Сказание об Анжелике. Глава XXXI

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко


XXXI
Слушай, а мы не можем сначала пожениться, а потом ты станешь вы-яснять, подхожу я тебе или нет. Это шутка, я не серьёзно. Если бы я был твой, ты бы более терпимо относилась к моим недостаткам, ты бы понимала, что многое можно легко исправить. А что-то тебе не захочется и замечать, поскольку это будет неважно. Вон, видишь, продают мороженое в серых и бежевых обертках. Тебе кажется, что серая лучше, но потом, если ты любишь мороженое, тебе понравится и бежевая. Я знаю, конечно, что ты предпочитаешь бежевый цвет.
И я хочу сказать, вон видишь того пса? У него грязные лапы, он сидит и гоняет блох своей чумазой мордой. И ты стараешься пройти мимо, не размахивая руками, и с опаской поглядываешь на клыки – ну и зубища. Но если бы ты взяла его к себе, вымыла дегтярным мылом, вычесала блох, он стал бы просто красавчик. Смотри, какая у него красивая манишка, она просто замурзана. И тогда, когда бы он, лежа на коврике у твоих ног, рычал на приближающихся недругов, ты бы с удовольствием смотрела на его клыки и думала, «ну какие у него миленькие зубочки», «какие у него замечательные клычочки!», «вот бы ещё отрастил». То есть, я хочу сказать, давай выпишем все мои недостатки и поделим их на неисправимые и исправимые. С исправимыми всё ясно, а с неисправимыми мы обсудим, являются ли они действительно недостатками. Я думаю неисправимых у меня нет, видимых, так сказать, с первого взгляда, ну а то, что могло тебе не понравиться, это только свойства характера. Их можно, хотя и с  трудом, изменить. Но я готов потрудиться, и буду  делать большие успехи. Почему я опять хвастаюсь? Разве сказать истинную правду да ещё к месту, это хвастовство? Ты же не можешь не учитывать степень моей заинтересованности. Придёшь домой, взгляни в зеркало, и тебе будет ясно с какой космической скоростью я готов трудиться. Видишь как всё просто.
Всё просто. Ты для меня – всё. Я хочу сказать, всё, что будет, я не го-ворю, что ты у меня есть. Просто если тебя не будет у меня в жизни, то у меня в жизни ничего не будет. Мне наверно как личности чего-то не хватает. Но я наверстаю, ты только скажи, каким бы ты хотела меня видеть. Конечно, можно выбрать как в «магазине готового платья», помнишь, у Ремарка, но я буду меняться для тебя, и потом тебе будет только приятно, что всё это сделано ради тебя одной. Тем более, что почти всё можно устроить по твоему требованию, по твоему вкусу.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
1981
Моя любовь к тебе. Конечно, хорошо, что ты не родилась уродиной. Но если бы таки родилась, никто бы на тебя не смотрел, кроме дворников, когда наступаешь на метлу, и ты бы ни на что не рассчитывала и вышла замуж за меня, чуть сутулясь от навалившегося счастья. Только ты, пожалуйста, сейчас оставайся такой же прекрасной. Встретишь того, кто придётся тебе по душе. Только знаешь, он тебе понравится, но он не станет лучше с годами, и ты не сможешь любить его сильнее, скорей наоборот, привыкнешь. А я бы изменялся и, в конце концов, стал твоим идеалом.
