Обет молчания

Обет молчания.
…В одном из мужских монастырей Московской Епархии, по своему обыкновению, царила благодать божия.
Сама обитель выгодно расположилась на окраине стольного града, вроде поодаль от суеты скарезной, но в тоже время не слишком – дабы не дюже голодать и не прозябать в разбойничьих набегах.
Скитный люд, и без того нрава кроткого да закалённый воздержаниями чудными, был немногословен и на шутки скуп. Такая уж слава укрепилась в светском обществе относительно служителей духовных, а особенно – касаемо монашей братии. А по сему, поддерживалось подобное обстоятельство ревностно и самозабвенно.
По случаю очередного празднества, толи Спаса Яблочного, толи Медового, толи Бражного, али ещё какого события, устроенного для пополнения казны церковной – были допущены в скит гламурный миряне из числа чудных, среди которых прибыл мздоимец и кутила средней руки – Прохор Картузов.
Московия в ту пору уже стала подзабывать придурь Ваньки Грозного, стойко перенеся кутежи Петровы и вполне себе пропиталась Европейской венерической культурой, гораздо как обрусев и преумножив те изыски заморские.
Бежал же от суеты мирской Прохор Картузов, гонимый греховностью своей изобильной, но в основном – преследуемый кредиторами, опричниками и дурной молвой. В острог Прошке и прежде улыбалось не дюже, а проснуться в сточной канаве с кистенём в проломанной башке и вовсе не желаемо было. На Руси так всегда заведено – коли грехов в лихом достатке и люду не мил слишком, а жить -- ой как хочется – то милости просим до монашей кельи! Ужо там-то господь управит всё волею своею, да хулу и ересь из умишка-то лукавого под корень выведет.

…У монастырских врат, как то было принято в дни церковных праздников, народу утлого собралось – как блох на псине. Блаженные и юродьевые, пьянь и голь подзаборная, цыганьё да беглые растратчики – каждой твари по паре, а то и по две!
Прохор Картузов смешался с толпой страждущих из числа приличных, чтобы быть неузнану и по карманам пощипать сподручней сталось. Попав же с этим людским потоком в головной храм, он принялся искать умелым взором настоятеля. Благо, что церковники уже давно как переняли моду у служак думских на предмет одежд по чину и ранжиру, предписанного Уставом Соборным.  Однако, выявить среди воинства молящих «за здравие» и «за упокой» главного – оказалось делом непростым. На миру монашество и духовенство, не сговариваясь, принимало страдальческий вид, не жалости для, а пущей солидности ради, дабы не разочаровывать блаженных – не то и без того скупые прихожане, не то, что рублём не пожалуют, а впредь глаз казать не станут.
Но Прохор Картузов был настойчив в устремлениях своих и в нежелании возвращаться ближайшие пару недель к кредиторам – упрям на редкость. Потискавшись в толпе скорбящих, налобызавшись с крестами и дланями, он всё же добрёл до статной главенствующей особы.
Настоятель мужской обители, Отец Евлампий, а в миру – Тришка Баламут – поздоровкался с отроком Прошкой отпостившимся взглядом и крестным знамением. Прохор изобразил в ответ косую фигуру на своих мощах, на всякий случай, поочерёдно каждой рукой, грохнулся коленками в пол и боднув со всей дури доки лбом. Отец Евлампий даже глазом не удивился и бровью не повёл. Видать за свой век нагляделся он на дурней немало. Однако, соблюдения приличий для, всё же кашлянул свой «Прощаются грехи твоя, тварь убогая!», а после ткнул Прошке в зубья свой здоровенный кулачище с перстнем яхонтовым для благодарственного, значится, поцелуя.
Прохор Картузов исполнил сию прихоть весьма вынужденно и с неохотцей. Такое случается у людей – грешим со смаком, а уж прощения молим в раскорячку, стоя на углях калёных. На что только не готов пойти человече для обретения, хоть временного, но успокоения!   
А служба меж тем шла и было не до соплей и сантиментов. Отец Евлампий уже потерял интерес к этому дурню, как тут же Прохор вскочил с колен и жарко зашептал батюшке прямо в ухо, приблизившись к тому гораздо ближе приличного:
-- Спаси и сохрани, отец родимый! Монашествовать душа моя желание имеет! Благослови по-хорошему!
