Г. Ф. Лавкрафт - Он

H. P. Lovecraft: He

     Я увидел его бессонной ночью, когда блуждал в отчаянии, пытаясь спасти свою душу и свои фантазии. Мой приезд в Нью-Йорк был ошибкой, ибо я искал ярких чудес и вдохновения в лабиринтах древних улиц, которые, нескончаемо извиваясь, стремились от одних забытых дворов, площадей и набережных к другим дворам, площадям и набережным, столь же забытым, а также среди современных циклопических вершин и пиков, что восстают черными вавилонскими башнями под убывающей луной, но ощущал лишь чувства ужаса и угнетения, которые угрожали поработить, парализовать и уничтожить меня.
     Разочарование наплывало постепенно. Приехав впервые в этот город, я взглянул на него на закате с моста, величественно протянувшегося над темными водами, я смотрел на его невероятно высокие и похожие на пирамиды строения, поднимающиеся вверх подобно цветам и выступающие из омутов фиолетового тумана, чтобы явить себя пылающим золотым облакам и первым вечерним звездам. Затем начали загораться окна одно за другим над мерцающими волнами, где покачивались и скользили по водной глади фонари, а протяжные сигналы сплетались в странных созвучиях. И сам город становился звездным небосводом из грез, изливающим феерическую музыку, одним из чудес Каркассона, Самарканда и Эльдорадо, а так же всех чарующих и полумифических городов. Вскоре после этого я уже шел по тем старинным дорогам, что так нравятся мне, - узким, извилистым аллеям и переулкам, где ряды домов из красного георгианского кирпича моргали сияющими мансардными окнами, что расположены над дверными проемами с колоннами, и смотрели на позолоченные седаны и обшитые панелями автобусы. И в первом порыве осознания этих столь желанных для меня вещей, я подумал, что на самом деле обнаружил те прекрасные сокровища, которые со временем сделают меня поэтом.
     Но успех и удача не приходили. Яркий дневной свет открывал мне лишь запустение и отчужденность, а так же пагубную слоновость вздымающихся и ширящихся каменных строений в тех местах, где луна намекала на красоту и древнюю магию; и люди, которые толпами бурлили по улицам, похожим на водостоки, были приземистыми, смуглыми незнакомцами с суровыми лицами и узкими глазами, проницательными чужаками, лишенными фантазий, и далекими от всего происходящего вокруг них, которые совершенно не интересовали голубоглазого человека из старого народа, хранившего в своем сердце любовь к прекрасным зеленым улочкам и белоснежным деревенским шпилям Новой Англии.
     И вместо стихов, на которые я так надеялся, меня окружали здесь лишь дрожащая пустота и невыразимое одиночество; и я наконец увидел страшную правду, которую никто не осмеливался озвучить раньше - непостижимую тайну тайн - факт, что этот город из камня и шума не является разумным увековечением Старого Нью-Йорка, как Лондон - Старого Лондона, а Париж - Старого Парижа, что на самом деле он совершенно мертв, его раскинувшееся тело было неумело забальзамировано и заражено странными одушевленными существами, которые не имеют к нему никакого отношения, как это было при его жизни. Сделав это открытие, я перестал спокойно спать; хотя что-то от смиренного спокойствия вернулось, когда я постепенно выработал привычку не выходить на улицы днем и выбираться из дома только ночью, когда темнота вызывает то немногое из прошлого, которое все еще витает здесь подобно призраку, и старые дверные проемы вспоминают очертания рослых фигур, которые когда-то проходили через них. Поддавшись такому образу жизни, я даже написал несколько стихотворений и по-прежнему отказывался от возвращения домой к своим родным, чтобы не могло показаться, что потерпев поражение, я постыдно уползаю назад.
     И вот однажды во время очередной бессонной ночной прогулки я повстречал этого человека. Наша встреча произошла в гротескном скрытом дворике района Гринвич, где я по своему невежеству поселился, услышав об этом месте как о доме поэтов и художников. Архаичные переулки и строения, неожиданно открывающиеся крошечные площади и дворики по-настоящему очаровали меня, и когда я обнаружил, что поэты и художники были лишь громкоголосыми притворщиками, чья эксцентричность - мишура, а их жизни - отрицание всей той чистой красоты, которая есть поэзия и искусство, я остался здесь лишь из-за любви к этим почтенным вещам. Мне они представлялись такими, какими они были в самом расцвете, когда Гринвич был спокойной деревушкой, еще не поглощенной городом; и в предрассветные часы, когда все припозднившиеся гуляки исчезали, я бродил в одиночестве по загадочным извивающимся улочкам и размышлял над любопытными тайнами, которые, должно быть, целые поколения скапливались здесь. Это хранило мою душу и подарило мне несколько из тех снов и видений, о которых кричал поэт глубоко внутри меня.
