У ангелов хриплые голоса 14

Они завтракали в кафе, и Уилсон строил глазки официантке, и даже съел почти всю творожную запеканку и рис с зеленью и грецкими орехами под каким-то экзотическим соусом. Потом он сказал Хаусу, что хочет попробовать себя в сёрфинге, и они отправились искать прокат. Коричневый, как полированное дерево, туземец из прокатного пункта, уловив суть, разразился длинной и звучной фразой, из которой Уилсон уловил только «эль новато» и «эль суицидо», после чего вместо сёрфа им предложили пару «гидроцикло», при виде которых у Хауса загорелись глаза. Но без «чалеко сальвавидас» туземец их к гидроциклам и близко не подпустил. Спасательные жилеты оказались цвета хаки, и Уилсон сказал, что они вызывают у него ассоциацию с «морскими котиками».
- Устроим бой? - ухватился Хаус.
- Без оружия?
- Думаю, что оружие найдётся. Хэй! - обратился он к туземцу. - Тенеис унас пистолас де аква?
К удивлению Уилсона, водяные пистолеты нашлись, и даже вполне себе мощные.
- Да из такого убить можно! - возмутился он, разглядывая пластиковый корпус угрожающей анилиновой раскраски.
- Боишься?
- Я?
- Ну, давай?
- А трость ты куда денешь?
- В залог оставлю этому шейлоку.
У Хауса это было уже освоено — зайти в воду по пояс и сильным броском выкинуть трость на берег, дожидаться своего хозяина. Он стащил штаны и бросил на песок, оставшись в боксерах и футболке-безрукавке. Уилсон полез в воду не только в футболке с длинными рукавами, но и в джинсах.
- Ты чего? Сними. Промокнешь — простудишься.
- Промокну — сниму.
- Правильно, - помолчав, понимающе одобрил Хаус. - Все-то, как идиоты, штаны снимают, когда в воду лезут, но ты же у нас парень-наоборот.
Не слушая его, Уилсон оседлал ревущий мотором гидроцикл и, сразу взяв с места, сделал широкий полукруг. Хаус ещё и завестись не успел, как первая мощная струя из водяного пистолета ударила ему в грудь.
- Эй, это ещё что за вероломное нападение?
- Нещитово. Это тебе для бодрости. До скольки воюем?
- До тридцати. Только каждый считает свои раны сам, и, чур, не врать.
- О`кей. Тогда от моего сигнала считаешь до пяти и поехали. Готов?
- Готов.
- Начали!
Уилсон, как соперник, был не столько силён, сколько коварен — держался поодаль, на открытой воде, на сближение не шёл, но стоило Хаусу увлечься самим наслаждением движения, внезапно, резко развернувшись, налетал, плюя струёй из пистолета прямо в лицо, и снова откатывался на безопасное расстояние, успевая увернуться от ответного выстрела. Счёт уже был двадцать два - девятнадцать, когда Хаус приметил несколько торчащих из воды мокрых валунов напротив мыса и подумал, что неплохо бы загнать друга Джеймса между них и там уж вволю натешиться, поливая его водой.
Он ушёл далеко от берега, и уже оттуда стал теснить Уилсона к мысу, обходя его по открытой воде и угрожая пистолетом.
Маневр удался, но в какой-то момент, уже пройдя точку невозвращения, после которой, казалось, ему некуда деваться, кроме как прижаться к берегу и принять бой, Уилсон понял, что попал в ловушку, однако вместо того, чтобы развернуться и сбросить скорость, вдруг, наоборот, выжав ручку газа на полную, направил свой гидроцикл между мысом и камнями, в узкую щель, ни глубины которой, ни профиля дна не знал, не мог знать, а ведь там вполне могли торчать валуны не хуже тех, что виднелись на поверхности, и лишь чуть-чуть не доставать макушками глади воды.
- Идиот! - сдавленно вскрикнул Хаус. Он слишком поздно понял, что происходит: Уилсон бросал монетку. Направив гидроцикл на предельной скорости в неизвестность, он весело и раздолбайски рисковал жизнью ради тупого гадания на случае. «Победить или погибнуть», - вспомнил Хаус. - Помни: победить или погибнуть!» Но у того риска хотя бы смысл был, кроме дурацкой игры в водомёты.
Тень мыса на миг скрыла Уилсона и его гидроцикл, и Хаус мог только прислушиваться до боли в ушах, опасаясь услышать взвизг мотора, сокрушительный удар, вскрик... И снова пропустил: обойдя камни по широкому радиусу, Уилсон вдруг возник прямо перед ним. Струя ударила из пистолета в глаза, в рот, Хаус захлебнулся ею и закашлялся.
- Двадцать три! - победоносно крикнул Уилсон и остаток струи выпустил в воздух, салютуя.