Настоятель предусмотрительно отстранился от странного просителя, внимательно посмотрел в прищур серых глаз и проницательно уточнил:
-- С каторги беглый, али жёнку чью попортил?
Прохор Картузов выпучил глаза в порыве артистизма, а для пущей убедительности осенил себя троекратным тыканьем пальцами в чело, пупок, сосцы – настойчиво запричитал:
-- Что же вы такое молвить изволите, отче! Грешно глумится над убогим! Разве можно творить непотребство, вами изречённое?
-- Ясно… -- разочаровано выдохнул Отец Евлампий и утвердительно предположил – Много ли задолжал, хороняка?
Но Прохор Картузов продолжал стоять на своём:
-- Акстись, батюшка! Не престало сие моей персоне!
Неожиданно тон священника заблистал мирскими идиомами:
-- Слышишь ты! Дурья твоя башка! – грозно прохрипел настоятель – Мне твою ересь слухать недосуг! Сам я делом грешным охальничал люто до пострига! Ужо навидался зело твоего брата! Особенно по первому своему сроку арестному! Либо глаголь по сути, чего надобно! Либо иди с миром от греха подальше! Я тут по будням на местной скотобойне подрабатываю – глушу быков одним ударом! Ёб те!
От подобного откровения Прохору стало легче на душе, и он решился-таки излить её, какую есть:
-- Вина есть…Грошей немного…Всё проблудил… А схорониться – нелишнее будет!
-- Карманы у прихожан сегодня ты обчистил? – нахмурился настоятель.
-- Бес попутал! – схохмил Прохор.
Неожиданно Отец Евлампий усмехнулся и даже подмигнул растерявшемуся от такой манеры Прошке:
-- Ладно…Выдохни уже! Схаваю я тебя! Давай свои рубли крадёные!
-- А это зачем? – попытался торговаться Прохор – В общак?
-- Жертва на строительство храма! – серьёзно соврал настоятель и уточнил – Но говорить о том не след! Никому!
-- Век мне воли не видать! Батюшка! – клятвенно заверил его Прохор – Могила!
Отец Евлампий ловко сунул ассигнации себе в рукав и отвлечённо распорядился:
-- Живи, чадо! А чтобы языком с дуру молотить повадно не было, жить будешь в ските чернецов-отшельников, давших обет молчания! Ребята они суровые и до трёх считать не станут, если что! Быстро тебя уму-разуму научат!
На том и решилась судьба Прохора Картузова на ближайшее время.

…Монаший скит обетованных безмолвием – являл собой хилую покосившуюся избёнку, спрятавшуюся чуть поодаль от монастырских строений, прямо у выгребной ямы.
Очутившись в хмурой келье, Прохор Картузов решил тут же кардинально сменит внешний облик, дабы соответствовать местному антуражу. Новая ипостась требовала значимого преображения. Для сего случая Прошка похмурнел лицом и исполнился блаженным взглядом. Во избежание же немых выяснений, была свёрстана бумага, в которой сказано, что с сего дня живёт послушником их, монаший, брат Ебукентий Хмурый, наречённый именем сим до выяснения судьбы дальнейшей. Новый чин вполне устроил Прохора, а с погонялом чудным пришлось смириться, ничтоже сумняшеся склонив дурно голову перед кувалда-подобным кулачиной Отца Евлампия. «Да и бог с ним! – думал себе Прохор, устраивая свои телеса на дощатых монашеских нарах – Жив и слава тебе!»
Однако, нежится в сонной дрёме новоявленному Ебукентию суждено не было. Весьма скоро с улицы донеслись ритмичные шаги, Ебукешка Хмурый прильнул лицом к единственному келейному окну и узрел – чернецы идут! Вид у «онемевших» добровольцев был суров и таинственен, а поступь тяжела. Из-под замызганных схим торчали густые косматые бороды, проступающие бурой шерстью на бледных сосредоточенных лицах. Глаза отшельников и вовсе казались пусты, видимо залипнув в неведанных грешным мирянам измерениях.
Прохор-Ебукентий ощутил неописуемое волнение перед неминуемой встречей и, не выдержав укоров совести, скрутился трясущимся калачиком на лежаке в само тёмном углу кельи. Для пущей верности он отвернулся лицом к стене и зажмурил глаза…

…Входная дверь отворилась с натужным скрипом и в темноту келейного жилища ворвался божий свет и явные ароматы медовой браги. Вслед за этим, из потоков солнечного сияния в избушку стали являться монахи-схимники. Ещё несколько мгновений тревожного ожидания – и дверь с грохотом захлопнулась, а тесная опочивальня погрузилась в кромешную темень.
