Альбинос. О Леониде Бородине, ч. 2

               4.
    Кстати вспомнить еще одну самохарактеристику, когда автор называет себя солдатом. Выстраивая себя как личность,  Бородин делает это в параметрах героической морали, хотя терпеть не может позы и громких слов. Не случайно он находит себя в темах мужественной поэзии Гумилева, ориентируя на него не только свою жизнь, но и смерть. Наряду со строфами из стихов Гумилева, в книге есть глава о лагерном вечере 20 августа (день расстрела поэта), ему посвященном. Гумилев, как никто, был почитаем заключенными  интеллигентами, может быть, потому, что и жил, и работал, и умер по высшему счету. Не забыть его смерти, рассказанной очевидцем М.Л.Лозинскому в записи Георгия Иванова: «Этот ваш Гумилев… Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу… Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодчество, но всё-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж – свалял дурака. Не лез бы в контру, шел бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны».

     Глава о вечере памяти Гумилева с участием писателя Андрея Синявского, товарища по несчастью, одна из лучших. Бородин умеет привносить в мрачную ситуацию смешное, обволакивая ее каким-то неповторимым чисто российским обаянием с налетом легкого бреда.

    В самом деле, представьте: одиннадцатый показательный(!)  лагерь. Заключенные собрались в садовой беседке(!), среди них литераторы, авторы книг(!). Синявский сидит напротив Бородина. Лицом к закату. Стихи читают по очереди. Вот дошла очередь до Синявского. «Он поднимает свои страшные, разносмотрящие глаза»(!), - пишет Бородин и…  Далее следуют строки Гумилева и комментарии к каждому жесту чтеца, тембру голоса, выражению лица.   Его нечесаная борода, затрапезный вид, замашки неартельного компаньона - всё это для подтянутого Бородина уже не имеет значения. Чтение потрясает новым смыслом давно знакомых стихов.

    Не подозреваемый трагизм гумилевских  строк о завядших цветах, которые не живут рядом с мертвыми «грузными томами», стоящими «словно зубы в восемь рядов», приводит слушателей в оцепенение. Вот Синявский заканчивает… Молчание длится около двух минут.
               
    Не правда ли, картина занятная, не без абсурда? Даже солнце вмещает в себя частицу  бреда: что, в самом деле, оно освещает?.. И  причем тут беседка – этот умилительный славный предмет из допотопной архивной жизни? Тогда закономерен вопрос: что представляет собой мир, притягивающий  этот бред?  Только ли бред в квадрате??? Думаю, нет. Это реальный человеческий мир. Абсурдный. Недолговечный.   Всё шатко, скользко, двусмысленно. Текуче не только в мирах-ублюдках, но и во вполне внешне пристойных,  вроде бы добропорядочных, не страдающих никакой всемирной отзывчивостью. Мир, обусловленный духом времени, тем самым коллективным бессознательным – этим проклятием человечества. Оно делает спорным, проблемным любой вариант житейских коллизий.  О его оправдании речь не идет. Проблема в противостоянии. Оно возможно как эстетическое. И человеческий интеллект не отступает.
 
                5.
    В другом месте книги Леонид Бородин называет себя бродягой, и это тоже верно отчасти: скорее по образу жизни, чем внутреннему состоянию.

    «Всякая плоть – трава», - говорит библейский Исайя, тем самым благоволя к духовной стороне человеческой природы, которую можно сравнить с пейзажем, увидеть в ней горы, тайгу, озера, недоступные глухие урочища, а в них - скиты с вавилонами книг. До самого неба. В душе же Бородина можно увидеть сны.                В своем повествовании он слишком часто говорит о них,  чтобы не обратить на это внимание. Это слово присутствует даже в аббревиатуре ВСХСОН, составленной  по первым буквам названия: Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа – нелегальная организация, куда вступил юноша Бородин. Сон – спасительная привилегия заключенных и поэтов.  Их исповеди редко обходятся без описаний  фантастических грез, непонятных видений, ужасов. Перед снами Бородина они имеют то преимущество, что в большинстве своем видятся ночью. Бородин же и в поэзию, философию «заныривает как в сон». И в этом не одинок. Разве не за «сон золотой» пошел на каторгу Достоевский.  Не за «честь безумцу, который навеет» этот самый сон человечеству, встали на Семеновском плацу в капюшонах смертников петрашевцы! Снам отдал дань и любимый поэт Николай Гумилев. Чуть ли не двойника по снам видит в нем Бородин. Ему кажется, что  Николай Гумилев, как и он, жил двумя жизнями - той, что наяву, и той, что во сне. «И неизвестно, какая интересней», - добавляет Бородин.
 
    Сон далеко не худшая слабость, к которой можно прибегнуть, чтобы скрасить невыносимую явь. Впрочем, существительное «слабость» неточно: ведь речь о людях, которые не просто умели смотреть правде в глаза, но были готовы принять жизнь в самом жестком и предсказуемом варианте. И жизнь эта в обществе взаимного шпионства не оставляла права на выбор. Зато уход в поэзию - это состояние, подобное снам наяву, позволяло чувствовать себя человеком. Вот строки самого Бородина:

А из-за леса, из-за леса

(И это видели мы сами

Сквозь геометрию запрета)

Вставало солнце залпом света.

И чудо розовое это

Нам было продолженьем сна.

Стояли, щурились, молчали.

И в нашей утренней печали

Рождалась поздняя весна.

    Сколько узников разделили эту печаль! Скольким хотелось, чтобы она была светла. От многих не осталось даже имен. Лишь фанерные таблички с темными номерами.  И могилы их неизвестны.
Продолжение следует