Хаус заглушил мотор. Его интерес к игре обуглился, как бумажка на огне, до тонкого чёрного пепла. Вот сколько раз ещё ему нужно наступить на одни и те же грабли, чтобы понять, что Уилсону никогда нельзя верить до конца? Обрадовался его безудержному веселью, расслабился... Чёрная удушливая тоска перехватила горло.
Уилсон подъехал и с разворотом притормозил рядом:
- Почему перестал играть?
Ага, ещё не хватало сейчас устраивать разбор мотивов — явных и скрытых — его идиотского поведения. А если он ошибается, и Уилсон просто увлёкся «войнушкой» и не подумал об опасности? И кто из них опять паникёр?
- Надоело за тобой гоняться, - сумрачно сказал Хаус. - Петляешь, как заяц.
- Ты что, обиделся?
- Нет, - сказал Хаус. Поднял свой пистолет и разрядил Уилсону в участливую физиономию полновесной струёй почти в упор. - Двадцать!
Уилсон замотал головой, отплёвываясь и кашляя. Хаус ждал. Ему было важно, как отреагирует Уилсон на его выходку — по этой реакции он мог достаточно обоснованно судить о мотивах самого Уилсона, заставивших его выкинуть номер с игольным ушком.
- Ах ты, гад! - завопил Уилсон, поспешно заряжая свой пистолет, чтобы успеть раньше Хауса. Хаус перевёл дыхание. Словно огромная тяжесть ссыпалась с души. «Я ошибся, - подумал он. - Слава богу, я, кажется, ошибся...»
- Подожди, - остановил он уже готового мстить Уилсона. - Мотор заглох. Давай опять по сигналу.
Закончили они классической ничьей, одновременно и встречно разрядив пистолеты — так, что струи сшиблись в воздухе.
- Время, - сказал Уилсон. - Придётся доплачивать.
- Раз всё равно придётся, поехали просто прокатимся. Ты как, не озяб?
Уилсон отрицательно помотал головой и сунул пистолет за пояс.
Они сделали ещё один широкий круг, то увеличивая, то сбрасывая скорость и, наконец, лихо пришвартовались у причала проката, где коричневокожий туземец уже приплясывал от нетерпения.
- Хабейз легардо тарде! - сердито выговорил он, показывая часы.
Уилсон выскочил на доски, подобрал и кинул Хаусу трость.
- Эс кванто?  - на это его знания испанского хватало.
Подошёл Хаус, поднял брошенные джинсы и полез в карман, но Уилсон уже вытащил из своего кармана мокрую мятую купюру.
- Томен.
Умиротворённый туземец бережно разгладил купюру и даже протянул Уилсону несколько монеток сдачи.
- Тебе нужно переодеться, - строго сказал Хаус. - Пошли.
Уже в номере, когда Уилсон, стащив мокрые джинсы и футболку, ёжился перед зеркалом, прикидывая, снимать ли ещё и трусы или так сойдёт, Хаус спросил, не глядя на него, практически без выражения:
- Скажи, ты понимал, что если налетишь на камень в этом проходе, то разобьёшь и скутер, и башку?
Уилсон выронил из рук джинсы и повернулся к нему лицом. Чуть ли ни впервые в жизни Хауса сканировали взглядом так тщательно и глубоко — у него от напряжения даже глаза заслезились.
- Я вчера вечером, - медленно проговорил Уилсон, - видел, как ребята гоняли там на таких же скутерах. А ты... Это у тебя крыша едет, амиго, - он вдруг шагнул ближе и взял Хауса за плечи мокрыми от джинсов, холодными руками. Хаус вздрогнул от их прикосновения, но не отстранился. - Ты поэтому завис там с перекошенной физиономией, да? Я тебя здорово достал?
- Есть немного, - одними губами, без голоса, выговорил Хаус.
А Уилсон вдруг покаянно нагнул голову и ткнулся лбом ему в плечо. Пряди волос щекотали кожу над ключицей, и он молчал — просто стоял, по прежнему держа за плечи и мягко бодая, и Хаус чувствовал, не умея облечь это ни в слова, ни даже в мысли, что на какое-то время он и Уилсон сделались единственным смыслом, единственным значимым осязаемым предметом в жизни друг друга. Это не было нежной привязанностью или, тем более, чем-то похожим на любовь — скорее, на тягостное чувство непреодолимой связи. Он вспомнил кино про заключённых в тюрьме, которым, предотвращая побег, надевали на шею взрывное устройство, и если пара расходилась дальше определённого расстояния, следовал взрыв, убивающий и того, и другого. Вот, на что это было похоже сейчас. Но при этом они всё ещё оставались друзьями, поэтому Хаус замедленно поднял руку и положил ладонь на шею Уилсона, на то место, где под кожей отчётливо выступает седьмой шейный позвонок - vertebra prominens.
- Ну, всё, - хрипло пробормотал он. - Всё в порядке.
Уилсон отлип и смущённо, не глядя в глаза, отвернулся и полез в сумку за штанами.

