Двенадцать минут

(новелла)

Сначала ей было трудно. Всё причиняло боль: разлуки, ссоры, первые, а потом и постоянные недомолвки. Ольге вообще было трудно справляться с эмоциями, особенно тогда, когда речь шла об отношениях. И именно поэтому, когда Кирилл сказал ей, что между ними всё кончено, она решила, что вместе с любовью закончилась и её жизнь.
Потом уже в палате какой-то там городской больницы, когда ей, беременной на шестом месяце, делали промывание желудка, чтобы прочистить от полусотни таблеток снотворного, которые она заглотила в надежде найти себе и своему ещё не родившемуся ребёнку иное пристанище, она вдруг подумала, что, вероятно, жить, в общем-то, по сути, не так и плохо.
– Вы что, совсем ненормальная? – врач, работавший с суицидниками, смотрел на неё, как на дворовую собаку, полную вшей.
Едва подавшись вперёд из-за мешавшего ей живота, Ольга, засунув руки, сложенные лодочкой, между колен, тупо смотрела в пол и представляла себе сочный кусок отбивной. И это, пожалуй, было единственным, о чём она могла думать в этот момент: гормоны брали своё.
И всё же ей надо было что-то отвечать этому милому человеку, тратившему свои жизненные силы на глупости других людей. Она подняла голову:
– Меня жених бросил. Вы же видите, я беременна. Куда я теперь? Кому нужна?
– Ребёнку нужна, – врач, казалось, вполне искренне покачал головой. – Родите, пособие по уходу за ребёнком у вас будет, с голоду не умрёте. Не советские же времена у нас: никто вас не выкинет, на произвол судьбы не оставит. А там, глядишь, и на работу выйдете. Вытяните вы ребёнка, не сомневайтесь. Хватит вам рассупониваться. И не в таких ещё ситуациях женщины иногда бывают.
Ольга с беременным любопытством посмотрела на доктора: плотный, но не в теле, уставший от таких вот недоумков, как она, он сидел в кресле напротив неё и крутил в руках ручку за двадцать рублей – казённую. Хотел, видимо, что ещё сказать.
Пыхтя, Ольга поёрзала на стуле, откинулась на спинку. Она любила истории и, хоть и голодная, но послушать, конечно, была готова: всё лучше, чем назидания. Да и потом: послушаешь так, послушаешь да и поймёшь, что в жизни у тебя не так всё и плохо, у других-то вон какая ерунда происходит. Да и вообще, Ольге всегда это как-то помогало – беды чужие выслушивать.
– У моего приятеля бабка в войну водителем грузовика работала, – начал мужчина в белом халате. – В блокадный Ленинград зимой по Ладожскому озеру продовольствие в город возила. И под обстрелы попадала, и бомбили её. Страшно ей, конечно, было – за себя, но и за других тоже не легко как-то было. Вот и ездила она снова и снова, пока лёд на воде стоял. Зато там, на войне, она другого рода страх потеряла – страх перед людьми. Приехала после войны, детей из детдома к себе забрала, а там и муж с фронта вернулся – совсем отбитый. Он её и до войны-то частенько бил, а тут вовсе озверел. Она раз потерпела, второй, а на третий вилы в доме под лавкой припрятала на случай, если он ещё раз с кулаками на неё полезет. Да о чём я говорю? С какими кулаками? Ногами пинал, беременную, три раза ещё до войны у неё выкидыши были – и уже на серьёзных сроках. Вы ведь не знаете, что такое выкидыш? – доктор, прищурившись, посмотрел Ольге прямо в глаза. – Вам ведь сегодня повезло, что вы живы остались и что мёртвый, выходящий из вас ребёнок уже который час не разрывает вашу плоть и не заставляет вас корчиться от боли в больничной палате с пустыми стенами и равнодушными глазами врачей. Да, да, равнодушными… Врачи ведь чужой боли не понимают, не чувствуют: у них сердца отморожены напрочь.
Ольга перекосилась. Обняла руками отёкший живот.
– Так вот, о чём это я? А! Неделя закончилась, пятница опять наступила. Колхоз отработал, выпил уже под заборами, разбредается по домам. И супруг её тоже домой вернулся под ночь, расскандалился, раскричался, начал её за волосы драть да по полу таскать, потом раз ударил, второй, под ноги бросил и давай пинать. А она руку протянула да из-под лавки вилы припрятанные и достала. Он как вилы увидел, озверел в конец, попёр на жену со всей злостью и налетел животом на зубья. С хрустом разрываемой плоти – так и представляю себе. Знаете, у нас это профессиональное, – доктор аж зажмурился от удовольствия и вздрогнул. – Ну да ладно, это всё лирика. Дёргается он, кровь грязная по вилам течёт, на неё льётся – на шею, на грудь, везде, а она, знай себе, держит вилы крепко, руками в рукоять, как будто в жизнь, вцепилась. Откуда только у такой хрупкой женщины сил столько взялось? Она-то ведь ростиком чуть более полутора метров была, я на фотографии видел. Субтильная, щёки впалые. Но вы знаете, что иногда в женщинах просыпается, когда они сострадания вдруг лишаются. Или, наоборот, засыпает…
Тут уже лицо Ольги вытянулось совсем, рот приоткрылся.
