Фрагмент повести Разрыв-трава

Кузница

   Кузнец оборудовал своё рабочее место на постоялом дворе, где мы жили, с левой стороны пустующей конюшни. Длинная, красного дореволюционного кирпича, конюшня располагалась посреди двора, но поскольку стойла в ней стоили дороже, чем места у коновязи на улице, сельский люд коней там размещал редко, только если оставался на ночлег.
 
   Приезжие хуторянки и даже молодая уборщица румяная Надя сюда носили править ножницы и ножи, но в кузницу старались не заходить, между собой поговаривая, что там кажется и манит нечистый. Уже на подходе к кузне даже самые нечуткие, но суеверные ноздри в смешанном запахе горящих углей и окалины слышали зловония ада. Искры точильного станка, который кузнец ежедневно выносил и выставлял у входа, усугубляли впечатление. А на деле в кузнице, если и хозяйничал нечистый, то это был сам чумазый от пыли и копоти невысокий и коренастый кузнец. И ему в работе помогал длинный и жилистый немой подмастерье.

   Моё же любопытство было сильнее страха перед нечистым. Я с порога любил наблюдать за происходящим в кузнице. Там в горниле полыхали малиновые язычки пламени, поджидая холодные заготовки.  Огонь и искры манили меня. Поначалу меня не замечали, но никто и не гонял, и я, словно завороженный, наблюдал за ладной работой мастеровых. Постепенно мне удалось медленно и ненавязчиво втереться в доверие, пробраться в кузницу глубже, и даже быть полезным в некоторых мелочах работы. Вскоре без лишних вопросов я понял, зачем нужны кузнечные клещи, отличал молот от кувалды, пробойник от прошивки и охотно подавал труженикам нужный инструмент.

   Самым обычным делом в кузне было ковать подковы. Было интересно смотреть, как кузнец, взглянув у дверей на копыто лошади, мелом на наковальне делал набросок подковы нужного размера. В моих глазах это простое умение было сродни мастерству именитых художников, о существовании которых я тогда и не подозревал. Затем мастер гибкой стальной линейкой производил замер и решительно обрубал от металлического бруса заготовку нужной длины. Потом обрубок, словно душа грешника, предавался огню. Колдовство продолжалось, и далее было не менее интересно. Раскалив добела заготовку, мастер ловко выхватывал её клещами из горнила, загибал края пяточных шипов, ударом намечал середину на обрубке, и ударами молотка-ручника указывал подмастерью куда бить, а тот уже наносил тяжёлые удары кувалдой. Вместе они скоренько выгибали подкову, ровно пробивали канавки, а затем точно рубили в них дырки для гвоздей.

   Коней ковали прямо у дверей кузницы. Лошадки обычно не лягались, так как не боялись кузнеца, и спокойно относились к этой процедуре как современная женщина к маникюру. Но в целях предосторожности поверх штанов ковач повязывал на поясе и под коленями кожаные чапсы, чтобы уберечь собственные ноги от нечаянных ударов. Затем «оседлав» ногу лошади, он зажимал копыто между колен, чистил его крючком, клещами снимал старую подкову, снова чистил и острым косым ножом подрезал копыта. После подгонки подковы по размеру прибивал новую. Пока кузнец возился с копытом, он находил время между делом своими байками смущать случайных баб, терпеливо ожидающих у дверей момента, для того чтобы вклиниться в работу с просьбой о заточке ножей и ножниц, а пуще других донимал любопытную Надю:
 
 - Заходи почаще, красавица! Хочешь, я тебе колечко на счастье выкую, а не хочешь подарка, так обниму и прижму крепко. Меня не хочешь, могу замуж отдать за своего ученика, – и кузнец молотком показывал в сторону немого, – Знай, красавица, только три человека Богом на Земле назначены венчать: батюшка в церкви, капитан корабля в море и кузнец в деревне.