Продолженние пятого внутривквеливания

Джеймс любил запах больницы. Это был привычный, родной, умиротворяющий запах. Любого стороннего человека он тревожил, врача — успокаивал. На рецепшен, отмечая карточку, он успел перекинуться парой слов с энергичной девушкой-регистратором, расписался в журнале опозданий и, найдя соответствующий балл «уважительности» в верхней графе — тоже десятибалльной, вывел напротив росписи уверенную «семёрку», одновременно почувствовав короткий укол тоски от того, что страницы не пестрели больше одинаковыми: «Хаус — девять с половиной».
Несмотря на опоздание, к себе в офис Джеймс сразу не пошёл — свернул в послеоперационные палаты сосудистого отделения.
В палате хозяйничало солнце, полосатое от жалюзи, и больничная пижама Хауса в его свете казалась тюремной. Выражение лица соответствовало. И всё-таки он выглядел куда лучше, чем десять дней тому назад, когда Джеймс, прилетев из Луизианы, впервые переступил этот порог.
Тогда его поразил, буквально пригвоздил к месту затравленный взгляд. И рука, вкогтившаяся в плечо, показалась состоящей из одних костей, как у скелета в страшилке. Иллюзия, конечно — Хаус осунулся, но похудеть до костей за неделю ведь невозможно.
- Они меня искалечили, Уилсон! - корчась и дёргаясь, как марионетка на ниточках, прохрипел он. - Усыпили и искалечили. Я — калека. Мне больше не встать! - и отчётливо заскрипел зубами, по звуку стирая их в дентиновое крошево. Джеймс стоял, терпя затискивание своей руки до кровоподтёков, не находя ни слов, ни сил, чтобы стряхнуть сковавшую всё тело оторопь.
А когда, чуть погодя, заглянувший в палату дежурный заученно спросил:
- По шкале от одного до десяти насколько сильна боль? - очевидно собираясь подкорректировать дозировку морфия, Хаус вызверился на него, как волк:
- Пошёл вон, лицемерный ублюдок!!!
Уилсон отмер и забормотал извинения, которые произвели на парня не больше впечатления, чем крик Хауса.
- Ты тоже лицемерный ублюдок, - уже тише прохрипел Хаус.
- От одного до десяти, - невозмутимо напомнил дежурный. - Мне нужно сделать назначение.
Джеймс зауважал его.
- Двенадцать, - пробормотал Хаус совсем уже еле слышно и закатил глаза. Монитор заверещал, фиксируя аритмию.

- Выглядишь лучше, - Джеймс с порога показал Хаусу большое, прозрачное от спелости бело-розовое яблоко и несильно взмахнул рукой. Хаус подставил ладони, поймал, уже привычно поморщился — нога отозвалась на движение уколом боли — и с хрустом выкусил яблочную плоть.
- Ну? - спросил он, жуя.
Уилсон знал, о чём это короткое «ну?» - он опоздал сегодня, потому что задержался на последнем заседании своего бракоразводного процесса.
- Легко отделался, - ответил он, стараясь говорить беззаботно. - Ежемесячное содержание и тридцать процентов стоимости недвижимого имущества.
- Они все одинаковые, эти любимые женщины, - заявил Хаус, смачно хрустя яблоком. - Моя любимая вырвала кусок плоти у меня, твоя — у тебя. В твоём случае, правда, фигурально выражаясь.
- Ты мог умереть, - в десятитысячный раз привёл всё тот же аргумент Джеймс, и в десятитысячный раз Хаус предсказуемо ответил на него:
- Я мог и не умереть.
Джеймс промолчал — он уже пытался возражать, спорить, заступаться за Стейси, объясняя, что она не могла поступить иначе — Хаус стоял на своём. Его судьбу решили против его воли, введя в искусственную кому, люди, которым он доверял, а таких людей в мире и до этого события насчитывалось катастрофически немного.
«Лучше бы вы силой связали его верёвками, чем так, - со вздохом сказал тогда Джеймс Стейси, выслушав всю историю от начала до конца. - Он чувствует себя обманутым, преданным. Я пока не знаю, чем всё это закончится». Он и до сих пор не знал, хотя мог себе представить, в какой депрессии должен быть Хаус. Калечащая операция не избавила от боли — более того, практически гарантировала боль на всю оставшуюся жизнь, калечащая операция обрекла на инвалидность, лишив всего, что было важным и значимым, приятным и необходимым, а взамен предложила только сомнительное «если бы ты не...», которому оптимистичный самонадеянный Хаус не очень-то и верил. Ну, и что он должен был чувствовать? Джеймс изложил все эти соображения и Стейси, и Кадди, но Кадди их приняла, а Стейси — нет, и оба они — и она, и Хаус - вместо того, чтобы смириться с необратимым и жить дальше, продолжали зависать на сделанном одной и не сделанном другим выборе, снова и снова делая его, уже сделанный, перерешая по-новому уже решённое, возвращаясь к необратимому, топчась на месте и неизбежно при этом увязая всё глубже в зыбучем песке взаимных озвученных и — что ещё хуже - умалчиваемых претензий. Джеймс наблюдал за этим их танцем на месте с отчаянием, прекрасно зная, куда он ведёт.