– Как только дёргаться он перестал, она вилы с нанизанным на них телом на пол положила, вытаскивать их из тела не стала, потому что план у неё особый на это был. Поднялась она с пола и хладнокровно перетащила всё в сарай. Оставила до утра. В доме всё вымыла, бельё застирала – пока кровь свежая, она хорошо отмывается – и спокойно спать пошла. Утром встала, корову подоила, а потом бросилась по улице кричать и причитать. Соседи из домов выбежали, а она на коленях на дороге в грязи стоит, простоволосая, руками волосы дерёт, грязь ими дорожную подметает, воет, лицо перекошено, глаза пустые-пустые… Насилу узнали от неё, что муж её пьяным вчера вернулся и она его спать выгнала на сеновал, а когда утром пошла будить, такое увидела… Все бросились в сарай, а там тело с воткнутыми в него вилами лежит – уже холодное. Походили все около, поохали, решили, что он сам с сеновала на вилы упал. 
Врач рассказывает, ручку в руках крутит, а Ольга глаз от него не отрывает, интересно ей – просто жуть!
– И что? Что потом? – едва слышно спросила она.
– Что, что… Милиция приехала, тело забрали, соседей что-то спросили. Да и закрыли дело на том. Сказали, что смерть по неосторожности. Может, и понимали, что что-то иное произошло, но восемь детей… Сам мужик пил… Баба работящая… Да и кто тогда, после войны, серьёзно в такие дела лез?..
– Ой…
– Вот вам и ой. Осталась она с восемью детьми на руках. Так до конца жизни одна и жила, замуж уже больше не выходила – одного раза хватило ей. А вы тут из-за какого-то кобеля жизни себя и ребёнка лишить решили. Один – это же не восемь. Да и сейчас не война. Работа у вас есть, выйдете из отпуска – вернётесь на своё рабочее место, и так далее. Жизнь продолжается, – он неопределённо как-то пожал плечами, мол, ерунда какая – все эти ваши переживания.
И жизнь продолжилась.
Ольга родила через положенные месяцы здоровую девочку. Посидела полтора года дома, а потом, пристроив ребёнка в ясли, вышла работать. Плакала по ночам, вечерами тоже иногда плакала. Замуж ей очень хотелось: томило её одиночество. Ребёнок же – это совсем не то, это совсем другое. Ей мужчина был нужен. Есть ведь такие женщины, которые жизни своей без мужчины не видят.
Поплачет Ольга, поплачет – вроде, и день закончился, а спокойствия всё равно нет. Всё вспоминает она своего Кирилла. И справки о нём навела, и сходила к нему на работу – дочь показать, но разговор у них так и не состоялся. Посмотрел Кирилл на Анютку и сказал:
– И что?
Хороший такой вопрос, любые аргументы в хлам разбивает.
Вернулась Ольга домой с дочерью и ни с чем больше. И опять плачет. Год плачет, второй. И вдруг к ним в отдел из Саратова Слава – тот, который на менеджера уехал учиться, – возвращается. Отучился, диплом получил – и обратно, в Ижевск, на родину. Ну и закрутилось у них всё.
Через месяц-полтора оказалось, что Ольга беременна. Слава скривился чуток, поморщился, но женился: всё же бельё стирать и квартиру убирать кому-то да надо, не всё же ему одному. Стали жить вместе. Не хорошо и не плохо – как все: он на работе весь день, вечерами где-то с друзьями шатается, а Ольга одна всё по дому хлопочет, счастью своему не нарадуется. А как же! Замужем же она, порядочная. Всё у неё теперь как у всех, как положено между людьми тому быть. Встанет посреди комнаты и любуется на копеечное кольцо обручальное: вон какая она стала, замужняя!