От воцарившейся зловещей тишины Прохора пронзил противный озноб и ужас, словно то вошли не безобидные монахи, а все его прежние прегрешения в компании с кредиторами.
-- Спаси, господи! – мысленно взмолился пошатывающийся разум Ебукентия, пытаясь успокоить Прохора Картузова – Это же монахи…Они же и мухи обидеть не пожелают…Тем более, что обет молчания приняли, а, следовательно, и допросов чинить не станут…
Но к прискорбию, и Ебукентия, и Прохора, надежде «их» не суждено было напоить покоем измождённое сознание.
Притихшая темень неожиданно харкнула зычным хмельным хрипом:
-- Твою же бога-душу-мать! Святые угодники! Чтобы я ещё хотя бы раз кушал брагу ковшами! Не бывать сему!
«Померещилось что-ли?» – ошалело подумалось Прохору.
-- Сымай вериги, братец Серафим! – тут же возопил другой усталый глас – Кости ломит, как на каторге! Управил нас господь ввязаться в сию блудню!
-- Акстись, блаженный! – тут же осёк его голос третьего монаха – Не забывай, где находишься!
Прохору Картузову дико поплохело в рассудке. Он силился уже встать и убежать стремглав от сего места, но, похолодевшие от ужаса происходящего, конечности давно уже как отказались слушаться, обречённого на заклание агнца.
Между тем, дьявольское представление только лишь набирало силу, не оставляя шансов на спасение, а на сохранение здравости ума – и подавно!
Ввалившаяся после бдения братия попадала, как ни попадя, на пол и лежаки. Кто-то даже чиркнул огнивом и смрадный воздух наполнился запахом отсыревшей махорки за два алтына в базарный день.
Прохор Картузов отчаянно отказывался верить происходящему, Ебукентий же Хмурый – и вовсе не отчаивался противиться сей очевидной ереси. Из всех стёртых ужасом молитв, чумеющее сознание выдавало только «Спаси, господи!» и «Хрена я уродился таким не фартовым-то?».
У молчунов-схимников, напротив, дела обстояли намного, как веселее.
-- Вот скажите-ка мне, братец Трифон! – взял шальную ноту незримы в темени голос одного из монахов – Какая бесятина тебе-то в язык впилась?
-- Чаво? – блаженно отозвался, очевидно, что Трифон.
-- Чаво-чаво! Да ни чаво! – передразнил его первый голос – Это ж удумать такое надобно, справлять нужду в приходской уборной!
-- Енто я по нужде малой! – беспечно оправдывался Трифон – Как по Сибирскому Тракту этапом шёл, мочевик свой и застудил дюже! Теперь вот маюсь, как всегда, не кстати!
-- Да майтесь вы себе на здоровье! – не унимался раздражённый голос монаха – Но вы же, бесово рядно, клозет на цельный час заняли!
-- То уже нужда великая поспела! – хмыкнул Трифон.
-- Ага? – ругнулся голос – А цигарку прикурить и гаркнуть во всё горло «Слава тебе, господи, наконец-то вышло!», это как понимать прикажете?
-- Это я от блаженства! – довольный своими воспоминаниями, отозвался Трифон.
-- Да от вашего блаженства половина прихода поседела, а другая половина уссалась в стыд и срам! – заходясь от праведного гнева, возопил монаший глас.
-- Фу! Господа! Что за тон и словеса в сим намоленном месте! – вклинился укоризной ещё один голос.
-- О! Чья бы корова мычала! – перенёс на него свою ярость нравоучающий голос – Сергий Летописец! Как вас такого землица родила, да ещё и носит?
-- Это вы к чему? – насупился голос Сергия.
-- А кто повадился прихожанкам грехи в кустах своим елда-кадилом отпускать? А? – рявкнул пуще прежнего строгий тон.
-- Сие есть дело богу угодное, потому как исцелить похоть телесную можно только усердным бдением и елда-кадилом! – выдвигал свои резоны брат Сергий – И вам то ведомо ужо, никак не хуже прочих, Алексий!