     Этот человек неожиданно подошел ко мне около двух часов пасмурным августовским утром, когда я пробирался через ряды отдельно расположенных двориков; попасть в них сегодня можно было только через неосвещенные проходы между зданиями, но когда-то они были частями непрерывной сети живописных переулков. Я слышал о них лишь смутные слухи и понял, что их нельзя сегодня найти ни на одной карте, но тот факт, что они были забыты, лишь заставил меня еще быстрее устремиться к ним, поэтому я искал их с вдвое большим рвением. Теперь же, когда я их наконец нашел, мое нетерпение лишь усилилось - ибо что-то в их расположении смутно намекало на то, что они могут быть лишь несколькими из многих подобных темных молчаливых двойников, втиснутых между высокими глухими стенами и спинами покинутых домов, или беспечно прячущихся за арками, не оскверненных толпами иностранцев или охраняемых скрытными и необщительными мастерами своего дела, чья деятельность не требует огласки или дневного света.
     Мужчина заговорил со мной без приглашения, отметив мое настроение и взгляды, когда я изучал некоторые пошарпанные дверные проемы над ступенями лестниц с железными перилами; бледный свет, льющийся из узорчатых фрамуг, слабо освещал мое лицо. Его же собственное лицо было в тени, и он носил шляпу с широкими полями, которая каким-то образом идеально сочеталась с устаревшим плащом, что был на нем; но я был слегка взволнован еще до того, как он обратился ко мне. Его фигура была очень худой, почти истощенной, а его голос оказался феноменально мягким и глухим, хотя и не слишком глубоким. Он, по его словам, видел меня несколько раз во время моих блужданий, и подумал, что я очень схож с ним в любви к пережиткам прошлых лет. Разве я не хотел бы получить несколько советов от человека, давно практикующего подобные исследования и владеющего местной информацией гораздо более полной, чем та, которую мог бы отыскать очевидный новичок?
     Пока он говорил, я мельком увидел его лицо в желтом луче света, падающем из одинокого чердачного окна. Это было благородное, даже красивое лицо пожилого мужчины, и несло на себе следы происхождения и утонченности, несвойственные для этого времени и места. И все же некоторые характерные особенности в нем встревожили меня с той же силой, как черты его лица порадовали - возможно, он был слишком бледным, или слишком невыразительным, или слишком не вписывался в окружающую местность, чтобы я мог почувствовать себя легко или комфортно. Тем не менее, я последовал за ним; ибо в те мрачные дни мои поиски античной красоты и тайн были всем, что мне было необходимо для сохранения моей души живой, и я считал редкой милостью Судьбы встретить человека, чьи поиски того же, казалось, продвинулись гораздо дальше, чем мои.
     Что-то в самой ночи заставило человека в плаще замолчать, и в течение долгого часа он молча вел меня вперед, давая лишь самые краткие комментарии относительно древних имен, дат и некоторых мелочей и направляя меня в основном с помощью жестов, когда мы протискивались через узкие щели, крались на цыпочках по коридорам, карабкались по кирпичным стенам и однажды даже ползли на четвереньках по низкому арочному проходу из камня, чья огромная длина и множество поворотов, наконец, стерли все намеки на географическое местоположение, которые у меня еще были. То, что мы видели в пути, было очень древним и удивительным, или, по крайней мере, казалось таким в тех скудных рассеянных лучах света, в которых я это видел, и я никогда не забуду шаткие ионические колонны, рифленые пилястры, увенчанные урнами железные столбы оград, окна с расширяющимися перемычками и декоративные фрамуги над дверными проходами, которые, казалось, становились все более необычными и странными по мере того, как мы углублялись в этот невероятный лабиринт таинственной старины.
