий библиотекарь.
Направляясь к выходу, он ещё дважды попрощался с учителями: химиком Михаилом Александровичем и математичкой Полиной Захаровной. В школе было совсем тихо. Какие-то звуки доносились из столовой. И ещё уборщицы гремели вёдрами. Попрощавшись с молодым охранником Борей, Максим Георгиевич вышел на улицу.
На воздухе он услышал остатки детских криков. Некоторые ученики смотрели ему прямо в глаза, но ни один из них не попрощался с седовласым фитилём из библиотеки. Максим Георгиевич уже с этим смирился: дети почти никогда с ним не здоровались и не прощались. Видимо, авторитетом для школьников выступают лишь учителя, а учителем Максим Георгиевич перестал быть давно.
2
Была пятница, и Максим Георгиевич хотел выпить. Он заглянул в небольшой магазинчик у дома и стал в очередь.
– Вы крайний? – спросила Максима Георгиевича женщина лет сорока пяти.
– Да, совершенно точно, – вальяжно ответил он.
Очередь двигалась медленно. В магазине было мрачно и душно. Слушая щёлканье счёт, как музыку, Максим Георгиевич ждал не дождался, когда вернётся на серую октябрьскую улицу. В очереди он почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся – женщина, стоявшая позади, слегка улыбнулась. Она была одета в тёмный платок, плотно облегавший лицо. Карие глаза женщины выражали душевное спокойствие и невероятную доброту. Её широкие губы казались не природными, а нарисованными чьей-то талантливой рукой. Взглянув на стоявшую позади женщину, Максим Георгиевич продолжил стандартное стояние в очереди. Незнакомка в платке ему понравилась, но годилась в дочери. Хотя и в молодости своей Максим Георгиевич перед девушками робел, потому и остался совершенно одинок.
Но Максим Георгиевич продолжал чувствовать на себе внимание и обернулся ещё раз – стоявшая позади женщина взглянула ему прямо в глаза и улыбнулась ещё шире и выразительнее.
– Вам что, мужчина? – спросила продавщица седовласого покупателя.
– Коньяк дагестанский.
Продавщица взяла с полки бутылку и, поставив её на прилавок, сказала:
– Триста пятьдесят.
Максим Георгиевич открыл кошелёк и выложил на денежную тарелочку всё его содержимое. Потом он стал судорожно шарить по карманам и достал оттуда ещё одну купюру и несколько монет, но этого всё равно не хватало:
– Давайте тогда бутылку «Столичной».
– Не надо, – неожиданно сказала стоявшая за Максимом Георгиевичем женщина. – Я доплачу, что нужно.
– Спасибо, но я не нищий. Уж как-нибудь своими средствами, – ответил опешивший Максим Георгиевич.
3
Купив бутылку водки, он, наконец, вышел из магазина. За двадцать минут на улице стало заметно темнее, город погружался в сумерки. Медленно бредя домой, Максим Георгиевич с удовольствием вспоминал незнакомку, хотевшую доплатить за коньяк: «Есть ведь люди. Осталось ещё что-то в нас», – думал он.
– Мужчина, подождите, – Максим Георгиевич услышал чей-то оклик и обернулся – его догоняла та самая незнакомка.
– Это вы жили на Грибоедова в сталинке? У вас ещё окна на железную дорогу выходили, – обратилась она к старику.
¬– Я и сейчас там живу. А откуда вы знаете? Вы в двадцать пятой школе учились, наверное? – Максим Георгиевич подумал, что миловидная женщина из очереди была его ученицей или ходила в школьную библиотеку.
– Нет. Я училась в десятой, но это неважно. Я всю жизнь ждала этой встречи с вами. Вы изменили всю мою жизнь, а я даже не знаю вашего имени.
Максим Георгиевич пристально смотрел в лицо женщины, пытаясь узнать её в крепнущем сумраке.
– Не трудитесь. Вы меня не узнаете, – сказала незнакомка, поняв старания собеседника. – Вы меня если и видели, то случайно. Это я видела вас. Мы жили в «немецкой» двухэтажке напротив. Лет тридцать назад вечерами я стала замечать, как какой-то мужчина часто крестится у окна. Теперь я вижу, что это были вы. Я наблюдала за вами каждый вечер и сама понемногу приходила к Богу. Тогда меня это спасло. Благодаря вам я не свалилась в пропасть.
Максим Георгиевич слушал женщину со смешанными чувствами: в его душе соединились и трепет, и волнение, и отчаяние с ностальгией. И ещё он испытал спокойствие – чувство, когда что-то доброе вытесняет из человека неопределённую, необъяснимую тяготу. Избавившись от напряжения, Максим Георгиевич сказал:
– Но ведь потом этот человек в окне креститься перестал.
– Да, но это неважно. Я всегда хотела увидеть вас, узнать ваше имя…
– Максим Георгиевич меня зовут.
– Максим… Теперь знаю, кого в записках писать…
– В каких записках? – с тревогой спросил Максим Георгиевич.
– Молитвенных. В молитвах ваше имя упоминать буду… А меня зовут Ирина. Возьмите мой номер телефона. Прошу вас, если что-то случится или нужно будет, звоните.
Ирина достала из сумочки блокнот и ручку, записала свой номер и передала оторванную бумажку старику.
– А вы всё там же живёте? – спросил Максим Георгиевич.
– Нет, мы теперь в Советском районе живём. Но я буду очень рада встретиться с вами ещё много раз. Заходите в нашу церковь Троицкую, что у больницы находится. Я вас с батюшками нашими познакомлю, всем, чем можно помогу. Один не останетесь.