– Ну, я не знаю, ты сказала, давай останемся друзьями, я не претендую на дружбу. Но возьми меня хоть шутом, хоть сторожем, хоть водителем, почётным носильщиком твоей сумочки. Тем более, друзьям ведь не платят. Слушай, год назад я командовал сворой здоровенных борзых бугаев, был заместителем командира взвода. Чёрта с два кто бы у меня пальцем шевельнул. Я умею настоять, но всё было честно. Я пересчитывал языком зубы, и радовался, что спереди все целые.  А то думаю, на гражданке, прошепелявлю что-то, сам не разобрав, а она приложит ладошку к уху и скажет – «А?». Конечно, ты скажешь, можно вставить цельнометаллические, но вдруг я улыбнусь, а она спросит – «А гвоздик можешь перекусить?». Я ведь уже тогда мечтал о встрече с тобой, я только ещё не знал, что любовь – это ты. Я был должен бояться. Прошлое – в прошлом, но я чувствую тревожную неуверенность. Я опасаюсь твоего безразличия больше целой неприятельской армии. Или даже объединённых армий.  А поскольку командуешь ими ты, то заслуживаешь звания генералиссимуса, как Чан-Кай-Ши, или Франко. Может ты поэтому и выучила французский, потому что он так похож на испанский. Как говорят французы «шерше ля фам». И они теперь всё ходят и ищут. Они даже поставили в Париже нефтяную вышку, когда нефти не оказалось, они установили смотровую площадку и по воскресеньям туда забираются, потому что с высоты видно всех женщин, которые ходят по Парижу. Впрочем, ты это знаешь лучше меня, мой генералиссимус. Я же иду рядом как военнопленный, без ремня и головного убора. Как-то я угодил в комендатуру, ни за что, мне там не понравилось, и в первую же ночь я бежал. Во дворе жили две огромные овчарки коменданта, но их еще не выпустили на ночь. Ночью арестованных не выпускают, но вместе со мной был схвачен мой солдат, прооперированный, после госпиталя. Он изобразил приступ, мы подняли шум, офицеры испугались за жизнь бойца и я, спасая жизнь бойца, вывел его на воздух, и, конечно, жизнь ему спас, а сам, соответственно, удрал. Зря на меня обиделись – подумаешь, один арестованный удрал, зато второй жив остался. Но этого никто не оценил. И на рассвете они приперлись к нам, где я мирно спал, укрывшись одеялом и никого не трогал. Дело в том, что у меня отобрали конверт с адресом (с тех пор я конверты не ношу). Счастливые охранники поместили меня в фургон и вскоре сокамерники радостно встречали своего предводителя. ( Меня почему-то и там выбрали старшим.) А уж мою радость и описать было сложно. Я бы тебе рассказал, что я устроил дальше, там куда интереснее, да ты ведь слушать не станешь. Но от тебя через забор не сбежишь. А твой взгляд, тут и говорить нечего. Я ясно в нём читаю своё отражение и отлично вижу, насколько я жалок. Но послушай, моя любовь совсем не жалка. Любовь не может быть жалкой, жалок и достоин презрения я, но только потому, что ты всё время затаптываешь ростки моей любви. Дай же им хоть немного подрасти. Пусть они расцветут, ты убедишься, что моё чувство прекрасно. Мне не приходило в голову бояться грохота орудий, хотя наводчику разорвало барабанную перепонку, и он оглох, но твой бесстрастный голос меня заставляет просто дрожать и ещё чудо, что мне удается хоть внешне скрывать это. Слушай, а твой взгляд, ну зачем это? Один раз в армии мы попали в ураган и М. десятки метров летел по воздуху как муха, перебирая ногами, и его обгоняли матрасы и одеяла из разгромленных палаток. Мы потом объезжали и собирали барахло за один-два километра. У меня этот ветер до сих пор в ушах ревёт. Но твой взгляд, ну послушай, твой взгляд швыряет меня куда дальше, если бы я не цеплялся когтями за воздух, я бы улетел, не знаю куда.  