Орех беззубому

(новелла в четырёх частях)

I
Трудно учиться, когда тебе уже под пятьдесят… Тем более, осваивать иную действительность, «зашитую» в другом языке. Андрей Петрович, протирая уставшие, будто забитые песком глаза, сидел над девятисотстраничной книгой, на обложке которой значилось: Миллер А. «Грамматика английского языка».
Напридумывали эти чёртовы англичане! Present Simple, Present Continuous, Present Perfect… Какая между всем этим разница? Всё равно везде Present. А ещё русский язык все ругают, дескать, исключений там много. Ну да, много, допустим. Зато всё понятно! Настоящее время – это настоящее время, и ничего больше.
I work, you work, we work… Никаких окончаний! Как в этом языке вообще ориентироваться? «We» – это хотя бы понятно. А вот кто такой этот «you» вообще? Он или она? Или их несколько? Сломанный какой-то язык. Или недоделанный… С другой стороны, а чего хотеть, если вся планета на нём разговаривает как попало? Тут десять-то человек в пределах одной кафедры между собой договориться не могут, а мы хотим, чтобы весь мир насчёт английского языка смог договориться.
Известный российский физик нетвёрдой рукой перевернул страницу и упёрся пальцем в примеры: «I am working». Это значит «Я работаю». «I work» тоже значит «Я работаю». Чертовщина какая-то! Что это за язык такой идиотский!
Разнервничавшись, Андрей Петрович взъерошил руками волосы, посидел так, уткнувшись бессмысленным взором в жёлтую, испещрённую латиницей страницу учебника, тяжело безнадёжно вздохнул и, встав из-за стола, пошёл на кухню. Дома все уже спали. Сидя на кухне в майке и трикотажных штанах, он потихоньку цедил воду, пытаясь осмыслить прошедшее и происходящее.
Школу окончил Андрей Петрович как все: был пионером и комсомольцем. Потом, будучи уже студентом, как-то перенёс развал Советского Союза. И вот уже он, ещё такой молодой, хлопает сидит на кафедре глазами, смотрит, как вся эта постсоветская профессура принимает решение о зачислении его в аспирантуру. Затем и сама аспирантура, практика на заводе, защита кандидатской диссертации. Женился, двое детей. И как-то всё шло и шло. А потом стало идти всё хуже и хуже. После кризиса 2008 года министерство закрыло ряд научных проектов, стало отказывать в финансировании, перестало давать деньги на покупку оборудования в технические лаборатории. Преподавательские ставки начали падать, и уже давно не было никакой возможности зарабатывать нормально, хотя с мерцающих телевизионных экранов улыбающиеся пластмассовыми улыбками лощёные мужчины и женщины сообщали о повышении зарплат и улучшении условий труда и жизни по всей неохватной стране, в которой, если уж честно сказать, люди живут, занимая лишь одну двенадцатую её часть, именующуюся, собственно, европейской, а в остальных одиннадцати частях из двенадцати говорить не то чтобы об уровне, а даже о жизни никакой не приходится – там просто живности разумной никакой нет. Но, как было сказано в одном замечательном фильме: «Всё равно об этом Оливере Кромвеле никто, кроме нас с тобой, не знает»… 
Крутился, как мог, Андрей Петрович. Вот уже и дети подрастать стали. Пришло время, и докторскую защитил. А лет так с пять так назад на конференции в Амстердаме к нему подошёл один известный учёный из Массачусетского университета и предложил работать у него в проекте, но для этого, он сказал, надо, конечно, сначала переехать в Америку. Стал Андрей Петрович думать тогда, как получить рабочую визу туда. Правила, на первый взгляд, достаточно просты: среди прочих документов, удостоверяющих личность и подтверждающих полученное образование и научные степени, надо иметь приглашение с предполагаемого будущего места работы и сертификат, подтверждающий владение английским языком на уровне не ниже уровня B2.
