Оленуха

Таня Макарова переходила Ушивку по зыбкому мостику, когда вдруг услышала странные звуки, точно мартовский лёд на реке перенапрягся и начал хлёстко рваться. Это застучали по нему копыта оленухи с телком, бежавших от диких собак. Десятка три матёрых псин россыпью со всех сторон обложили их. Март да апрель самое смертное для «зеркальных» время. Ослабленная зимовкой, оленуха то и дело оскальзывалась, и, кажется, уже сама обречённо хотела, чтобы клыки поскорей взрезали ей сонную артерию и прекратилась, наконец, эта заполошная травля. Но как только взглядывала она на упорно скакавшего рядом телка, который, несмотря на свой почти годовалый возраст, был ещё прилипчивым сосуном, так и оживала, зверела, подстегивая его хрипом и судорожным, тявкающим лаем. Однако ничто не помогало уже им и не могло помочь.
Вожак стаи мчался уже бок о бок с оленухой, но всё что-то оттягивал  последний прыжок.
Лёд под оленухой вдруг распахнулся. Она и телок скользнули в полынью.
Таня упала на колени.
Где–то через минуту морда оленухи пробилась наружу из ледяного крошева. Самка рывками стала пробиваться к берегу.
Татьяна бросилась в село.
Скоро сбежались на берег почти все ходячие лукичёвцы: кто верёвку приволок, кто сеть. Однако первым примчался Танин муж, здешний глава Алёшка Макаров с двумя оглоблями подмышками, точно запряженный конь, который оторвался от передней оси повозки, когда его заполошно понесло.
Оленуха к этому времени своими силами до мелководья добралась, но встать и идти не могла, ноги подламывались. Чтобы не захлебнуться, она судорожно вытягивала из воды шею и глухо потявкивала. Телка нигде не было. Уже и вода в проломе устоялась: никаких признаков, что он ещё ломится прорваться из–подо льда.
Всем миром привязали оленуху к оглоблям и выволокли на берег. Она неуклюже раскорячилась и всё норовила оглянуться на реку.   
Фермер Михаил Дорофеев, почмокивая, добродушно похлопал оленуху по животу, уже обросшему мелкими сосульками.
— Не резви, едрит твою… — строго сказал.
В этот момент оленуха вдруг неожиданно сильно, с напрягом встряхнулась.
 — Тпру!! — резво отскочил Дорофеев.
 — Ожила трохе!.. — засмеялся Макаров.
Оленуха оскалилась и фыркнула. Её поспешили развязать. Она по–человечьи глубоко, нервно вздохнула и, поскальзываясь, медленно, слабыми рывками, стала неуклюже подниматься вверх по склону.
— Иди, иди в свой лес. Жизнь продолжается… – вздохнул Макаров.
Народ стал расходиться.
Под утро Таня подошла к окну. Ночное небо уже стало блекло–матовым. Вокруг достаточно развиднелось.
На берегу Ушивки тёмным пятном стояла оленуха. Как видно всю ночь не сошла с этого места.
Таня влёт оделась и вышла.
Оленуха позволила ей подойти совсем близко, не шевельнулась. Лишь вытянув шею и уши в сторону реки и морща грубые, точно кирзовые ноздри, напряженно принюхивалась. Время от времени тяжело вздыхала.
Таня села рядом на корточки.
— Его нет в живых… — сказала тихо, боясь её спугнуть. — Уходи. А то убьют тебя: или мужики, или собаки.
Оленуха неожиданно громко и сердито тявкнула.
— Не сердись, пожалуйста. Я всё понимаю… А можно тебя обнять?
Таня приподнялась и аккуратно положила руку ей на шею. Кожа оленухи судорожно напряглась. Внутри ощущалось сдержанное трепетание, точно там какой–то мотор работал.
— Красатулька моя! — уже громко сказала Таня. — Иди домой, пожалуйста. Ступай в лес. Твой телок теперь в лучшей жизни. Никакие клыки его там уже не достанут. Нечего сердце рвать! А месяца через два он всплывёт… Тогда и приходи. Вместе поплачем.
Оленуха медленно покосилась на Таню, сопливо чихнула, точно слезами поперхнулась, и неуклюже полезла на ярко высветленный молодым солнцем косогор.
На следующий день в то же самое раннее время оленуха вновь стояла на берегу у ледяной закраины.
Когда Таня спустилась к Ушивке, около оленухи, заложив руки за спину и задумчиво ссутулясь, похаживал Мишка Дорофеев. Он напряжённо соображал, как не упустить добычу, которая сама пришла им в руки.
