Тихая заводь

(дачный рассказ)
Мне всегда хотелось провести лето мило, интеллигентно, с добрым знакомством, с вечерним чаем на лужайке в плетёных креслах, с пустяшной рыбалкой ранним утром, чтобы потом день службы в столичном издательстве не казался пропащим. Долгое время достаток не позволял осуществить эту мечту — главред не повышал зарплату. Счастье привалило с другой стороны. Знакомый писатель сказал, что дачи в нынешнем сезоне вдруг подешевели, сдаются за копейки. Поехал наобум, и сразу повезло. На южной окраине Подмосковья возле старинного помещичьего пруда сторговал у бабули маленький игрушечный домик с наружной лесенкой на мансарду, - в отдельный кабинет. И уже на следующий день сел с удочкой на берегу. Ещё и круги от поплавка не разошлись, как вдруг из камышей выломился дикобразный пёс, откормленный, высокий как телёнок. Лапы у него были медвежьи — четыре когтя врастопыр, а пятый, обрубленный в младенчестве, будто каблук. Ударом такой костяной шпильки он мог бы свободно продырявить мне голову. Пёс-то, конечно, издалека чуял человека и готов был к встрече, а меня пробрало смертельным ужасом. Я вообще собак не любил, противно мне было, что они вечно мочатся и все нюхают, а люди обречённо таскаются за самыми крохотными.
Сидел я под караулом этого зверя в тоске — день испорчен, вырвал меня пёс из соития с природой через крючок и червячок, опустошил и унизил, а сам вроде понимал, извиняюще пускал слюни с голубоватых клыков и вежливо помахивал аллигаторским хвостом. А я думал, ну, должен же быть где-то хозяин, должен выручить, и, точно,— зыбкий бережок затрясся, и ещё один зверь выскочил из кустов — в кроссовках, в бандитских шароварах, голый по пояс, плечи как у тяжелоатлета подтянуты вверх трапециевидными мышцами. Кажется, я даже слышал биение его здорового сердца. Эта морда, заросшая бородой, типично русская-разбойничья, тоже улыбалась, к тому же крест имелся на шее, но все равно не очень-то приятное было явление: несокрушимая челюсть, утыканная свежей щетиной, глазки-дырочки, просверленные куда-то в потёмки под стриженый наголо череп.
— Не бойтесь, Малыш не кусается. Мы вас знаем. Вы наш сосед слева. Я Сытин. Можно просто Василий. Телекамеру видели на столбе? Вот ею я вас и засёк.
Он всё подпрыгивал то на одной ноге, то на обеих сразу, и крест у него на цепочке тоненько, бубенцово позванивал.
Спросил, играю ли я в шахматы и пригласил «сбацать партийку».
Все это мне сто лет было не нужно — спортивный сосед, волкодав его, телекамера на столбе, шахматы. Я решил было, что за железным этим забором в полтора человеческих роста - какая-нибудь контора, офис, база. А тут оказывается новорусское гнездилище.
«Век бы мне вас не знать, господин физкультурник,- думал я, сматывая удочку. - Не для того я сюда приехал, чтобы с кровопийцами народными знакомства заводить».
На следующий день я подыскал место для рыбалки подальше от этой тропы пробежек и не видел соседа ни день, ни два. Сказал жене, чтобы голой не выходила на улицу, если не хочет под монитор попасть, и скоро забыл про бегуна, зажил опять наособицу, по душе.
Но через несколько дней на местном базарчике мы снова встретились. Было жарко, и пёс господина Сытина сидел в его вишневом «Кадиллаке» под обдувом кондиционера, а сам хозяин в накинутом на голое тело армейском кителе без погон, в галифе с веревочками и в шлёпанцах-вьетнамках набирал овощей в большую корзину.
Какой-то поддатый или обкурившийся азербайджанец подошел к нему и, не рассчитав дружелюбия, полюбопытствовал: «Ты , билад, кто, вобше, по жызны будыш?»
Хотя и мне в молодости случалось рукоприкладствовать, и попадало тоже, но таких ударов видеть не приходилось. Сытин буквально вонзился кулаком в лицо азербайджанца, и в нём хрупнуло и треснуло что-то.
Можно сказать, произошло проникновенье кулака в плоть. Чернявый сложился и опал горкой тряпья между прилавками. А Сытин, поднимая с земли китель и отряхивая, сказал уже не этому бесчувственному телу, а для всеобщего сведения его соплеменникам за весами:
-А по жизни я вообще-то буду ваш мочитель.
На рынке установилась тишина, только слышно было как пёс в «Кадиллаке» выл, лаял и скреб когтями дорогую велюровую обшивку салона.