Морфий отменили на пятый день, заменив пероральным оксикодоном. А три дня назад в электронной карте Хауса появилась зловещая запись «без динамики», означающая, по сути, что больше ничего врачи сделать не могут.
И слабая попытка Джеймса выдать чёрное за белое:
- Они подумывают о твоей выписке, - разбилась о совершенно адекватное понимание ситуации со стороны Хауса.
- Значит, всё, - сказал Хаус и закрыл глаза, как от нестерпимой боли, а ведь с последнего приёма викодина и часу не прошло.
- Она не приходила? - осторожно спросил Джеймс, дождавшись, пока от яблока останется огрызок — Хаус слишком плохо ел последнее время, чтобы портить ему удовольствие от яблока неловкими вопросами.
- Приходила... Мы задушевно помолчали минут сорок, потом она ушла.
Джеймс зубами зацепил кожицу на обветренной губе, не выпуская, невнятно и укоризненно спросил:
- И что будет дальше?
- А не будет «дальше», - с ненатуральной беззаботностью откликнулся Хаус. - Я уже на тебя насмотрелся.
- А... её беременность?
- Не состоялась. Тест налажал. Дерьмовые стали делать тесты, - Хаус скрипуче рассмеялся, дёрнулся и болезненно замычал.
Джеймс, наконец, оторвал с губы кожицу, слизнул каплю крови.
- Я ещё зайду — сейчас работать надо. Хочешь, принесу настольный футбол? Поиграем...
- В настольный? - Хаус снова засмеялся таким смехом, что Джеймс пожалел о своём предложении. Но тут же пожалел о том, что пожалел — на жалость у него совсем уже не оставалось времени, наклонился ближе и, глядя Хаусу в глаза, веско раздельно проговорил:
- Тебе придётся это принять, Грег.
Хаус шумно проглотил слюну, но взгляда не отвёл, и у них пошло спонтанное состязание в «гляделки». Джеймс почувствовал, как от напряжения начинает жечь роговицы, а потом увидел, как задрожали блики света в повлажневших глазах Хауса, и «проиграл». Сморгнул. Отодвинулся. И сбежал.

хххххххххх

Кавардес возник поздно вечером, когда уже ранние тропические сумерки фактически сделались поздней тропической ночью. И благую весть о его возникновении принесла темнокожая девушка, утром убиравшаяся в номерах:
- Мистер Экампанэ, мистер Дайер, - окликнула она, постучав в номер. - Просили передать, что вас ждут в кафетерии.
Он сидел за столиком с одиноким нетронутым бокалом коктейля — сам тоже поздневечерний, вымотавшийся за длинный день. Перед ним на столе лежал открытый блокнот, и в этом блокноте карандашом он делал какие-то пометки, сам с собой о чём-то нечленнораздельно похмыкивая.
- Слушайте, Хаус, я догадался, что вы хотите предложить, - заявил он, едва  увидел их в дверях.
- Тс-с, - Хаус прижал палец к губам. - Экампанэ. Но, судя по вашему возгласу, справки обо мне вы навели.
- О, да! - с чувством глубокого удовлетворения многозначительно сказал Ковард. - Вы теперь у меня в руках — расскажи я о вас кому бы то ни было, вас ждут такие неприятности, по сравнению с которыми даже рак господина... Дайера тускнеет и блекнет.
- Поэтому вам лучше выполнить наши требования, - подхватил игру Хаус. - вы же понимаете, что мы не в том положении, чтобы оставлять в живых человека, который так много знает.
- Посмотрите сюда: вы так придумали? - Ковард небрежным тычком пальцев подтолкнул к нему блокнот. Хаус скосил взгляд на нацарапанную простым карандашом схему.
- Предлагаете вводить охлаждающий раствор внутрисердечно, так?
Хаус хмыкнул.
- Взгляни и ты, - сказал Уилсону.
Уилсон взглянул и поспешно, даже как будто не то с испугом, не то с отвращением, отвёл глаза.
На схеме был стилизованно изображён человек, проткнутый несколькими линиями через шею в сердце.
- Технически это никакого труда не составит, - проговорил Ковард, пока Хаус разглядывал рисунок, пытаясь найти пять отличий идеи Коварда от своей собственной. - Проблема в другом: в условиях искусственной гипертермии мы создадим на миокарде разницу температурных потенциалов. И мы понятия не имеем, как на это отреагирует спонтанная электроактивность миокарда.
- А если поставить водитель ритма? - спросил Хаус. Его удивило, что, оказывается, они с Кавардесом мыслят почти синхронно и пришли к одному и тому же. Невольно вспомнился разговор с Уилсоном о том, кто на что имеет право и какую платит за это цену.