4
Впервые за много лет Максим Георгиевич открывал дверь своей квартиры с нестандартным чувством – встреча с Ириной глубоко отозвалась в его душе. Тьма в прихожей вновь будто бы схватила Максима Георгиевича за горло – к этому привыкнуть он так и не сумел. Поэтому свет в прихожей он включил молниеносно. Обычно возвращаясь в свою просторную двухкомнатную квартиру, Максим Георгиевич сразу же включал телевизор и радио, чтобы избавиться от тишины. Но сегодня он этого делать не стал. Он снял обувь и, не торопясь скидывать плащ, сел в кресло в большой комнате. Комната эта, как и вся квартира, представляла собой что-то вроде музея – со времён активной жизни родителей Максима Георгиевича здесь ничего не изменилось. «Посетителей» в этом музее не было почти никогда. В последний раз там появлялся электрик, чинивший роскошную хрустальную люстру – с тех пор прошло пять лет. Максим Георгиевич, непривыкший никого к себе приглашать, сейчас сокрушался: «Надо было позвать Ирину! Чаю бы вместе попили, увидела бы изнутри квартиру с крестящимся человеком». Под влиянием этой мысли Максим Георгиевич подошёл к окну и отодвинул массивную коричневую штору. Началась долгая октябрьская ночь. Во тьме горели окна квартир, в том числе и в «немецком доме». Максим Георгиевич смотрел на эту двухэтажку и представлял, как много лет назад за ним наблюдала маленькая девочка Ира. «В каком же она была окне?» – задумался Максим Георгиевич.
Вскоре воздух наполнился стуком колёс – на железной дороге появился поезд. Это железнодорожное гудение всегда погружало Максима Георгиевича в задумчивость, успокаивало. Но поезд быстро проехал, и волшебство закончилось. Максим Георгиевич отошёл от окна, задёрнул шторы, не менявшиеся с далёких советских времён, и увидел над карнизом выцветшую наклейку с крестом – с неё всё начиналось.
Максим Георгиевич собирался раздеться и, дотерпев до одиннадцати вечера, взяться за бутылку, но вид забытой наклейки растрогал его. Максим Георгиевич вернулся в кресло и под монотонное тиканье часов вспомнил, как это было.
5
Он вырос в семье видного советского конструктора, профессора технических наук. Эта небольшая советская семья была в почёте и по советским нормам жила богато. Однако мажором Максим Георгиевич никогда не был и дружбы с высокопоставленными детьми не водил. Друзей у него не было вообще:
– Жираф всё время один. Всё время дома, – с тревогой говорил жене отец Максима Георгиевича.
Но Максим, прозванный в семье жирафом, не тяготился своим одиночеством. Он любил прогуливаться по городу, активно слушал музыку по проигрывателю, раз в неделю получал удовольствие в бане. В школе Максим учился плохо, часто переносил ругань и упрёки в лени. Поэтому об институте речи не шло. Но однажды состоялся разговор, повернувший всю дальнейшую судьбу Максима Георгиевича:
– Ты куда своего отправишь? – спросил его отца конструктор Опрятин.
– Не спрашивай. Слабый он на черепушку. Зря, наверное, даже в старшую школу пошли. В училище пусть идёт – пекарем хочет стать.
– Вы там обалдели! – возмутился Опрятин. – Сын таких родителей в пекари! В этих институтах такие дубы учатся, что ваш Максимка – Королёв просто! Пусть на филфак идёт, там Сахновский декан – мой друг.
Так Максим Георгиевич поступил на филологический факультет провинциального вуза. И в институте учёба давалась ему с трудом, однако трудности здесь шли уже вперемежку с успехами, а иногда даже прорывами. Всё это вылилось в ещё один судьбоносный разговор:
– Максим, останьтесь, – завершив лекцию, обратилась к студенту профессор Климова. – Мы недавно заседание кафедры провели… Мы хотели бы, чтобы вы, Скворцова и Юркевич поступили от нас в аспирантуру. Вашим руководителем стал бы Ушатов, конечно – у вас такое долгое сотрудничество… В общем, мы будем рады, если вы согласитесь.
И Максим Георгиевич, разумеется, согласился. Аспирантура выдалась для него самым счастливым временем в жизни. Максим Георгиевич с удовольствием работал, публиковал статьи в провинциальных и элитных журналах. Окончив институт, Максим Георгиевич жил, как ребёнок: радовался весне, лету, осени и зиме, любовался закатами и снегопадами, подолгу смотрел на реку, которая временам покрывалась рябью, временами наводила ужас своим свинцовым цветом или слепила глаза. А порой река не отличалась от обычной заснеженной земли. Максим Георгиевич разговаривал с котами, кормил уток, бросая им хлеб с моста и, конечно, писал. Он чувствовал качества мира, которые постоянно меняются, никогда надолго не задерживаются и остаются лишь в памяти людей. Максим Георгиевич был, как приёмник, преобразующий радиоволны в слова и мелодии. Правда, приёмник этот не отличался слаженностью и стройностью – стихи Максим Георгиевич писал довольно корявые и сумбурные:
На грязные земли падают капли,
На грязные земли падает дождь.
Дальней осенью вымокли камни,
Дальней осенью ты меня ждёшь.