   Наивной Наде замуж хотелось, и она поначалу зачастила в кузню, да и подмастерью она нравилась, но тот стеснялся, а говорить и вовсе не мог. Вскоре Наде показалось, что он к ней равнодушен, и через какое-то время Надя перестала захаживать в кузню:

- Ой, там так страшно, кузнец, что чёрт, в кожаном фартуке, а сам бесстыдный, по пояс голый, красное пламя по морде гуляет, а и подмастерье не лучше, грязный, да всё молчит, - сетовала Надя моей бабушке, фамилия которой по мужу была Кузнецова, а значит и мои предки до получения этой фамилии были не последними людьми в русской деревне.
- Чего, дурочка, кочевряжишься: у кузнецов золотые руки, если не бьют. А что с того, что он
немой?  Немые, они добрые, может, присмотришься? – увещевала Надю бабушка Варя.
- Нет, я найду себя мужика получше, - словно бес Наденьку под ребро пальцем ткнул, гордо задрала она свой носик.

   Поиски мужа у Нади затянулись: их было мало после войны, мужиков-то её возраста. Мужики были в цене любые.  Моей бабушке так и не удалось сосватать Надю замуж за немого: зимой мастер исчез, кузница закрылась, и подмастерье пропал. Таким образом, и моей мечте выучиться на кузнеца не суждено было сбыться. Поговаривали, что кузнец под Рождество отправился с подарками к родне в деревню, там запился, и на обратном пути замёрз в сугробе...

Колхозный рынок

   Как-то, шмыгнув носом и сплюнув через щель в зубах, мой приятель Сашка в базарный день предложил посетить колхозный рынок напротив нашего постоялого двора. Мы прошли через широкие ворота мимо инвалида с гармошкой, который распевал частушки и иногда получал потёртый алтын в ржавую консервную банку возле изувеченных ног, и затерялись в толчее.   Чего только не было в торговых рядах! Мне могут не поверить, но уже вскоре после войны на колхозном рынке нашего городка было всё. Слоняясь по торговым рядам, мы наблюдали, как из плетёных корзин высовывали головы куры-пеструшки и клевались грозные петухи, а рядом в лукошке лежали крупные коричневые и белые яйца на выбор. С ними соседствовали тяжёлые караваи деревенского ржаного хлеба. Поодаль, завёрнутые в бумагу в клеточку, желтели килограммовые брикеты коровьего масла, радовали глаз подвешенные на крюках розоватые шматы сала и натуральные колбасы с хуторов, да свёрнутые в чёрные кольца, лоснящихся от жира, копчёные угри с озера Разна, длиной никак не меньше метра и толщиной с запястье взрослого человека. Я никогда больше не видел таких крупных угрей. Ныне магазинный угорь пошёл худой и мелкий, иногда случается чуток толще карандаша. Теперь на современном базаре после развала страны даже яиц, молока и тминного сыра не сыщешь на рынке в базарный день, только шмотки, никудышные и дешёвые российские часы, китайские фонарики и польские яблоки. А уж таких диковин как лупоглазые лягушки, выглядывающие из крынок с неснятым молоком, вообще не встретишь никогда.
 
   А в те годы народ и представить не мог, что настанет в стране время холодильников, поэтому иного способа от скисания молока, кроме лягушек, и не знали. Мне же лягушки нравились, любил я и молоко, поэтому с интересом наблюдал, как брезгливо обходили немногие уцелевшие после войны городские еврейки крынки с милыми тварями. Они нещадно торговались при любой покупке, не доверяя ни крестьянкам, ни весам. Сомневаясь в точности измерения веса, эти брезгливые дамы частенько по нескольку раз заставляли торговок перевешивать покупаемый продукт, независимо от того использовался ли русский контарь, польский безмен или простые рычажные весы.

   Манящие запахи копчёных угрей и колбас возбуждали аппетит, усугублял его и вид малиновых сахарных петушков на палочке. Но до того, что у мальца запахи копчёностей расширяют ноздри и течёт слюна, никому дела не было. Однако слюной, как известно, не насытишься. Попрошайничать мне всегда было стыдно, а воровать я не умел вовсе, и чтобы не захлебнуться я оставил Сашку, который не терял надежды стырить нечто съестное у зазевавшихся селян, и понуро поплёлся домой…

Солдатская пивнушка

   Однако на противоположной стороне улицы, прямо напротив выхода с базара, также было место, мимо которого сложно было пройти. Это был буфет, и оттуда с самого утра доносился запах свежего хлеба. Двери буфета летом всегда стояли распахнутыми, но, чтобы войти пришлось преодолеть три несуразные разновысокие ступеньки. В зале было пусто, на некрашеном полу как грибы торчали высокие круглые столики на одной ножке, стульев не было. Стенки до потолка были крашены серовато-зелёной меловой краской. Неизвестный маляр фигурным валиком по этой меловой краске сделал накат разновеликих загогулин, своими извивами напоминающих толстых бурых дождевых червей-выползков.

