Резинка

РеЗИНКА
Почти философский рассказ о почти любви
Все вещи были вперемешку,  затем пришел Разум и их упорядочил.
                Анаксагор из Клазомен.

— Парень до свадьбы должен нагуляться! Это факт категорически непреложный… — днями в очередной раз строго объявил Кириллу его отец, Константин Ильич Стекольников, профессор, действительный член Международной Академии информатизации, заслуженный изобретатель СССР. — Но ты перешел все разумные рамки. В свои тридцать безобразно обретаешься в холостяках. Квартиру я тебе сделал, на приличную работу устроил. Хватит тянуть резину! Нам с твоей матерью внуки давно полагаются! Тоже мне взяли моду жить до сорока лет без семьи! А о демографической ситуации в стране вы подумали? Такое количество холостяков пора рассматривать как самое настоящее вредительство!
Подобной отцовской тирадой последнее время все чаще заканчивались встречи Кирилла с родителями. Даже когда он однажды случайно оказался с ними в одной маршрутке, то и там Константин Ильич свел разговор к проблеме нынешних поздних браков.
В свою очередь мама Кирилла Елена Леонидовна, которая работала регистратором браков вместном ЗАГСе и даже дома выглядела всегда торжественно и презентабельно, подобные разговоры мужа с сыном сопровождала лишь аккуратными вздохами и виноватой улыбкой.
Кстати, на тридцатилетие Кирилла отец торжественно подарил ему книгу Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» с дарственной надписью — «Семья — это самое важное, что есть в мире!»
— Ты позаимствовал слова американского киноактера Джонни Деппа… — вздохнул Кирилл, едва не хихикнув. — Его самая знаменитая роль — капитан Джек Воробей из «Пиратов Карибского моря». А я по простоте думал, что кроме Михаила Ульянова и Анатолия Папанова у тебя любимых актеров нет.
Константин Ильич взволнованно напрягся и шумно выдохнул: на глазах у него неожиданно выступили какие–то вялые, чуть ли не старческие слезы.
Однако последнее время, когда Константин Ильич своим интеллигентным философским голосом заговаривал о важности для общества прочной многодетной семьи, Кирилл просто–напросто нервно хватал в охапку одежду и, судорожно одеваясь на ходу, мчался вниз по просторным мраморным лестницам величественного профессорского дома. Здешний подъезд напоминал подлинный заповедник высокой архитектуры с древнегреческими ликами Сократа, Аристотеля, Демокрита и Платона на массивных барельефах, густо цветной мозаикой на евангельские темы и оранжереей с редкими растениями вроде родиолы розовой, корневища которой имели благородный цвет старой позолоты с перламутровым блеском.
И хотя нынешняя брачная беседа с отцом тоже закончилась раздраженным бегством Кирилла, но с одним весьма существенным отличием: на этот раз он уже в дверях чуть ли не со слезами прокричал о своем, наконец, согласии жениться. При том в его голосе преобладали, мягко говоря, самые что ни на есть мстительные интонации, выраженные самым, что ни на есть, дерзким визгливым голосом, да еще чуть ли не с клоунскими выкрутасами.
— Я женюсь, но назло Вам! Вы еще пожалеете об этом!
— Толкач муку покажет! — строго усмехнулся Константин Ильич.
Елена Леонидовна, кажется, заплакала.
«Дав слово жениться, еще не значит жениться! А если я и женюсь, так это будет для тебя, папочка, Пиррова победа?!» — мстительно вертелось в горячечной голове Кирилла, распаленной, словно перед игрой в «русскую рулетку». — Мы — другие, мы — не такие, как вы…Мы из разных миров!!! Мы в разных штанцах ходим! Вы туфли носите, мы — кроссовки!!! У нас зимой щиколотки голые! Мы — высшая раса! — всю дорогу лихорадочно, мальчишески бунтовал Кирилл: — Вы ненавидите наш язык, а мы любим свои «вау», «квест», «зашквар» и «кайфовать»! Круто!  Мы счастливые и веселые, от Вас за версту несет занудством и чинопочитанием!»
Разработки отца, создавшего когда–то в СССР систему наведения зенитной ракеты по лучу лазера, казались повзрослевшему Кириллу полным отстоем. Ему было неловко, что мама, сколько он помнил себя, как актриса провинциального театра  перед выходом на сцену, собираясь на работу в свой ЗАГС налаживала красивую прическу, одевала торжественный костюм, делавший ее похожей на чиновницу, и пила чай с прополисом, чтобы придать своему голосу должную значимую густоту. Их семейное счастье дополнялось тем, что в свободную минуту Елена Леонидовна любила играть на свирели, а отец вечерами не расставался с баяном, рычащий звук которого вызывал у Кирилла головную боль. Как и учащенный перестук швейной финской машинки «Тикка», на которой Константин Ильич время от времени позволял себе кропотливо строчить гладью романтические лики благородных охотничьих собак, грозных орлов на фоне диких гор и тому подобное, включая гордые морские бригантины и барки с пузыристо раздутыми парусами.
Все содержится во всем. Анаксагор из Клазомен.
Брезгливо, зябко морщась от приставучей осенней сырости, Кирилл нервно вошел во двор своей пятиэтажки между высоких гранитных колонн, на манер Александрийского столпа увенчанных печальными ангелами с указующими в небо перстами. Здесь лет двести назад стоял дом именитого воронежского купца, и это было все, что сохранилось от него. Возможно, ангельские лики повторяли черты лица купца и его любимого сына, но время стерло с них все следы индивидуальности.
У одной из колонн,сутулясь как бы под тяжестью нагустившейся сырости, стоял Толик, сосед Кирилла по подъезду. Они были практически погодки, с той лишь разницей, что Кириллу папа выстроил успешную жизненную траекторию — ведущий специалист Воронежского НИИ робототехники, а Толик вырос в детдоме, а когда, после окончания сельхозвуза, стал ветеринаром, то невесть откуда объявившаяся эпидемия африканской чумы лишила его работы. С тех пор он нигде не трудится и живет тем, что кому кошечку подлечит, кому собачку, а это лето отсидел сторожем на зарыбленном карпами озере. Однако ещё со школы Толик никогда и нигде не расставался с дешевым китайским смартфоном–калекой, вкривь и вкось перемотанным синей изолентой.Вот и сейчас благодаря ему он играл в любимую войнушку, в которой был ни мало ни много знаменитым полководцем: на весь двор лихорадочно взвизгивали пули, тупо ухали взрывы и скрежетали танковые треки. Толик был по–своему счастлив: он вновь явно побеждал!!! Бутылок пять из-под томского пива «Сильное» валялись у него под ногами. Еще одна грелась подмышкой.   
Стараясь не привлечь его внимание, Кирилл проскочил в подъезд. Ибо со стороны Толика вполне могла последовать сакральная просьба поговорить о смысле появления человека на Земле или для чего Вселенная набита галактиками, как бочка сельдью. Ответа ни на один такой вопрос Кирилл дать не мог, как и не мог равнодушно видеть, как горестно подобное незнание его соседу.
Этот вечер Кирилл, как бы в пику отцу, провел в блужданиях по брачным сайтам, дерзко, брезгливо вчитываясь в объявления. Все они производили унылое впечатление. Фотографии претенденток были явно с пристрастием подвергнуты «фотошопии», а некоторые так и вовсе им не принадлежали в целях создания положительного имиджа. Резюме, составленные в основном по типу «современная, умная, с чувством юмора, любительница активного отдыха» не вызывали у него интереса, а лишь настораживали тем, как такое множество сверхположительных женщин умудрилось оказаться одинокими. Или за всей этой брачной рекламой «застенчиво» скрывается бытовая проституция?