Дальней осенью дальняя нежность
Укрывалась в твоих волосах.
Дальней осенью ты – неизбежность,
Дальней осенью прошлое – прах.

На грязные земли падает стужа,
И тучи нависли плаксиво.
Мелькает повсюду разбросанный мусор,
Дальней осенью вечер красивый.

Дальней осенью добрые лица
Улыбались украдкой друг другу.
Дальней осенью речка-царица
Улыбалась засохшему лугу.

На грязные земли падает полдень,
И грязь поглощает в себе серебро.
Дальней осенью мир переполнен,
Дальней осенью миру легко.

Гораздо успешнее у Максима Георгиевича шли дела на научном фронте. Он без труда написал и защитил диссертацию, после чего стал преподавателем. 
6
Всё шло к тому, что Максим Георгиевич повторит блистательную судьбу своего отца. Ему не хватало только любви.
– Ты подумай, – обратилась однажды к Максиму мать. – Ты в такие годы, на филфаке, где девушек раздолье, никак не шевелился. Что же дальше будет? В пустой дом приходить да в постель холодную ложиться – знаешь, какая мука! Из семьи уважаемой, не урод, при деле – чего бы не найти кого-нибудь? У тебя ещё есть время. Немного, но есть. Так что не сиди больше сиднем!
Но Максим понимал всё сам. Он ценил женскую красоту и стремился к любви всей душой, но за пределы души это стремление не выходило. Непонятный занавес, непролазная стена мешала Максиму воплотить свою мечту. Ценой больших усилий ему однажды удалось пригласить одну девушку в кафе, с другой – сходить в театр. Однако дальше ничего не случалось, и страх одерживал верх. Максим с завистью смотрел на любовные пары, людей, прогуливающихся в парках с колясками… Особенно он не любил праздники и выходные – в эти дни его одиночество обострялось до спазмов. Свою тоску Максим задавливал воплощением научных идей, творчеством и работой, которой он вскоре лишился.
7
Однажды он наткнулся взглядом на наклейку с крестом – она висела над карнизом. Максим удивился, что никогда раньше её не замечал. Вид православного креста заворожил его, поднял в душе невнятное чувство.
– Мам, откуда это у нас? – спросил Максим мать.
– Это бабушка когда-то сюда священника звала, – с пугливой суетой отвечала сыну женщина. – Не говори об этом никому.
Вскоре Максим забыл о своей мимолётной вспышке религиозности. Но однажды, разбирая в кладовке старые вещи, он наткнулся на книгу в бархатном зелёном переплёте. На её обложке был крест, вышитый золотыми нитями. Максим взял книгу в руки и неторопливо открыл её – это был Новый Завет дореволюционного издания. Прежняя хозяйка – бабушка Максима – вложила в начало книги похожую на фотографию икону: «Соборъ святыхъ семи архангеловъ». Вид архангелов с крыльями, выражение их лиц, нимбы над головами – всё, изображённое на этой скромной иконе, подняло в душе Максима чувство райского инобытия, мира, наполненного красотой, умиротворением и плодотворной сосредоточенностью.
Дождавшись сна родителей, Максим сел за стол и принялся читать Новый Завет. Книга захватила его. Читая Евангелие, он видел внутри себя пески израильских пустынь, и грозное море, по которому Христос шёл пешком, и Понтия Пилата, произносившего со смятением: «… я не нахожу никакой вины в этом человеке» … В Новом Завете Максима заворожила искренность изложения, красота образов и иносказаний и даже пейзажи, которые отчётливо появлялись в сознании, несмотря на второстепенность изображений природы. Часто Максим сталкивался со сложностью логических изысканий, но это не мешало ему с упоением погружаться в гармоничное и подчас суровое содержание книги.
Максим провёл за столом всю ночь. Он остановился на «Послании евреям», когда в комнату вошла его проснувшаяся мать:
– Всю ночь не спал что ли? – спросила она сына. – Что делал?