   Среди этих меловых стен за откидным прилавком царствовала продавщица в накрахмаленном кружевном кокошнике. Высокая грудь не вмещалась в синем платье и колыхалась над кружевной оторочкой белого передника при каждом движении. Напудренные румянами щёки, белые оборочки и пышные формы буфетчицы выгодно выделялись на фоне серо-зелёных стен. Она была хороша в своём синем платье и белоснежном кокошнике, не женщина, а мечта солдата! И моя мечта тоже, но не по причине её огромного бюста, а оттого, что за её спиной на полках мерцали боками металлические банки шпрот и дразнили заветным хлебным запахом ряды свежих саек и обдирного чёрного хлеба. И я всегда мечтал, что однажды эта красивая тётенька поманит меня своим пухлым пальчиком и спросит:

- Мальчик, хочешь тёплую саечку?
- Хочу! – незамедлительно отвечу я, и сдобная торговка протянет мне через прилавок румяную сайку.

   Не всякому современному ребёнку понятно наслаждение, с которым обдираешь румяный верх свежевыпеченного хлеба и медленно жуёшь пахучие мягкие кусочки с его боков. Но торговля есть торговля, благотворительностью в буфете буфетчица не занималась, сайки и килограммовые кирпичики хлеба продавались за деньги, которых у меня не было. Она вообще не обратила на меня внимания, так как  к ней с чёрного хода с чёрного хода какой-то оборванный и заросший щетиной тщедушный ханурик* с сизым носом принёс мешок живых раков и втихаря мешок передал буфетчице. Раки после войны расплодились в превеликом множестве, и «Мечта солдата» приняла товар и сунула ханурику награду - чекушку водки. Тот поспешно спрятал свою усладу под полу и исчез, а буфетчица безжалостно вытряхнула из мешка первый отряд раков в большую кастрюлю, кипящую на примусе прямо в подсобке. Раки резко взбрыкнули хвостами, стремительно нырнули в кипяток и там затихли, меняя чёрные, зелёные, бурые и синие окрасы своих доспехов на единый красный цвет нашего родного флага.
 Вдоволь нанюхавшись запаха ракового супчика с укропом и хлебного аромата, я осторожно спустился по шатким ступеням обратно на тротуар. Сюда уже подтянулся Сашка, у которого на рынке не случилось фарта. И мы стали рассматривать и обсуждать посетителей.

   До полудня в буфет изредка заходили торопливо выпить стакан чаю за медяки случайные прохожие. А прижимистые хуторяне, которые приезжали торговать на базар, деньги имели, но не затем приезжали в город, чтобы их тратить по пустякам. Они экономили после удачной торговли каждую свою трудовую копейку и в буфет заходили разве что перед отъездом, чтобы купить белый городской батон семье в подарок. Затем селяне завязывали деньги в узелок и прятали в телеге, опасаясь вездесущих городских жиганов. А хлебнуть добрый глоток крепкого домашнего напитка под названием «Дзимтените»* можно было и на обратном пути из предусмотрительно взятой из дома бутыли.

   Буфет оживал после полудня: сюда начинали собираться демобилизованные фронтовики в линялых гимнастёрках и видавших виды кирзачах. За неимением другой одежды многие донашивали свои солдатские гимнастёрки, галифе и сапоги. К солдатам у царственной буфетчицы было особое отношение: у них водились деньги, достаточные для выпивки, и дородная тётка не ленилась вести бойкую торговлю пивом и водкой на розлив вкупе с варёными раками. Первыми к пивнушке подтягивались солдатики, которым война повредила душу, но сохранила ноги и не тронула иные части тела. Следом появлялись увечные фронтовики. Я видывал разных калек, но одного побаивался. И не из-за палки суковатки, на которую тот опирался, подтаскивая ногу, а оттого, что дышал он не как все через нос или рот, а со свистом втягивая воздух через металлическое отверстие трахеостомы. Говорить он тоже не мог иначе как прикрыв заскорузлым пальцем металлическое отверстие на горле под подбородком. Да можно ли было вообще этот хрип считать речью? Но фронтовики, слушая хрипы обезображенного ветерана, с удивительным уважением относились к этому инвалиду, наклоняли ухо, и старались его понять. Приходил тот ради общения, пил мало, и, наговорившись, вернее насвистевшись, уходил раньше всех.

