Сандра. Часть 4

Обложка создана нейросетью в программе "Шедеврум"

Часть четвертая
"Ошибки страсти"

19

Знакомым путем Сандра достигла кухни, где застала Эмиля. На печи вовсю кипел предназначавшийся больному отвар; шофер старательно мешал варево большой деревянной ложкой. «Неужели он решил помочь?» — подумала девушка, поэтому как можно приветливее окликнула его. Но то, как он подпрыгнул на месте при звуке ее голоса, показалось по меньшей мере странным.

— Почему ты здесь? — спросила Сандра. — Ты голоден?

Глаза молодого человека забегали; он вытянулся перед ней по струнке и, облизав пересохшие губы, сказал:

— Нет, просто я подумал: вы наверняка устали, у вас сегодня такой измученный вид! Я решил помочь. — Не дав ей опомниться, он подхватил ее под руку и вывел на улицу, под навес. — Вам нужно отдохнуть! Я сам отнесу господину Мильгрею все, что нужно, а вы пока постойте здесь, прошу!

Застигнутая врасплох его любезностью, Сандра рассеянно кивнула, не переставая удивляться чудесной перемене. Обыкновенно Эмиль коротал дни около своего рабочего места — в автомобиле; одиночество утомляло его. Он был вечно зол, угрюм и неразговорчив, но теперь… Что же произошло?

Через минуту Эмиль вернулся, сияя обворожительной улыбкой. Сандра следила за каждым его шагом, словно испуганная лань, готовая в любой момент броситься наутек. Однако он застал ее на том же месте, что уже служило признаком доверия.

— Вот и все! Теперь вы сможете забыть об утомительных часах, проведенных у постели больного, — сказал Эмиль. — Я знаю здесь такое чудное место, где вам обязательно понравится, а вашу усталость снимет как рукой.

— Я не понимаю: зачем это? — воскликнула девушка и попыталась высвободиться, когда он прямо-таки потащил ее вглубь леса. — Я вовсе не устала, Эмиль! Лаэрт идет на поправку, и скоро мы уедем отсюда…

— Вы уедете, так и не увидев здешней красоты. Вам нужно развеяться, — стиснув зубы, цедил тот.

Они долго шли молча, минуя густые чащи и крутые подъемы, все дальше удаляясь от обетованных мест. Сандра начала волноваться. Сердце готово было выскочить из груди, а Эмиль все спешил в неизвестность. Казалось, даже если она сейчас упадет, он продолжит с упрямством одержимого волочить ее за собой… Кое-где после дождя остались гнилостные лужи, около них роилась мошкара, но Эмиль шел напролом, и ноги девушки уже по щиколотку вымазались грязью.

— Куда мы идем? — взмолилась она, не в силах больше терпеть этот ужас.

— Не бойтесь, леди, я не причиню вам зла, — насмешливо заверил ее молодой человек.

— Пожалуйста, вернемся назад! Там Лаэрт, ему нужна моя помощь, — прибегла Сандра к последнему доводу, но тут же пожалела об этом, ибо Эмиль еще с большей силой рванул ее за руку. Она сжала зубы, чтобы не вскрикнуть от боли.
Ответ уже где-то маячил в уголках ее помутневшего спешкой сознания, и она как будто знала его. Этот человек излучал постоянную угрозу: как животное, почувствовавшее слабость своего хозяина, он из слуги обратился в борца за свой кусок счастья. Почему она сразу не рассказала Лаэрту о лицемерии слуги? Наверное, она просто пожалела «беднягу», не захотела лишать его работы. Ведь Лаэрт был полностью уверен в порядочности Эмиля!

…Они миновали очередное трудное восхождение, и из темноты дебрей хлынул яркий солнечный свет. Сандра огляделась вокруг — с горы открывался чудесный вид на море. Лучи солнца отражались в воде, отчего ее поверхность сверкала, словно жидкое золото. Свежий, чистый день родился из хаоса грозовой ночи: омытое дождем небо теперь казалось бирюзовым; на несколько миль перед ними простиралось с высоты залитое солнцем взморье. Внизу о берег бился неугомонный прибой, позади тянулась цепь холмов, покрытых яркой зеленью... Сандра не ожидала, что море отсюда так близко. Ей казалось, что они удалились вглубь материка, но на самом же деле они двигались параллельно побережью.

— Как красиво! — не удержалась от замечания она.

На губах Эмиля зазмеилась шальная улыбка победителя. Он и не сомневался, что ей понравится.

Бриз подхватил волосы девушки; она возвышалась над пропастью; где-то внизу волны разбивались о скалы, но, казалось, Сандра не замечала той опасности, что затаилась у ее ног. Она не смотрела вниз — ее глаза устремились ввысь, исполнившись восторга, который заставил ее забыть о том, с какой мукой ей дался путь сюда...

На вершине бок о бок застыли две противоположности, два противоборства: она — такая светлая, преисполненная надежд, и он — темный, напряженный, безжалостный. Эмиль смотрел на девушку словно на вешнюю пташку, которой в последний раз дают попрощаться со свободой. Он стоял рядом, готовый накинуть на нее свои силки, и не мог больше ждать. Искренняя радость Сандры не остановила его черных помыслов. Эмиль почувствовал в жене своего господина проблески прежнего доверия и постарался вложить в свои слова максимум доброжелательности:

— Что мне сделать, чтобы понравиться вам? Может, мне тоже слечь больным, чтобы вы почувствовали ко мне жалость?

Безмятежность соскользнула с лица Сандры. Метнув в его сторону испуганный взгляд, она стала поспешно спускаться с возвышенности.

— Не убегай от ответа! — Эмиль рывком сорвался с места и преградил ей путь, а она от неожиданности отшатнулась.

— Почему вы боитесь меня, Алекс? — Его тон снова стал мягким и даже отчасти удрученным. — Разве я чудовище? Неужели я так вам неприятен?

Черные, полные мольбы глаза встретились с недоверчивыми серыми, и девушка, почувствовав укол совести, слегка мотнула головой.

— Значит, я вам не противен?.. Алекс, послушайте меня: оставим Мильгрея; он передал свои деньги вам — в случае его смерти вы станете единоличной обладательницей особняка в центре города, а также крупного счета в банке. На то была воля умирающего! К чему мучить без того истерзанного человека? Уедем сейчас же, поженимся, станем хозяевами своей судьбы! У нас начнется сказочная жизнь: только представьте… Ваша отвага бесполезна — как вы не поймете?

— Я люблю его, — коротко и ясно ответила она, разом перечеркнув высокопарные фразы Эмиля, и стремительно побежала вниз, минуя кусты жимолости и дикого шиповника.

Он провожал унылым взглядом ее худенькую, по-детски тонкую, едва сформировавшуюся фигурку, которая вскоре отдалилась и сделалась не больше мизинца. «Она полагает, что любовь заключается в самопожертвовании. Что ж, пусть! Но я все равно сломлю ее — если не уговорами, то силой», — подумал молодой человек.

20

Очертя голову Сандра бежала к сторожке, что словно по ошибке затерялась среди нетронутой природы гор. Предчувствие угрозы гнало девушку вперед, обрывки мыслей складывались в прочное подозрение: перемена Эмиля, упорство, с которым он уговаривал ее уехать и, наконец, его испуг тогда, в кухне.

Опасность надвигалась. Сандра чувствовала ее приближение всеми фибрами своей души и теперь спешила к Лаэрту, чтобы защитить его. Эта ночь сильно сблизила их — они проговорили, кажется, до рассвета, поведывая друг другу истории из своей жизни, а к утру впервые уснули счастливыми, устав от пережитых чувств.