Плохо только одно – старшая дочь под ногами болтается. Слава своего-то ребёнка на руки не берёт, вообще подходить к нему избегает – кивнёт головой, мол, ага, всё нормально, и сразу на кухню или в гостиную, к телевизору, удаляется, а на эту вообще, как на приблудную, смотрит. Вот и решила Ольга отдать Анютку матери своей на попечение. А что? И за ребёнком присмотр нормальный есть – мать ведь ещё не старая, хоть и на пенсии, да и матери с ней будет не скучно. А Ольге? А Ольге жизнь свою надо устраивать, второго ребёнка от мужа рожать. Всё-таки двое детей – общих – это уже серьёзно, это уже не один (Анютка вообще не считается). Хотя были у Ольги и на этот счёт некоторые всё же сомнения: как бы Слава не бросил её, а то ведь может, даже и с двумя детьми. Не мало ли, двое? И ей начало казаться, что мало.
Однако судьба подарила им позже и третьего. Вот тут Ольга и почувствовала свою силу: от трёх-то детей Слава точно никуда не уйдёт, на всю жизнь к ней привязан останется. Ведь как здесь все говорят: один ребёнок – не ребёнок, два ребёнка – полребёнка, а вот трое детей – это уже по-настоящему. А Славе и действительно, вроде, неплохо.
Да только далеко не каждого мужчину удержать детьми, как думала Ольга, можно. Есть и такие, которых и десятью сыновьями к себе не привяжешь, – ветры вольные, бесшабашные. От одной бабы к другой бегут – ищут пристанища. Ну а бабы что? А бабы детей всё плодят, да плодят, да на что-то, сердечные, всё надеются. Так и идёт жизнь, идёт своим чередом.
Год, два, пять лет Ольга со Славой уже вместе прожили. Спят в разных комнатах, Ольга неприбранная дома ходит, да и Слава в общем-то не сильно собой обеспокоен: обрюзг, живот из штанов торчит, тело вялое. Где-то всё время находится. Но внешне – покой и тишина. Чего же ещё желать? Вот оно, простое убогое женское счастье.
Одна только досада – свекровь. Вот уж до чего женщина вредная Ольге попалась! И посуда-то ей плохо вымыта, и дети-то вечно бесхозные бегают, и сама Ольга раздобрела, ничего не делает, на диване только лежит, телевизор свой бесконечно смотрит. Что ни встреча, то ссора. Ольга в слёзы, Славе на свекровь – мать его – жалуется, а ему всё равно, как будто это его вообще не трогает. Разбирайтесь, говорит, сами, меня ваши женские дела не касаются. Ольга сидит, дуется, со свекровью общаться не хочет, детей к ней совсем не пускает.
Но однажды такое произошло, такое…
Стук в дверь, бешеный такой, барабанит кто-то, как будто не знай что случилось.
Ольга на кухне одна сидела, старшая дочь в школе была, двое младших – в саду. Встала она с табуретки, спину руками подпёрла – тяжело идти, восьмой месяц уже как-никак – потащилась в прихожую. А человек за дверью не унимается – бьёт кулаками, не останавливается.
Ольга посмотрела в глазок: свекровь. Вот нелёгкая принесла!
Открыла. А у самой лицо постное, как пустой капустный пирог, – не своя будто.
Свекровь, запыхавшаяся, протиснулась в двери, держась руками за косяки. Лицо красное, дышать не может, только рот, как рыба на песке, открывает. Прошла в комнату, села на диван, Ольга – за ней, тоже села. Растеклась по дивану.
Та, отдышавшись и, видимо, начав приходить в себя, начала:
– Слава тебе ничего не говорил?
– Нет. А что?
– А где он? – женщина посмотрела по сторонам, как будто действительно рассчитывала прямо сейчас увидеть здесь сына.
– В командировке.
– В командировке? – свекровь сделала огромные глаза.
– Да, – у Ольги сильно ломило спину. Она поелозила на диване и, кажется, более или менее устроилась поудобнее.
– В командировке он! Ага, в командировке! Знаешь, в какой он такой командировке? – не унималась свекровь.
Ольга напряглась.
– В беременной он командировке! – выпалила та.
– Да что вы такое говорите? – вспыхнула Ольга – не от досады, а просто сказать больше нечего было.
– А то, что иду я сейчас в магазин, дверь открываю, а оттуда Слава выходит и его любовница – уже на седьмом, наверное, месяце. Пузом своим вперёд. 
У Ольги потемнело в глазах:
– Какая любовница?
– А такая! Пока ты тут сидишь и ничего не делаешь, жиреешь только на глазах, он себе молодую завёл, смазливую: волосёнки наверх зачёсаны, сама маленькая, ножки тоненькие. Она, как меня увидела, толк его локоточком в бок, глазками хлоп-хлоп, а я сразу к тебе бежать. Что делать-то теперь будем? – свекровь вдруг обмякла, осела мешком на диване и зарыдала.