- Через тот же прокол? - задумался Кавардес. - Слишком травматично. Он будет на антикоагулянтах, чтобы в условиях гипертермии не спровоцировать тромбоз -  значит ко всем инвазиям придётся проявлять разумную экономию.
- Можно заранее подшить... Вот сюда, - Хаус протянул руку и коснулся груди Уилсона. Уилсон дёрнулся, как будто Хаус ударил его током.
- И потом в горячей влажной среде его замкнёт. Нет уж, постараемся обойтись без излишеств — только медикаментозными решениями. Я думаю немного расширить премедикацию.
Они продолжили обсуждать различные аспекты методики Кавардеса, и Хаус дополнял и редактировал то, что, по его мнению, нуждалось в дополнении и редакции, по какому то нюансу они заспорили, но главное было уже ясно по деловитому тону их беседы: эксперимент состоится. Уилсон формально присутствовал, слушал и даже вставлял иногда кое-какие реплики, но воспринимал всё отстранённо, как театральный зритель с галёрки зрительного зала. Он сейчас не чувствовал себя ни врачом, ни даже  пациентом — скорее, преступником, приговорённым к изощрённому виду казни, которому накануне помимо заказанного обеда и свидания с близкими, вдруг предоставили гражданское право поучаствовать в выборах палача. А в конце переговоров и совсем смалодушничал — дрогнувшим голосом спросил:
- Скажите, Ковард, как это будет?
Кавардес посмотрел на него внимательно, медленно, как чернила на промокательной бумаге, в его глазах проступило выражение понимания и, пожалуй, сострадания.
- Для вас это будет просто кусок темноты, - сказал он, помедлив. - Процедура проводится под наркозом. Если всё будет хорошо, вы всего-навсего заснёте и проснётесь, когда уже всё будет закончено. Вы же не боитесь наркоза, не страдаете фобией на этот счёт?
- А если всё будет... - Уилсон с усилием проглотил слюну, - нехорошо?
Кавардес слегка нахмурился:
- Тогда возможны варианты. В самом пессимуме вы просто больше не проснётесь. Умрёте. Может выйти ещё и так, что процедура не подействует или подействует не должным образом — об этом мы узнаем по контрольному МРТ и вашим ощущениям. Ну, и плюс побочные эффекты, которые у вас разовьются. У некоторых моих крыс наблюдалась тотальная аллопеция, например...
Уилсон машинально провёл рукой по волосам.
- Тотальная, - акцентировал Хаус. - Они же не только там растут — везде будешь щупать?
Уилсон дрогнул уголком рта в вымученной улыбке. А лицо Кавардеса сделалось ещё строже.
- В любом случае, после процедуры вам будет плохо, - пообещал он. - Вы ведь уже получали химию?
Уилсон кивнул.
- Термотерапия в сочетании с химией — ещё более жёсткая процедура, очень травматичная для тканей — в первую очередь, активно пролиферирующих, с высоким уровнем метаболизма, но, увы, иначе нельзя. А впрочем, может быть, что и так даже уже нельзя. На настоящий момент ваша опухоль неоперабельна, даже по меркам наших незаконопослушных хирургов. Причём, с тех пор, как вам сделали снимки, которые я видел, она, возможно, и ещё увеличилась в размере — завтра мы это увидим во время предварительного обследования. Ляжете в клинику прямо с утра, нужно будет сделать МРТ, взять общеклинические анализы, и если не выявим противопоказаний — завтра же проведём первый термосеанс и первый курс химии. Я ещё не делал такой комбинированной схемы человеку — предупреждаю вас, но если вы решились, то и я, пожалуй, решусь, потому что в эксперименте результаты обнадёживающие, а вам терять особо нечего. Вы решились?
- Да, - хотел сказать Уилсон, но голос почему-то пропал, и он, досадуя на себя, откашлялся, после чего твёрдо повторил: - Да. Решился.
- Ну, тогда до завтра, - Кавардес поднялся, так и не притронувшись к своему коктейлю, забрал блокнот и, кивнув обоим, вышел из кафетерия.
Коктейлем завладел Хаус. Вытянул его через соломинку, как будто исследовал себе максимальную скорость вдоха на спирометрическом аппарате. Уилсон сидел, опустив голову, и, не отрывая взгляда от своих рук, медленно поворачивал кисти, сгибал и разгибал пальцы.
- Пойдём, - позвал Хаус. - Чего завис?
Уилсон оставил хирологию, двигаясь механически, как заводная кукла,  встал и пошёл с Хаусом, на автоматизме приравнивая шаг к его рваной хромающей походке. В номере он так же машинально прошёл к своей кровати, машинально откинул одеяло, и, действуя по-прежнему на автомате, стащил с себя штаны и футболку. Постоял с футболкой в руках, как будто не знал или забыл, что с нею делать дальше, наконец бросил её на стул и сел на край постели, обхватив себя руками за голые плечи.
- Ты спать? - спросил Хаус.