Там, в городе, среди роскошного убранства, Лаэрт — в строгом костюме, с выражением стальной непроницаемости на лице, показался Сандре гордецом, не желающим признавать свою слабость. Здесь же она увидела его истинную натуру, которой он почему-то так стыдился. Они оба — и Эмиль, и Лаэрт — оказались иными, и на деле Сандра узнала Мильгрея простым, наивным, где-то в глубине души совсем еще ребенком. С каким упоением он рассказывал ей о своем детстве, о том, как отец брал его с собой в экспедиции и как однажды чуть не обезумел, когда мальчик, заигравшись, заплутал в незнакомом лесу… Так необычно было слышать обыденные подробности из уст этого всегда задумчивого, печального человека. Но он не лицемерил — он никогда раньше не был таким, каким стал сейчас; это чванливое общество сделало из него оплот безразличия.

Сандре приятно было смотреть на это разгладившееся лицо, осветленное воспоминаниями. Истинная натура Лаэрта пробилась наконец сквозь оковы недоверия, и глаза его мечтательно раскрылись, а бороздка на лбу — символ безрадостных дум, — вдруг исчезла...

Когда течение разговора вдруг коснулось матери Лаэрта, Мильгрей с каким-то страхом поспешил уклониться от этой темы, словно она нестерпимо обжигала его, но Сандра, не удержавшись, все же спросила его о Беатрис и тут же раскаялась, что сделала это. Лаэрт с горечью, сквозь боль обманутого сердца поведал ей о том, что терзало его на протяжении всей жизни, и Сандра со всей возможной отчетливостью почувствовала, до чего же не хватило ему в свое время той материнской ласки. Мать не растила его — ее заменили почтительные слуги, всегда готовые услужить с выражением рабского поклонения на лицах. Но они не видели в Лаэрте маленького мальчика — доверчивого, доброго, любознательного. Они видели в нем лишь сына господина Мильгрея, а значит — своего хозяина, который уже имел над ними власть.

 И он остался в одиночестве, среди бездушных мраморных стен и роскоши, которой баловали его. Он ждал — безропотно, простодушно, — ждал, что однажды придет мама и прижмет его к своей груди… Но шли годы, а она все не приходила. Она просто забыла о существовании сына. Беатрис гораздо интересней было разъезжать по отелям в сопровождении состоятельных любовников. К чему женщине ее поведения занудный, сопливый ребенок?

Прошло много лет. Лаэрт вступил во взрослую жизнь со шрамом на сердце. Любовь, которой не хватило ему, он стремился подарить другим — тем, кто также в ней нуждался; старался оградить невинных детей от того разочарования, которое однажды испытал сам. Он не бросал взятых им попечение на девочек в руки строгих нянек, уделяя им как можно больше внимания даже тогда, когда ему это не было интересно. Лаэрт не хотел, чтобы их детство, омраченное тяжестью утраты, было окончательно загублено отчужденностью, присущей многим богатым семьям.

Привыкнув к одиночеству, он избегал шумных сборищ, а в женщинах неустанно искал тепло материнского сердца, но, так и не нашедши, отвергал и их. След разочарований тянулся за ним по пятам; нигде Лаэрт не мог найти того, что бы его заинтересовало. Увлечения людей его круга казались юноше бесполезными, а красивые дамы, взиравшие на него с оттенком дешевого кокетства, были ему противны. Словно лист, по ошибке сорванный с ветки в начале лета, он слонялся по злачным местам, посещал светские рауты, но нигде не находил того, что так его манило. Лаэрт и сам не знал, чего: любви ли, доброго слова… И однажды ему показалось, что он встретил ее — ту самую женщину с ласковым взглядом и теплыми, нежными руками, какие, должно быть, имеет любящая, заботливая мать... Этой женщиной оказалась Жанни Лагерцин.

Молодой человек был ослеплен, он позабыл все на свете. Ему казалось, что солнечный свет проникает в его затхлый мир с приходом этой особы — быть может, не самой молодой и не самой красивой. Он не замечал того, что она вдвое его старше, что ведет не совсем приличную жизнь. Лишь ее ласковый взгляд, ее чувственные, горячие ладони, которые он был готов целовать до изнеможения; ее сладострастные уста, украшенные родинкой кофейного цвета над верхней губой, — лишь это стало смыслом всей его жизни.

Детские мечты перевоплотились в испепеляющее наваждение. Возлюбленной Лаэрта могла стать только та, чей облик соответствовал бы его представлению об идеальной матери. Он выдумал его в детстве и, встретив похожую женщину теперь, потерял голову от смеси страсти с благоговением, что всколыхнулись в нем.
Остатки благоразумия заставляли юношу скрывать связь с проституткой от своих подопечных, от слуг, от соседей и знакомых, но так или иначе, а тайное все же всплывало наружу, возбуждая злословие. Единственным человеком, которому Лаэрт мог открыть свою страсть к Жанни, был его шофер Эмиль. Молодой слуга всегда понимающе кивал головой в ответ на просьбу своего смущенного господина отвезти его к публичному дому, а потом и вовсе не требовал никаких объяснений. На город опускались сумерки, а Лаэрт Мильгрей, едва скрывая волнительную спешку, укладывал в постели Милю и Ники, братски целовал их в лоб с пожеланием спокойной ночи, а сам словно вор, сгорая от нетерпения и страсти, незамеченным покидал дом под покровом темноты, садился в автомобиль, где его уже ожидал покорный, все понимающий водитель, и ехал на окраину Сальдаггара, в местный бордель. Обыкновенно Жанни стояла у входа; Лаэрт распахивал перед ней дверцу автомобиля, чтобы увезти на специально снятую для их встреч квартиру, где и начиналась иллюзия счастья...

Эмиля не нужно было просить, чтобы он держал ночную жизнь своего хозяина в секрете. Шофер, казалось, ни капельки не осуждал Мильгрея, за что получал щедрое вознаграждение. Общая тайна сблизила хозяина и слугу. Лаэрт полностью доверился порядочности Эмиля, и тому часто приходилось выслушивать восторженные, полубезумные речи об «удивительных» качествах гулящей девки из его уст. Мильгрей закрывал глаза на ее профессию, на ее прошлое и настоящее и ничего не требовал, кроме этих коротких, упоительных встреч.

Лаэрт с нетерпением дожидался ночи, чтобы снова окунуться в пучину сказочного забытья. Днем он, обыкновенно, не был ничем занят — лишь слонялся из комнаты в комнату, напряженно стиснув губы. Мильгрей все пил, пил и никак не мог насытиться благодатной влагой из того источника, каким была для него Жанни Лагерцин. Каждый раз он отправлялся на встречу с ней как на последнюю, и каждый раз ему было все мало. Если по каким-то причинам Лаэрт не мог вырваться из плена своих обязательств, то весь день и всю последующую ночь его било лихорадочным огнем. Жанни была для него не просто женщиной, с которой он коротал ночи; она стала его золотым тельцом, которому он бездумно поклонялся. Когда развратница брала с него плату, он слепо отдавал ей все деньги, имеющиеся при себе, отнюдь не считая это платой. Просто он не видел в Жанни развратницы — для него эта женщина была непорочна, потому что он ее любил…

А для Жанни Лаэрт представлялся очередным постоянным клиентом. Не более того. Сынок богатого папочки, этакий наследник капиталов, коему не на что больше тратить свои деньги. Опытная в любовных связях женщина замечала, что «мальчик» с каждым разом питает к ней все больший интерес, но даже не представляла, насколько. Жанни встречалась с тем, кто больше ей за это платил — таково было ее правило. И однажды, приехав к месту встречи, Лаэрт не обнаружил там своей возлюбленной: Жанни не ждала его как прежде. Испуганный и возбужденный, он бросился в двери заведения — напрасно Эмиль, понявший все, дружески его останавливал, предупреждая о позоре. Мильгрей словно помешался. Как в горячке он ворвался в бордель, где начал выкрикивать имя своей возлюбленной…
Что было дальше? Пересуды, грязные сплетни, взбудоражившие аристократические круги — был поруган сын самого Гурта Мильгрея!