Вот и настигла Ольгу беда. Что теперь будет с ней и с детьми? Развод? Непременно ведь Слава развод попросит. На алименты придётся жить. Опять одной… Где ж ей сейчас с тремя-то детьми да четвёртым, ещё неродившимся, жениха искать? Да и вообще… Жена беременна, любовница беременна… Что же это такое? Даже не верится, что всё это – жизнь. Жизнь самая что ни на есть настоящая.
Отплакавшись будто, свекровь вдруг героически подняла голову, вытерла рукавом слёзы:
– Ну да ладно. Не ты первая, не ты последняя. Выживешь, никуда не денешься. А новая жена Славочки мне внуков ещё нарожает.
Встала и ушла, пока Ольга глазами хлопала.
Теперь уже Ольга реветь бросилась, а что толку-то сейчас реветь? Утёрла слёзы, тело своё расплывающееся подобрала, пошла за детьми. Отвела к своей матери: нечего им видеть всё это. Мать вопросов задавать не стала: поняла простым своим женским сердцем, что что-то серьёзное в семье происходит.
Вечером пришёл Слава.
– Мать приходила? – буркнул он, скидывая куртку и ботинки в прихожей. Прошёл в комнату, к чему-то бы даже будто уже и готовый.
– Приходила.
– Значит, ты всё знаешь?
– Что знаю? – Ольга пыталась прикинуться дурой.
– Про Свету.
– Про какую Свету?
– Про ту, на которой я женюсь, когда разведусь с тобой.
И тут вдруг смелось какая-то на Ольгу нашла. Или не смелость, а наглость. А может, злоба, с которой собака себя защищает.
– А с чего это ты взял, что ты со мной разведёшься?
– С того и взял, что разведусь. И всё, – Слава стукнул, как в дешёвом анекдоте, кулаком по столу.
– Ну если хочешь две трети своей зарплаты в качестве алиментов отдавать, если хочешь совсем без денег остаться, тогда разводись, посмотрим, как тебя Света нищего любить будет, – бросила ему в лицо Ольга и, сама не ожидая того от себя, пошла спать.
Спала она на удивление хорошо. И на удивление долго. Слышала только, когда просыпалась, сквозь мутный сон, как в соседней комнате пыхтел и скрипел от злости и безысходности муж. Законный муж. И знала, что никуда теперь этот муж от неё не денется. Детей, может, он и бросит, а деньги – это ещё тот вопрос.
Утро никуда не пропало. Наступило оно, как обычно, в привычное для людей время, и никто уже разговоров о разводе не поднимал.
Жизнь двинулась своим чередом.
Ольга родила мальчика. Света тоже родила мальчика – через месяц после Ольги. Иногда Слава не приходил ночевать домой. Но Ольгу это не сильно беспокоило: пока у неё есть дети, на которых полагаются алименты, он, Слава, в её руках и никуда от неё не денется. Да и потом, не верила она, что Света долго его терпеть будет такого бесперспективного. И полностью в этом была права.
Не знала только Ольга того, что лучше бы было так, чтобы Света всё-таки никуда не девалась, а продолжала надеяться на что-то несбыточное и терпеть.
Однажды – прошло уже года три – Слава позвонил вдруг после обеда и попросил Ольгу отвезти детей к маме: сюрприз, сказал, хочет ей сделать. Ольга выполнила его просьбу. На обратном пути зашла в парикмахерскую, накрасилась, причёску сделала, решила, что устроит Свете хорошие проводы, и заживут они теперь со Славой душа в душу. И четверо детей с ними. Пятый уже на подходе.
Слава пришёл поздно, основательно выпивший, как показалось сначала Ольге. Куртку в прихожей бросил, ботинки снимать не стал, прямо в них в кухню прошёл, спокойный такой, сел за стол, отломил хлеба, пожевал немного. Ольга сидела, уставившись в пол, напротив него за столом и ждала, когда он начнёт говорить. А сама в нетерпении руками бахрому на дешёвой скатёрке теребит.
– Знаешь, что сегодня произошло? – спросил наконец Слава.
– Что? – тихо уточнила Ольга и робко подняла на него глаза.
– А то, что Света от меня ушла. В Казань уехала к хахалю своему. И сына моего с собой забрала.
Лицо Ольги вспыхнуло радостью: наконец-то!
– Что молчишь? Неужели сказать ничего не хочешь? – голос Славы дрожал от ярости.
Ольга помотала головой.
– Неужели совсем ничего?
– Нет, совсем ничего.
– Тогда подойди ко мне.