     Мы никого не встретили здесь, и со временем освещенных окон становилось все меньше и меньше. Первые попавшиеся нам на пути уличные фонари оказались масляными и с древним ромбовидным узором. Позже я заметил несколько фонарей со свечами; и, наконец, пройдя через мрачный темный двор, где моему проводнику пришлось протянуть мне свою руку в перчатке и вести меня через полную темноту к деревянным воротам в высокой стене, мы вышли на узкую аллею, освещенную фонарями лишь перед каждым седьмым домом - невероятными колониальными жестяными фонарями с коническими вершинами и отверстиями по бокам. Эта аллея круто поднималась в гору - круче, чем я считал возможным в этой части Нью-Йорка, - и верхний ее конец был перегорожен увитой плющом стеной частного поместья, за которой я смог разглядеть бледный купол и верхушки деревьев, покачивающиеся на фоне слегка посветлевших небес. В этой стене были маленькие ворота с низкой аркой, сделанные из черного дуба, обитые гвоздями; мужчина открыл замок тяжелым ключом. Проведя меня внутрь, он зашагал в полной темноте по тропинке, похожей на выложенную гравием дорожку, и, наконец, поднялся по каменным ступеням к двери дома, которую отпер и открыл передо мной.
     Мы вошли, и едва переступив порог, я почувствовал легкую дурноту от стойкого запаха плесени, который хлынул потоком навстречу нам и который, должно быть, был порождением целых столетий упадка. Мой провожатый, похоже, этого не заметил, и я из вежливости промолчал, пока он вел меня вверх по изогнутой лестнице и далее через коридор к комнате, дверь которой, как я услышал, он запер, едва мы оказались внутри. Затем я увидел, как он задернул занавески на трех окнах, собранных из небольших стеклянных кусочков, которые были едва видны на фоне подсвеченного неба; после чего он подошел к камину и, использовав кремень и сталь, зажег две свечи в канделябре из двенадцати подсвечников и сделал жест, призывающий меня к легкому разговору.
     В этом слабом сиянии я увидел, что мы находимся в просторной, хорошо обставленной и обшитой панелями библиотеке, датируемой, скорее всего, первой четвертью восемнадцатого века, с роскошными фронтонами дверных проемов, восхитительным дорическим карнизом и великолепным резным орнаментом над камином со «свитком-и-урной» сверху. Над переполненными книжными полками через определенные промежутки вдоль стен висели хорошо сделанные семейные портреты; все они давно потускнели до загадочной мутности и имели безошибочное сходство с человеком, который сейчас указал мне на стул  рядом с изящным столом Чиппендейла. Перед тем, как сесть напротив меня по другую сторону стола, мой хозяин замер на мгновение, словно в замешательстве, затем, медленно сняв перчатки, широкополую шляпу и плащ, он театрально предстал передо мной в полном георгианском костюме: от заплетенных волос и воротника на шее до коротких штанов, шелковых чулок и туфель с пряжками, которых я не заметил раньше. Медленно опустившись в кресло со спинкой в форме лиры, он пристально посмотрел на меня.
     Без шляпы он предстал человеком довольно преклонного возраста, что раньше было едва заметно, и я задался вопросом, не был ли этот неуловимый признак исключительного долголетия одним из источников моего первоначального беспокойства. Когда он наконец заговорил, его мягкий, гулкий и слегка приглушенный голос нередко подрагивал; и время от времени мне было довольно трудно понять его слова, к которым я прислушивался с трепетом от изумления и полу-скрытой тревогой, которая росла во мне с каждым мгновением.
     - Вы видите перед собой, сэр, - начал мой хозяин, - человека с очень эксцентричными привычками, за костюм которого не нужно извиняться перед человеком вашего ума и увлечений. Размышляя о лучших временах, я не постеснялся выяснить их образ жизни и перенять их одежду и манеры; слабость, которая никого не оскорбляет, если не выставляется напоказ. Мне посчастливилось сохранить поселение моих предков, хотя оно было поглощено двумя городами: сначала Гринвичем, который был построен здесь после 1800 года, а затем Нью-Йорком, который присоединился к нему около 1830 года. Было много причин в моей семье, чтобы сохранить это место, и я не был небрежен в выполнении этих обязательств. Сквайр, который унаследовал его в 1768 году, изучал некое искусство и сделал некоторые открытия, все они были связаны с влияниями, присущими этому конкретному участку земли, и в высшей степени достойны самой хорошей охраны. И некоторые довольно любопытные результаты этих искусств и открытий я сейчас намерен показать вам в строжайшей секретности; и я верю, что могу твердо полагаться на свое суждение о людях, чтобы не сомневаться ни в ваших интересах, ни в вашей лояльности.