Дальше было опустошающее разочарование. Жанни никогда не любила его, а лишь подыгрывала наивному влюбленному, делая его мечты явью. Стоило развратнице найти себе покровителя пощедрее, как она с легкостью оставила прежнего, не подумав о том, какую ему тем причиняет боль...

Долгое время Лаэрт не хотел никого видеть, ни с кем говорить… И снова шофер, ставший почти другом, пришел ему на помощь. Эмиль со всем возможным жаром убеждал господина возвратиться к нормальной жизни, не падать духом и поскорее забыть гнусную предательницу. Он с удивительным рвением помогал хозяину заметать следы подмоченной репутации и не давал сестрам ни единого шанса узнать что-либо плохое об их опекуне, за что Лаэрт был ему очень благодарен.

Но не успела жизнь войти в прежнюю колею, как вдруг господин Мильгрей, отличавшийся отменным здоровьем, почувствовал себя плохо. Это случилось так внезапно, что молодой человек растерялся, а еще более — испугался. Он, всегда здоровый и полный сил, просто стыдился признаться кому-либо в своем недомогании и долгое время молчал, пока не поведал все своему негласному другу — шоферу Эмилю. «Здесь нет ничего зазорного, — убедительно заверил слуга, — бывает, что болеют даже молодые».

Доктора разводили руками, не в силах установить причину странного недуга — богатый красавец с каждым днем чувствовал себя все хуже, силы убывали из него, словно песок в песочных часах, болезнь овладевала всем его организмом. Лаэрт угасал, но не показывал вида. Он держался из последних сил, пока бы совсем не упал — лишь бы никто не догадался о его состоянии. «Это мне наказание за распутство», — сказал как-то Мильгрей своему доверенному лицу — шоферу.

Потянулись дни мучений. Лаэрт смутно искал у кого-то поддержки, безмолвно взывал к чьей-то помощи, но все не решался, тайком пил бездейственные пилюли и страдал. Состояние молодого человека не могло остаться незамеченным. Несвойственная ему прежде бледность, помутневший взгляд, пересохшие губы и участившиеся отлучки в спальню с целью просто полежать — все это начало вызывать у любопытных сестер недоумение. После каждого приема пищи Лаэрт едва ли успевал незаметно добраться до своей постели, после чего, как подкошенный, падал на кровать, корчась от нечеловеческой боли. Потом он пытался вовсе отказаться от еды, но заботливый шофер чуть ли не силой заставлял своего хозяина есть, чтобы тот не потерял последние силы… Снова все повторялось…

В один из таких моментов Мильгрей, думая, что умирает, поручил своему доверенному лицу разыскать его мать. Он даже не знал, что скажет ей при встрече после того, как она бросила его во младенчестве, но ясно осознавал, что непременно должен ее увидеть.

И Беатрис пришла. Неуверенно, несмело, но все же пришла, и тогда для Лаэрта началось незабвенное время: он обрел наконец ту материнскую заботу, о которой так мечтал в детстве, и теперь даже благодарил свою болезнь. Его мать, которой он совсем не знал, была рядом; ему вдруг на какой-то короткий миг представилось, что он вернулся в детство… Тайком от всех раскаявшаяся мать и простивший ее сын уезжали из города на несколько дней в ту самую глухую лесную сторожку, где никто бы не мог им помешать говорить обо всем на свете… И снова Лаэрт был счастлив, как во времена былого забвения в объятьях Жанни Лагерцин, но только несколько иным счастьем. Теперь в его руке покоилась рука не вымышленного идеала, а настоящей матери, которую он без труда простил и принял, да и просто бы наверно не смог поступить иначе…

Между тем и это счастье оказалось обманом. Лаэрт осознал, что его мать также, как и Жанни, нуждается лишь в его деньгах. Что и говорить о чувствах обманутого сына! Он ведь поверил! Всем сердцем своим, всеми помыслами своими поверил ей, и вот, вновь натолкнулся на холодный расчет...

21

Выслушав рассказ Лаэрта, Сандра не могла сдержать слез. Она с такой остротой прочувствовала все, что пережил он, как будто оказалась на его месте... Ее душа настолько слилась с его душой, что его боль она воспринимала как свою собственную, а его беда была и ее бедой. Если Лаэрт нуждается в материнской ласке, Сандра готова стать ему матерью, не получая ничего взамен, а если он поманит ее за собой, то она пойдет за ним хоть на край света… От того ли, что у нее никого нет в этом городе? Может быть. А может, и нет. Сандра полюбила; любовь не нуждается в объяснении.

Но что это? Ей навстречу спешил Морион. Он всегда был проворным, но теперь его грузное, с виду неповоротливое тело двигалось с удвоенной скоростью, седые волосы сбились на лоб, расширенные от волнения глаза горели неподдельной тревогой. У девушки перехватило дыхание: неужто предчувствие не обмануло ее? Вот старик уже рядом с ней, его рука лихорадочно стискивает ее руку.

— Ему плохо. Не знаю, что случилось… Мы разговаривали и вдруг… вдруг!

Сандра почувствовала, как у нее подгибаются колени — этого просто не может быть! Лаэрт ведь уже совсем поправился!

Вот она, сама того не сознавая, бежит к нему, спотыкаясь и едва не падая. Все страхи отступили, все мысли улетучились — она слышит лишь свое прерывистое дыхание... Вот она врывается в душную, омерзительную комнату, словно в тяжелом сне, и видит перед собой его… Нет! Совсем будто чужого человека…

Пока Сандра бежала, опережая собственные мысли, страх отставал от нее на шаг, но стоило ей остановиться перед кроватью больного, как он настиг ее и скользкой жабой заполз под одежду, сковав невидимыми цепями все тело. Трудно сказать, сколько времени продолжалось это мучительное состояние, но леденящий ужас сразил девушку, и она без сил опустилась на пол.

Лаэрт, еще утром такой жизнерадостный, теперь окаменело лежал на смятых простынях с закрытыми глазами. В его лице была полнейшая отрешенность от всех забот и волнений: губы — бледные, тонкие, — мечтательно раскрылись и почти улыбались, а волнистые белокурые пряди мягко падали на разгладившийся лоб. Сейчас лицо его не отражало, как прежде, мучительных раздумий, оно стало другим — совсем юным, чистым, спокойным, словно он наконец обрел то, чего так ждал…

Остановившись в дверях, Морион не смел произнести ни звука. Пораженная, смятенная Сандра склонилась над Лаэртом, ее глаза широко раскрылись и на несколько мгновений будто остекленели; вся она как-то сжалась, и старику показалось, что из ее уст вырвется душераздирающий крик, но вместо этого девушка спокойно, намеренно бесстрастно произнесла имя своего возлюбленного, и только дрожь выдала волнение. Раньше Морион работал в больнице и не раз видел сцены утраты, но никогда еще ему самому не хотелось при этом рыдать. Эти двое стали для него почти родными!
Лаэрт не отзывался. Сандра вне себя схватила его руки.

— Холодные! — пролепетала она, обратив жалобный взор на Мориона. — Или мне кажется?

О, как ему хотелось в ту минуту возразить ей, утешить… Вся она — такая юная, наивная, преданная, — напоминала ему склонившуюся над умершим питомцем девочку, которая впервые столкнулась со смертью.

— Тебе не кажется, — пробормотал старик. — Я не знаю, в чем причина, но…— поняв, что говорить что-либо бессмысленно, он тихо вышел.