Ольга встала из-за стола и сделала два шага вперёд. Слава тоже поднялся – медленно, с расстановкой. С ненавистью посмотрел на неё – прямо в глаза. Так стояли они, может, секунды две или три друг против друга, а потом Слава крепкой рукой ударил Ольгу в лицо – хуком справа. Та упала, ошарашенная, на пол, не успев прикрыться руками, голова её загудела, как пустая коньячная бочка, а он, истязаемый злобой и ненавистью, начал пинать её ногами в грудь, в живот – везде, где придётся.
Вот тогда Ольга узнала, что такое выкидыш. Лёжа в больничной палате, она смотрела пустым взором в окно, пытаясь забыть о боли, жадно грызущей её изнутри.
Неужели она была настолько плохой женой, чтобы можно было так поступать с ней по-скотски? Ольга вспомнила, с каким лицом восемь лет назад Слава встретил её слова о беременности. Было в нём нечто брезгливое будто, гадливое, но неизбежное, как будто Ольга была мелким злом, от которого не было возможности скрыться. Но как рада она была тогда даже этому лицу, да и вообще всему – белому платью, подвыпившей свадьбе, даже недовольной насупившейся свекрови была рада. Думала: теперь-то она точно станет счастливой.
Что же сейчас? Где оно, счастье? Где она выронила его? Где потеряла?
За окном падали листья. Они не знали ответов ни на какие людские вопросы и доживали свой короткий век в унылом незнании и равнодушии.
Нет, плохой женой она ему не была, она была ему нелюбимой женой. Всего лишь.
Уголовное дело об избиении в полиции заводить не стали, потому что Ольга отказалась писать заявление и давать показания против мужа. И жизнь в который раз пошла своим чередом.
Пить Слава не пил, иногда только пропадал где-то с приятелями. Домой возвращался не очень поздно – чуть за полночь, не под утро. И всё как-то попритихло, угомонилось. Посмотришь: на первый взгляд, нормальная семья, как и все остальные… А если приглядишься, то что увидишь? Сейчас Ольга знала, что могут таить «крепкие узы брака» и как тяжела может быть семейная жизнь людей до тех пор, «пока смерть не разлучит их».
Пустые глаза, молчаливые лица, притихшие взгляды – это всё про них со Славой и про всех прочих.
Слава гулял – это Ольга знала точно. Причём не с одной, а всё время с разными. И где он только их находил, блудливых таких?
Свекровь заходила редко, а когда заходила, всё больше молчала, потому что сказать было нечего. Отношения были обоюдно натянутыми, как верёвка под мокрым бельём, и всё же обе они были согласны сидеть на одном диване в ожидании Славы. Всё-таки, как-никак, а свекровь тоже была женщиной, хоть и склочной, и женскую боль она всё же способна была понимать.
Ольга вышла на работу, оправившись после всех удачных и неудачных беременностей и отпусков. И тут началось истязание.
Как тяжело работать с мужем в одном месте! До этого она просто догадывалась о любовницах мужа, теперь же знала их всех в лицо. Мало того, она знала не только, с кем он спит, но и когда спит, и где спит. Иногда он просто закрывался с какой-нибудь очередной потаскушкой у себя в кабинете, а когда через некоторое время они выходили оттуда, он поправлял галстук, а потаскушка подтягивала юбку.
И тогда, может быть, в первый раз Ольге пришла мысль о разводе. Невозможно так жить… А как возможно? Матерью-одиночкой? Одной, без мужа?
Что хорошего-то в жизни без мужа? Сколько примеров её окружает! Вот, соседка с пятого этажа, известная во дворе пропойца, с одним развелась, с другим, сейчас с третьим живёт – таким же, как первый и второй, не лучше ничуть, а может быть, даже и хуже. Напьются они с новым сожителем, подерутся, и на неделю в запой – дети сами по себе болтаются, то к одним соседям пристанут, то к другим. Выйдет она из запоя, детей подберёт, с соседями пособачится, если те жизни учить её начинают, а потом всё по новой. Что же это за жизнь такая?
Да и сестра её тоже. Вышла замуж – вот и надо было жить спокойно. А то всё не то: и сам нехорош, и денег в дом мало приносит. Народила двух, ладно хоть от третьего вовремя избавилась, пока срок небольшой был, потому что ушёл от неё муж, и осталась она одна детей поднимать. Растворился её благоверный где-то в необъятных просторах родины – ищи-свищи в поле ветра вольного! Ни денег, ни алиментов – совсем ничего, как будто и не было мужика вовсе. Так и тащит она двоих одна – на трёх работах работает и ещё подрабатывает. Это же что? Никакой личной жизни!