Андрей Петрович засобирался. Подготовил все документы, нотариальный перевод всех дипломов и аттестатов сделал, Массачусетский университет ему приглашение выслал, даже уровень зарплаты в нём прописал. И на этом этапе застопорилось всё, потому что теперь единственное, что ему оставалось, – это подтвердить свой уровень английского языка, которым он владел, как владеют все выходцы из Советского Союза, – «собачий уровень» он называется, что значит «понимать – понимаю, а сказать ничего не могу».
Сначала ходил на курсы, потом частные уроки стал брать, и, вроде бы, дело пошло, но не так быстро и не так хорошо, как хотелось бы. Некогда было учиться: то статьи надо писать, то отчёты по грантам делать, лекции со студентами опять-таки же… Да и память уже не та. Память же ресурс ограниченный, это известно. А у Андрея Петровича вся голова формулами да уравнениями забита. Спроси его, сколько его детям лет, – вряд ли скажет. Да какие дети! Он и своего-то возраста нормально не помнит. В больнице, когда врач спрашивает, считать начинает: текущий год минус год рождения – так и получается полный возраст.
А Ижевск – город небольшой, хоть и двадцатый по стране, наукой не славится, больше, скорее, всё производством. Да помидорами недозревшими. И о какой здесь науке вообще говорить можно? С каждым годом количество преподавателей в университете сокращается пропорционально выделяемым Москвой бюджетным местам. За шесть лет цифра эта с тысячи двухсот семидесяти человек до четырёхсот тридцати упала. Кому статьи-то писать? Науку кому делать? И всё же теплится в груди у Андрея Петровича маленькая смутная гордость за то, что его, а не кого-то другого в американский университет работать позвали. Немного осталось вот только – английский язык сдать.
Одну за другой он провалил за последние полгода три попытки. Учит он, учит этот английский, но не даётся никак ему этот орешек… И ведь обидно-то что? Научные показатели всё растут, отчёты по науке хорошие пишутся. Вот уже и Индекс Хирша перевалил за пятьдесят, по двадцать статей в SCOPUS и WEB of SCIENCE, а главное дело никак с места не двигается.
Был, конечно, у Андрея Петровича ещё один маленький страх, который точил его, как червь точит яблоко: вдруг он зря совершенно надеется, что где-то в Америке ему будет лучше. Вдруг ничего не получится, даже с английским? И этому страху была очень даже простая и реальная причина – соседи со второго этажа. Вполне себе приличная пара уже немолодых лет, прожив в Америке год, вернулась обратно: не прижились. Думая о них или встречая кого-нибудь из них во дворе, поникших и неприкаянных, он наполнялся страхом и убеждённостью в том, что всё идёт как-то неправильно. Но потом начинал уговаривать себя в том, что у всех судьбы разные: кто-то вернулся, а кто-то прижился. И снова садился учить ненавистный английский язык, чтобы получить рабочую визу в США.
– И далась тебе, дурню, эта Америка? – спрашивает его товарищ один на кафедре.
– Америка сама не далась, – отвечает Андрей Петрович, – а вот наука далась. Ты даже представить себе не можешь, какое у них там оборудование в лабораториях.
– Ну ты вообще… – коллега неодобрительно кивает головой. – Сиди здесь спокойно: ставка профессорская у тебя есть, студенты есть, работать особо не надо, а там же тебя пахать заставят.
– А я, может, как раз пахать и хочу. Я проектов серьёзных хочу. А что тут у нас? Одни фантики… И в фантики эти наши отчёты мизерные псевдонаучные завёрнуты. Смотришь – красиво всё, а развернёшь – пустота одна.
– Пустота, не пустота… Чего сетовать, если эта пустота вполне успешно в национальную валюту конвертируется?
– В том-то всё и дело, что пустота только в пустоту конвертироваться должна, а никак не в валюту. Ничто не может возникнуть из пустоты…
Коллега заржал от души:
– Эк ты загнул, дружище! Философ! А как же тогда обычным людям жить?
