Альбинос. О Леониде Бородине, ч. 3

             6.
    «Трижды судимый, приговоренный фактически к небытию, я всё же выжил…» - пишет  Бородин, вовлекая  своей интонацией в какое-то мистическое настроение, сходное с тем, которое сопутствует  при чтении другой примечательной книги, приговоренной самим ее автором к смерти. Подобное тянулось к подобному и находило себя в границах одного и того же явления. Имя ему – Процесс! Не вспомнить австрийского «сновидца» Франца Кафку и его спасенный роман было бы странно. Каждый раз, когда речь о законе, этот писатель приходит в голову как капитальный разработчик именно этой темы. Как пронзительный фаталист, нашедший свободу в занятии литературой. Мрачная магия  Франца Кафки, его фантастические видения как бы конкретизируются на русской почве, переводятся на другой уровень восприятия и подаются на страницах Бородина с обезоруживающей простотой. Достаточно вспомнить сцену ареста – КАК взяли: «Шел по тротуару, подкатила машина, из нее вышел молодой и бравый и сказал, что я должен ехать с ним». Всё!  И попробуй не согласись. Оказаться свидетелем подобной сцены можно было  в любом месте. Однажды такого несогласного взяли при мне на  ступеньках нового Художественного театра. Он спускался после спектакля в толпе зрителей. Неожиданно двое подхватили его под руки.  Крепко держа, отделили от остальных. Только попробовал  трепыхнуться, врезали кулаком в живот  и, протащив к машине, засунули внутрь как тюфяк.   В окошке  хлопнувшей дверцы было видно, что он продолжал сопротивляться, но скоро его рука на спинке сиденья разжалась, упала. Шофер обернулся с гримасой улыбки. Машина тронулась.

    Разве не о том же у Кафки при всех неоднозначных многоуровневых смыслах  его сочинения? Его герой так же не понимает за что? почему? Так же не чувствует за собой вины.  Его однажды берут под арест, уводят из дома, и привычная жизнь для него кончается.
 
    Читателям романа «Процесс» вряд ли стоит напоминать, что  было дальше.  Лучше перевести это «ЧТО» на уровень нескольких фактов нашей родной действительности. Повествование Бородина позволяет это сделать:

сортировка заключенных по степени неисправимости и способности отрицательно влиять на других;

ожидание смертника перед этапом в исполнительную зону;

пребывание в прочно закупоренном карцере на цементном полу…

Карательные действия имеют для заключенных и нумерологическую подоплеку:

знаменитая тридцать шестая особая зона;

у всех один и тот же срок – десять плюс пять;

из показательной одиннадцатой в особую семнадцатую, оттуда во Владимирскую тюрьму…

    Сон оборачивается двумя бараками по пятьдесят человек, зоной - сто метров на шестьдесят, рабочей зоной с одним бараком, где замерзает вода в умывальниках, а также буднями под названием БЕЗЫСХОДНОСТЬ.  Впрочем, тюремная поговорка гласит: трудно только первые пять лет, остальные – нормально.

    Миссию Провидения берут на себя служители закона. Именно они переводят проблему личного выбора на уровень высшей инстанции - надзирающей, следящей, карающей. На фасаде инстанции значится: АБСОЛЮТНЫЙ КОНТРОЛЬ. Ее подданных Леонид Бородин называет «исполнителями моей судьбы». Над ними еще что-то темное,  странное, скорее подразумеваемое, чем действительное. Незримое ведомство брезжит как символ недосягаемости. Особенно когда страной управляет ГОЛОС. Было такое в андроповские восьмидесятые.  Голос, не подкрепленный визуальной картинкой, вещал, словно дух, порождая домыслы о заупокойной жизни, о гласе с того света. Вечно больной генеральный секретарь не мог предъявить свою личность на телевизионном экране.

    В самих же служителях закона Бородин видит лишь заложников власти, они вызывают у него снисхождение. В отличие от других политических узников  он не отказывается от общения с ними, признает, что в нем они находили заинтересованного слушателя (думается, из-за писательского внимания к человеческим судьбам).               

                7.
    Имея дело с таким человеком, как Бородин, неизбежно впадаешь в некоторую книжность, потому что благородство и обостренная отзывчивость в жизни не слишком часты. Все утверждения относительно природы альтруизма: что его  не может быть много, не убеждают:  душа ждет  реального добра, а не благих пожеланий с киванием на гражданское общество. Этого зверя пока что днем с огнем не найти, а то, что найдешь, - кланово,  закрыто, порой агрессивно, в рамках партийного (увы!) коллективного эгоизма. Только сунься, съедят без соли как подозрительного чужака. Всё настолько обюрокрачено, что само понятие человечности неприемлемо. Солидарное отношение к делу практически невозможно: мы слишком держимся за свое место под солнцем, чтобы признать в новичке бескорыстие. Тут и определяется вектор судьбы, та самая фатальность, которая тяготеет больше к людям, к их установкам и догмам, чем к року.