По моему разумению, человек, нанёсший подобный удар, должен был какое-то время оставаться в крайнем средоточии, ну, хотя бы для того, чтобы увернуться от ножа. Сытин же заметил меня в толпе, улыбнулся и сказал молодым бархатным баском:
-Садитесь, товарищ дачник. Подкину до места назначения.
После всего увиденного я не посмел возражать.
Я сел со своими овощами, Сытин — со своими, - за руль боком, небрежно. И повёл машину одной левой, благо вся «тачка» была напичкана автоматикой.
Пёс с заднего сиденья скулил, лез к хозяину с извинениями или с упрёками, а Сытин говорил ему:
— Понимаешь, тут нужна была ювелирная работа, Малыш. Ты бы дров наломал. Ты не обижайся, мой маленький.
Он не спросил, хочу ли я к нему в гости. Зарулил к своим кованым воротам. Дистанционным пультом, не выходя из кабины, отворил их и въехал в решетчатый предбанник, сваренный из арматуры, видимо, на тот случай, если Малыш не на цепи, бегает по двору настороже, а кто-то с помощью телекамеры и этого дистанционного управления уже впущен внутрь.
За крепостными стенами открылся для меня чудесный мир денежного человека. В доме предусмотрена была отдельная комната-фойе с множеством шкафиков, тумбочек, широких мягких скамеек и пуфов, только для того, чтобы переменять обувь
на домашнюю. Потом я попал в зал с диванами и креслами в центре, с баром в углу и широкими распашными дверями на веранду и в сад,
Полная розовощёкая женщина, под стать Сытину, с неимоверно маленькой дочкой на руках, улыбнулась мне как добрая и здоровая деревенская молодица.
Шахматный столик у окна был весь мраморный, даже ножки. А фигурки — костяные, замысловатой холмогорской работы — великолепный выставочный экземпляр.
Отовсюду веяло роскошью, а хозяин в своих солдатских галифе б/у с распущенными какими—то кальсонными завязками у щиколоток, с плечами и грудью сельского молотобойца, казалось, постоянно завоевывал и попирал собственный уют.
— Е-два, е-четыре!
Играл он слабо, но азартно. Время от времени повторял известную кинохохму: «Лошадью, лошадью ходи!» И с каждой проигранной партией становился жадней до игры.
Вдруг включилась сигнализация въездных ворот, и у нас на цветном мониторе в кадр въехали две «Вольво», гаркнуло в переговорном устройстве:
— Батя! Доставили пачкуна!
Через минуту четверо молодцов, все в чёрных очках, втащили (я даже глазам своим не поверил) известного ведущего телепрограммы «Вечер». Вся страна знала эти седоватые алюминиевые кудри, блестящие вывернутые губы, глаза с мстительным прищуром. Однако здесь, в натуральном виде, выглядел он совсем тщедушным.
Сытин поднялся из-за шахмат, накинул на плечи китель, будто бы для соблюдения устава или этикета, и уперев руки в бока, а локтями раскинув полы кителя, как крылья боевой птицы перед нападением, сказал:
— Насколько я знаю, вы некрещеный, Николай Бариевич. Это нехорошо. Но поправимо. Сейчас мы вас быстренько...Плёточкой, так сказать…
— За эту наглость вы головой поплатитесь!— выкрикнул пленник абсолютно незнакомым голосом.
— Мы — головой, а ты — ж...й,— сказал Сытин.— Давай, братцы, действуйте.
Когда телезвезду увели, Сытин опять сел передо мной, сделал ход и сказал:
— Ребята сначала хотели ему башку отвернуть – такое он про нас наговорил в своей передаче на прошлой неделе. Не слышали? Но потом остыли. Решили, что отеческой порки будет достаточно.
По крикам и возне в просторной прихожей можно было понять, что там знаменитого ведущего разложили по диванчикам и пуфам, и стали сечь. Хотя дверь была заперта, но я отчетливо слышал (уже второй раз на дню) свистящее и резкое проникновенье в человеческую плоть орудия, явно более изощренного, чем сытинский кулак.
С каждым ударом Сытин слегка подскакивал на своём антикварном стуле, будто стегали и по его заднице, но блаженствовал при этом как от шлепков банного веника в парилке. Таким образом, наверное, через собственные ощущения он и почувствовал, что достаточно, встал, снял с ковра свою именную плеть-тройчатку и удалился на звуки порки, пояснив мне:
-Пойду точку поставлю. Мы, Сытины, ведь из казаков. А это у меня дедушкино наследство.