- Да... наверное... - но не попытался лечь и не пошевелился, продолжая сидеть, глядя невидящим взглядом в одну точку.
Пауза грозила затянуться до рассвета. Уилсон явно уходил в какое-то медитативное подпространство, и едва ли его там ждали с распростёртыми объятьями.
- Уилсон! - гаркнул Хаус.
Тот вздрогнул, ресницы испуганно взмахнули, взгляд сначала стал осмысленным, а потом — слава богу - возмущённым:
- Ты чего?
- Отомри!
Уилсон несколько мгновений смотрел на него с быстро меняющимся лицом, на котором за короткое время успела промелькнуть целая гамма чувств и вдруг беспомощно улыбнулся:
- Я боюсь, - совершенно по-детски признался он.
- Теперь это уже не имеет значения, амиго. Победить или погибнуть — так?
- Да... конечно, - он улыбнулся чуть шире и чуть веселее. - Но это не отменяет того, что я всё равно боюсь.
- Конечно, боишься, - серьёзно кивнул Хаус. - Боишься, потому что и к «победить», и к «погибнуть» прилагается бонусом «помучиться». А ты, как никто, знаешь, что это такое, причём и с изнанки, и с лица.
Уилсон покачал головой:
- Не поэтому, Хаус. Я же говорил, что я не мук боюсь. Я многое могу вытерпеть, даже если тебе кажется, что это не так. Ну, то есть... - замялся он под скептическим насмешливым взглядом Хауса, - как «вытерпеть»... я не буду стоиком, наверное, и ты попадёшь под раздачу - уже так было, но, в конечном итоге, рано или поздно всё плохое всё равно закончится — и боль, и тошнота. И я опомнюсь и порошу прощения. И ты меня простишь, потому что ты, как никто, знаешь, что такое боль. И я получу свой бонус. Время. Я уже говорил тебе: тут игра стоит свеч, я из-за этого не тревожусь. Но... а вдруг это — моя последняя ночь на земле? Серьёзно: вдруг? Ковард допускает летальный исход во время процедуры — ты же сам слышал, а я даже в лотерею никогда не выигрывал. И вот я сейчас с лёгким сердцем лягу спать, и ты ляжешь спать, а завтра... Что будет завтра вечером, Хаус? Вообще, что-то будет завтра вечером?
- Ну, что ты себя изводишь?- досадливо проговорил Хаус, садясь рядом, в близости касания, как уже понемногу привык за эти дни. - Каждую ночь мы все, даже дети, засыпаем без стопроцентной гарантии, что проснёмся. Предлагаешь теперь всю жизнь не спать и контролировать процесс?
- Не лукавь, - тихо попросил Уилсон.
- Хорошо, я не буду с тобой лукавить, - обречённо вздохнул Хаус. - Ты абсолютно прав. Завтрашний день может стать для тебя последним, если сердце не выдержит или ещё что-то пойдёт не так. Ты можешь не спать эту ночь, изводить себя страхом и гаданием на кофейной гуще, и я тоже могу не спать вместе с тобой — не большая жертва. Но ты и прошлую ночь не спал, ты устал, и не факт, что это не повредит тебе во время процедуры... Успокоительное? - другим тоном, тоном бармена, предлагающего напитки, вопросил он.
Уилсон покачал головой.
- Поговори со мной, - попросил он. - Посмеши меня, позли меня, спровоцируй — тебе это всегда так блестяще удвалось. С первого дня. С первого дня... - ещё раз совсем тихо повторил он, и Хаус почувствовал, что ещё немного — и закричит. Он сдержался и обнял Уилсона за плечи, вызвав изумлённый взгляд.
Это было определено ещё в начале их знакомства — без прикосновений. Кинестетик Уилсон несколько раз порывался, и Хаус, скрепя сердце, ему позволял. Потому что помнил, как в далёком детстве, готовый кинуться на шею матери, замирал, как от окрика, от уничижительного, насмешливого взгляда отца, и какое чувство поднималось у него из груди к горлу, к глазам. Уилсон не был мальчиком, но даже тени этого чувства Хаус своему другу не хотел. И он не отстранялся — не каждый раз отстранялся, во всяком случае - когда Уилсон, забывшись, клал ему руку на плечо или в особенно нежные интимные минуты, как возле костра у подножия Катадина, вдруг запускал пальцы в его кудри. Терпел и пускал его в личное пространство своего тела, иногда даже находя это приятным. Но так было до инфаркта. Словно это событие содрало с него еожу — теперь прикосновения сделались не просто чуждыми ему, они причиняли боль. Не физическую, но словно напоминали о несовершенстве плоти, каждый раз уязвляя этим снова. Он почти перестал искать сексуальных связей с женщинами — на то были профессионалки, прикосновение которых не волновало, как прикосновение массажиста или инструктора ЛФ. Уилсон не ошибся ни разу. Словно отступил на пол-шага, освобождая личное пространство Хауса настолько же, насколько освобождал ему личное пространство, когда они шли рядом. Чуть сзади и слева. Чтобы не мешать трости, не мешать больной ноге.