– Статью писал? – ответил Максим, аккуратно закрыв книгу и положив на обложку с крестом листы со своими рукописями.
8
С той ночи привычная жизнь Максима отошла на второй план. Он по-прежнему ходил на работу и в библиотеку, но отныне постоянно чувствовал в своей душе неудобство, некоторую неполноценность. Втайне от самого себя Максим желал погрузиться в религиозный мир полностью, его захватило стремление к Богу. Теперь, идя по улицам города, Максим заглядывался на кресты церквей, поблёкшие фрески и мозаики. Проводя занятия в одной из аудиторий, Максим постоянно поглядывал в окно, за которым виднелся хлебозавод – эта огромная тёмно-коричневая громадина когда-то была храмом. Позже там установили печи и другое оборудование для выпечки хлеба. На одном из куполов храма чудом сохранился крест – Максим постоянно хотел поклониться ему, перекреститься на заржавевшую святыню, хотя даже не знал, как правильно это делать.
Безотчётная, необъяснимая тяга к вере становилась у Максима непреодолимой. Во время прогулок он стал часто подходить к воротам церквей, любоваться горением свеч за их стёклами, наблюдать за действиями прихожан… Максим завидовал свободе этих старух и стариков с умиротворёнными лицами, хотел оказаться с ними – по ту сторону решётки. В городе сохранилось всего два действующих храма, и эти улицы стали для Максима самыми притягательными.
Но открыть двери храма он не решался. Своё религиозное чувство он выражал у окна, над которым была наклейка с крестом. Каждый вечер он поклонялся этому квартирному «алтарю», накладывая на себя крестное знамя и читая в уме «Отче наш». Разумеется, молился Максим тайно и всегда выбирал для этого уединённое время. К счастью, он не учёл лишь того, что окно в комнате не всегда было закрыто шторами и занавесками.
9
Моление у окна на какое-то время успокаивало Максима. Он всячески отгонял от себя безудержное желание побывать в храме и оказаться среди множества великих святынь. Однако это событие было лишь делом времени.
Одним солнечным весенним днём Максим вышел в город прогуляться. Снег тогда сошёл уже повсюду, из земли появилась первая щетина, а на ветках начали формироваться почки. Город под сияющим голубым небом был тихим и предрасполагал к спокойствию. Максим медленно шёл по тротуарам, вдыхая запах земли и дыма от костров. У набережной он долго слушал речное шептание и наблюдал за блеском мутной воды. По реке плыли утки, рыбаки закидывали удочки и ждали улова. На набережной было много детей, семейных и влюблённых парочек – глядя на них, Максим вновь огорчился. Он не хотел расстраиваться в такой день и поспешил подняться с набережной на мост.
На другом берегу Максим увидел большую очередь. Люди стояли у ворот старинной миниатюрной церкви с голубыми куполами. Максим понял, что это связано с наступающей Пасхой. На его удивление в очереди были не только старики, но и люди средних лет и даже подростки. Тогда у ворот храма он увидел спокойные дружелюбные лица. Разношёрстная толпа дышала, как единый организм, и Максиму казалось, что там все друг друга знают. Над молчаливым движением очереди витала общая идея, и Максим уже не мог от неё отказаться.
Он отошёл от ворот к тыльной стороне храма – туда, где белый кирпич ограды граничит с зарослями и мусором. С трудом забравшись на забор, Максим прыгнул вниз. И первым, что он потом увидел, оказался человек с красной повязкой на рукаве… Бежать и прятаться было невозможно. Дружинник мгновенно обернулся и подошёл к Максиму, который смиренно дожидался своей участи.
– Ионов! – обратился к Максиму известный активист Сытин. – Какая удача, однако!
10