Днями самый что ни на есть беспроигрышный путь в направлении обустройства счастливого брака Кириллу предложил лучший друг детства Володька Шамарин — пухлотелый, наивно–романтичный бизнесмен, происходивший из семьи потомственных завмагов и директоров овощных и продуктовых баз. Тем не менее, когда пришел его час, Володьку по просьбе папы, правильные московские люди поставили на должность бензинового короля Воронежа. При всем при том «Шамар» остался верен дружбе с пацанами из родной подворотни и поэтому при них свою торжественно сияющую корону использовал разве что как табуретку.
Несмотря на достаточно младой возраст, он уже имел солидный опыт по части женитьбы. И опыт этот был негативным: четырежды после заключения брака достаточно быстро выяснялось, что очередная «красивая и милая» ценит в Володьке только его королевский статус. 
И тогда Володькин отец, страстный поклонник фильмов Гайдая, повелел сыну отправиться в экспедицию за невестой по воронежским селам под видом собирателя фольклора, подобно Шурику из классической «Кавказской пленницы». За месяц Владимир на старом, нарочно для такой цели приобретенном допотопном Москвиче–401, объехал немало воронежских районов, пока в него не влюбилась настоящая сельская красавица Катенька с аршинной яркой золотой косой — застенчивая до заикания заведующая сельской библиотекой. И ныне у них замечательный брак. Правда, уже через полгода, если не скорей, Катенька утратила флер своей пасторальной библиотечной кротости и стала Володьке жесткой помощницей в управлении его сетью бензоколонок, особенно по части моральной дрессировки персонала и безжалостных взысканий за нерадивость.
В итоге по сердечному наущению друга Кирилл так–таки вступил в переписку с одной из претенденток на счастливый брак — двадцатипятилетней Эммой Козочкиной, бухгалтером кафе «Тристан и Изольда» из соседнего с Воронежем уютного и тихого провинциального города Острогожска. Эмма заметно выделялась на общем фоне остальных соискательниц тем, что не навешивала на себя, как игрушки на новогоднюю елку, множественные женские достоинства: люблю готовить, не обременена детьми, имею жилплощадь, автомобиль и знаю, как сделать тебя счастливым. Брачное резюме Эммы было кратким и загадочным: «Давай встретимся. Я верю в тебя!»
«Берегитесь, мои дорогие папа и мама!» —  мстительно хмыкнул Кирилл.
На автостанции за несколько минут до встречи с Эммой он купил для нее у розовощекой хитро–веселой бабушки букет сентябрин, похожих на дерзко синие маленькие ромашки. Правда, по дороге к Эмминому автобусу он так–таки несколько раз порывался их выбросить. Какое–то раздражение моментами накатывало на него от одного вида этих бесхитростных глазастых цветочков.
— При–ве–тик! — густо, певуче проговорила бухгалтер Эмма, почти элегантно для своего явно избыточного веса соскочив с подножки заезженного донельзя автобуса с растрескавшимся лобовым стеклом. Казалось, это некий паук–крестоносец завесил его густыми кольцами своей хитроумной ловчей сети, похожей на сложную геометрическую загадку. И он, Кирилл, сейчас в эти тенета прямиком и угодит.
Сама по себе каждая вещь и велика, и мала. Анаксагор из Клазомен.
Кирилл напряженно смотрел на красиво приближавшуюся и аккуратно элегантную во всяком своем движении бухгалтера Эмму. Ее высокие каблуки, напоминающие изяществом ножки высоких фужеров, игриво–ритмично и словно бы с хрустальным звуком пританцовывали классическую мелодию «пятка– носок», «пятка–носок»… При этом Эмма почему–то судорожно оглядывалась по сторонам. 
Кирилл поморщился.
Он понятия не имел, что сейчас следовало сказать или сделать. И это при всем притом, что заранее составленный примерный план их встречи у Кирилла имелся. Он еще вчера его раздраженно начертал, засидевшись допоздна. Тем не менее предполагаемые пункты этого мероприятия не только не отличались оригинальностью, но, напротив, были вызывающе вторичны: встреча, цветы, кафе или кинотеатр, прогулка по проспекту Революции, отъезд.
За несколько минут до встречи Кирилл в дополнение к цветам купил в буфете на автостанции на вынос горячую жирно–душистую колбасную пиццу и горячий «мокко» со взбитыми сливками в коричневых пластиковых стаканчиках, позволяющих пить его на ходу — некий новомодный символ того, что ты молод, раскрепощен и активен, а также занят работой по горло и перед тобой распахнуты все светлые пути–дороги в будущее. 
— Здравствуй, Эмма… — с каким-то непонятным задыхом сказал Кирилл.
— Здрасьте! — вскрикнула она и вновь судорожно стрельнула по сторонам, готовая, как показалось Кириллу, в случае чего немедленно присесть на корточки и угнуться.
— Вы от кого–то прячетесь?.. — с нарастающей неприязнью осведомился Кирилл и в свою очередь зыркнул вскользь по окружающему их затрапезному пейзажу городской автостанции, украшенному черной банановой кожурой, кофейными стаканчиками и «отстрелянными» гильзами многоцветных пивных банок. 
— От мужа… — нервозно прошептала Эмма.
— Вау... — глухо выдохнул Кирилл.
— Я вам все сейчас объясню… — взволнованно сказала Эмма, продолжая рывками оглядываться. — Только прежде возьмите меня под руку и поцелуйте хотя бы в щеку.
— Боюсь, у меня не получится... — выдохнул Кирилл.
— Вы никогда не целовались?.. — почти нежно хихикнула Эмма. 
— В таких обстоятельствах — да, не доводилось. Чтобы на автовокзале с незнакомой женщиной, которую по пятам преследует муж.
Она с какой–то потаенной, нарастающей чувственностью взволнованно вздохнула. 
— Поцелуйте меня… — напряженно потребовала Эмма. 
Кирилл резко оглянулся налево, еще резче — направо. 
Все та же кипучая вокзальная бестолковщина…
— Я вам заплачу… — вдруг отчетливо, почти гневно проговорила Эмма.
— Что за хрень?! — тупо отозвался Кирилл.
Эмма наклонилась к нему, и он словно бы вошел в плотные слои ее личностной атмосферы: нутряной, телесной, парфюмерной и еще Бог знает какой. Требуемый поцелуй стал почти неизбежностью.
— Я прошу вас… Вы что, облезете? Я такая некрасивая? Не поверю! А моему Толику это очень–очень надо. Ему время от времени необходимо видеть, как я целуюсь с другими мужчинами… Иначе у него потом со мной ничего не получается, как надо!
— Может быть ему к психиатру обратиться?.. — строго усмехнулся Кирилл.
— Он в десять раз душевно здоровее вас! Из него жизнелюбие так и фонтанирует!  — гордо вскрикнула Эмма. — А сейчас он так страдает, пока я тут вас уламываю! Он ждет и очень волнуется. Мне его так жаль. Целуйте же! Не мучайте его!
— Мне весьма жаль вашего…
— Андрюшу...
— Да, Андрюшу. И вас немного. А себя я просто ненавижу–у–у… — густо, затяжно вдохнул Кирилл — как на флюорографической процедуре перед снимком.
Он брезгливо чмокнул Эмму в слащаво–пахучую прослойку тонального крема и ушел, словно в никуда.
«А если она это все понапридумала из робости?.. Если у нее такая манера знакомиться? С пунктиком?» — вдруг почти виновато подумал Кирилл и озадаченно обернулся.
Эмма нежно плакала, виновато обняв невысокого, но с виду очень шустрого молодого человека в камуфляжной куртке с надписью на спине «Охранное предприятие Вепрь». 