     Он сделал паузу, но я смог лишь кивнуть головой. Я уже упоминал, что был встревожен, но для моей души нет ничего более смертоносного, чем материальный дневной мир Нью-Йорка, и был ли этот человек безобидным чудаком или обладателем опасных искусств, у меня не было другого выбора, кроме как последовать за ним и утолить свое чувство удивления тем, что он мог бы мне предложить. Поэтому я слушал.
     - Мой предок, - мягко продолжил он, - представлял, что некоторые довольно удивительные особенности заложены в воле человечества; этим особенностям, о которых мало кто догадывается, присуще доминирование не только над действиями самого человека и других, но и над всеми видами сил и субстанций в Природе, а также над многими элементами и измерениями, которые считаются более универсальными, чем сама Природа. Могу ли я сказать, что он попрал святость таких великих вещей, как пространство и время, и что он странным образом использовал обряды неких полукровок краснокожих индейцев, некогда располагавшихся лагерем на этом холме? Те индейцы исходили желчью, когда это место было застроено, и чертовски надоедливы в вопросах посещения этих земель в полнолуние. В течение многих лет они каждый месяц тайком перебирались через стену, где могли, и незаметно совершали некие странные действия. Затем, в 68 году, новый сквайр застал их за тем, что они делали, и замер, невероятно пораженный увиденным. После той ночи он заключил с ними сделку и обменял свободный доступ к своим владениям на истинную природу того, что они делали, узнав, что их деды переняли лишь часть своих обычаев от краснокожих предков, а часть от старого голландца времен Генеральных штатов. И будь он проклят, но я опасаюсь, что сквайр предложил им чудовищно плохой ром - намеренно или нет - но спустя неделю после того, как он узнал древнюю тайну, он был единственным живым человеком, которому она была известна. Вы, сэр, первый посторонний, которому было открыто, что есть некая тайна, и чтоб мне лопнуть, если бы я рискнул настолько приоткрыть завесу этих… сил… если бы вы не были столь страстными в поисках старинных вещей.
     Я вздрогнул, когда этот человек стал говорить немного по-другому - со знакомыми словами ушедших дней. Он продолжил.
     - Но вы должны знать, сэр, что то, что… сквайр… получил от этих полукровок, было лишь небольшой частичкой тех знаний, что он в итоге приобрел. Он не зря провел время в Оксфорде и не бесцельно пообщался с одним древним химиком и астрологом в Париже. Словом, он понял, что весь мир - лишь дым нашего интеллекта; это вне понимания плебеев, но мудрые люди могут вдыхать и выдыхать его, как облако первоклассного табака из Вирджинии. Что мы хотим, мы можем сделать для себя, а то, чего не желаем, можем попросту уничтожить. Я не скажу, что все это является истиной, но этого достаточно, чтобы время от времени создавать очень красивое зрелище. Вы, я полагаю, будете очень рады увидеть некоторые другие времена, чем те, что можете представить с помощью своего воображения; поэтому прошу вас сдержать любой страх перед тем, что я собираюсь вам показать. Подойдите к окну и молчите.
     Хозяин комнаты взял меня за руку, чтобы подвести к одному из двух окон на длинной стороне этой темной зловонной комнаты, и от первого прикосновения его пальцев без перчаток я почувствовал холод. Его плоть, хотя и была сухой и крепкой, оказалась ледяной; и я едва не отпрянул прочь от него. Но снова подумал о пустоте и ужасе реальности и смело приготовился следовать, куда бы он меня ни повел. Оказавшись у окна, мужчина раздвинул желтые шелковые занавески и позволил мне взглянуть в темноту снаружи. Мгновение я не видел ничего, кроме множества крошечных танцующих огоньков где-то далеко-далеко передо мной. Затем, словно в ответ на едва уловимое движение руки хозяина, вспышка молнии озарила место действия, и я взглянул на море пышной листвы, а не на море крыш, которое ожидал бы увидеть любой здравый разум. Справа от меня поблескивал таинственно Гудзон, а на некотором расстоянии впереди я увидел нездоровое мерцание огромного солончака с целыми созвездиями нервно двигающихся светлячков. Вспышка света погасла, и злая улыбка озарила восковое лицо старого некроманта.
     - Это было до меня… - до появления сквайра. Давайте попробуем еще раз.
     Я был слаб, ослаблен гораздо сильнее, чем это делала со мной ненавистная современность этого проклятого города.
     - Боже! - прошептал я. - И вы можете таким же образом заглянуть в любое время?