На комсомольском собрании, посвящённом «аморальному поведению доцента Ионова», Максим сидел, еле держась умом за реальность. Глазами он видел зал, но вместе с тем видел что-то из прошлого, непроизвольно вспоминал эпизоды из книг, статей, фильмов. Обычно комсомольские собрания проходили крайне вяло, их участники сидели, наклонив головы в книги и конспекты, и поднимали глаза лишь при голосовании. Но теперь всё было иначе. Ионов чувствовал себя в центре напряжённого внимания и поражался тому, сколько ярости оказалось в людях, которые раньше вели себя совсем иначе.
– Ионов предал всех! Предал своих родителей и товарищей! – кричала на собрании худая низкорослая комсорг Апраксина. – Как трусливый двуличный заяц он перелез через церковный забор с комсомольским билетом в кармане! Надеялся служить двум богам одновременно. Поэтому даже на месте заблудших церковников я бы сторонилась такого, с позволения сказать, брата! Именно о таком человеке написал Подъячев в рассказе «Болящий». Не повторим же ошибок прошлого и внимательнее отнесёмся к тем, кто якобы в наших рядах!
Когда слово дали самому Ионову, он собрал в кулак последнюю волю и промямлил оправдания:
– Я не помню уже, как там оказался и что делал. Это… Видимо, это было простое любопытство. Никаких обрядов совершать я не планировал. Поверьте мне.
В семье Ионова всё перевернулось. Над его отцом нависла угроза потери партбилета. Поэтому и дома Максим получал очередную порцию упрёков и ругани:
– Что теперь делать, скажи? – гневно спрашивала его мать. – Ты думаешь, я слепая и не видела твоих странностей? Я просто и подумать не могла, что всё зайдёт так далеко! Теперь Калтыгин и Немченко папашу нашего с потрохами сожрут по твоей милости!
– Ладно, Люд, не надо, – успокаивал жену Ионов. – Перемелется. Может, комитет милость проявит. Там люди мудрее.
На заседание комитета Ионов шёл уже проснувшимся. Он, наконец, осознал, что произошло, но теплил надежду на благополучный исход дела. На этот раз Ионов собрался и продумал свою оправдательную стратегию. И всё же по ступеням институтской лестницы он поднимался, как на эшафот.
– Да поймите же вы! – объяснялся Ионов на заседании. – Мы провозгласили борьбу с религией. Но как можно бороться с тем, чего не знаешь?! Нам и научный атеизм читают, и диамат. Я просто хотел одним глазом увидеть, что там по другую сторону. И на этом всё!
11
Но ничего не помогло. Максима исключили из ВЛКСМ, а вслед за этим уволили из института. Его отцу тоже крепко досталось за религиозный порыв сына. Однако в эти тяжёлые дни Ионовы держались неплохо и стойко переживали происходящее. В их доме больше не было скандалов, а разговоров о несправедливости и несчастной судьбе не возникло вовсе. Каждый из Ионовых переносил всё молча и сдержанно, что вызывало у многих раздражение. Ионовы словно бы молча договорились загнать свою тяготу в порядочные формы и гармонизировать её. Разумеется, не обошлось дело и без алкоголя, но употребляли Ионовы организованно, пили вино, как лекарство.
И гнёт начал покидать их сам собой. Буря утихла, ничего не сломав, и жизнь стала налаживаться заново. Вскоре Максиму исполнилось двадцать восемь лет, и его «нечленство» в комсомоле утратило прежнее значение. Он устроился на работу в школу – вёл русский язык и литературу. Учительствовал Максим Георгиевич десять лет. Это были самые тяжёлые годы в его жизни. Ученики своего педагога не слушали, а порой откровенно издевались над ним. С документацией и журналами Максим Георгиевич работал небрежно, за что постоянно испытывал на себе гнев завучей и директоров. Каждый день, отправляясь в школу, он думал: «Господи! Хоть бы ничего не случилось!». Иногда в стоящего у доски Максима Георгиевича летели туфли, иногда его называли слюнтяем, дебилом и даже гомосеком. Зачастую он не выдерживал и призывал кого-нибудь «заткнуть пасть», после чего долго думал о последствиях: «Зачем? Зачем я это сказал? Жил бы себе сейчас спокойно».