Нельзя описать то, что тогда пережила девушка. Она будто вовсе в тот миг перестала дышать; все мысли, обрывки фраз, соображений, чувств — слились в единый громоподобный рой, который подхватил ее и унес куда-то… Вчера, еще вчера они были счастливы, еще вчера эти, теперь безжизненные губы целовали ее, еще вчера эти немые уста говорили, что она нужна ему… А теперь? Кто столь же сильно нуждается в ее заботе? Кому она нужна — скиталица без роду и племени, по ошибке попавшая в город? Если бы все случилось в первые дни ее пребывания здесь, когда все они готовились к самому худшему, то перенести утрату было бы легче, нежели сейчас. Сейчас Лаэрт значил для Сандры слишком много; она уже почти ощутила вкус счастья — быть кому-то нужной и кем-то любимой… Но вот конец всему. Лаэрта не стало.
Сандра не могла в это поверить. Она выросла там, где деньги не имели цены. Она бескорыстно помогала человеку, который, в сущности, был ей чужим. Не за плату, не в благодарность, а просто так. Она готова была стать ему служанкой, рабыней — да кем угодно, лишь бы он не прогонял ее, а говорил снова и снова: «Ты нужна мне». Страшное опустошение испытала Сандра, когда за дверью, будто из другого мира, послышался глухой голос:

— Не ходи туда. Там…

Морион не договорил. Дверь распахнулась, и сюда вошел — нет, ворвался! — Эмиль.
Сандра подняла на него глаза и почему-то вздрогнула. Она надеялась услышать слова поддержки, но вместо этого увидела лишь суровый взгляд — надменный и торжествующий. И тогда то, что казалось ей невозможным, вдруг обрело реальные очертания. Отдельные моменты, фразы, брошенные им когда-то в запальчивости, слились в единую ужасающую догадку. Эмиль ненавидел Мильгрея, прикрывая свои истинные чувства умелой учтивостью, он всегда завидовал ему и страстно желал завладеть его состоянием.

На миг Сандра вновь увидела воровской испуг, замеченный ею утром, когда Эмиль стоял у плиты. Ей вдруг захотелось с каким-то тупым ожесточением обыскать его, найти злосчастную улику преступления и, торжествуя, обвинить, но девушка не сдвинулась с места. Его взгляд будто пригвоздил ее к земле. Они упорно смотрели друг на друга, пока она помимо воли не произнесла то, отчего Эмиль вспыхнул:

— Это ты…

Он вздрогнул, покраснел и на миг отвел глаза будто в приступе внезапной стыдливости, и Сандра поняла, что не ошиблась. Эмиль признал свою вину, хоть даже ничего не ответил. Подстрекаемая страхом, девушка рванулась, попыталась освободиться, но не следовало ей быть такой самонадеянной. Она была проворна, Эмиль — еще проворнее. Не успела Сандра пробежать и трех метров, как сильные руки сжали ее клещами. Несмотря на отчаянное сопротивление, он поволок ее в коридор.

— Пора ехать, — глухо цедил над ухом суровый голос.

— Это ты! — повторила она и забилась еще сильнее. Сандра даже не подозревала в себе такого упрямства, но страх не давал ей опомниться. Она забыла другие слова, кроме этих, и повторяла их, не прекращая отбиваться. Если бы только Лаэрт видел, как обращается с ней тот, кого он всегда считал своим товарищем! Почему Сандра не раскрыла ему глаза на Эмиля, пока еще не случилось непоправимое? Ведь он, с душой ребенка, совсем не подозревал ни о той зависти, ни о той злобе, что взыграла в шофере. Эмиль всегда был почтителен и исполнителен, а это давало все основания считать его верным слугой.

Борьба продолжалась недолго.

— Отпусти ее! — воскликнул Морион. — Как ты смеешь так обращаться с женщиной, с твоей госпожой?!

О, Сандра давно уже не являлась госпожой для Эмиля! Он знал, где она жила раньше, как знал и то, что девушка не имеет над своими слугами никакой власти.
Внезапный окрик вызвал замешательство, которого ей хватило, чтобы вырваться и что есть мочи броситься наутек. Она боялась, и это прибавляло ей сил. Сандра бежала, не отдавая себе отчета куда и зачем, лишь бы никогда не видеть алчного завистника.

Ее глаза не видели ничего перед собой, она машинально раздвигала ветви кустов, проскальзывала между стволов и если б достигла обрыва, скорее бы бросилась вниз, нежели сдалась в руки убийцы.

О, лучше бы она мирно существовала на том убогом клочке суши! Желание приключений забросило ее в такую передрягу, какая бы не приснилась ей и в страшном сне. Не успевшая даже как следует обжиться среди цивилизованных людей, Сандра стала свидетельницей гнусного преступления! Только бы выбраться теперь из этого переплета, зажить простой трудовой жизнью, какой живут люди в рабочем квартале Сальдаггара! Не нужно ей богатство, борьба за которое ослепляет людей, превращает их в кровожадных животных! Лаэрт погиб только лишь потому, что был наследником состояния, за которым велась настоящая охота. Это была жестокая игра без правил, о которой наивная островитянка ничего не знала, но о которой уже начала догадываться. Единственным ее желанием стало поскорее вырваться из порочного круга. Вокруг были чужие люди; она не имела никакого отношения ни к ним, ни к их деньгам, но они почему-то пытались втянуть ее в свою грязную борьбу.
Позади слышался треск сучьев: Эмиль приближался. Как бы проворно босые пятки не мелькали в воздухе, молодой мужчина двигался быстрее; его шаги были шире.
Беглянка не сдавалась.

Ее поглотил хаос, прежние иллюзии рухнули, обнажив суровую реальность. Она бежала, и от волнения глаза ее застилал серый туман. «Он догонит меня — и что тогда?» — подумала Сандра и вдруг почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног, и она стремительно куда-то проваливается. Пронзительно закричав, девушка полетела в темную глубокую яму, которой, казалось, не будет конца.
Пока Сандра падала, перед ее глазами промелькнула вся жизнь; события сменяли друг друга как в немом кино, но вот удар о землю — перед глазами все поплыло… Девушка инстинктивно силилась подняться, чтобы продолжить бежать, но ноги не подчинялись ей; все тело будто онемело. Где-то вверху, над краем бездны, кружился голубой овал неба, который все удалялся, удалялся, пока вовсе не стал маленькой светлой точкой в беспросветном мраке. Теряя сознание, Сандра обессилено повернула голову и увидела в двадцати сантиметрах от себя острый осиновый кол. Затем все погрузилось во тьму.

22

Сознание возвращалось к ней неохотно. Прошло, должно быть, много времени, прежде чем девушка, приоткрыв отяжелевшие веки, застонала не столько от боли, сколько от пережитого страха. Даже пребывая в бреду, ей казалось, будто она еще бежит, спотыкаясь и падая, а за ней гонится завистник, дошедший в своей страсти до преступления. Густой туман, застилающий взор, начал редеть, вскоре стали вырисовываться слабые очертания обитой шелком мебели, пестрых красок ковра, искрящейся кое-где позолоты…

Падение с высоты напомнило о себе ноющей болью во всем теле. Сандра с усилием приподняла голову и, обведя помутневшим взглядом комнату, обнаружила, что находится уже в городе, в доме Мильгреев, в той самой спальне Лаэрта, где некогда говорила с ним у окна. Тот день так ясно всплыл в ее памяти, она так отчетливо вспомнила его милое, доброе лицо, тронутое меланхолической мыслью; его нежный голос и то, как он был с ней сердечен, — что теперешнее отсутствие этого человека в комнате показалось ей почти невозможным.

Сандра лежала, претерпевая муки жажды, и смутно ждала, что сейчас он подойдет к кровати, улыбнется, ласково проведет рукой по ее волосам — и тревога отступит. Девушка замерла, когда в подтверждение ее ожиданий рядом послышались чьи-то осторожные шаги.

По ее лицу пробежала судорога сладостного предчувствия.

Да-да, сейчас он подойдет, обратит на нее свой любящий, обеспокоенный взгляд, объемлющий каждую черточку ее лица, и тихо спросит — как часто она сама спрашивала у него: спросит о ее самочувствии. «Теперь все хорошо», — ответит она ему, с улыбкой замечая, каким расслабленным становится его взор. Лаэрт не мог остаться там, среди глухого лесного мрака, не мог умереть только лишь по вине каких-то денег, в которых сам никогда не видел смысла… То был просто кошмар: и безжизненный, чужой человек, распростертый на смятых простынях, и ее отчаянная борьба, и побег, и падение в глубокую яму…

Но почему же тогда так мучительно ноет все тело и кожа горит огнем, будто ее исхлестали плетьми?..