Кирилл глуповато усмехнулся, как водитель, которого неожиданно тормознули сотрудники ГИБДД, но тотчас почему–то взяли под козырек и отпустили с невнятными извинениями: «Проезжайте, пожалуйста, проезжайте! Извините, счастливого пути».
И что–то с того дня как нашло на Кирилла. Он вдруг почувствовал, что отныне не может и часа обойтись без сайта с брачными объявлениями. Он словно подсел на них. Как почувствовав это, его электронная почта теперь выше крыши была забита предложениями идти с ним под венец. Он бегло и несколько презрительно просматривал эти послания, словно готовил этим дамочкам невиданный акт мести.
Так длилось, пока Кирилл машинально не обратил внимание на некую Ефросинию. Вернее, на ее стиль интернетовского общения: она резко выделялась среди остальных безбашенных соискательниц своей загадочной смиренностью и в то же время деятельным упорством. Само собой, она тоже не преминула  продемонстрировать Кириллу свое почти красивое неформатное лицо, чем–то напомнившее ему лик Февронии с родительской иконы средневековых святых князя и княгини Муромских: узкое худощавое лицо с аккуратным подбородком, напряженные маленькие бледные губы и очень идущий ей римский нос с выпуклой спинкой, выдающий женщину умную, независимую.
День ото дня Ефросинья методично делилась с Кириллом своими радостными открытиями в области древнегреческой философии. Сейчас она была в стадии восторженного постижения идей Анаксагора из Клазомен. Но не забывала эта нетрадиционно красивая девушка и ранее усвоенные изящные подробности из учений Эпикура, Спинозы и Канта, особенно по части его двух самых волнующих антиномий относительно случайности существования Вселенной и непознаваемой сложности самых простых истин и явлений.
Поначалу Кирилл достаточно сдержанно, почти сурово, менторски отвечал интеллектуально–вдохновенной Ефросинье на ее философские вопросы, но день за днем вдруг так увлекся этой перепиской, так вдруг воспрянул, что стал чуть ли не на цыпочках бережно походить к компьютеру, чтобы ответить ей или чем–то новеньким с ней поделиться. 
Особенно вдохновенно схлестнулись они с Ефросиньей в рассуждении по части крушения философии Анаксогора на почве утверждения, что Солнце не есть Бог, как всеми древними греками тогда было признано, а по сути своей обыкновенная «огненная масса или, точнее, огненный жернов». В итоге за такие безбожные рассуждения «нечестивец и вольнодумец» Анаксагор в 428 году до нашей эры был на раз–два приговорен афинянами к смертной казни. По обвинению то ли Клеона, вождя демократов, которые по–тогдашнему обозначались очень точным словом «демагоги», то ли Фукидида, вождя аристократической партии. Ефросинья где–то изыскала, будто в итоге Перикл, первый стратег и правитель Афин, так–таки заступился за своего друга и бывшего учителя. 
В общем, у Кирилла с Ефросиньей настоящее пламя общения возгорелосьиз искры на почве восхищения идеями чуть ли не трехтысячелетней давности:во всем содержится доля всего — ничто не возникает из небытия!
И он назначил ей встречу. Именно встречу, а не свидание. 
Встреча была определена в безымянном скверике возле дома–музея поэта Ивана Саввича Никитина: место достаточно укромное для города–миллионника. Кстати, здесь в определенные дни сходились торговцы старыми книгами, похожие в своей настырной пристрастности к такому странному делу в стране, практически переставшей читать, на секту таинственных заговорщиков. В любом случае, наплыва покупателей здесь не обнаруживалось. Чаще всего воронежцы наведывались в скверик к книжникам, желая ностальгически окунуться в атмосферу книг, которые они когда–то так любили читать в эсэсэровском детстве. 
Как особая здешняя достопримечательность, был известен среди них некий продавец лет шестидесяти, Коля, одетый словно бомж, живущий возле помойки элитного дома. То есть одетого в весьма благородный прикид, но явно с чужого плеча. Весной или осенью на нем кожаный американский плащ до щиколоток, зимой — увесистая дубленка, в которой можно спрятать три таких дробных букиниста. Иногда на Коле можно было даже заметить некоторые аксессуары очень даже женской направленности, хотя и без претензий на трансвестизм с фетишистской подоплекой. Одним словом, то Коля придет с медово–янтарными бусами на груди, то с дамской моднючей сумочкой или напялит шляпку–клош, то бишь «колокол», из бардового фетра с черной розой, нависавшую ему по самые глаза — из реестра вернувшейся через сто лет моды двадцатых прошлого века. 
Но главным, центровым стержнем Колиной самобытности и странности было совсем другое. Если некий странствующий покупатель Колю только словом одним единственным обидно «зацепит», так тот ему тут же без всякой угрозы, а скорее с неким лихорадочным возвышенным романтизмом объявит, что он есть самый что ни на есть родной брат Владимира Путина. Правда, тайный. Некоторые воронежцы именно из–за него сюда заворачивают, притянутые такой заковыристой провинциальной тайной. А потом, за разговором с «братом» президента страны, смотришь и машинально прикупят у него какую–нибудь книжицу — скажем, томик «Античной философии» Асмуса или Макиавелли «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия». Как–то неловко будет уйти, ничем не отоварившись у знаменитого Коли. Буквально днями, попавшись на ту же удочку, Кирилл приобрел у «брата» Владимира Владимировича неувядающую крутизну двадцатилетней давности для программистов всех времен и народов — книгу Эриха Гамма «Приемы объектно–ориентированного проектирования. Паттерны проектирования».
В назначенный час утонченная, робкая и романтичная Ефросинья отчаянно ступила в особое логово букинистов, похожее на мрачное древнее капище книжных идолов. Она словно сошла в Книжный ад, по дороге в который роль Вергилия явно предназначалась Кириллу. 
В любом случае эта их здешняя встреча была одним из самых энигматичных свиданий в мире. Почти мистическим, почти сакральным.
Ефросинья пришла на свидание в самом что ни на есть неожиданном состоянии — рыдая взахлеб. Она принесла свои яркие и чуть ли не звонкие девичьи слезы в это паранормальное место, где не исключены в полнолуние огненные костровые жертвоприношения более не пользующихся спросом произведений.
Она плакала на ходу, что придавало ее слезам особо волнующий вид. Это были быстротекущие, мечущиеся слезы. Они пропитали лицо Ефросиньи и, более того, стеклянными золотистыми искрами разлетались во все стороны, отсвечивая зыбкое осеннее сияние взвихренного ливня обильных листьев: янтарно–кленовых и кофейно–каштановых.
— Кирилл! Займите мне двенадцать тысяч! Немедленно! Только не спрашивайте, зачем! — громко и как–то бесстыже отважно, скорострельно выпалила Ефросинья и наскоком обняла Кирилла, больно ткнувшись подбородком ему в грудь. — Иначе я никогда не выйду за вас замуж!
Разум же беспределен и самодержавен и не смешан ни с одной вещью, но один он существует сам по себе. Анаксагор из Клазомен.
— А я разве звал Вас? — напряженно вздохнул Кирилл.
— Мысленно – да!.. — вскричала Ефросинья, закусив губу. — Так что насчет бабла?
 — У меня случайно как раз есть с собой такая сумма…— тихо признался Кирилл. — Так и возьмите! Вот, пожалуйста! То–то и всего… Зачем так пугать народ своими жуткими безутешными рыданиями. Народу и без того живется невесело!
Ефросинья тихо, невнятно, как бы неким нутряным и вовсе не своим, даже нечеловеческим голосом вздохнула. 