12
Но однажды всё изменилось. Перед очередным сентябрём Максим Георгиевич смиренно готовился к новому витку своих мучений. Но однажды в класс русского языка и литературы вошёл директор:
– Товарищ Ионов, – обратился он к Максиму Георгиевичу, – Анастасия Аркадьевна переезжает с семьёй в Симферополь. Я думаю, вам лучше занять её место. С русоведом мы проблему как-нибудь решим.
Так Максим Георгиевич стал заведующим школьной библиотекой и, одновременно с тем, единственным её сотрудником. Теперь большую часть времени он проводил в тишине. Среди книг, пахнущих старой бумагой, Максим Георгиевич чувствовал себя, как в раю. Эта работа не шла ни в какое сравнение с тревожным учительством. На переменах Максим Георгиевич спокойно выдавал детям книги, а в остальное время возился с документами и, конечно, читал. Впрочем, иногда он и сам склонялся над чистым листом бумаги – научную деятельность Максим Георгиевич не бросил и даже сумел опубликовать несколько статей. На новой работе его тяготила лишь «общественная нагрузка» – необходимость готовить различные мероприятия и лекции для школьников. Но плюсы настолько перевешивали, что Максим Георгиевич уже ни в чём не видел проблему.
Иногда, уставая от букв, он коротал время за чашкой кофе или чая, но больше всего Максим Георгиевич полюбил окно. Он часто подходил к подоконнику с синей батареей и смотрел, как на улице валит снег или блестят вешние воды. Он наблюдал за мамашами и папашами, приходившими за детьми в школу, дворниками, которые очищали асфальт от жёлтых листьев или снега. На глазах одинокого библиотекаря распустились и опали миллионы листьев, пролетели тысячи птиц.
Жизнь Максима Георгиевича обрела спасительное однообразие: работа, дом, прогулка, сон. Два раза в неделю – выпивка, по четвергам – баня… Только в бане он имел приятельские знакомства и гасил свою невеликую потребность в общении.
Так прошли годы, а потом и десятилетия. Руководство страны и школы менялось, учителя, повара и дворники то уходили, то приходили – один лишь библиотекарь оставался на посту неизменно. Со временем религия стала делом невозбранным, а вскоре и вовсе почётным, но Максима Георгиевича это уже не заботило. Внешний мир вообще не коснулся его: перестройка, Чернобыль, распад СССР, обнищание и войны – всё это никак не потревожило и не помешало библиотекарю школы № 25. Даже со своим одиночеством он почти смирился и вспоминал о нём лишь по возвращении домой. Максим Георгиевич погрузился в своего рода безмыслие и нашёл в нём своего рода счастье.
13
Но встреча с Ириной это счастье подорвала. Сидя в плаще, Максим Георгиевич вспоминал свою жизнь около часа. Всю жизнь он читал и размышлял о чужих судьбах, а теперь с горечью задумался о своей. Ирина словно бы пробила кокон, окружавший сознание Максима Георгиевича, и через эту брешь просочился обжигающе-холодный воздух.
Наконец, Максим Георгиевич поднялся с кресла. Он вновь надел на ноги обувь и вернулся на улицу. В тёмном воздухе уже сияли тысячи прямоугольников, а Максим Георгиевич был снаружи. Он направлялся в сторону школы, но в результате оказался на церковном дворе, мимо которого многие годы проходил дважды в день.