-- Вас, видимо, дурной поп крестил с пьяного угара! – не на шутку разошёлся Алексий – Вы хотя бы иногда задумывались о последствиях своих елда-искуплений! Вон, пол татарской слободы ребятишек голозадых бегают и все погодки!
-- То их, татарские, устои! – огрызнулся Сергий Летописец.
-- Да? – удивился Алексий – А то, что вся ребятня белобрыса, сероглаза и зовут их всех Серёжами! Это что? Тоже игрища да выдумка татарвы?
-- Сие есть чудо-чудное, да диво-дивное! – рассуждал Сергий, очевидно, блаженно улыбаясь в темноте – Уму-разуму человеческому не объяснимое! А по сему, и не грех вовсе!
Темнота кельи на некоторое время исполнилась напряжённого сопения, не предвещающего ничего благоприятного.
-- А вы, что молчите? Брат Пафнутий! – воспрял новыми силами голос Алексия – Что? Снова с Отцом Порфирием ентой иноземной гадости обожрались? Название-то какое сермяжное! Май-о-нез! Тьфу! Прости господи! Блевануть охота!
-- Вот и не кушайте, коли блевать тянет! – отозвался сытый голос Пафнутия – На себя сей грех приму! Благоволите? Брат Порфирий!
-- Благоволю! – раздался моложавый голос схимника – Но, что это вы о тщете мирской-суетной чаитесь? Я вот давеча среди прихожанок малышку одну узрел! Любо-дорого! Ростом невеличка! Сосцы, как у бурёнки нетельной! Окорока упруги и дурна, как клуша! Мечта, а не дева! Ей-богу!
-- Ну-ка! Ну-ка! – оживился заинтересованный голос Сергия Летописца.
-- Никаких ну-ка! – ощетинился хрипом Порфирий – Вам бы только своё елда-кадило пристроить куда не след! Да девок портить! Только о себе и думаете!
-- Сие есть моё послушание и крест скоромный! – ехидно ответил Сергий.
-- Малышку не трожь! И думать не смей! – взвился в самый потолок голос Порфирия.
-- Не ссорьтесь, братия! – попытался образумить спорщиков зачинщик толковища Алексий – Я тут слыхал за другую напасть чумную…Долетели до меня вести тревожные, мол в самой Московии…Главный певчий Микола-Златовлас…Был уличён…Фу! Аж язык молвить не могёт!
-- Да глаголь ты уже! – ядовито подначил его заскучавший Трифон.
-- Ну, глядите сами! – опасливо упредил всех Алексий и после тяжкого вздоха изрёк – Микола-Златовлас уличён в мужеложстве!
Вопреки ожиданиям, реакция слушателей оказалась весьма своеобразной.
-- Чтобы Микола-Златовлас! И где? В Московии! Мужеложством баловался? – уверенно возразил Трифон – Брехня!
-- Отчего же брехня? – оживился любитель малышек Порфирий – Тут выяснить нужно! Кто-кого и под кем застукал? То, что Микола-Златовлас с рождения блаженный, так то давно не тайна! Даже если разок-другой, дела ради, и попытал тот плод запретный! То, что с того?
-- Как это, что с того? – взбеленился Сергий Летописец – Если так дальше пойдёт, то скоро по всей Московии плодиться станут вот такие вот сзади вхожие Златовласы!
-- Брехня! Не плодятся они! – не унимал сарказма Трифон – В Московии подобное явиться не могёт!
-- А коли смогёт? – насторожился Алексий.
-- Я, как погляжу, вам как рясу и усы носить позволено стало, так вы до сих пор никак не вернётесь на планиду сию? – строго отчитал Алексия Сергий.
-- И то верно! – поддержал его Пафнутий – Не дай бог, услышит кто! Вся артель погорит!
-- Кто же нас тут услышит, коли мы обет молчания дали? – попытался успокоить всех Трифон.
В следующую секунду в скиту случилось нежданное.
Из самого тёмного угла кельи выскочил с диким ором и выпученными глазищами – Прохор Картузов – и, выбив с дуру входную дверь, умчался прочь, как загулявший чёрт.
С того самого момента монахи-схимники действительно вошли в безмолвие, уже не соблюдения обета для, а с перепугу лютого.
Прохор же Картузов стремительно вернулся к мирской суете, навеки усвоив очередную жизненную премудрость:
«Не всяк монашествующий – свят!  И не любой обет – исполнен! Тем более – обет молчания!


17.09.2021года. Макс Моро