    О ней, фатальности, глава «Взрывник Метляев», по сути, самостоятельный документальный рассказ, органично принятый текстом этой в жанровом отношении разнообразной книги.  (Здесь и публицистика, и репортаж, и философский этюд, и исторический документ.) Вот вкратце содержание рассказа.

    Автор, тогда молодой парень (проходчик), становится случайным свидетелем нарушения, связанного с техникой безопасности на руднике. Виновен в нем взрывник Метляев, бывший заключенный. Он, отработавший смену, по привычке припрятал аммонит, нужный на завтрашний день, в неположенном месте –  трубе. Нарушения такого рода стали в порядке вещей, к серьезным последствиям раньше не приводили. Но однажды…  Подорвался сварщик. Начал резать трубу, не ведая, что в ней аммонит. О нарушении взрывника знал только один человек  - проходчик.  Остальные догадывались, но молчали. Ходили как в воду опущенные: ждали убийства свидетеля:  зона, Норильск. Приведенный ниже отрывок из рассказа прояснит дальнейшую ситуацию, когда проходчик мчится искать Метляева.

    «...Я нашел его в штреке. Он сидел на отвале породы у груди забоя, пил чай. Как только я сел рядом, заговорил с непривычным для него оживлением: - Он чистый смертник был! Чистый! Он не трубу искал, он свою смерть искал. И нашел! Ходит такой по зоне, неделю ходит, месяц ходит, а все смотрят как на покойника. На морде написано… Ну не козел! По весу хотя бы мог догадаться, он же трубы перебирал, - если вес больше, раскинь умом, на хрена же такую брать. Нет же, вытаскивает, сука,  мордой бы его об эту трубу. Ну, уж помяну его душу козлиную нынче... Метляев махнул рукой и потопал из штрека.»

    По законам зоны одна смерть тянет другую, «обязательно пара».
 «Я всё гадал, в какой рудоспуск он тебя столкнет», - говорит начальник молодому проходчику (автору) после того, как комиссия по расследованию ушла ни с чем. Метляев к тому времени без шума перевелся на другой участок, потом и вовсе уволился, а парень проходчик цел-невредим  стоял перед начальником. И на возражение: «Вот же остался жив!» начальник  с явным сожалением отвечает: «Осечка. Может, жизнь нормальная началась, а  мы и не замечаем».
 
    По- моему, неплохо написано.
На разговор о производственной теме вдохновляет не только Леонид Бородин, но и классический утонченный эстет Оскар Уайльд. Парадоксальный острослов спускался в рудники Америки, о чем сообщал в письмах домой.  В Лендвилле он даже открыл разработку новой жилы,  которую в честь него назвали «Оскаром».  В Фермонте провел под землей чуть ли не ночь: «разговаривать с этими людьми оказалось страшно интересно…» («людьми» - рудокопами). После чтения писем  симпатия к прозе этого ирландца делается столь же сильной, как сочувствие к его судьбе. Его слова о том, что занятия искусством – это долгое восхитительное самоистребление, достойны чтобы их напечатали золотыми буквами.
               
    Здесь это сказано для того, чтобы перейти к одной важной теме, имеющей отношение к людям книги. Правда, не все литераторы и читатели таковыми могут именоваться, однако это не повод, чтобы оставить любимую тему огня и горячего производства  отдельно от мира мысли. Наши современные литераторы уж очень любят над ней посмеяться, топча советских борзописцев, которые обслуживали власть. А теперь сами бегут впереди паровоза, угождая  сальным интересантам. В сфере практической этики что борзописцы, что сексопаты -  одно и то же. И там и тут холопство выдается за свободное творчество со ссылкой на тиражи. Кстати, в нынешней ситуации  быть попсовыми  романистами не так уж и трудно. Публика, жадная до скандалов, не прочь потрафить собственным комплексам.  Если в вопросах культуры спрос  рождает  толпа, то самое время задуматься, не пришла ли пора перевернуть страницу пророков и покончить с разговорами о культуре. Дело не в аморальности текстов. Эти авторы неправы художественно, потому что из сферы литературы переступили в область патологической медицины.  Впрочем, я  ругаю их от бессилия, в действительности они достойны забвения.
Продолжение следует