   Вскоре в пивнушку заявился одноногий инвалид в темно-синих галифе и офицерской фуражке войск НКВД. Его головной убор имел виды: козырёк расколот, ремешок сорван, синяя тулья фуражки была мятой, выпушка и околыш выгорели настолько, что, несмотря на отсутствие звездочки, на её месте остался яркий малиновый след. С неопрятной фуражкой контрастировал правый яловый офицерский сапог мужика. Он был яро начищен и сверкал необыкновенным блеском. На культе левой ноги, ампутированной ниже колена, ремнями был подвязан грубый деревянный протез. Мужик передвигался без костылей, поворачиваясь туловищем при каждом шаге и размахивая для равновесия руками. Орденские планки в два ряда над левым карманом повседневного кителя и протез опровергали утверждения некоторых нынешних писак о том, что войска НКВД пороху не нюхали, а на фронте отличались только в заградительных отрядах. Этого субъекта я замечал возле пивнушки и раньше. Но фронтовики, в основном пехота, сторонились его: был он хмурым, в разговоры не вступал, пил много никого не угощая, всегда на свои, и никогда до бесчувствия.

   Другие офицеры в пивнушке обычно не встречались. Служивые, годные к строевой, после войны ещё продолжали службу в зоне оккупации Германии или в других гарнизонах под управлением военных комендатур. В нашем же цивильном городке размещалась лётная школа, но за нравственностью строевых офицеров зорко следил женсовет под руководством командира части. Жёны ревностно отстаивали свои интересы и всегда жаловались командиру, если мужья посещали злачные заведения города. Но нельзя сказать, что сухой закон всегда побеждал характеры их мужей. Некоторые счастливчики находили благовидные предлоги улизнуть из дома и присоединиться к холостякам лётной школы, которые обычно зависали в единственном городском ресторане «Латгалия». Там служивых обычно поджидали немногие уцелевшие со времён диктатора Ульманиса и немецкой оккупации напудренные городские проститутки, охотно помогавшие советским офицерам спускать сталинские банкноты образца 1947 года.

   А в пивнушке обходились без посторонних женщин. Здесь царила грудастая «Мечта солдата», и владычица буфета имела свой гешефт. Поэтому она не ленилась проворно цедить пиво из бочонка в кружки, разливать водку по гранёным стопарикам и на блюде подавать на столики раков. Стоили раки дёшево, всего-то пять копеек за усача-одиночку, обычно их брали блюдо на столик. Считалось, что блюдо вмещает сотню членистоногих тварей, но кто их в пивнушке будет пересчитывать? Кроме того, известно, что пиво пенится, и жаждущим мужикам ждать некогда, пока пенные кружева сползут по кружке. Если у фронтовика денег не было, бедолагу выручали товарищи. Они пододвигали жаждущему, но безденежному другу свою недопитую кружку, сами шли за пивом для себя, и заводили с приятелем важные взрослые беседы. О чём они говорили, разобрать было невозможно, так как в буфете постепенно нарастал общий гул. Да и вообще содержание чужих бесед нас интересовало мало, так как у нас были свои разговоры и интересы.

   Тогдашние мальчишки знали, что была война, гордились тем, что русские победили немцев, и искалеченные люди не казалось нам чем-то необычным. Фронтовики в те времена не бряцали медалями, но прямоугольные планочки, обтянутые наградными лентами соответствующих орденов и медалей, тогда были в ходу и вызывали наше уважение. Следуя логике сегодняшнего дня, люди, обожжённые войной, должны были иметь нарушения психики, стать злыми и жестокими. Никто тогда и не слышал умных слов таких как «реабилитация», «болезнь легионеров», «психотерапевт», фронтовикам не хватало элементарного медицинского обслуживания, и раны своей души мужчины лечили разговорами за кружкой пива или чего-нибудь покрепче.