Кирилл неловко, оскользнувшись, подал ей деньги, сжимая их в комок обеими руками, — все, что в эту минуту нашлось в его карманах благодаря лихорадочному, горячечному сыску.
Он даже запыхался через такой неожиданный срочный поиск денег. Болезненный холодный пот блестел на его лице, точно он окунулся в предутреннюю росу.
— Считать будете?! — нервно–строго хмыкнул Кирилл.
— И не подумаю… — почти до исчезновения лица побледнела Ефросинья.
— Тогда — я сам. Деньги счет любят… 
Вышло одиннадцать тысяч с хвостиком.
— Я могу снять с карточки! — заполошно вскрикнул Кирилл.
— Как–нибудь обойдусь… — болезненно поморщилась Ефросинья. — А почему вы не спрашиваете, когда я их вам отдам?!
— Потому что я женщинам деньги в долг не даю…
— Вы потомок рыцарей Круглого стола? Или даже сам король Артур из Камелота?!— напряженно, чуть ли не язвительно вскрикнула Ефросинья.
— Не уверен.
— Пока–пока–пока… — дернулась Ефросинья. — Прощайте. Мне надо спешить! Возможно, я все–таки их вам верну. А более возможно, что нет…
Последнюю фразу она убыстренно проговорила уже из вдруг подскочившей к ним на раз–два изъеденной ржавью вазовской «пятерки» без одной двери — некий вариант провинциального андеграунда. Кто был за рулем такого раритета, Кирилл не разглядел благодаря живописным размазам грязи на стеклах. 
Странно, как Ефросинья смогла поместиться в салоне этого разваливающего на глазах автомобиля, в котором во всяких положениях, включая «вверх ногами», набились некие молодые люди явно студенческого происхождения: только от обучающихся в высшей школе могли исходит одновременно ароматы пива и горячего шоколада.
— Садись с нами, дедок!.. — сдавленно прорычала одна из тамошних салонных девушек с мощными губами, похожими на большую ярко сияющую кровавую розу.
— Передавайте привет Анаксагору… — тупо улыбнулся Кирилл.
У него почему—то внезапно заныли все зубы: и верхние, и нижние, и даже те, с которыми он давно расстался по самым разным причинам. 
Неделю Кирилл ходил с таким серым и гнусным выражением на лице, какое, извините, присуще разве что человеку с регулярными приступами острой диареи.
Днями достаточно поздно, в районе полуночи, вдруг раздался непредсказуемый, выскочивший, как черт из табакерки, телефонный звонок. Кирилл схватил трубку и тотчас с силой опустил обратно. Словно мстительно придавил всякую попытку нарушить его болезненное самолюбование своим идиотским положением. 
Через минуту–другую телефонный звонок самоуверенно–дерзко повторился. 
Кирилл как будто ждал этого. Он трижды выдохнул и взял трубку без каких–либо там выкрутасов:
— Ефросинья?!
И был на то ответ, произнесенный достаточно жизнерадостно, достаточно вдохновенно и потаенно многообещающе, то есть достаточно чувственно:
— Всего–навсего Валя… 
— Валя?.. Какая Валя?
«Служба интимных услуг по телефону», — обреченно отреагировал Кирилл. В командировках такое с ним случалось не единожды: не успеешь заселиться в гостиницу, а девочки уже предлагают себя, вернее, свои определенные части.
— Имейте совесть… Вы на часы смотрели? — тупо проговорил Кирилл.
— Вы сейчас стоите? — словно растекающимся, плывущим голосом поинтересовалась Валя.
— Да, стою. И что?.. — Кирилл с напрягом машинально приподнялся на цыпочках.
— Так вот прилягте… — аккуратно шепнула Валя, и в трубке реально послышался как будто шелковый звук медленно раскидывающегося на уютной постели ее ловкого тела. Словно раскрылся некий сокровенный тропический цветок достаточно внушительных размеров. — Я буду читать вам рубаи Омара Хайяма… Вы знакомы с его творчеством? 
Кирилл болезненно напрягся.
— Знаете, куда я вас сейчас пошлю с вашим омаром! — вдруг нарастающевзрыкнул он, точно обретая голос после многих лет болезненного молчания. Вернее, после немой бесконечности времени.
— Увы, не много дней нам здесь побыть дано,
Прожить их без любви и без вина — грешно.
Не стоит размышлять, мир этот — стар иль молод:
Коль суждено уйти — не все ли нам равно?
Вам это понравилось?.. — вздох Вали был словно исполнен на флейте, которая как никакой другой инструмент позволяет передать любовное настроение.
Кирилл настороженно уловил в себе начатки зыбкого интереса ко всему  происходящему. 
— Можно соблазнить мужчину, у которого есть жена.
Можно соблазнить мужчину, у которого есть любовница.
Но нельзя соблазнить мужчину,
У которого есть любимая женщина.
И она исчезла также внезапно, как и появилась.
Но было новая ночь, и вновь был ее голос.
И так день за днем Кирилл убедился, что гениальный Омар Хайям написал достаточное количество рубаи, чтобы Валентина могла ночь за ночью читать их Кириллу своим особым флейтовым голосом. Их даже хватило, чтобы он, в конце концов, в прямом смысле слова подсел на эти самые рубаи. А видел ли кто–нибудь человека, способного оставаться к ним равнодушным?
По крайней мере, это стало для него самой настоящей мистической традицией: полночь и Омар Хайям. Традицией, которая материализовывалась в одно и то же время. Минута в минуту.   
— Нет другого рая,
Кроме рая – жить.
Так умейте, люди,
Этот рай любить!
Однажды по неизвестной причине, в которой, кстати, Валентина так и не призналась, она почти на час задержалась с чтением Омара Хайяма, и Кирилл по–настоящему остро ощутил их все возрастающую потребность для себя. Но еще более день ото дня его доставало желание определенно выяснить, кто такая эта женщина и зачем она настойчиво, старательно и аккуратно ткет из рубаи орнаменты загадочного голографического персидского ковра. 
Он не раз задавал ей вопросы о ее настоящем имени, возрасте и прочем, чтоне  может не интересовать нормального молодого мужчину в женщине. Ни от кого и никогда Кирилл не слышал о подобных ночных поэтических закидонах. Так что это действо вполне подходило под разряд некоего забавного розыгрыша. Чтобы потом, как говорится, вместе с подружками от души «поржать» под пиво с солеными кальмарами.
Неужели это действо от Ефросиньи?..
В самом начале зимы, а именно 4–го декабря, «Валентина», наконец, предложила им встретиться. Повод был самый, что ни на есть, знаковый: почти мистическое 888–летие легкой покойной смерти великого вольнодумца Хайяма. Не исключено, с серебряным древнегреческим кубком в благословенно слабеющей руке, наполненном, само собой, достойным пурпурным напитком.
— Может быть обойдемся скайпом или вайбером? — несколько озадаченно предложил Кирилл.
— Только личная встреча… — напряженно проговорила Валентина. — Иных вариантов мой персидский сценарий не предусматривал изначально.
Она даже всхлипнула.
— Мое предложение вас обидело?.. — глухо уточнил Кирилл.
— Вовсе нет… — затяжно вздохнула Валентина. — Просто приближается та неизбежная кульминация, которая сделает меня окончательно несчастной. Но так должно быть. Бегать более от этого уже невозможно.
— Неужели нет вариантов? — построжел Кирилл.
— Однозначно. Отступать больше некуда и незачем… — тише тихого выдохнула Валентина. — Не подведи меня. Не комплексуй.
— Говорите ваш адрес... — напрягся Валентин.