Сандра чувствовала, как кто-то и впрямь склонился над ней, но то был недобрый взгляд — она отчетливо уверилась в этом; то был чужой ей человек. Сжавшись под гнетом невидимых глаз, девушке захотелось подумать сейчас о ком-то близком, родном, кто мог бы защитить ее… О матери? Нет, о ней она не вспомнила, потому что их отношения всегда были отчужденными. Об отце? Увы, его она вовсе никогда не видела, а то, что ей было известно, навсегда отвратило Сандру от этого человека. Единственным, к кому она испытывала самое теплое, самое нежное чувство, был Лаэрт. Он позаботился о ней, даже не зная ничего о ее жизни; он ни разу не переступил ту отведенную приличиями грань не потому, что был аристократом, а потому, что имел доброе сердце…

Забывшись, Сандра приоткрыла глаза, и тут же взору ее ясно предстал суровый образ мучителя. Застыв от страха, она зачарованно смотрела в его лицо, в котором переплелись тонкие оттенки эмоций: страха, тревоги, торжествующей злобы; сейчас оно казалось ей воплощением зла. Эмиль пристально наблюдал за ней, и взгляд его пронзал ее насквозь. Сандра прижалась к своему ложу, желая только поскорее куда-нибудь провалиться, лишь бы скрыться от этих вездесущих глаз. Она хотела пить, но не смела попросить воды у этого человека, не смела принять ничего из рук, которые лишили кого-то жизни. О, лучше бы ей вовек оставаться в рыбацком поселении, среди труда и лишений! Если б только можно было повернуть время вспять! Если б можно было никогда не знать ни этого дома, ни этих людей…

Некоторое время Эмиль молча наблюдал за Сандрой, после чего отошел вглубь комнаты — туда, где когда-то стоял Лаэрт, — и громко рассмеялся.

— Жива! — выдохнул молодой человек, но Сандра не разделила его облегчения. Как вообще она могла думать, что Эмиль в нее влюблен? Нет, он не испытывал к ней и сотой доли сердечной привязанности; он видел в ней лишь путь к обладанию состоянием своего господина и теперь радовался не за нее, а за себя.

— Подумать только! — восклицал Эмиль с жаром, размахивая руками. — Еще каких-то несколько сантиметров! Несколько ничтожных сантиметров!..

Он пресек поток своих бессвязных речей и стремительно приблизился к лежащей на кровати девушке, будто снова желая удостовериться в ее сохранности.

— Как же ты меня напугала! — вскрикнул он, бегло осматривая каждый миллиметр ее тела. От его пристального взгляда ей сделалось не по себе, она опустила глаза, чтобы, насколько это было возможно, разглядеть себя, и тут же чуть не закричала от стыда и ужаса: обрывки платья едва прикрывали ее наготу; сквозь зияющие прорехи на грязном теле проглядывали свежие ссадины. Теперь Сандра постигла умом все опасения Эмиля относительно ее жизни — она выглядела так, словно ее волоком тащили не только через лесные дебри, но и на протяжении всего пути до города.
Эмиль усмехнулся, наблюдая за тем, как Сандра тщетно пытается натянуть на себя одеяло: раз девушка обеспокоена спасением своей чести, значит, ее состояние не так уж плохо.

— Не смущайся, я не буду на тебя смотреть, — небрежно бросил он ей и отвернулся.
Посмотрев на его могучую спину, Сандра устало отвела взор. Значит, это правда… Значит, все это не страшный сон…

Эмиль по-прежнему стоял к ней спиной, широко расставив ноги, и игрался связкой ключей, которую подбрасывал в воздух и ловил, крепко стискивая пальцы. Девушка старалась не дышать, когда слышала монотонный металлический звук, желая, чтобы он наконец оборвался, послышался где-то в коридоре, а потом и вовсе затих, что означало бы долгожданное одиночество. Но Эмиль как специально играл на ее воспаленных нервах и не уходил, а ключи все также уныло позвякивали у него в руках.

Швырнув связку на стол, он резко повернулся к кровати.

— Девчонки со вчерашнего дня порываются войти сюда и донимают меня расспросами о тебе, — сообщил Эмиль. — Я сказал, что ты пыталась разыскать своего мужа и потому отсутствовала все это время, но твои попытки не увенчались успехом. Бедняжки расстроились! — иронично вздохнул он, но тут же тон его снова стал резок: — Ты не увидишься с ними, пока не дашь мне утвердительный ответ… Ты не получишь другой одежды, ты не получишь еды и питья, пока не скажешь, что согласна сочетаться со мной в браке… А теперь я ухожу. У тебя есть время подумать.

Звук его голоса отзывался в ее затылке тупой болью, поэтому когда наступила тишина, Сандра испытала небывалое наслаждение. Наконец она осталась одна… Эмиль ушел, гремя ключами, и, затворив дверь, защелкнул ее на замок. «Еще немного, еще минута отдыха — и я встану, попытаюсь выбраться отсюда через окно или взломаю дверь», — сказала себе девушка, но прошло пять минут, а она так и не пошевелилась. Ее усталость была настолько велика, что она, вопреки данному себе слову, вновь забылась тяжелым сном.

*  *  *

Эмиль начинал нервничать. Сколько бы он не упрекал себя в пессимизме, уверенность неумолимо его покидала. Сандра продолжала глупо упорствовать, отказываясь выполнять его требования, и становилась все слабее от истощения. Со смертью Лаэрта она будто утратила интерес ко всему и, кажется, с легкостью сносила одиночество.

И все же Эмиль уступил. Уступил из-за собственного страха. Прошло совсем немного времени, как на тумбочке перед несчастной девушкой появился графин с водой и кусочки тонко нарезанного хлеба, ибо инквизитор стал всерьез опасаться, что она вскоре устремится вслед за своим возлюбленным. Женитьба на Александре Мильгрей была его единственной возможностью стать хозяином в этом доме. По иронии судьбы в девчонке без роду и племени сосредоточилось то, к чему Эмиль столько времени терпеливо стремился. Она была единственной наследницей своего мужа, без нее все состояние Мильгреев осталось бы бесхозным и, скорее всего, перешло бы в руки государства.

Но то, что случилось дальше, повергло Эмиля в замешательство. Девушка не притронулась к еде — хлеб так и остался лежать на большом серебряном подносе перед кроватью. Этого Эмиль не ожидал. Напротив, он думал, что Сандра станет на коленях умолять его выпустить ее, накормить или, на крайний случай, примется кричать, плакать, тарабанить в дверь, но нет. Войдя в спальню, он всегда находил девушку неизменно лежащей в одной и той же позе — Сандра смотрела в пространство пустыми глазами и словно ко всему разом утратила интерес. Она ни о чем не просила, а лишь со стоическим упорством продолжала терпеть, стиснув зубы. От одного ее вида Эмиля почему-то бросало в дрожь, что поначалу очень злило его, но потом молодой человек понял, что просто не сможет больше войти в ту злосчастную комнату. Его снедало чувство вины. Он зашел слишком далеко и даже не заметил, как превратился в преступника. Ожидание неизбежной расплаты ходило за ним по пятам, закрадывалось липким страхом в его душу. Эмилю часто хотелось все бросить и бежать, бежать без оглядки. Тянулись дни, а Сандра не сдавалась. Казалось, со временем она так незаметно и угаснет — тихо, словно свеча.

Эмиль старался обходить дверь спальни третьей дорогой, а при появлении на пути кого-либо из сестер шарахался от них, чем вызывал немалое удивление девочек. Теперь ему казалось, что не он мучает Сандру, заставляя ее сдаться, а она берет его измором… Он понял, на какое преступление толкнула его безудержная страсть, когда ему почудилось, что даже стены в этом доме осуждающе перешептываются у него за спиной...