     И когда старик кивнул и обнажил в ухмылке черные обрубки, что когда-то были желтыми клыками, я схватился за занавески, чтобы не упасть. Но он поддержал меня своей ужасной ледяной лапой и снова сделал легкий жест.
     Вновь вспыхнула молния, но на этот раз открывшийся вид был не таким уж незнакомым. Это был Гринвич, такой, каким он был раньше, с поднимающимися тут и там крышами или рядами домов, как и в наши дни, но с красивыми зелеными аллеями, полями и участками, заросшими травой. Болото все еще поблескивало вокруг, но еще дальше я разглядел шпили того, что было в те времена Нью-Йорком; Троицкая, Святого Павла и Кирпичная церкви возвышались над своими сестрами, и легкая дымка от древесного дыма витала над округой. У меня перехватило дыхание, но не столько от самого зрелища, сколько от возможностей, которые столь ужасно порождало мое воображение.
     - Сможете ли вы - посмеете ли - отправиться дальше? - спросил я с трепетом, и думаю, что он на мгновение почувствовал то же самое, но вот злая ухмылка снова появилась на его лице.
     - Дальше? То, что видел я, могло бы лишить вас разума, превратив в каменную статую! Назад, назад - вперед, вперед - смотри же, глупец!
     И едва прорычав эту фразу себе под нос, он снова сделал неуловимый жест, и тогда темное небо озарила новая вспышка, более яркая, чем все предыдущие. Целых три секунды я мог наблюдать это пандемоническое зрелище, и в эти мгновения я увидел картину, вид которой впоследствии будет постоянно терзать меня во снах. Я увидел небеса, переполненные странными летающими существами, а под ними отвратительный черный город с гигантскими каменными террасами и нечестивыми пирамидами, вздымающимися к луне, и дьявольскими огнями, мерцающими в бесчисленных окнах. И я увидел омерзительно копошащихся в воздушных галереях желтых, косоглазых обитателей этого города, облаченных в оранжевые и красные одежды, безумно танцующих под лихорадочный грохот литавр, стук непристойных кротал и маниакальные стоны глухих рогов, чьи непрекращающиеся погребальные песнопения поднимались и опускались, подобно волнам порочного битумного океана.
     Я смотрел на это видение, говорю вам, и мысленно улавливал кощунственную колдовскую какофонию, которая окружала его. Это было вопиющее исполнение всего ужаса, который этот трупный город пробудил в моей душе, и, забыв все предписания молчать, я закричал - и кричал, и кричал, пока мои нервы не сдали, и стены не закачались вокруг меня.
     Затем, когда свет молнии погас, я увидел, что старик тоже дрожит; выражение шокирующего страха было наполовину стерто с его лица змеиным оскалом ярости, вызванной моими криками. Он зашатался, схватился за занавески, как до этого было со мной, и дико затряс головой, словно затравленный зверь. Видит Бог, у него была на то причина, потому что, когда эхо моего крика стихло, раздался еще один звук, настолько внушающий страх, что лишь благодаря притупленным эмоциям я смог остаться в здравом уме и сознании. Это был спокойный, тихий скрип лестницы за запертой дверью, словно по ней поднималась босоногая или обутая в кожу орда; и, наконец, осторожный, целеустремленный шорох латунной задвижки, блестевшей в тусклом свете свечей. Старик сжал когтистые пальцы и плюнул в мою сторону сквозь заплесневелый воздух, в его горле зародилось что-то похожее на лай, он с трудом держался на ногах, вцепившись в желтую занавеску.
     - Полная луна… черт возьми… ты… ты, визжащий пес… ты призвал их, и они пришли за мной! Ноги в мокасинах… мертвецы…  Чтоб вы утонули, красные дьяволы, но я не подсыпал отраву в ваш ром… разве я не сохранил вашу прогнившую магию? Вы сами упились этим пойлом, проклятье, и вы еще смеете винить сквайра…  идите прочь! Не троньте задвижку… здесь нет ничего для вас…
     В этот момент три медленных размеренных удара обрушились на панели двери, и белая пена показалась на губах обезумевшего чародея. Его страх, переходящий в стальное отчаяние, оставил все же место для возрождения гнева, направленного на меня; и старик сделал шаг к столу, за край которого я держался. Занавески, сжатые в его правой руке, в то время как левой он тянулся ко мне, натянулись и, наконец, сорвались со своих высоких застежек, впустив в комнату поток лунного света, который полился с посветлевших небес. В этих зеленоватых лучах свет свечей потускнел, и новое подобие разложения распространилось по пропахшей мускусом комнате с ее поеденными червями панелями, провисшим полом, пошарпанным камином, покосившейся мебелью и рваными драпировками. Лучи коснулись и старика, который из-за их воздействия или из-за своего страха и бешенства, прямо на моих глазах сморщился и почернел, когда пошатываясь шагнул ко мне и попытался растерзать меня своими ястребиными когтями. Только его глаза оставались нетронутыми, и они с ненавистью смотрели на меня, наливаясь яростным светом, который становился все сильнее по мере того, как лицо старика чернело и уменьшалось.