— Нет… — загадочно усмехнулась Валентина и, кажется, сделала глоток. Глоток чего-то. По торопливости этого глотка можно было почти уверенно предположить — это не чай и не кофе, даже не крымский херес или кагор, а только она, беленькая. 
— Я буду тебя вести по телефону… — трепетно вздохнула Валентина.
— Как это?
— Ты выходишь на улицу. Я звоню тебе и называю точку, куда тебе надо идти. Там называю другую, потом третью. Пока ты не окажешься перед дверью моей квартиры.
— Какой–то шпионский вариант… — достаточно мрачно хмыкнул Кирилл. — Ладно, быть по сему. 
Его встретила на улице классическая верткая поземка, точно кто метлой резво раскидывал налево и направо недавно выпавший снег. Поземка, судорожно изворачиваясь, петляя, будто норовила запутать Кирилла, сбить его с пути. Иногда ее снежные спирали взвихрено, метельно поднималась в человеческий рост и выше, словно это клубился волшебный дым, густо истекающий из лампы Алладина. 
На входе во двор у гранитных колонн опять стоял, скукожившись, Толян со свежим шрамом на лбу. Вряд ли это было боевым ранением, хотя он как всегда неотрывно вслушивался в гул боя очередной смартфоновской «войнушки». Похожие на застенчивых смиренных девиц заснеженные ангелы робко смотрели сверху вниз на великого электронного полководца.
— Ты уже на улице? Теперь иди в сторону гастронома «Утюжок». Такой тебе известен?— уточнила Валентина тихим от перенапряжения голосом.
— Я купил в нем не одну тонну моих любимых «шпикачек».
— Это вредная еда.
— Не вредней, чем жизнь.
Отсюда Валентина повела Кирилла в сторону безлюдного нынче Кольцовского сквера. Здесь поземка с не меньшей верткостьюмагическивилась вокруг бюста печального Алексея Васильевича.
— Надеюсь, ты достаточно проникся поэтическим настроением? — снисходительно уточнила Валентинаи направила Кирилла к кинотеатру «Спартак», а к Каменному мосту, где, наконец, остановила неподалеку от Воскресенского храма. 
— Кажется, ты на месте. Видишь перед собой пятиэтажную «сталинку» с маленькими балконами? Остановись у третьего подъезда…
— Остановился.
— Второй этаж, пятая квартира. И ты — пришел. Дверь не заперта.
Валентина, маленькая, хрупкая, и лет неопределенных, но явно не менее семидесяти пяти, ждала его в большом зале с потолком, отяжеленным лепниной под античность, но с пятнами от недавнего потопа благодаря соседям сверху.Онаполулежала в раскидистом кожаном порепанном кресле, словно покрытом белесой паутиной. Вееогромной запаутиненной хрустальной люстре образца шестидесятых прошлого века, зависшей на почти пятиметровой высоте, почему–то горела лишь одна лампочка. Как–то робко и беспомощно горела. Если напрячь фантазию, эта медная с едкой прозеленью люстра напоминала фантазии на тему летающих тарелок.
Лицо Валентины было благородно помечено печатью родовой интеллигентности эдак четвертого и даже пятого поколения, достойные черты которой явственно проступали через суровую вязь множественных морщин. С первого взгляда могло показаться, что перед тобой вовсе и не лицо человека, а, что тут миндальничать,во всей своей открытости ни мало, ни много человеческий мозг, с которого слетела черепная коробка.
На слегка трясущихся тонких коленях хозяйки уныло возлежал шерстяной плед, во многих местах старательно заштопанный, рядом стоял медный, с вмятинами кальян, несколько похожий на большой примус. Словно бы поддерживаемая под локоть чьей–то чужой рукой, Валентина медленно навела на Кириллатеатральный бинокль со следами былой позолоты.
— Прости… — тихо, покаянно проговорила женщина и аккуратно всхлипнула. — Я не Валентина. На самом деле меня зовут Прасковья Аполлинарьевна. Фамилия моя тебе не нужна. Она слишком известна в определенных кругах. В прошлом я была актрисой театра оперы и балета. Как–то с месяц назад мы с тобой стояли в «Утюжке» в очереди в кассу — оба со шпикачками. Ты мне тогда весьма понравился. По–хорошему современный, достаточно красивый. Одним словом, блистательный князь Алексей Вронский! Ты так уважительно поблагодарил кассиршу, что у меня дух перехватило. И я решила, что именно ты станешь последним мужчиной в череде всех моих былых страстных увлечений. Ах, сколько славных глупостей я натворила!
Длинный матерый дубовый стол, разрезавший напополам зальную комнату, был изысканно уставлен поварскими ретро–шедеврами: лаково–смуглый холодный поросенок с хреном, тонкомордаяшипастная осетрина с морковью и солеными огурцами и так далее в том же духе. Вся эта празднично–кулинарная архитектура была явно заимствована с обложки магического бессмертного фолианта «О вкусной и здоровой пище» с предисловием товарища Иосифа Сталина, которая, как известно, скоро век как есть заветная библия истинных гурманов, с помощью которой можно хотя бы вприглядку совершить страстное аппетитное путешествие в ныне забытые россиянам глубины чревоугоднического пространства.
Ничего нельзя узнать, ничему нельзя научиться, ни в чем нельзя удостовериться: чувства ограниченны, разум слаб, жизнь коротка. Анаксагор из Клазомен.
 Кирилл напрягся: судорожно, почти до задыха.
За пределами здешней гастрономической Вселенной образца 1953 года в самой дальней и темной части зала оцепенело стояло некое массивное масштабное сооружение, потаенно блиставшее золочеными царственными грядушками, многоцветными шелками и накрытое огромным абажуром, который словно только что прибыл сюда из поднебесья, исполнив роль некоего парашюта, правда, не без помощи веселых розовых ангелочков из племени амуров с не знающими промаха стрелами.
— Это наша с тобой брачная кровать, милый Кирюша… — глухо проговорила Прасковья Аполлинарьевна. — Она ждет. Она такая шалунья.
Прасковья Аполлинарьевна глубоко, чуть ли не с клекотом вздохнула.
— Да, в женщине, как в книге, мудрость есть.
Понять способен смысл ее великий
Лишь грамотный.
И не сердись на книгу,
Коль неуч не сумел ее прочесть.
Правда, последнюю строку Кирилл не слышал. Он уже бежал к выходу. Вернее, несся. При всем при том Кирилл не умел бегать как следует. Какой может быть бегун из человека, который все молодые годы провел за компьютером и экраном айфона. Он не играл со сверстниками в догонялки, футбол или войну.
Оказалось, что Прасковья Аполлинарьевна, несмотря на возраст, умеет бегать значительнолучше Кирилла. Резво прыгая по щербатым ступеням лестницы, она наконец настигла его. Прасковья Аполлинарьевна хватко притиснула Кирилла ко выходной двери. 
— Вернись, сволочь… — пышно дохнула она ему в лицо плотным ароматом явно неподдельного шотландского виски Макаллан. — У тебя все будет! Все…
— Нет… — прохрипел Кирилл, как можно вежливее отжимая от себя аккуратную старческую головку Прасковьи Аполлинарьевны, пышно пахнущую явно эксклюзивной туалетной водой. Она же, трясясь от напряжения, рьяно норовила то ли поцеловать, то ли укусить его. 
— Вампирша! — по–детски обиженным голосом вскрикнул Кирилл и вдруг навзничь выпал на присыпанную пуховым снегом площадку перед подъездом. Возможно, он надавил лопатками кнопку, отпирающую здешний домофон.
Крученая–верченая поземка с любопытством ерзнула по нему.
«Бред сивой кобылы…» — вскакивая, тупо подумал Кирилл.