Нет, не дело это – разведённой жить…
Но что-то было ещё… То, о чём думала Ольга, было лишь скупым оправданием её страхов, связанных с одиночеством: остаться одной – это пустота, потому что одна – это ненужность. Ты никто, если ты одна. Тебя, вроде, как будто и нет. И что-то животное толкало её снова к мужу, как то, что толкает зверя жить в стае.
И, в очередной раз почувствовав беспокойное что-то, Ольга решила терпеть.
Терпела она ровно месяц, до того момента, как обнаружила у мужа в телефоне откровенную переписку с некой Василисой – до того откровенную, что даже и сказать было нечего. И замолчала… После двух месяцев её молчания Слава ушёл жить к матери. Ещё через три дня свекровь, тоже пытавшаяся устроить свою престарелую личную жизнь, ворвалась в квартиру к Ольге и устроила такой скандал, что Ольга в очередной раз оказалась в больнице – уже с инсультом, но небольшим – чуток лишь перекосило.
Отлежалась, отделавшись тремя неделями капельниц, таблеток и уколов, и вернула мужа обратно. В результате Слава оказался дома, а у Ольги вдруг обнаружили диабет. Сказали, что нельзя волноваться: все болезни от нервов.
Известие о диабете, как ни странно, застало Ольгу врасплох, потому что чего же тут необычного? Но… Ей всё казалось, что она здорова, как конь, ну да, полновата немного, но есть же женщины и пообширнее её. Врач, сообщивший ей о диагнозе, начал её успокаивать, говоря, что многие так живут, и ничего, всё нормально. Только следить за здоровьем надо, и всё будет хорошо.
А что хорошо? Ничего уже хорошо не будет. У Ольги случилась истерика, ей вкололи что-то успокоительное, и она уснула. А на следующий день врач вызвал её к себе.
– Вы же взрослая женщина… – начал он.
– Угу… И как это мне поможет? – Ольга, казалось, была безучастна к самой себе.
– Вы понимаете, что ваш диабет – это ваша вина?
– Почему моя? – её голос был ровным, но нецельным, как голый осенний асфальт, шедший мелкими трещинами.
– Потому что вы позволяете себе так реагировать на жизнь. Зачем вы себя изводите?
– Потому что я человек.
– Все люди. И у всех есть эмоции, у меня тоже, – доктор положил руки на стол. – Но, если я буду на всё реагировать, как вы, я долго не проживу.
– А надо это самое? Жить?
– Жизнь – это величайшая ценность. Нам, одарённым этой ценностью, ничего более не остаётся, как только продолжать жить. И смысл каждой жизни в том, чтобы искать причины её продолжения.
– Возможно. Только ведь вот эмоции… Сердце болит…
– Я не знаю, что там у вас произошло в жизни, но поверьте мне: ничто из того, что с вами случилось, не стоит того, чтобы губить себя.
– Хорошо говорите… Ой, хорошо! Правильно всё. А рецепт счастья у вас тоже есть? – Ольга начала беситься.
Врач засмеялся мелким дробным смешком, покатившимся, как горох, по полу.
– Рецепта счастья у меня нет. А рецепт спокойствия есть.
– Под;литесь? – она откровенно усмехнулась.
– Конечно, поэтому я вас сюда и позвал.
– Ну, давайте!
Доктор будто не замечал издевательского тона Ольги. Или делал вид. Или привык: счастливых-то ведь людей у него в кабинете не бывает – у каждого своя печаль, своя драма.
– Понимаете, всё, что с вами сейчас происходит, происходит только в вашей больной голове. Если честно сказать, и это, – он пожал плечами и развёл руками, – известный медицинский факт, даже самая сильная эмоциональная боль, будучи всё-таки по природе своей физиологической, длится не более двенадцати минут. Всё остальное – самовнушение. Все ваши проблемы – они вот тут, – и он указал пальцем на голову Ольги. Рука у него была пухловата, и пальцы на ней ей казались немного короткими – чуть короче, чем должны были бы быть, как подрубленными. – Все проблемы рождаются в голове и коренятся именно там. На самом же деле их нет, потому что ничто из того, что вы себе напридумывали, не существует.
– А как же сердце?
– Сердце способно болеть только двенадцать минут, а потом оно или умирает, или продолжает жить – спокойно. А боль уходит в голову, и вы уже сами медленно убиваете себя.
– Двенадцать минут? – Ольга недовольно поморщилась.
– Да, всего лишь двенадцать. Этакая защита организма от саморазрушения, попытка избавиться от боли, сводящей с ума, – как сильное обезболивающее или анестезия, если вам будет угодно. По истечении же двенадцати минут, если боль не прошла, наступает разрушение психики, и если оно наступило не сразу, то может длиться долго и происходить постепенно. И уже неостановимо.