   А интерес безотцовщины выражался вот в чём: ребячья босота собиралась на краю тротуара перед солдатской пивнушкой не только с тем, чтобы поглазеть на чьих-то отцов, но и в ожидании, что нас заметят и поймут, что среди нас имеются охотники до простой корки хлеба. И частенько не вполне трезвые фронтовики, когда видели детей, собравшихся у входа, хмуро выносили недоеденные консервы, или же, находясь в подпитии, бросали наудачу через открытые двери раков. Если раков в продаже не было, к нам летела плоская жестяная банка с парой недоеденных бронзовых шпрот, следом вылетал резаный хлеб, который стоял на столиках бесплатно. Помимо копчёных рыбёшек в банке всегда оставалось немного масла, и если в него макнуть ловко пойманный ржаной хлеб, то можно было насладиться самым изысканным вкусовым букетом моего детства.
 
   Ближе к закрытию к дверям пивнушки подтягивались женщины, но вход в пивнушку при тогдашнем женском целомудрии был табу, и женщины терпеливо ждали своих мужиков на выходе из злачного заведения. Случалось, что закосевшие фронтовики нетвёрдой походкой шли к распахнутым дверям, цеплялись тяжёлыми ногами за порожек и боролись с земным притяжением, которое норовило их приземлить. Солдатские жёны заботливо перехватывали подвыпивших мужей на выходе. Такой перехват был просто необходим, так как слабые ноги и неотложные дела частенько заводили мужей под забор постоялого двора для продолжения банкета сотоварищи или же для временного отдыха. Гораздо хуже, если чужого мужика перехватывали и тащили в свою постель солдатки, мужья которых не вернулись с войны. И кто знает, вернётся ли фронтовик домой после такого похода?   Однажды я видел, как пьяненький мужичок полетел через три злополучные ступеньки, ведущие в пивнушку, на тротуар. Справа и слева, ещё в полёте, его подхватили две бабы, и он на них повис. Женщины под сопровождающий хохот собутыльников поволокли добычу, пиная друг дружку ногами за его спиной. Кто была его жена, а кто любовница никто так и не догадался, так как вскоре они пинаться перестали и довольно дружно поволокли вконец обессиленного мужичка в одну и ту же сторону.

   Невольно мне подумалось, а как же преодолеет три ступеньки одноногий фронтовик в офицерской фуражке войск НКВД? Он уже довольно прямо, лишь усиленно размахивая руками и разворачивая туловище при каждом шаге, направился к выходу. На беду, и он споткнулся, поскольку не смог переставить свой деревянный протез через порожек. Но упасть ему не дала розовощёкая уборщица Надя, которая шла с работы и как бы случайно задержалась за спинами других женщин. Надя всхлипнула и стремительно подскочив к одноногому инвалиду предложила ему помощь, и тот не отказался. Претензий на инвалида у собравшихся баб не возникло, и Надя с калекой благополучно скрылись за углом.

   На следующий день розовощёкая Надя пришла на работу нарядная, и работать не стала. Она поправила светлый ситцевый, с набивкой мелкими васильками, платочек, уселась рядом с моей бабушкой на лавочку, плотно сжала пухлые коленки, крепко захватила ладонями доску скамейки спереди, и покраснев призналась моей бабушке, что выходит замуж. О чём они говорили дальше, я не помню. Только запомнился конец их нехитрого диалога:

- Надя, ты же молодая, а ён старый, - увещевала бабушка Надю.
- Ну и что, молодых-то женихов и нет, - упрямо парировала девушка.
-  Надя, ён же калека. У его и ноги-то нет, какой он муж?
-  Пусть и калека, пусть и ноги нет, а всё равно мужик.

   Дальнейший их разговор я не слушал. Надя вскоре уволилась, и больше я эту девицу не видел. Не встречался больше и её суженый подле солдатской пивнушки. Но скорее всего всё у них наладилось, так как пару раз я этого инвалида встречал на улице, без Нади, но опрятно одетого и всегда трезвого. Родила ли Надя ему детей, я тоже не знаю: больше никогда разговор о розовощёкой и пышущей здоровьем Наде на постоялом дворе не заходил.

   Так солдатская пивнушка стала местом, где объявился Надин суженый, а я стал очевидцем любовной истории, которая случилась у меня на глазах именно в этом, далеко не самом романтическом, месте.


Примечания:
* Ханурик – здесь не пушистый зверёк, а опустившийся, ничтожный и трусоватый человек.

** "Дзимтените" - непереводимое латгальское ласковое слово, производное от "Дзимтене", что значит "Родина". По-русски так не звучит - "Родиночка", разве что "Родименькая".