При всем притом ему вдруг стало как–то даже жаль Прасковью Аполлинарьевну, которая сейчас муторно плакала за металлической броней захлопнувшейся двери.   
— Нажрался, дружок! — счастливо хихикнул какой–то мелкий, юркий старичок в ковбойской шляпе не по сезону и расклешенных джинсах.
За поворотом с рекламного баннера, озаренного матовой подсветкой, на Кирилла вдруг лукаво–наивно глянуло миленькое девичье лицо, предлагая интимные товары секс–шопа «Клеопатра». Лицо напомнило Ефросинью.   
Секс–шоп был в шаговой доступности. Какой–то неказистый магазинчик в полутемном сарайчике, наспех обшитом пластиком под светлую архангельскую березу. В целом эта особая торговая точка создавала ощущение  глухой таинственности, некоего подполья, места, где мрачно вызревают порочные флюиды.
Кирилл еще раз оглянулся на рекламную Ефросинью, и вошел в заведение. Вернее, как бы протиснулся, несколько боком, — чуть ли не брезгливо. 
При входе, таинственно прячась в унылом полумраке, на бронзовой подставке стоял мраморный бюст Клеопатры: в ее лице явно была какая–то неземная насмешка над всем сущим.
— А девушка с рекламного щита не у вас работает? — как можно равнодушней, отстраненней спросил он у продавщицы. Ему показалось, что он говорит с темнотой. С Великой темнотой, завораживающей. По крайней мере, он толком не смог рассмотреть девушку за прилавком.Почему–то были видны только ее большие сияющие алые губы. Очень алые. По земным меркам они напоминали бабочку из семейства нимфалид, краснокрылый вид АдмиралаVanessaatalanta. Это сравнение стало еще зримей, когда продавщица заговорила, и ее губы–крыла словно бы вспорхнули.
— Девушка с рекламного щита? Нет, у нас такой нет.
— Ладно, извините… — вздохнул Кирилл.
— Постой! — сказали порхающие губы. — Если ты такими красивыми девушками интересуешься, значит, не бедный. Купи что–нибудь у нас! 
— Да–да… — тихо, тупо согласился Кирилл. — А что вы можете предложить?
— Есть классные резиновые девки…Такие щас в тренде! Новая партия… — замельтешили светящиеся губы–бабочки. — С ними можно и заплывы устраивать, и на балкон их выставить от воров, когда уходите или уезжаете надолго. Чтобы на всякий случай создать видимость хозяйского присутствия. Классно срабатывает! А еще с ними лялякать интересно на любые темы. В сто раз лучше, чем со смартфоновской дурой Алиской. Если ты алкаш, так еще и чокаться с ней будешь! Она умеет! И всего такая радость мужская за семь тысяч девятьсот девяносто девять рублей… Акция у нас такая! Распродажа…
Кирилл лихорадочно почувствовал, будто он находится сейчас в некоем надмирном пространстве и тамошняя черная дыра судорожно вбирает его в себя цепкими гравитационными челюстями.
И тут его как озарило: да он этой экстравагантной покупкой достойно ответит любимому папочке на его требования не тянуть более с созданием крепкой семейной ячейки общества — он женится на этой кукле!!!
— Заверните эту вашу,  как ее… Ре…зинку… — тупо выдохнул Кирилл.
— Вы уже и имя ей дали?! Зинка–резинка!!!— виртуозно заметались, хохоча, огненные губы.
— РеЗинка? Это я того… Неплохо, однако… — дурковато хмыкнул Кирилл. — Резинуля!.. Резинуся?
Он нетвердой походкой, моментами пошатываясь, вышел на улицу с льдисто хрустящей коробкой, похожей на маленький гробик с окошком. Через него простодушно и в то же время озорно, многообещающе пялились самые настоящие живые глазищи: малахитово–серые, точно припотевший изумруд.
Толик по-прежнему торчал на своем боевом посту. По его лицу лихорадочно метались цветные отсветы игровых пушечных взрывов Бородинской битвы. Кажется, он был сейчас Кутузовым.
— Одолжи полтешок на пиво… — не поднимая головы, процедил электронный полководец.
Кирилл машинально сунул ему сотню. Мелочиться показалось неприличным: недаром помнит вся Россия про день Бородина! 
Дома он, не разуваясь, нервно вытряхнул из коробки подарочно хрустящую целлофаном РеЗинку. Со странной усмешкой торопливо накачал ее старым велосипедным насосом и усадил на кухне на стул.
Под напором воздуха РеЗинка как бы рождаласьу него на глазах. Правда, делала она это в неких корчах. РеЗинка судорожно изворачивалась и корежилась, обретая форму.
А вот форму она обрела вполне приличную. Даже очень. И «тельце» аккуратное, и румяная «мордашка» вполне миленькая. Да еще с венком двух трехрядных и явно тяжелых кос на голове, точно сплетенных из золотистых стеблей вызревшей июльской темно–янтарной яровой пшеницы. Просто—таки красна девица из русской народной сказки: сидит как ни в чем не бывало и удивленно смотрит на мир большими емкими глазами, переполненными пронзительной синью, пусть и химической. И во взгляде такие редкие по нынешней жизни оттенки, как невинная скромность, потаенная душевность и очевидная застенчивость.
Кирилл аккуратно прикоснулся пальцем к сияющей короне пшеничных волос РеЗинки и странно хмыкнул. Кажется, ему захотелось дернуть ее за косу. Чуть–чуть, аккуратно так.
— Есть будешь, краса, длинная коса?.. —  смущенно сказал Кирилл.
— Не тупи… — мягко, чуть ли не виновато, отозвалась РеЗинка особенным, еще словно бы неокрепшим, новорожденным голосом. Он был явно красивый и наполненный особой весенней радостью.
Кирилл вздрогнул. 
В любом случае, голос РеЗинки звучал гораздо приятней интонаций яндексовской Алисы, с которой Кирилл нередко разгонял одиночество всякими разными беседами, порой на грани фола. Так что какой–никакой опыт общения с искусственным разговорщиком у него имелся.
— Может, хватит тебе ерундой заниматься? Отнеси меня в постель… Только аккуратно.
— Вот что, дорогая моя… — снисходительно хмыкнул Кирилл. — Я не извращенец. Обойдешься! 
— А зачем покупал?! — строго вскрикнула РеЗинка.   
— Хочу на тебе жениться назло своему папашке! По всем правилам. Через ЗАГС!
— Все, что пожелаешь! — радостно объявила она. — Я исполню все твои самые сокровенные желания! Посмотри, какая у меня фантастическая грудь! А кожа лучше, чем у любой вашей юной девицы!
Никакая вещь не возникает и не уничтожается, но соединяется из существующих вещей и разделяется. Анаксагор из Клазомен.
Сцепив зубы, Кирилл отвернулся к окну. Снегопадило… И окно сейчас выглядело так, словно мальчишки, расхулиганившись, забросали стекла снежками. 
«Я вас любил, любовь еще быть может…» — тупо пробормотал он.
 Кириллу невольно вспомнилась однажды подслушанная им в детстве жуткая семейная тайна, похожая на легенду–страшилку. Про то, как его дедушка плотник Илья после смерти жены вырубил из ствола ясеня ее копию, пусть и достаточно грубую. Разместил на стуле в кухне. Чтобы она каждое утро встречала его в своем самом лучшем распашном алом сарафане с фасонистой позолотой.
Так и сидела бабушка сиднем год от года на отведенном ей месте, пока однажды санитары не увезли дедушку в Орловку, местную психушку на берегу Дона. А когда родственники продали его квартиру, ясеневая бабушка оказалась в местном музее народного творчества.
