На день рождения Рильке

– Рильке, равно как Одэна, Фроста и Элиота, я изучал, заранее догадываясь о чуждости этой планеты: в поэзии язык определяет всё, и тонкости перевода непреодолимы. Вопрос, как вы понимаете, совершенно не в том, чтобы выучить иной язык и научиться понимать слова: клеймо не носителя языка – объективная преграда, с которой возможно лишь смириться, завидуя обладателям семи нот, понятных в любой части мира.

– Интерес к австрийцу с болезненными глазами, напоминающими карикатуру ненавистников от поэзии, был связан с Бродским, ставящим его чрезвычайно высоко: так любопытствуют о топливе для гениев с мещанским вопросом «интересно, что он в нём отыскал?». Ответ если и звучал, то прерывисто-глуховато, с вечными недоговорённостями и обрывающимися мыслями.

– Потому что стихи Рильке обнаружили свойства неровности восприятия в той степени, что обратились в естественное достоинство модернизма. Эта школа лишена для меня эмоциональной цельности, взмывая от низменного к высшим сферам («Ты знаешь ли святых своих, Господь?»). Рильке нажимал на мои струны восприятия словами о душевном, а позже – сознательно и бессознательно одновременно – стремился к обесцениванию, если вспомнить строки из «Реквиема графу Вольфу фон Калкройту» о бедствии поэтов.*

– Строка «Так каменщик переложил себя в большое равнодушие собора» несла в себе вечный конфликт предназначения с несоответствием, начиная со времён апостолов. Соответствие, вообще, возможно лишь в пиковые моменты жизни, но обнаруживает отсутствие способности ровного света, поскольку мы не боги и ничто человеческое, как известно… Не соответствовал и Рильке, следуя словам Антония Сурожского: я плохой человек, но то, что я говорю о Боге – правда».

– Тем самым Рильке с искусством хирурга, чей скальпель не допускает ни единого лишнего движения, вскрыл мою родовую травму: с советского детства от спикеров коммунизма, как и от нынешних вип-церковников я слышу высокие слова без тени соответствия и тождества реальности. Когда тебе двести раз ложно прокричат «волки!», на явление настоящих волков ты уже не откликнешься, полагая, что подлинные истины произносятся негромко, тет-а-тет, а то и вовсе невербальны.

– Что тоже лишь часть истины, просто эта часть идеально соответствует моему мировосприятию. Рильке всегда устремлялся в гущу событий и не мыслил себя вне социума, как топлива для познания мира, но внутренне сохранял индивидуализм монаха-отшельника. В конечном итоге, при частых эстетических несовпадениях слога и образности (а что, поэт обязан полностью соответствовать твоим личным ожиданиям?), он явил одну из сокрытых истин: самый страшный суд для художника случается не извне, а вовне («Бог меня, наверное, простит. Я себя – едва ли», как произносил Бродский). И одна из граней этого суда – ощущение неполноты прожитых лет: для поэта чуждый душевный опыт отсутствует онтологически, к каким бы печальным последствиям собственной жизни он не привёл.**

– Именно в этом, а не в эстетике слога и жажде произносить любимые строки, подлинность Рильке. Как и в несоответствии с тем, что мы именуем укладом с этикетом: полагаю, даже в жанре доброжелательного интервью Рильке быстро бы заскучал и стал невыносим, как и созвучная ему Цветаева. Парадокс мироздания в том, что не цельность не мешала ему произносить высокие истины, болезный взгляд не означал отсутствие духовности, несоответствие обостряло дар.

– В этом смысле, вся жизнь Рильке о том, что поэзия есть крест, который не только не выпрашивают, но и избегают подобно тому, как Фродо шарахался от Кольца. Но попав на сей крест, невозможно с него сойти.


*Бедствие поэтов!
они себя оплачут, где должны
себя сказать. Они изложат чувства,
там, где их нужно выстроить. Они
пойдут судить, что весело, что грустно,
что можно бы перевести словами,
воспеть или оплакать. Как больные,
они слова находят побольней,
чтоб указать, где больно. Между тем
их дело – преобразоваться в слово.
Так каменщик переложил себя
в большое равнодушие собора.

(Райнер Мария Рильке)


** Ты, в сущности, ни юности не знаешь,
Ни старости, они тебе лишь снятся,
Как будто в тяжком сне после обеда…

(Томас Элиот)