Максим Георгиевич оставил нищего без подаяния и поспешил подняться к двери храма. За ней он услышал тонкое женское пение, почувствовал запахи воска и кадильных благовоний. В темноте храма сияли ровные огни свечей, стоявших перед иконами. Максим Георгиевич ощутил сельский уют, которого не знал с глубокого детства. Он долго простоял у двери, а потом робко направился к алтарю, у которого шла служба. Людей было немного. Следя за ними, Максим Георгиевич впервые за долгие десятилетия перекрестился. Периодически в храме раздавались басы священника и дьякона. Однажды на службе открылись царские ворота, и Максим Георгиевич, отдав поклон вслед за остальными, увидел алтарь и фреску с изображением стоящего Христа. Когда дьякон начал кадить, Максим Георгиевич благодарно опустил голову и отошёл от стены – вскоре он вдохнул густой аромат кадильного дыма. Некоторые прихожане иногда отходили, чтобы помолиться перед иконами. Максим Георгиевич последовал и этому примеру. Купив в лавке несколько свечей, он поставил их перед Распятием, образами Божией Матери, Николая Чудотворца и Серафима Саровского.
Вскоре за царскими воротами появилась красная занавеска, и служба закончилась. Люди, отдав последние поклоны, начали расходиться. Некоторые подходили к священнику за благословением, но Максим Георгиевич решил вернуться домой.
14
После службы он почувствовал облегчение и полноценность – его забытая жажда веры оказалась не напрасной. Следующим вечером Максим Георгиевич снова сходил в храм и столкнулся с таким великолепием, о котором не мог и подумать. В воскресенье он заглянул и на утреннюю службу. Там он увидел, как люди, разделившиеся на несколько групп, ждут своей очереди для разговора со священником. Максим Георгиевич понял, что это – исповедь, к которой он был ещё не готов. Зато тем утром он обрёл свою первую икону – «Спас Нерукотворный».
В то воскресенье Максим Георгиевич сходил в церковь и вечером. Вечерняя служба проходила скромнее, но чувства нового прихожанина не затухали. Тем вечером Максим Георгиевич заглянул в церковную лавку и купил несколько книг о православии и первых шагах в вере.
15
«Лермонтовский» день прошёл для него легко и непринуждённо. Проводя мероприятия, Максим Георгиевич даже чувствовал воодушевление и сам проникался стихами классика. Это нашло отражение и в заинтересованности детей, которые увлечённо слушали библиотекаря, задавали вопросы, добродушно смеялись его шуткам.
Теперь Максим Георгиевич покидал библиотеку, как на крыльях. Каждый день он приближался к Богу и чувствовал, как отвечают небеса. Максим Георгиевич начал читать утренний и вечерний чины, заново выучил «Отче наш», «Символ веры» и другие молитвы. Старый бабушкин Новый Завет начал ещё одну жизнь. Максим Георгиевич посещал храм у школы, когда только мог, и некоторые лица стали ему знакомы. Однако заводить с кем-либо дружбу он не торопился – Максима Георгиевича всё устраивало и так. По-прежнему не имея ни с кем плотного общения, он удивительным образом избавился от своего одиночества. Периодически на службах Максим Георгиевич видел постаревшую и высохшую Апраксину. Они оба друг друга узнали, но молчаливо договорились друг друга не замечать.
Максим Георгиевич начал соблюдать посты и отмечать церковные праздники. Главным из них стало причастие.
16
Вскоре с деревьев опали последние листья, появился морозец. Снег тогда выпал рано, и зима наступила уже в ноябре. Максим Георгиевич по-прежнему встречал её у библиотечного окна, но видел теперь всё по-новому. Хотя правильнее было бы сказать, что к нему вернулось молодое, а временами и вовсе детское миросозерцание. Это снова вдохновило Максима Георгиевича на стихи. Так однажды он написал «Пианино»:
Пианино   
Стол закончил все дела,
Позади унылая работа.
Птицы кружат, улица светла,
Не мечта теперь суббота.