Ольга сидела, презрительно, будто бы даже брезгливо сжав губы, как щитом, защищая себя этой усмешкой от внешнего мира, но слова доктора, пробивая сердечную брешь, проникали в неё всё глубже и глубже, пока не достигли такой глубины, на которой начинала подниматься давнишняя душевная муть.
– Вот здесь-то всё и уходит в голову. Оно порождает спирали эмоций, которые возвращают вас к разрушению. И его причина, затратившая ваши жизненные ресурсы, забивает эмоции глубоко внутрь, и они будут медленно убивать вас, если вы не сможете от них отказаться.
– И что теперь делать?
– Что, спрашиваете вы… Не надо возвращаться к тому, что породило боль. Откажитесь от этого вообще. И помните, что тело дороже сердца, потому что всё это, – доктор развёл свои короткие руки, пытаясь как будто – безуспешно – охватить ими весь мир, – важно только тогда, когда вы живы, когда ваше тело живо.
– Возможно…
– Попробуйте – это поможет.
Ольга поблагодарила его за совет и потащилась в палату собирать вещи – ехать домой.
Параллельно, пока она складывала в пакет зубную щетку, трусы и прочие мелочи, Ольга думала о том, что сказал ей доктор. Действительно, если выхода по жизни у неё нет, она должна искать какой-то вход, хотя бы вход в себя. Не разбрасываться, например, собой ради других людей, не стараться жить ради них. Жить со Славой – они нормально не живут, но и развестись не могут, тогда надо что-то делать и прежде всего с собой – себе в помощь. А он – пусть как-нибудь сам решает, на что ему эта жизнь нужна. И после возвращения из больницы Ольга вынудила себя жить по-другому.
Двенадцать минут стали для неё молитвой. Пьёт ли Слава, гуляет ли – она считает свои минуты, а потом старается всё забыть. Сначала было трудно, но потом привычка взяла своё, и Ольга почувствовала вдруг, что тело её стало легче, а мысли проще. Она ощутила, что вообще по-другому начала относиться и к жизни, и к людям в ней – поверхностнее, что ли. И это было полезно, особенно с учётом её постоянных инсулиновых кризов, каждый из которых разрушал её тело, как бомбардировки Дрезден. И жизнь её потащилась своим чередом – автономно. Как стеной, этими двенадцатью минутами она отгородилась ото всех.
Нет лекарства в аптеке, ну и ладно. Двенадцать минут, и Ольга идёт в другую аптеку.
Слава дома не ночевал. Двенадцать минут, и Ольга спит крепким сном.
Сын с хулиганами во дворе связался – что ж, его жизнь, его желания. За двенадцать минут и сына можно отпустить от себя: всё же взрослый, пусть сам по жизни идёт, хватит его опекать.
Дочь по парням начала таскаться – тоже не беда. Двенадцать минут, и можно принять и это.
Двенадцать минут – это обо всём.
Жизнь день за днём идёт по ступеням – у кого вверх, а у кого вниз. И вверх идти тяжело, и вниз – непросто. А кто куда идёт – только в конце своей жизни узнает.
Время от времени, конечно, кто-нибудь по-прежнему скандалил. То свекровь недовольная притащится, одиночество своё неуспокоенное тревожить, то Слава опять из-за бабы какой-нибудь набычившись ходит, то дети – подросли уже все – дебош небольшой устроят. А Ольге всё спокойно, всё легко. Ничего её больше не трогает, ничего не тревожит. Вспыхнет, минуты свои отсчитает и обратно возвращается в невозмутимое постдвенадцатиминутное спокойствие.
И как-то вдруг потихоньку всё начало меняться. Слава орать перестал, побурчит из-за чего-нибудь да и спать пойдёт. Жалеть её, Ольгу, иногда начал. Подойдёт вдруг да по голове погладит. И радоваться бы Ольге: столько лет вместе прожили, детей родили, имущество насобирали, возраст пришёл – и угомонились. Перестала молодая кровь бурлить, старость уже вскоре встречать надо будет. А пока полвека ещё не прожито – самое то наслаждаться уравновешенной жизнью.
Да только тут-то и оказалась загвоздка: не может Ольга жизнью своей наслаждаться. Так сильно она за неё боролась, что чувствовать её перестала. Сидит она раньше, бывало, на кухне, Слава подойдёт, в макушку её поцелует – она вспыхнет от счастья. А сейчас? Ей всё одно – есть он, нет его. Живёт какой-то человек рядом, по дому ходит, посуду иногда моет, и хорошо: хоть не одна.
А жизнь всё катится своим чередом: в гору, с горы ли – бог весть!