23

Она не знала, сколько дней прошло с момента ее заточения. Часы не сбавляли свой монотонный ход, серые дни сменялись одинокими ночами. Никогда еще Сандра не ощущала себя такой опустошенной, оторванной от окружающего мира, как теперь, когда находилась заточенной в большом красивом доме, среди бесчисленных предметов роскоши, бархата и позолоты; теперь, когда вокруг нее — за окном и даже за дверью спальни, — кипела, била ключом жизнь: по улице с раннего утра колесили автомобили, за стеной топотали слуги и изредка доносились звуки рояля, прерываемые звонким смехом девочек — у них был свой беззаботный мирок, в котором они существовали. «Как они могут веселиться? — недоумевала Сандра. — Веселиться теперь, когда Лаэрта больше нет, когда домом вот-вот завладеет преступник?» До нее никому не было дела: все забыли о ней в то время, когда она медленно угасала в мрачной, одинокой комнате. Казалось, стоит ей выбраться отсюда, сделать какое-нибудь движение, и о ней снова вспомнят, а сестры с веселыми криками бросятся ей на шею…

Сандра не обижалась. Она вообще была слишком ничтожна: жалкая песчинка в мире дорогих жемчужин! Ей было лишь нестерпимо горько за того, кого она полюбила. Его не стало, а жизнь, как ни странно, текла своим чередом: Миля и Ники продолжали спать до полудня, есть на завтрак пирожные, ходить по магазинам… А Лаэрт ведь так любил их! Что ж, они маленькие, избалованные, светские барышни; их не за что винить, их память слишком коротка, чтобы заполниться такими серьезными фактами, как потеря близких. Пока они сыты и хорошо одеты, их, кажется, больше ничто не должно волновать, а чужие беды видятся ими словно через искажающую призму.
А Жанни Лагерцин? О, она наверняка уже забыла о его существовании в кругу более влиятельных поклонников!

А Беатрис? Она видела в сыне лишь состояние бывшего мужа, от которого в молодости так необдуманно отказалась ради драгоценной свободы.

Неужто во всем городе, кишащем жизнью, людьми, заведениями, огнями, магазинами — неужели среди всего этого многообразия о Лаэрте помнила одна посторонняя, едва знакомая девушка? Неужели она одна ночами проливала о нем слезы, одна тосковала по его добрым глазам? Она, к которой он вряд ли относился всерьез, которую поцеловал-то всего один раз — и то из благодарности?.. Выходило, что первая встречная знала о Лаэрте Мильгрее больше, чем те, кто жил с ним бок о бок; чем те, кто часто общался с ним, пил вино и коротал ночи… Да, пускай все они забыли его, пускай даже имя его выветрилось из их памяти как буквы на песке, смываемые прибоем, — все-таки одна ничтожная песчинка помнила о нем, потому что просто не могла предать забвению…

Вошел Эмиль, но Сандра даже не подняла головы. Она изводила его своим равнодушием; казалось, он для нее вовсе перестал существовать.
Обычно шофер стоял над ней недолго. Иногда он молча ждал, что она ему что-нибудь скажет, а иногда и сам задавал односложные вопросы. Получив ответ, Эмиль уходил, угрюмо шаркая ногами.

Вот и теперь он остановился перед ней, а девушка, сжав губы, с нетерпением стала дожидаться его ухода. Да-да, с нетерпением! Едва только его шаги раздавались за дверью, как ей уже хотелось, чтобы он поскорее ушел. Внешне Сандра всеми силами старалась не выдать своего волнения, но внутри была уже отнюдь не такой спокойной, как раньше; дни заточения выматывали ее, высасывали из нее все соки, но, как оказалось, мучилась не одна она…

Эмиль не уходил вопреки заведенному правилу, а все топтался, буравя пленницу пристальным взглядом. Помимо воли Сандра привстала с подушек, испугавшись, что ее мучитель начнет вытягивать из нее согласие силой, но ей хватило одного взгляда, чтобы окончательно успокоиться на этот счет. Если в первые дни он мог кричать, метаться из угла в угол, то теперь лишь подавленно молчал, а глаза его взволнованно блуждали по комнате, но ничего не видели перед собой и только расширялись от одного ему понятного ужаса.

Его страх передался и ей. Собрав последние силы, Сандра села на краешек широкой постели.

— Что-то с девочками? — спросила она. Эмиль был бледен, как полотно. Его черные, непроницаемые глаза сверкали, со лба крупными каплями катился холодный пот, руки дрожали — весь он был так жалок, что девушка испытала к нему нечто вроде сочувствия. — Ты не заболел? — спросила она, но тут же удивилась собственным словам. Неужто она беспокоится о том, кто запер ее в спальне и несколько дней держит на хлебе и воде? Беспокоится о том, кто ни разу не побеспокоился о ней!
Внезапно на пол у самых ее ног рухнуло что-то тяжелое и большое, и Сандра не сразу поняла, что это никто иной, как ее мучитель. Эмиль — дрожащий, рыдающий — распростерся перед ней на полу, а его пальцы стали судорожно цепляться за ее руки, одежду — как за свое последнее спасение. Так только утопающий хватается за спасательный круг — поспешно и безотчетно.

— Пусти! Оставь меня в покое! — Сандра хотела с омерзением вырваться из этих цепких объятий; только теперь ей стало понятно, что Эмиль пьян.

— Прошу…— сорвался с его уст жалобный стон. — Прошу, поговори со мной! Пожалуйста! Со мной ведь уже давно никто не разговаривал... Никто! — рыдал Эмиль, уткнувшись лицом в ее схваченные ладони.

— Ты сам виноват, — наконец с усилием вымолвила девушка, — ты ведь совершил нечто ужасное, и это мучает тебя…

— Я одинок, я никому не нужен! — вскричал он, с остервенением вскинув на нее глаза, но тут же снова затих, и голова его сникла.

За окном вечерело. Слегка покачивались ветви старых вязов; от проезжающих автомобилей по потолку скользили тени, озаряя вспышкой света старинные фрески на стене, да глиняные статуэтки, раскрашенные масляными красками. «Все эти вещи Лаэрт когда-то держал в своих руках, — вдруг подумала Сандра, стараясь отвлечься от вздрагивающего у ее ног мужчины, — когда-то его ноги ступали по этому ковру… Даже здесь, где сейчас лежит это… Войдя сюда в эту минуту, он бы очень удивился… Но он не войдет. Никогда».

24

Стало тихо. На мгновение тени прекратили свой бег от окна к стене и от стены опять к окну; все померкло, будто затаилось, а предметы, приобретенные некогда ценителем старины — отцом Лаэрта, — с возмущением взирали из темноты на постыдную картину. Так, по крайней мере, показалось Сандре.

— Отпусти меня, — спокойно шепнула девушка обезумевшему Эмилю. — Я поговорю с тобой, обязательно поговорю — обещаю! Если ты отпустишь.

— Хорошо…

Ее спокойный тон будто отрезвил его. Эмиль торопливо поднялся, сконфуженно кашлянул и оправил полы смятого пиджака. Сандра постаралась не сердиться на этого человека, постаралась увидеть в нем страждущую душу, поэтому, приобняв за плечо, подвела его к кровати, где усадила на мягкие подушки. Эмиль был поражен такой заботой со стороны своей жертвы.