В школе тоже всё иначе,
И идти туда не тяжело.
Во дворах пинают мячик,
Сердце улиц замерло.

В школе знаньям нету дела,
Злобы нет к учителям.
Руки вымыты от мела,
Сон спокоен по ночам.

Солнце залило кварталы,
Пыль весенняя легка.
Бесполезная бумага,
Как седые облака.

Позади во сраке будни,
Снег растаявший и грязь.
Шёпот школы пересудный,
Грамматическая связь.

Позади вспорхнула осень,
Громкий возглас поутру:
Там листвы опавшей проседь
Колыхалась на ветру.

А теперь без укоризны
Ждут зелёные поля.
Разноцветный облик призмы
После жёлтого дождя.

Вот и ясные просторы
Заждались и жаждут встречи.
Вот приветственное слово,
Поцелуй с холодной речкой.

Здесь весёлый одуванчик
Спелым солнцем обогрет.
Перед ним свободный мальчик –
Это будущий поэт.

Здесь свободная подруга
Вышла небу поклониться.
Травы держаться упруго,
Чтобы косам покориться.

Платье лёгкое невесты
С ветром дружбу завело.
И его сорвало с места –
Сердце кровью залило.

Чёрно-белый пианино,
Словно музыка из сна.
Косари согнули спины,
И подруга позвала.

Серебро упало с неба –
Льются тёплые дожди.
Грязи пьяные со снегом
И со школой позади.

С виду яркое застолье,
Небо выпило закат.
Мальчик будет обескровлен,
Опадёт зелёный сад.
После каникул школьники не смогли сдать и получить книги из библиотеки – там никого не было. Одним январским вечером двухтысячного года Максим Георгиевич умер. Его жизнь остановилась на клавише белого цвета.