     Стук теперь повторялся с еще большей настойчивостью, и на этот раз в нем был хорошо различим металлический намек. Черное существо передо мной превратилось лишь в голову с глазами, бессильно пытающуюся двигаться в моем направлении по проседающему полу и время от времени извергающую слабые плевки бессмертной злобы. Теперь быстрые и сокрушительные удары обрушивались на гнилые панели, и я увидел отблеск томагавка, раскалывающего потрескавшееся дерево. Я не двигался, потому что не мог, но с изумлением смотрел, как дверь разваливается на куски, впуская внутрь колоссальный бесформенный поток чернильной субстанции с сияющими злобными глазами. Он густо полился внутрь, как масляная река, раздирая трухлявую переборку, перевернул стул, все расширяясь, и наконец, растекся под столом и потянулся через всю комнату туда, откуда почерневшая голова с глазами все еще смотрела на меня. Вокруг головы поток сомкнулся, полностью поглотив ее, а в следующий миг начал отступать, унося свою долгожданную ношу, не касаясь меня, и вытекая из черного дверного проема вниз по невидимой лестнице, которая скрипела, как и раньше, но звуки на ней сейчас удалялись.
     Наконец, пол проломился, и я затаив дыхание соскользнул в темную комнату внизу, весь опутанный паутиной и почти теряя сознание от ужаса. Зеленая луна, сияющая в разбитых окнах, показала мне полуоткрытую дверь; и когда я поднялся с засыпанного штукатуркой пола и выбрался из-под  провисшего потолка, я увидел, как мимо проносится ужасный поток черноты со множеством мрачных глаз, пылающих в нем. Он искал дверь в подвал и, когда нашел ее, исчез внутри. Затем я почувствовал, как пол этой нижней комнаты начал крениться, как до этого пол верхней комнаты, а сверху раздался громкий треск, следом за которым что-то с грохотом обрушилось за западным окном, должно быть, это рухнул купол. Освободившись в одно мгновение от обломков, я через холл бросился к входной двери; обнаружив, что не смогу ее открыть, я схватил стул и разбил окно, лихорадочно рванул вперед и выпал на неухоженную лужайку, где лунный свет плясал над густыми зарослями травы и сорняков. Стена была высокой, и все ворота заперты, но, переставив кучу каких-то ящиков в углу, мне удалось добраться до вершины и зацепиться за большую каменную урну, установленную там.
     Находясь в полном изнеможении, я мог видеть только странные стены, окна и старые мансардные крыши. Крутой улицы, по которой я пришел сюда, нигде не было видно, и то немногое, что я видел, быстро скрывалось в тумане, который стремительно наплывал с реки, несмотря на яркий лунный свет. Внезапно урна, за которую я цеплялся, начала дрожать, как если бы разделяя мое собственное смертельное головокружение; и в следующее мгновение я рухнул вниз, навстречу неведомой судьбе.
     Человек, который нашел меня, сказал, что я, должно быть, проделал долгий путь, несмотря на мои сломанные кости, потому что кровавый след тянулся дальше, чем он рискнул проследить. Вскоре начавшийся дождь стер эту связующую ниточку с местом моего сурового испытания, и местные слухи не могли поведать ничего, кроме того, что я появился из неведомого места у входа в маленький черный дворик на Перри-стрит.
     Я никогда не пытался вернуться в те мрачные лабиринты и не стал бы направлять туда любого здравомыслящего человека, если бы мог. Я понятия не имею, кем или чем было это древнее существо, но я повторяю, что город мертв и полон неожиданных ужасов. Куда он ушел, я не знаю, но я уехал домой, к чистым улочкам Новой Англии, по которым вечерами скользит ароматный морской ветер.