Несколько минут они просто молчали, сидя в темноте, после чего он заговорил:

— Я пришел, потому что больше не могу. Не могу так жить… Как бы я не мечтал раньше овладеть всем этим домом, каждой его частичкой — вплоть до безделушки на каминной полке, теперь мне все опротивело. С первого дня работы здесь я загорелся этой мечтой, этой страстью — занять место своего хозяина, чтобы также тратить деньги, завлекать красивых женщин, помыкать слугами… И я поклялся, что добьюсь желаемого во что бы то ни стало. Никто не знал о моей цели, но она горела во мне, испепеляя душу… Внешне я выглядел очень спокойным и исполнительным, Мильгрей даже стал особо ценить меня, но знал бы он, что творилось у меня внутри! Какими словами я его бранил, пока возил в автомобиле по разным поручениям!
С детства я хотел быть властителем. Мне казалось, что друзья с кривыми усмешками смотрят мне вслед потому лишь, что я беден… Что женщины отворачиваются от меня лишь только поэтому… А когда я однажды увидел, как глазели на Мильгрея те красотки, дочери богатеньких папочек, — как собаки, которые гипнотизируют взглядом колбасу на базаре, — мне стало противно. А еще обидно. Мильгрей даже бровью на них не повел — эдакий гордец! «Ему совсем ни к чему возможности, которыми он располагает. Это ошибка, и ее нужно исправить», — подумал я.

Эмиль очнулся от забытья, вздохнул, порылся в кармане, но, не найдя там сигареты, вздохнул вторично.

— Не знаю, для чего я тебе все это рассказываю. Ты ведь меня все равно не поймешь, милая праведница! — горько усмехнулся он. — Но я все же закончу, — с каким-то ожесточением возразил сам себе Эмиль и посмотрел вдаль.
Сандра сидела неподвижно, стараясь не шевелиться, дабы случайным скрипом не нарушить нить его рассуждений. Над ними повис гнет скорого признания — она чувствовала это всеми фибрами своей души.

— Однажды, — продолжал Эмиль после тщетной попытки закурить, — я подслушал разговор своих господ за обеденным столом. Барышня Милретт поведала Мильгрею о том, как один богач, узнав о своей скорой кончине, отписал все состояние верному слуге, оставив родственников ни с чем. Это был старый маразматик, нервный, вечно всем недовольный скряга. Он был обозлен на весь мир, а в первую очередь — на своих родных деток. «Я поступил бы также», — сказал Мильгрей — он вообще вряд ли тогда понял, о чем идет разговор и вскоре совсем позабыл его, но я — нет. Сам того не ведая, Мильгрей подкинул мне занятную идею, и я с тех пор не знал покоя, мучительно обдумывая план своих будущих действий, просчитывая все до мелочей. Мне до того опротивело подчиняться, так захотелось положить этому конец, что я решился. Это был риск. Это было преступление, хотя я тогда еще не отдавал себе отчета, во что ввязываюсь.

Часто для одиноких людей большую ценность представляют их слуги — те, кто каждый день заботится о них больше, чем самые близкие родственники. В таком случае есть шанс, что умирающий богач осчастливит одного из своих верных прислужников, тем самым отблагодарив его за труды. Стоило мне на миг представить, как мой господин дрожащей от слабости рукой вписывает мое имя в завещание, и я совсем потерял рассудок. Я не мог ни есть, ни спать, а только размышлял о том, как приступить к осуществлению плана. Я долгое время присматривался к своему хозяину, изучал его характер, и пришел к обнадеживающему выводу: при случае Мильгрею решительно некому завещать свое имущество! Возлюбленной у него, как таковой, не было — девку, с которой он поддерживал тайную связь, я в расчет не брал; его подопечные владели собственным домом. Друзей у Мильгрея не было тоже, он вообще отличался скрытностью. У меня за спиной будто выросли крылья. Я принялся так рьяно выслуживаться перед своим хозяином, что поначалу вызвал у него легкую оторопь. Это понятно: я из кожи лез вон, лишь бы обратить на себя внимание. Спустя время я стал своему господину почти другом…— Эмиль поспешно отвернулся, чтобы скрыть обуревающий его стыд. — Он поверил мне, как своему старшему брату, а я… Впрочем, что махать кулаками после драки! Мне теперь нужно просто выговориться, а ты единственная, кто может меня выслушать…

Решающую роль в этом деле сыграла история с Жанни Лагерцин. Хозяин всеми силами скрывал свою связь с проституткой. Сначала он просил меня высаживать его за два квартала до постыдного места, чтобы я ничего не заподозрил. Он не мог знать, что я уже давно отслеживаю каждый его шаг… И вот однажды, на свой страх и риск мне пришлось поступить дерзко. Мильгрей полагал, что никто на свете не подозревает о его пассии. Можешь себе представить весь ужас высокородного аристократа, когда какой-то шоферишка вдруг заявил ему: «Я знаю о вас и Жанни. Вам нечего меня опасаться». Он страшно побледнел, начал лопотать, что решительно не понимает, о чем я ему говорю. Тогда я повторил свои слова. Он залился краской, а потом обратил на меня взгляд невинного ягненка: «Ты ведь никому не скажешь, Эмиль?» «Вы можете на меня полагаться», — торжественно поклялся я.

Общая тайна связала нас. Теперь мы могли обмениваться друг с другом взглядами, и каждый понимал, что хочет сказать другой. Я даже помогал выбирать подарки для его любовницы! — рассмеялся Эмиль, и от его лязгающего смеха Сандра забилась в угол. — Потом под каким-то примитивным предлогом я раздобыл у своего приятеля, работающего в химической лаборатории, одно вещество… Если добавлять его, скажем, в напиток в очень малых дозах, то человек ничего не заметит, но с течением времени почувствует себя плохо, а спустя несколько месяцев ежедневного употребления яда отойдет к праотцам без каких бы то ни было признаков отравления. В крови данный препарат выявить очень трудно — экспертиза тоже вряд ли докопается до правды. Итак, я приступил к делу. Каждое утро, прокрадываясь к накрытому столу, я добавлял зелье в пищу своего господина, а тот, ничего не подозревая, съедал ее… Рассказывая это теперь, мне становится не по себе… Но тогда, тогда!..
Было темно, и он не мог видеть лица своей собеседницы, но даже сквозь завесу ночи ему передался ее страх, вызванный его признанием.

— Ты спросишь: неужели мне хватило совести поступить с невинным человеком столь скверно? — предупредил Эмиль вопрос Сандры. — Хватило, — ответил он тут же. — Я был полон такой черной зависти, что меньше всего думал тогда о Мильгрее. Он мне вообще не казался живым человеком. Разве можно жить в таком особняке, иметь столько денег и не использовать свои возможности на полную катушку?!
Все шло по моему сценарию. Разрыв с Жанни, окончательная ссора с матерью — все отворачивались от этого человека, ему становилось все хуже, а он намеренно не хотел никому ничего говорить… Даже мне, хотя я был с ним любезен как никогда. И вот, после очередного тайного визита доктора мне передали, что господин хочет меня видеть в своем кабинете. Я смело вошел к нему. Он сидел в полумраке, опершись о спинку кресла, не зажигая свет, и почти что плакал, как покинутый всеми ребенок. О, каким забавным он мне тогда показался, я радовался, ощущая над ним тайную власть. Мне одному было известно, в чем кроется причина его внезапного заболевания. Я сам был этой причиной.

Я знал, о чем пойдет разговор. Мильгрей позвал меня не для того, чтобы говорить о моей работе, об автомобиле или о ценах на топливо. Он просто жаждал найти во мне понимающего собеседника, совсем как я сейчас. «Нездоровый образ жизни, климат, какая-то инфекция», — бормотал он, а я, глядя на него, впервые задумался, какое преступление совершаю. «Ведь он тоже живой, он тоже хочет жить», — подумалось мне.