Но в этом их сумасшедшем турне, в «Эл сол де тарде» он вдруг начал снова касаться его — иногда осторожно, почти незаметно, рукавом или плечом. Иногда властно, как там, на берегу, когда он обдолбался кваалюдом, а Уилсон привлёк его голову к себе на колени и ерошил его волосы. В этом не было ничего чувственного — чистый инстинкт стайной твари в холода прижиматься к своим собратьям, чтобы не замёрзнуть. Уилсону просто критически перестало хватать собственного тепла — даже физически: кроме лихорадки или повышения температуры от перегрузки вегетатики, температура его тела снизилась в последние дни. Ненамного, на пару десятых градуса, но у Хауса была термочувствительная кожа — он заметил.
Вот и теперь изумление в глазах Уилсона быстро сменилось чувством понимания и благодарности. И всё равно, где-то в их глубине Хаус разглядел смутный сигнал опасности: «Хаус обнял меня за плечи. Всё изменилось. Это потому, что я умираю, и он тоже знает об этом».
Хаус убрал руку.

Продолженние пятого внутривквеливания

Джеймс подкараулил Стейси у выхода из больницы после их очередного сеанса молчания с Хаусом визави.
- Ты не была три дня! - обличающе уставив ей палец в грудь, заявил он.
- Потому что Грег не хочет меня видеть, - ответила она устало.
- То есть, он говорит, что не хочет тебя видеть. Это — не одно и то же.
- Может быть, но это — основная и единственная тема наших разговоров. Я для него теперь — средоточие мирового зла, ему нужен объект обвинения, чтобы не задохнуться от нерациональности происходящего с ним, и он выбрал меня, потому что это я подписала согласие на операцию, обманула его, ущемила в правах — сделала то, чего он не может терпеть. И не прощает.
- Это не так. Он простит. В конце концов, он поймёт, что у тебя не было другого выхода, что ты спасла ему жизнь. В нём его боль сейчас говорит, и ты слушаешь голос боли, а не разума.
- Теперь его боль всегда будет говорить за него. Его смотрел Рейке из института боли, и он сказал, что надеяться особо не на что. Я ни черта не понимаю в медицине, все эти циклические порочные круги, искажённая афферентация и ноцицептивный характер боли, - последний термин она выговорила с трудом, - не для меня. Но я поняла главное: того Грега, которого я знала и любила, больше не будет. Теперешний... я люблю его не меньше, Джим, поверь мне. Но это другой человек, если бы я встретила его таким, я бы... не осмелилась. А сейчас я попросту боюсь его: его раздражения, его сарказма, его глухой ненависти. Ты знаешь, у него всегда был острый язык, но он никогда не позволял себе переходить границу. Знаешь, что он мне сказал три дня назад?
- Не знаю, и это абсолютно неважно.
- Он сказал, - словно не слыша его возражений, продолжала Стейси, - что очень жалеет, что я не оказалась на его месте. Он сказал, что, если бы тоже не дал мне умереть, он бы позаботился о том, чтобы мне не приходилось двадцать четыре часа в сутки жалеть, что я не умерла. «Впрочем, нет, вру, - так он сказал потом с какой-то не своей, пугающей улыбкой. - Только двадцать один. Три часа в сутки я сплю». Ну, хоть ты, хоть ты скажи мне, Джим, я ошиблась? Был какой-то ещё выход, а я его не увидела?
- Ты всё сделала правильно, Стейс.
- Ты обманываешь меня. Ты смотришь в сторону и трогаешь лицо — это верный признак лжи. Не лги мне, Джеймс Уилсон!
-Хорошо, - сдался Джеймс. - Я скажу тебе, если ты хочешь. Ты правильно поступила — в той части, где был выбор этого решения. Ты ошиблась в другом. Ты должна была обсудить это решение с ним, не действовать за его спиной, оставить ему хотя бы видимость контроля. Но ты этого побоялась.
- Я пыталась — он слышать ничего не хотел.
- Ты должна была заставить его услышать. Он должен был услышать и принять решение сам. На худой конец осознанно подчиниться обстоятельствам, по зрелом размышлении. Да. С размышлением в тот момент у него было фигово. Ему было больно, страшно — понятно, что он соображал хуже, чем обычно, но он оставался Хаусом. Тогда ещё он оставался Хаусом. Дееспособным, свободно изъявляющим свою волю, независимым. Боль — это фигня, боль он перетерпел бы, но зависимость и несвобода — это бука из-под его кровати. И вот этот бука вдруг оказался реальностью, причём во всём своём безобразии — кто такое переживёт и не свихнётся? А из-под кровати его впервые выпустила ты.
- Это жестоко, Джим! - вскрикнула она, и Джеймс опомнился.
- Прости... Но ты сама просила откровенности. Я старался быть объективным.