Лучшего момента для побега мне было не дождаться. Помня о клыках Малыша, я кинулся на кухню к дородной и ласковой мадам Сытиной, упросил её проводить за ворота, и засел в своей дачке, вдруг переставшей радовать меня.
На следующее утро к «казацкой хате» нагрянули омоновцы. Подъехали рано, неслышно. И если бы не моя рыболовная бессонница, пропустил бы я многие подробности дела.
Ещё не проснулись ни лягушки, ни птицы, было туманно и сумрачно – к дождливому дню. На крылечке я натягивал сапоги, чтобы не вымокнуть в холодной росе у пруда, и вдруг услышал из-за забора веселый крик Сытина:
-Где возьмете, туда и положите!
И далее Малыш подхватил, облаял кого—то вдоль и поперёк, одиночными и залпом. Стал прыгать на забор, драть железо когтями.
Прогремел взрыв, ворота со звоном распахнулись — осаждающие, видимо, подорвали засов. Ужас близкой войны сковал меня - безоружного, гражданского, мирного. Пес лаял во всю глотку, слышались матерщина и крики дерущихся. Жена у меня была в Москве, защищать в доме некого, и я поскорее рванул в заросли на заветный мысок в камыши. Но и нескольких шагов не успел сделать, как пёс за забором взвыл жалобно и обреченно: «иау-иау-иау», будто сработавшая сигнализация в автомобиле. После чего я услыхал за спиной прыжки и рвущееся дыханье. Оглянулся — Сытин в трусах и бронежилете, босой, дикий, пещерный, - нёсся по тропе, вся морда в крови.
Я остолбенел, а Сытин крикнул, весело тараща глаза:
-Ни пуха, ни пера!— и скрылся в зарослях .
Затих треск веток под его напором, уехали омоновцы и наступила вожделенная дачная тишина.
Не клевало.
Я вернулся в свой домик и нутром почувствовал отсутствие жизни за высоким забором соседа.
Стыдно признаться, но я был доволен. Мало приятного проводить отпуск рядом с ядерным реактором.
Выброс произошёл, всё стихло. На радостях я не подумал о радиации.
И ночью через открытое окно услыхал какую-то возню у себя на веранде. Выглянул, и в лунном свете увидел сытинского пса. Скорее всего, по своему тайному подземному лазу, через который он бегал к поселковым сукам, зверь выбрался из разгромленной крепости и приполз ко мне за помощью.
Ударом приклада морда у него была вся разворочена.
Оба голубых породистых бивня выломаны, череп возле уха пробит и какая-то белая тонкая пленка пульсировала над раной.
Кровь панцирем спеклась на шее и груди.
Смертельная тоска мерцала в одном целом глазу.
Первый раз в жизни я пожалел собаку. Что-то наподобие отцовского чувства схватило за сердце. Всю ночь я обмывал псину, выстригал шерсть у ран, бинтовал.
На третий день пёс уже немного полакал бульона, а потом попросился на улицу и даже помочился возле черемухи, стоя на трёх трясущихся лапах.
Скоро и Сытин объявился в своей крепости. Я услыхал его добродушное ржанье за забором и поспешил сообщить, что пёс живой, забирайте.
Боже, что за морда была и у хозяина!
Синяк красовался как родимое пятно — в пол-лица. Верхняя губа рассечена и зашита грубо—наверно, он сам штопал себя перед зеркалом где – нибудь в укрытии у братьев-казаков. А во рту зияла гортанная чернота — зубов как не бывало.
Он по-стариковски смешно шепелявил:
— Малыш меня от шмерти шпаш...
За то, что я выходил пса, он объявил меня вечным своим должником, подарил палехскую шкатулку, «ещё тёпленькую», прямо с верстака мастера и сказал, что на любом аукционе смогу получить за неё пять тысяч баксов.
Конечно, он загнул.
А в конце лета перед отъездом с дачи я увидел в пасти пса, - в первый и последний раз в жизни видел такое, - золотые клыки. Они сверкали на солнце, смоченные слюной, пёс еще не привык к ним и всё пытался выдавить языком.
В день отъезда Сытин крикнул мне, подтянувшись на заборе:
— На следующее лето приезжайте!
И тут я увидел, что золотые зубы украшали ещё и его рваный рот.
— Как Бог даст! — ответил я, хотя уже давно решил, что подыщу другое место.
Дачные впечатления были хоть и не изысканны, как о том мечталось в начале лета, но сильны. Так что на осенний вернисаж в Доме искусств я даже представил картину «Портрет полковника в отставке», где Сытин был изображен на фоне русских холмов в накинутом кителе и с плетью в руке.
1997г.