Одному мне господин Мильгрей рассказал о своей, якобы, болезни, а я уже не мог отступиться от начатого и, чтобы приобрести какой-то плюс в его глазах, завел утешительную речь. Я говорил и говорил — сам уже не помню что именно, а он кивал, смиренно соглашаясь с ходом моей мысли. Я распалялся не на шутку, во мне с упорной настойчивостью укоренялась иллюзия, что этот человек уже в моей власти. Он не перебивал меня, но стоило мне неосторожно задеть больную тему, стоило мне назвать вещи своими именами, как он вскипел — прямо прыгнул на меня, как коршун! А я-то что? Я всего лишь назвал Жанни Лагерцин шлюхой, какой она и была на самом деле. Разве я оскорбил ее? Разве обругал? Но он вдруг из поникшего, усталого человека сделался так зол, что я отскочил к дверям в готовности броситься наутек. «Как ты смеешь! Как ты смеешь! — кричал он на меня, задыхаясь от возмущения и дрожа всем телом. — Она не такая! Она — лучшая из женщин!» Бедняга не на шутку влюбился — понял я и, сохранив прежнее самообладание, тихо промолвил: «Простите, виноват». Но роковая ошибка уже свершилась. Его доверие ко мне резко пошло на убыль, он будто вовсе перестал меня замечать. Я стал ему не нужен, а то, что я единственный в доме знал об угрозе его жизни, начало его тяготить. Одно время я уж стал опасаться, что меня вообще уволят. И тут меня осенило: мой хозяин стал искать именно ту кандидатуру счастливца, на которую метил я сам. В ревностной горячке я следил за своим господином, наблюдал издалека, как тот рыщет по округе в поисках нищенки, способной по уму распорядиться его состоянием. Мильгрей в общем-то больше рассчитывал на какую-нибудь обнищалую даму благородного происхождения, но ни одна из их длинного списка почему-то не могла его устроить. Все они были слишком мелочны, слишком словоохотливы и простодушны, чтобы держать язык за зубами. Много раз он приглядывался к собственным служанкам и даже слонялся около борделя, думая о Жанни, но слишком велика была еще его обида на нее. Время поджимало. Вскоре все могли узнать его тайну.

И вот однажды появилась ты. «Все пропало!» — подумал я, но продолжал подсыпать яд малыми дозами — уже из мести. Теперь ты понимаешь, что этот человек был бы совершенно здоров, если бы не я!..
Тогда, когда я вроде бы впал в немилость, Мильгрей вновь вспомнил об оказанном мне доверии. Передо мной снова приоткрылась завеса в чужие тайны. Я узнал о твоей прежней жизни, узнал, что ты прибыла с какого-то островка… Новый луч надежды осенил меня. Я поверил, что еще не все потеряно. Теперь моей главной целью стало избавиться от Мильгрея. Даже когда он уехал из города, я не оставил его в покое. Наведываясь каждую неделю в тайное место обитания своего, теперь уже бывшего хозяина, я привозил ему виски, к которому он пристрастился — но даже туда добавлял яд. Я продолжал добивать его, а он наивно думал, что его болезнь вызвана какой-то еще невиданной хворью, поэтому желал оставить все в тайне. Но ты не давала мне довести злодеяние до конца…

25

Эмиль занервничал. Его голос стал срываться и замирать, а весь он сидел, словно на иголках, боясь, что сейчас же будет схвачен.

— Ты принудила меня отвезти тебя к Мильгрею. О, как я надеялся, что мы его уже не застанем… Наверное, поэтому я и поддался на уговоры… Но нет. Он был еще жив — тех доз яда оказалось недостаточно, чтобы сломить его. Я боялся действовать открыто. Ты все время была возле Мильгрея, а я ничем не мог тебя отвлечь. Я не мог приблизиться к кухне, когда бы там никого не было, я оказался связан по рукам. Вы все больше сближались, а я — все больше негодовал, потому что видел, как мои усилия обращаются в прах. Выходило, что я зря стал преступником, что я напрасно столько рисковал! Мильгрей поправлялся только лишь потому, что ты, сама того не подозревая, мешала мне дальше отравлять его. И тогда… тогда я решился на последний шаг, потому что уже не мог остановиться в своем падении...

— Хватит! — вдруг перебила его девушка и, порывисто вскочив, отбежала к светлеющему проему окна. — Я не хочу это слышать!

Из темноты донесся его смех, в котором уже не слышалось ни злорадства, ни облегчения — лишь тупое отчаяние.

— Ты не можешь дослушать моих преступных откровений, потому что чувствуешь свою вину. Если бы ты не позволила ему выпить ту последнюю чашку, которую я поднес Мильгрею вместо тебя, если бы не пошла со мной «любоваться видами», то…

— Хватит! — вновь вскричала Сандра, зажав ладонями уши. — Уходи, я не могу находиться в одной комнате с тобой, ты — страшный человек!

— А я и не думаю здесь оставаться, — бесстрастно сообщил голос из темноты. — Сам этот дом жжет мне пятки. В каждом углу мне мерещится лицо загубленного мною человека... Я больше не вынесу...

Эмиль выскочил в полуоткрытую дверь, и его тяжелые шаги загрохотали на лестнице...

Сандра не могла поверить в то, что ей открылось. Это было слишком страшно, чтобы быть правдой. Она никак не ожидала такого чудовищного поступка от Эмиля, который сначала обращался с ней как с королевой, был готов выполнить любой ее каприз… Девушка стояла у окна и бесцельно всматривалась в сияющие россыпи звезд, в таинственно мерцающие огоньки ночного города и темную, безлико выступающую полоску моря на горизонте... А ведь жизнь ее любимого была в ее руках! Увы, Сандра оказалась слишком боязливой, чтобы в самом начале устранить опасность в лице Эмиля. А ведь он столько раз открывал ей свой злой умысел! Неужели она ничего не замечала? Конечно же, замечала. Просто не придавала этому большого значения.

Освещенный золотистым светом фонаря дворик пересекла черная фигура. Человек с видом загнанного зверя метался из стороны в сторону, не решаясь куда-либо податься. Сандра не сочувствовала ему. Страсть погубила Эмиля, но Лаэрт стал невинной жертвой этой разрушительной страсти. Ничего нельзя было изменить, и именно это терзало Сандру...

Наконец преступник метнулся к стоящему у ворот на случай бегства автомобилю, распахнул дверцу, вскочил на переднее сиденье и, взвизгнув тормозами, умчался по пустынной дороге… Спустя минуту рев мотора затих, поглощенный тишиной спящего города, оставляя гнетущее чувство недосказанности.

Сандра закрыла глаза и прислонилась лбом к холодному стеклу. По ее щеке медленно сползала тяжелая, горячая слеза. Спальня опустела, и теперь пьяные откровения Эмиля казались кошмаром. Дверь была не заперта — Эмиль оставил ее открытой нараспашку, и из коридора струился матовый свет ночника. Перед Сандрой простирался весь город с его заботами, радостями, танцами, весельем… Теперь ее уже ничто не держало: она могла разгуливать по улицам, тратить деньги, путешествовать, развлекаться — делать то, о чем так мечтала на острове. Она была свободна, и все дороги открылись перед ней. Но не было прежнего рвения. Оно истощилось, растратилось впустую на тревоги, переживания, страх… Теперь, смотря с высоты на город, который раньше вызывал в ней столько трепетного восторга, Сандра не испытывала ничего, кроме желания вернуться домой, на остров. Казалось, будто даже там, в праздно сияющих, как сотни маяков, огоньках — притаилась подстерегающая, коварная угроза.

Захотелось завтра же — нет: прямо сейчас распродать все доставшееся ей наследство, развеять эти злосчастные деньги по ветру и уплыть обратно к матери. Сандре уже ничего не хотелось ни от города, ни от людей. Выходило, что жестокий завистник, добывающий богатство для себя, сбежал, замученный запоздалым раскаянием, оставив свою добычу ей, и девушка уже чувствовала себя соучастницей преступления. «Лаэрт, прости меня, что не сумела тебя сберечь, что была столь глупа и легкомысленна!» — думала Сандра, а слезы все текли по ее влажным щекам…
Эмиль исчез. Машину, на которой он уехал, нашли разбитой, врезавшейся в столб на другом конце города, а сам шофер бесследно растворился в предрассветном тумане.

Продолжение следует...