- У нас у каждого свой бука, - сказала она тихо, опустив голову. - У него — зависимость. У тебя — тот гипотетический миг, когда зависимые вокруг закончатся.
- Это тоже жестоко, - сказал Джеймс.
- И тоже правда.
- А у тебя?
- У меня больше нет буки, - сказала она так горестно и обречённо, что до Джеймса дошло, наконец, и он, ещё не веря себе, не веря своим ушам, схватил её за руку так, что она вскрикнула от боли.
- Ты... ты... Ты сделала аборт, Стейс?! Ты поэтому не приходила три дня? Ты сделала аборт, ты убила его ребёнка? И снова всё решила сама? Он не знает?
- Ты не скажешь ему! - выдохнула она не просто требовательно — угрожающе. - Ты не скажешь ему ни за что на свете! Потому что если ты это сделаешь, я... Я сказала ему, что сделала тест. Что я ошиблась, что я не беременна.
Джеймс вспомнил, что Хаус говорил ему в палате о «налажавшем тесте». «А ведь она не делала теста раньше, - подумал он. - Почему он сказал «налажавший» - ведь она ему только и сказала, что тест не подтвердил беременность. Почему «налажавший»? Он догадался? Нет, не может быть, чтобы он догадался. Это было бы слишком... слишком... А потом ещё непрошенно вспомнилось, как на тропе, поднимавшейся по склону Катадина, Хаус подпрыгивал на ходу и срывал ягоды с веток рябин. «Ты чего какой? В лотерею выиграл?» Джеймс на миг прикрыл глаза от короткого захлестнувшего горла ужаса, как будто он застигнутый на месте преступления убийца.
- Ты ничего ему не скажешь! - уже с отчаянием повторила Стейси. - Ты слышишь, Джеймс? Джеймс! Поклянись, что ты никогда, ни за что...
Он остановил её, взяв за плечо, а на самом деле хотелось зажать ей рот или ударить её.
- Успокойся. Я ничего ему не скажу, - но не удержался и добавил всё-таки. - Не ради тебя...

О том, что костыли, в принципе, при ходьбе постукивают, Хаус и раньше догадывался. Не догадывался, насколько отвратителен этот звук, и как он будет его бесить. Даже не бесить — ввергать в глубокую труднопереносимую тоску. Весь его рационализм пасовал перед их «туп-туп-туп». Рационализм толковал: «Ты — человек с ограниченными возможностями из-за нарушения статодинамической функции второй степени. При таком нарушении костыли — необходимый инструмент, возвращающий тебе контроль над своими передвижениями. Следовательно, для тебя костыли  - благо, ты должен полюбить их, сродниться с ними.
Но раздавался ненавистный стук, и противоположность рационализму взвизгивала, как женщина, увидевшая таракана, и скандально вопила: «Полюбить костыли?! Да ты рехнулся!»
Костыли принёс Уилсон. С таким торжествующим выражением лица, что Хаус удивился, как он их ещё лентой бантиком не перевязал.
- Я записал тебя на программу реабилитации.
- А я тебя просил?
- Даже если бы ты просил об обратном, я бы всё равно записал тебя на программу реабилитации. Хаус, давай смотреть правде в глаза, - и, прислонив костыли к стене, Уилсон плотно умостился в лёгком кресле для посетителей, демонстрируя этим, что разговор запланирован долгий. - Ты не можешь оставаться в этой кровати всю свою жизнь. И не только не можешь - ты и не захочешь оставаться в этой кровати. Жизнь инвалида на мизерном соцобеспечении от штата тебя не устроит — уж на столько-то я тебя знаю.
- А знаешь, что меня устроило бы? - спросил Хаус, нехорошо сверкнув глазами. - Больше всего меня бы устроило, чтобы мне дали распорядиться своей жизнью по моему усмотрению, а не так, как считаете правильным вы — ты, Стейси, Кадди...
Уилсон поморщился — тема оставалась настолько же болезненной, насколько и неиссякаемой.
- Сейчас того, что сделано, всё равно уже не вернуть, - стараясь говорить примирительно, проговорил он . - И ты всё равно не знаешь правильного ответа. Ты простил бы Стейси, если бы знал — простил, как совершившую ошибку, или признал бы её правоту. Но в том-то и дело, что ты не знаешь, остался ли бы ты победителем на двух ногах или проигравшим в цинковом ящике. И это бесит тебя едва ли ни больше боли или потери подвижности. Ты, верный своей привычке добираться до сути любой ценой, поставил над собой эксперимент, а тебе не дали довести его до конца. Так же, как с той пациенткой, Эстер, труп которой увели у тебя из-под носа и не дали понять, где ты облажался.
- Чушь несёшь, - грубо сказал Хаус, и именно по этой грубости Уилсон понял, что недалёк от истины. Он выждал несколько мгновений, давая Хаусу успокоиться, а потом взял костыли и переставил от стены к кровати:
- Давай-ка учиться ходить.