Ну пожалуйста, смени гнев на милость, ну скажи, что я могу сделать. Но ты же молчишь, ты никогда ничего не спросишь и так односложно и неохотно отвечаешь, что я боюсь рот раскрыть. А начни я рассказывать что-то интересное, ты скажешь, что я хвастаюсь, ах, ты сказала, чтобы я тебе не врал и не хвастался. Но что я могу рассказать, если все мои рассказы кажутся тебе невероятными? Я же не виноват, что мне самому моя, та, жизнь кажется невероятной цепью маловероятных приключений. И всё замешано на риске, крови, опасности, голоде, изнурении, боли, азарте, и чувстве наслаждения, когда закрываешь глаза и думаешь, наконец-то отбой и часов до шести утра никакая скотина тебя не потревожит и обычно так и получалось. Но пойми, не я создал все эти условия и азарт, это было просто способом спасения. Надо было развить вкус к той жизни, зацепить себя азартом, чтобы пройти через это. Но я ничего не врал. Я действительно действовал просто и мужественно не потому, что я герой, а просто иначе было нельзя, нельзя показывать своре собак, что ты боишься, иначе разорвут. Я даже не знаю, боялся я или нет. Я не мог себе позволить бояться, хотя опасность ощущал, это я понимаю чётко. Я не мог даже на минуту о себе задуматься, себя пожалеть, я знал, что тут же скисну. Я иногда сознательно совершал чисто идиотские, по здравым меркам, поступки, но только для того бравировал опасностью, чтобы считали опасным меня, чтобы боялись меня, видя, как их командир ни черта не боится. Я не знаю. Командир всегда храбрее остальных. Это нор-мально. За эти годы, я ни разу не заявил себе, что мне страшно. Это страшно – да. Но не мне. Если бы я себе в этом признался, я бы пропал. Я даже не знаю было ли мне страшно, если я не позволял самому себе сказать, что мне страшно. Одно знаю точно, я очень-очень хотел вернуться живым и по возможности здоровым, и мне это почти удалось, а некоторые из нас вернулись домой горизонтально, или калеками. Я рад уже тому, что я вернулся таким, каким я есть. Почему я всё это говорю? Прошло меньше года, как я вернулся, я ещё не вернулся полностью, я здесь, но что-то остаётся там, а говорить об этом никому нельзя, я только тебе сказал кое-что, что можно, хотя и это нельзя, чтобы отвлечь тебя, утишить твоё горе. Я ничего лучше придумать не успел. Но, прости, моё прошлое давит на меня, и ты единственный человек на свете, кому я это говорил. Не ради себя – ради тебя. Кое-что только родителям. Но они не верят. Отец, который сам прошёл две войны, машет рукой и говорит, что этого быть не может, что у них  такого  не было. Ты не представляешь, как мне надо было, чтобы мне кто-то поверил. Я молчу обо всём. Ведь и ты решила, что я вру и хвастаюсь. А мне так нужно, чтобы мне поверил хоть один единственный человек. Прости, что я затронул эту тему. Извини. Прошлое давит меня, оно выплёскивается через край, я заткну себе рот, но пожалуйста, дай мне немного времени, я буду нем, как рыба, я не скажу ни слова. Понимаешь, сейчас моя армия бьёт меня по ночам, а мысли о тебе бьют с другой стороны. Я отбиваюсь с двух сторон. Трудно. Если бы ты могла быть чуть милосерднее ко мне. Я готов быть кем угодно, хоть половиком на пороге твоей квартиры, пусть на лестнице, пусть бы ты, проходя мимо, вытирала об меня ноги, если уж мне не дано других прикосновений, может быть я успевал бы поцеловать туфельку, а летом ты возможно вообще выходила бы босая. (Ну, это уж вряд ли).
Что мне делать? Пойми, не хвастаюсь, но  т а м  я собрал всё, что можно заслужить в моём положении. Ну не могу же я опять проситься обратно. Я и так около четырёх месяцев провёл по госпиталям. Мне и вспоминать об этом противно. (Написав эту фразу, нашёл в четырёх строках штук десять «ну». Большинство стёр. Подумал – всё же письмо пишу, а не на лошади еду. Хотя какая разница. Разве этот дневник кто-то когда-то прочтёт?)
Ну, если можно, будь ко мне хоть немного милосерднее, разреши мне смотреть на тебя, ты же отворачиваешься с досадой поймав случайно мой взгляд, а ведь я позволяю себе так редко взглянуть на тебя, за полтора месяца пять, не более взглядов, два раза в месяц. Ты приказала, чтобы никто ни о чём не догадывался, я храню тайну. Но хоть иногда поговори со мной, разреши хоть раз в месяц приближаться к тебе, хоть на десять минут, ну пожалуйста, ну что тебе стоит, ну подумай, ну честное слово, ну неужели я так много прошу? Я ведь не выслеживаю тебя, не появляюсь ни возле дома, ни возле работы, ни возле учебы, везде, где ты запретила приближаться к тебе, но если мы каким-то чудом где-то видимся, ну почему ты так неумолима? Я знаю, любовь не вымаливают, но ведь речь идет не о любви, просто стань хоть чуть-чуть снисходительнее, чтобы я мог справиться с собой, чтобы мне стало хоть чуть-чуть легче.