…Ночь была тёмной. Так бывает, когда день совсем короток и всё суточное время забирает темень, а сумерки тянутся прямо с утра и до самого вечера. Ольга проснулась от чего-то странного, как будто кто-то толкнул её. Включила ночник на тумбочке. Посмотрела на кровать – Славы рядом нет. Прислушалась. Из гостиной слышались какие-то неопределённые шорохи. Ольга встала, привычным домашним движением накинула неопрятный давнишний халат, завязала пояс, сунула ноги в тапочки и пошла в темноту. Включила в гостиной свет.
Что-то тёмное, тяжёлое и неповоротливое лежало там на полу. Это был Слава. Ноги его были скручены судорогами, лицо перекошено, одна половина неподвижна, как мёртвая, глаза выпучены, рот одним углом сильно вниз смотрит. Хочет он что-то сказать и не может. И не понятно, видит он Ольгу или нет. Лежит на спине смешно так, как жук, беспомощно, и повернуться на бок, чтобы встать, не может – нет координации, потеряна.
Инсульт, он самый, дружочек. Ольга, не торопясь, ленивым движением поправила халат, подошла к мужу и склонилась над ним. Посмотрела ему в глаза с неозвученным тайным вопросом, хранимым ею глубоко-глубоко, но ничего, совершенно ничего не ответило её сердце, ничего в нём не ёкнуло, не сжалось, не замерло, не откликнулось. Равнодушная тишина навсегда поселилась в нём – и ко всему миру в целом, и к этому несчастному нелюбимому человеку, лежащему беспомощно на полу, в частности.
Тот ли это мужчина, которого она когда-то любила? Ольга всматривалась в черты его лица – внимательно и детально: большой нос картошкой, крупные грязные поры на коже и рытвины кое-где на лице, белые брови – почти невидные, обрюзгшие брыла и рыхлые щёки, мешки под глазами и сами глаза – маленькие такие, сейчас пустые и неосознанные. Нет, не тот.
Это было просто лицо человека. Какого-то там человека. Ольга смотрела на него и видела его словно впервые, как будто и не жила она с ним долгие двадцать лет. И дело было совсем не в том, что он неопрятен и совсем опустился. Нет. Он не был красавцем и в молодости. Да только всё-таки женщина мужчину не за красоту любит, а за доброе к ней отношение, за внимание к ней и её понимание, которых никогда у Славы в отношении Ольги и не было. Похоть его, даже не страсть, прошла вместе с первой её общей со Славой беременностью, и на этом нечто, связывающее их до этого, куда-то пропало, сделав их друг другу совершенно чужими.
И Ольга почувствовала, что нет ей сейчас никакого дела до того, что человек, лежащий на полу в гостиной, уже, может быть, несколько часов, медленно и, вполне возможно, мучительно умирает. Полная эмоциональная пустота посетила её. Разве что… Жаль его, что ли, чисто по-человечески, как бывает жаль бездомного пса порою на улице. И ты проходишь мимо него, украдкой вздохнув, обманывая себя в том, что ты всё равно ничем ему помочь не можешь. Даже если и можешь…
Слава попытался махнуть рукой – признал, видимо, Ольгу. Она постояла ещё так немного, подумала подтолкнуть ногой его тело, чтобы повернуть на бок. Засунула ногу в тапочке под спину ему. И передумала. Ногу обратно достала, пояс опять поправила и отошла. Села в кресло и стала отчётливо вслух считать до семисот двадцати. По истечении двенадцати минут она встала с кресла, выключила свет и пошла в спальню: очень ей спать хотелось. Слава же остался умирать на полу в гостиной.
Утром, холодно воя в трубу телефона, она сообщила свекрови о его смерти. Вызвала «скорую». Машина приехала быстро. Тело увезли, вскрыли – сейчас всех, умерших самостоятельно дома, вскрывают – и констатировали смерть от инсульта.
«Пожил человек – и ладно, хватит ему землю топтать. Да и что с того, что он умер? Все будут там», – спокойно думала, не спеша возвращаясь с холодного одинокого кладбища в свою тихую квартиру, Ольга.
В её сердце давно уже было пусто по отношению ко всему, что составляло её жизнь: весь мир её сейчас сводился к двенадцати минутам человечности, после которых умирало любое сострадание и начиналось тотальное равнодушие.
Да, даже самая сильная психологическая боль длится не более двенадцати минут, но именно она, по всей видимости, делает человека человеком. Двенадцать минут – и ты или жив и страдаешь, или не страдаешь, но и не живёшь уже больше. И, может быть, именно поэтому цель каждой человеческой жизни – быть кем-то или чем-то разрушенной.
Как всё-таки, однако, тяжело быть человеком…

04.12.2021