Был второй час ночи, когда Кирилл позвонил Володьке Шамарину, то бишь Шамаре. Взял и позвонил. Так было у них принято: звонить, когда надо, а не когда можно. Как–никак в одной подворотне выросли.
«И что мы не спим, елы–палы?» — «Я бабу себе купил»— «То бишь шлюху снял?» — «Резиновую…Или, черт ее знает, кажется, силиконовую?..» — «Е–мое!» — «По дури завалился в секс–шоп, так они мне ее там и впарили на раз–два» — «Ты косой был?» — «Ничуть. Просто родичи край как насели на меня с женитьбой. Вот я и женюсь им на радость на этой кукле…» — «Стоп, не дури! Я выезжаю!.. Будем вместе думу думать».
Володька приехал на новеньком, только что пригнанном из Англии пятнадцатимиллионном густо–желтом Bentley. За рулем он сидел с таким равнодушным видом, точно прикатил на велике c застарелой «восьмеркой». Само собой, был он, как обычно, в своем любимом прикиде — растянутый спортивный костюм цвета спелого банана, правда, достаточно раритетный, ибо был подарен Володьке знаменитым бразильским форвардом Габриэлем Барбозой.
— А это кто к тебе завалился на ночь глядя? — ревниво усмехнулась РеЗинка.
— Мой лучший друг! Кстати, будет шафером на нашей с тобой свадьбе.
— Какой свадьбе?..
— Я решил жениться на тебе.
— А почему меня не спросил?
— По праву сильного.
— Это уже прогресс! Ты просто мачо! Я начинаю влюбляться в тебя… —  эротично хихикнула РеЗинка. — Погоди, милый, я скоро научусь готовить классный казацкий борщ с помидорами, сибирские пельмени с медвежатиной и бабушкины пирожки с рисом и яйцами. Так что у нашей с тобой семьи есть достойное семейное будущее!
— Кстати, у твой дамы аромат натурально от «Живанши»… — приятно удивился Володька. —  Так и веет от нее эдакой женственностью, покорностью и в то же время свободолюбивым авантюризмом!
РеЗинка дерзко сверкнула силиконовой улыбкой.
— А есть темы, которые могут поставить ее в тупик?! — весело прищурился Володька. — Скажем, какой сейчас курс доллара на Нью–Йоркской бирже?
Он низко наклонился над гостьей, словно хотел укусить ее за идеально румяную, густо сияющую щечку.
— Хамишь, парниша… — тихо, но достаточно язвительно отозвалась РеЗинка.
— Я едва удержался, чтобы не поцеловать ее! — резко распрямился Володька и трижды машинально плюнул через плечо. — Внял?! Во, зараза! Действует на нашего брата еще как!
Где–то на соседних этажах выла от одиночества собака. С хрипами, стонами и визгом, словно обиженно мстя всему дому. И всему миру. По крайней мере, их подъезду — это уж точно.
«А что если мне забрать себе эту шекспировскую псину?! — судорожно подумал Кирилл. — И назло родителям жениться на ней! Кстати, а где разрешены браки с животными? В Индии или Швеции? Или в США? Вот это и будет мой ответ Чемберлену! Ответ ответов! То–то папочка возрадуется!»
— А не уступишь ли ты мне на недельку свою мадам? —  вдруг расправил грудь Володька. — Так сказать, для разнообразия нашей с Катенькой бытовой эротической составляющей… 
— Все мужики сволочи… — нежно прищурилась РеЗинка.
— Забирай, друг! Я дарю тебе право первой ночи… — вздохнул Кирилл.
Он пролежал без сна до утра. Спать хотелось невыносимо, просто обморочно, но не никак не выходило. Случалось, что требующий заслуженного им отдыха мозг доходил до таких крайностей, что Кирилл начинал обрывками видеть сны с открытыми глазами. Даже когда поднимался под утро попить, и тогда по пути на кухню и обратно успел раза три увидеть кусками некую сновиденьческую муть, главными действующими лицами которой была, само собой, улыбающаяся веселая РеЗинка.
Наконец Кирилл нежно потянулся и вскоре мягко, провально заснул. С той последней мыслью, что сходить с ума вовсе не страшно, а даже интересно и во многом полезно! 
Есть два урока смерти: время до рождения и сон. Анаксагор из Клазомен.

Ровно в пять утра белый как оркестровый рояль смартфон Кирилла вдохновенно наиграл отрывок из «Турецкого марша» Иоанна Хризостома Вольфганга Амадея Теофила Моцарта. 
Он лихорадочно выпрыгнул из сна, словно из горящей квартиры. 
Оптимистичная мелодия показался ему мрачней «Реквиема» того же автора, когда на экране высветилось болезненно–интеллигентное лицо Ефросиньи. Кирилл напряженно понял, что в этом мире явно не мы управляем собой.
 «А что если ей опять потребовались деньги?!! Вау!!! Вот это я стебанусь!!!» — взревел Кирилл с таким напором, что все еще вывшая соседская собака немедленно заткнулась. Возможно, даже при этом трусливо поджав под себя напружиненный от испуга хвост, если тот не был отрублен у нее еще при рождении. 
— Ефросиньюшка!!! — корежило Кирилла, словно норовя вывернуть наизнанку всю его телесную сущность, в которой он обитал до сих пор на этой Земле. — А сколеча вам денежек надобно на этот раз? Если опять всего лишь двенадцать штук, то у вас просто нет фантазии, Ефросиньюшка! Дерзать надо, чтобы я на коленях веером подал вам с умилением на физиономии несчетное количество румяно–игривых пятитысячных бумаженций Центробанка России!
Раскинув руки, Кирилл конвульсивно оттолкнулся и подхватисто взлетел над диваном. Почти как при ловком, упругом прыжке на батуте. Кажется, законы гравитации на него сейчас перестали действовать. Он как выпал из гнезда человечества.
— А что вдруг я вам, Ефросиньюшка, запросто тридцать тысяч вручу?! Нет, пятьдесят!!! Лучше все сто… Или миллион?!! Чего уж там мелочиться!
…Они сошлись у кафе с каким–то столовски однобоким названием «Вермишель», тем не менее избранном для своих неформальных атас–тусовок после ночных драйвов правильными воронежскими джинсово–кожаными байкерами. Именно сейчас эти счастливые «уроды», как снисходительно–ласково называли они друг друга, на агрессивных виражах закатывали сюда с залпово–громкими, взрывными выхлопами своих матерых хромированных зверей а ля «харлей» или «хонда» в купе с «ямахой» или, скажем, «сузуки».
Лицо Ефросиньи и раньше не отличалась бодрой розовощекостью, но сейчас, в окружении мощно рыкающих, словно озверевших байков, ее изысканная бледность достигла эффекта полного исчезновения всех черт лица, пощадив только ее светло–серые и словно бы больные глаза.
— Брутальная публика… — сухо сказал Кирилл.
— Не знаю, вряд ли они имеют какое–то отношение к Бруту Марку Юнию… — вздохнула Ефросинья, но не услышала себя в моторном хаосе.
— На инопланетян, чертяки, похожи! Точно с Сириуса свалились на вселенский дизельный шабаш! Так о чем ты хотела со мной пообщаться?!.. — морщась, крикнул Кирилл.
Напрямую или накосую спросить Ефросинью о ее долге в двенадцать тысяч, вернее, одиннадцать с хвостиком, ему что–то сейчас настойчиво мешало. Какой–то эдакий внутренний пунктик, которому не было точного названия. Совесть, что ли?