— Отойдите от неё, дядя Миша! — как догадавшись о его зреющих намерениях, наскочила Таня. 
Дорофеев тяжело задышал:
— Танюха, я о простом народе забочусь, не о своём брюхе! Мясо поделим честно, по едокам. Автолавки раньше мая нам не дождаться. Так что, ложиться и помирать? Лучше ступай, дочка, за кувалдой… Сам Бог нам эту оленуху послал. Весь мир про нашу Лукичёвку забыл, а он — нет… 
— Вы не посмеете, — строго сказала Таня. — Я сейчас мужа позову на помощь!
— А он согласен со мной. Мы час назад всем селом это дело обсудили. Без тебя. Так сказать, пощадили твои тонкие невры. Ладно, я не гордый, сам схожу за кувалдой, а ты пока с этой коровой пошепчись поласковей, чтобы не смылась или с горя не околела. Хотя по нашей жизни и мертвечина веселей весёлого полезет в брюхо!
– Уходи, милая…– шепнула Таня оленухе, когда Дорофеев скрылся за косогором. И построже добавила: – Пошла, пошла отсюда! Ну, дура…
Она замахнулась на неё, но та не пошевелилась. Не стронулась оленуха с места, когда собаки за рекой вдруг затянули вой про своё унылое житьё-бытьё.
Дорофеев, однако, так и не пришёл. Говорили, запил с того часа.
Вечер, ночь и весь следующий день оленуха упёрто, не переступив ни одним копытом, вглядывалась в проплешину на середине Ушивки, где вода уже схватилась новым твёрдым ледком, жёстко оцепенела.
Оленуха не сходила с места три дня. Таня пыталась кормить её хлебом, но она лишь отдергивала морду и слюняво скалилась. Алёшка принёс из сарая нового сена, но и на душистую охапку та не отреагировала. Даже сахар не взяла, их последний. Подали ей воды в ведре, так она его носом подхватила и в сторону со злостью отбросила, чтобы ведро не мешало выглядывать телка. Всё казалось оленухе, что вот–вот по льду реки озорно процокают его аккуратные копытца и, увидев её, длинноухий строго-капризно рыкнет, неумело подражая взрослым самцам.   
   — Напрасно ты не дала мне её забить… — наконец вновь объявился на берегу Дорофеев, пошатываясь. И вдруг погладил оленуху: — Отощала животина. Жаль… Как-никак потеря ценных килограммов. Ты разве не видишь, что она жить не хочет без своего сосуна? Затем и пришла к нам, чтоб мы её вслед за ним отправили. Надеется на нас. В расчёте на милосердный акт эвтаназии. Так что ты, того, дозволь мне её спасительно долбануть по башке!..
Тут как раз и Алексей оказался рядом, покаянно опустил голову:
– Видит Бог, Таня, нам всем эту животину жаль! Но ей без телка уже не жить. Загвоздило. Так что от лица всех лукичёвцев прошу тебя: дай нам беспрепятственно страдания ей облегчить… Не сомневайся. Я всё в один чик сделаю. Она и не поймёт ничего, как уже рядом со своим телком будет через ковыль скакать. Оленуха с часу на час сама сдохнет…
Когда Таня ушла за косогор, Алексей медленным прицельным замахом занёс кувалду, поднатужился и пустил её влет с таким бешеным выдохом, точно  наизнанку вывернулся.
Дорофеев стоял достаточно в стороне, но когда кувалда полетела, разрывая воздух, всё равно машинально шарахнулся.
Передние ноги оленухи подломились: она пала на колени и тыкнулась мордой в жухлый колкий снег, словно напоследок молитвенно склонилась перед своим оленьим богом.
— Готова… — глухо сказал Дорофеев, и тотчас, будто бы змея в траве отрывисто шикнула,  — это он выверено, с безупречной точностью хватил наискось по нижней стороне оленухиной шеи ножом и открыл кровь.
Подскочив с ведром, деловито подставил его под густую живую струю. Ни капли не упустил.
После забоя Алексей здесь же на берегу приступил обдирать шкуру, вынул ещё тёплый усохший желудок и пустой кишечник. Тушу рубили тоже на месте.
К вечеру лукичёвцы всё мясо и ливер разобрали с шутками-прибаутками. Даже копыта унесли.
Ночью к Ушивке пришли дикие собаки, однако на берегу ничего толком не нашли. Лишь запах сочной свежатины нагло дразнился. Вожак долго, злобно грыз в этом месте льдистый снег, скрёб его отросшими за зиму чуть ли не медвежьими когтями.