Вздохнув, Ефросинья отчетливо нарисовала розовым фломастером на своей узкой, матово просвечивающей восковой ладони, похожей на лепесток бледного серебристого тополя, цифру – девяносто две тысячи сто шестьдесят.
— Это сумма, которая тебе нужна на этот раз?.. — напрягся Кирилл, почти радостно, с лихорадочным восторгом ощущая в своих карманах мощность и высокомерную значимость наскоро туда напиханных комками весомых двухстах пятидесяти тысяч с гаком.
По какой–то неведомой причине разъяренные движки перенапряженных ожиданием снарядной скорости байков вдруг один за одним затихли, словно с разгона всем своим железным стадом попадали в глубокую воду.
Тишина окаменела. Над Воронежем наискось бодро подвигалась полновесная, напряженно яркая звезда международной космической станции. НЛО, никем не увиденный, загадочно проскочил низко над горизонтом, похожий на стремительно брошенный ударом ракетки тускло–оранжевый теннисный мячик.   
— Какая сумма?!.. Ты о чем?!.. — слабо вскрикнула Ефросинья, спеша уложиться в подаренную им байкерами паузу тишины. — Просто мы с тобой не виделись девяносто две тысячи сто шестьдесят минут! Зато все это время я мысленно разговаривала с тобой обо всем, что видела или переживала. Мы, пусть и заочно, наговорились всласть!
— Что тебе мешало позвонить?.. — глухо сказал Кирилл. 
— Любовь… — глухо сказала Ефросинья.
— Какая любовь?
— Наша. Я тебя полюбила, еще ни разу не видев! Только уже по твоей иконке, похожей на монаха, строго спрятавшего свое лицо в темной куколи. А когда увидела въяви, нарочно заняла у тебя деньги, чтобы ты меня за эту взбаломошную странность тоже полюбил. Ты разве все это время не чувствовал, что любишь меня?
Кирилл вскинул руки, как перед прыжком в воду:
— Я? Я не знал! Но что–то во мне это очень хорошо знало. И я бесился, что оно эту правду испытательно скрывает от меня самого! 
— Умничка. Я прощаю тебя… — напряженно усмехнулась Ефросинья–Феврония, как никогда сейчас похожая своей смелостью и напором на легендарную Муромскую княгиню.— А сейчас я хочу женить тебя на себе.
В мире царит не знание, а мнение. Анаксагор из Клазомен.
— Слышал бы сейчас эти твои волшебные слова мой дорогой папочка! — рассмеялся Кирилл. 
Позолоченные массивные кресты Благовещенского кафедрального собора вдруг как вспыхнули, уловив первый луч раннего напористого солнечного света.
— Душе не жаль покинутого тела, и суеты, возникшей вкруг него…Она, освобожденная, взлетела, и возлюбила Небо и Его... — зажмурясь, тихо прочитала Ефросинья. — Это стихи моего любимого поэта. Зои Колесниковой…
— А я думал, что это опять — Анаксагор из Клазомен… — усмехнулся Кирилл. — Кстати, а почему он две с половиной тысячи лет назад считал, что на Луне есть холмы и долины, а также дома?..
— Чтобы ты мог задать мне этот вопрос, когда мы решим пожениться…— зажмурилась Ефросинья.
— Ответ принят…— сказал Кирилл. 
— Тогда давай просить байкеров, чтобы они отвезли нас с тобой в ЗАГС.
— Кажется, он еще закрыт.
— На месте подождем. Зато будем первыми!
— А если замерзнем?..
— Тогда мы как Петр и Февронья Муромские умрем одновременно.
— Давай продержимся в этой жизни, пока я не возьму свой паспорт. Ведь наше общество еще не доросло регистрировать браки на доверии.
— Ты говоришь почти как Анаксагор из Клазомен.
— Возможно, я и есть он. Ради тебя вернувшийся на землю из какой–нибудь черной дыры. 
 В часу в двенадцатом дерзко–яркого дня, переполненного физически ощутимым солнечным светом, усиленным резким атомарно–точечным блеском снежного наста, Кирилл и Ефросинья вошли в его двор. Здешние ангелочки, как на страже вечности стоявшие на своих постаментах, сегодня выглядели просто–таки торжественно. Хотя это вполне могло и показаться.
Толик как всегда торчал на месте, начав в поисках новых великих побед очередную военную кампанию. На этот раз у берегов Нила должно было состояться покорение Египта. Само собой, Наполеоном Бонапартом.
— Тебя на этаже, кажется, товарищ ждет… — заметив Кирилла, небрежно величественно проговорил Толик, словно из далеких временных глубин великой битвы у великих пирамид. — И даже не один, а с какой–то бабой. Красивая, зараза. Мне б такую… Он, кажись, ее Зинкой называл… Да вот они!
Мальчишески морщась от шального снежного сияния, Володька вышел из подъезда чуть ли не на ощупь. Еще шаг, и он словно поплыл по солнечной реке, тем не менее хватко держа подмышкой как спасительный круг надувную улыбающуюся РеЗинку.
— Это не по–джентльменски, Вовочка! — очаровательно вскрикнула та на весь двор. — Мне же холодно… Хотя бы пальто на меня накинул!
— Минуточку терпения! Сейчас я торжественно передам тебя в надежные горячие объятия твоего хозяина и бога! Пусть он и заботится о тебе с этой минуты! — нарочито бодрым голосом свадебного тамады объявил молодой миллионер и подал РеЗинку Толику.
Тот недоуменно, с ощутимым трудом стронулся со своего неизменного места, будто уже корни там пустил. 
— Безвозмездно передаю тебе сию прекрасную даму на вечное владение. Береги ее и лелей. Это вам, сэр, приз за ваши наполеоновские победы на полях цифровых сражений. Каковы победы, такова и жена. Секешь?
— Так это мы со всем нашим, того, удовольствием… — оторопело гыкнул Толик и достаточно сноровисто, с явно неутраченными ветеринарными способностями, перехватил РеЗинку по ее идеальной талии. Словно утопающий брошенный ему спасательный круг.
— Я пошла по рукам?.. — томно вскрикнула РеЗинка.
И тут Кирилл впервые услышал, как смеется Толик. Тот смеялся просто и легко, словно был в этом дворе третьим ангелом. Только еще не подобравшим себе достойный столп. 
На другой день вечером дома у Ефросиньи назначили смотрины невесты. Так Володька настоял, в котором этнографическое начало сугубо упрочилось после его известного вояжа в поисках будущей жены по воронежским еще не вовсе обезлюдившим селам да деревенькам: Лукичевка, Пылево, Парижская Коммуна, Забугорье да Малая Приваловка с Нелжей в придачу.
Из званых на смотринах не было лишь Толика, то бишь Анатолия Бояринова. Местные старушки поговаривали, будто он покинул свое наполеоновское место и устроился на обычную работу. Кажется, на Сомовский мясокомбинат, что под Воронежем. Правда, пока обвальщиком мяса. В этой нелегкой профессии важней всего знать анатомию животных, что для Анатолия, как ученого ветеринара, есть самая настоящая открытая книга.
— Кажется, Толян тоже взялся за ум! — на смотринах с радостным ликованием торжественно объявил Константин Ильич. — Я когда к вам шел, так собственными глазами видел его на балконе с какой–то женщиной! И, доложу вам, с очень даже привлекательной! Природа свое берет…Молодца! Так держать, молодежь!
Все вещи имеют часть всего, но Разум беспределен и самодержавен и не смешан ни с одной вещью, но один он существует сам по себе. И над всем, что только имеет душу, как над большим, так и над меньшим, властвует Разум.  И как должно быть в будущем, и как было то, чего теперь нет, и как есть — все устроил Разум. Анаксагор из Клазомен.