Андрей Петрович удивлённо посмотрел на него:
– Каким обычным?
– Мне, например. Я же ведь звёзд с неба не хватаю, как ты. Зато у меня и квартира приличная есть, и машина за пять миллионов. А у тебя что? Двушка хрущёвская?
Что правда, то правда: меркантильностью Андрей Петрович никогда не страдал. Может, поэтому и выдвинулся сильно в науку. Многие ведь учёные этот путь для себя выбирали.
Тот же самый, например, Григорий Перельман, которому за доказательство гипотезы Пуанкаре, одной из семи «задач тысячелетия», дважды давали премии: в 2006 году – пятнадцать тысяч канадских долларов Филдсовской премии – самой престижной награды в математике, а в 2010 году – один миллион долларов, только уже других, американских, выделенных Математическим институтом Клэя. Однако же Перельман деньги не взял. Объяснил это просто, сказав, что главной причиной его отказа стало несогласие с решением математического сообщества. Он, видите ли, считает, что решение комиссией было вынесено несправедливо и что вклад американского математика Ричарда Гамильтона в доказательство гипотезы Пуанкаре ничуть не меньше, чем вклад его самого. Правда, как слышал Андрей Петрович, в научных кругах пробегали слухи и иного толка. Кто-то где-то сказал, что настоящей причиной отказа от премии была не идея справедливости, а то, что Перельман побоялся утратить математический талант, ибо есть такое поверье в математических кругах, что тот, кто возьмёт за свою математику деньги, будет лишён всех своих математических способностей навсегда. Это, как кажется Андрею Петровичу, больше похоже было на правду.
К тому же, деньги всегда только деньги. А талант – это больше, чем просто талант. Хотя сколько людей разбазарили и деньги свои, и таланты. Взять, к примеру, нобелевских лауреатов: какие разные судьбы были у денег, доставшихся им!
Многие из тех, кому премии были выплачены, конечно, были увлечены наукой больше, чем собственной жизнью, и поэтому деньги, полученные ими, они потратили на науку или на служение обществу. Андрей Петрович начал мысленно перебирать, раскачиваясь из стороны в сторону на табуретке. Немецкий вот врач, например, Альберт Швейцер построил в 1957 году лепрозорий. Лауреат премии мира за 1990 год Михаил Горбачёв перечислил полученные деньги в бюджет страны и потратил их на строительство больниц. На научные цели отдал свою премию в 1904 году физиолог Иван Павлов – первый русский лауреат: он создал Институт физиологии. Микробиолог Илья Мечников в 1908 году отдал нобелевские деньги на развитие Института Пастера в Париже. Его примеру последовал и микробиолог Андре Мишель Львов в 1965 году. Этой же традиции остался верен и Жорес Алферов, основавший в 2000 году на премиальные средства Фонд поддержки образования и науки при Физико-техническом институте им. А Ф. Иоффе; а ещё, говорят, он купил жене шубу и маленькую дачу себе за городом.
Физик тихонечко, чтобы никого не разбудить, засмеялся.
Неплохо, конечно, распорядились премией и те, кто решил возвеличить себя. Первый нобелевский лауреат по литературе француз Рене Франсуа Арман Сюлли Прюдом отдал полученные в 1901 году деньги на основание собственной поэтической премии. А Габриель Гарсия Маркес в 1982 году вложил премиальные деньги в бизнес – в издание журнала Revista Cambio: он-то вообще всю жизнь до этого нищим был. Тоже дело, не впустую деньги ушли.
Были, конечно, и более прозаические траты, несколько веселившие Андрея Петровича своей обыденностью. Так, академик Виталий Гинзбург, лауреат Нобелевской премии по физике за 2003 год, на вопрос о том, как он потратил деньги, пожал плечами, сказав спокойно: «Жене отдал. У меня жена имеет первое слово в семье, она и распоряжается деньгами». Так же поступил и венгерский писатель Имре Кертеш, лауреат 2002 года: «За десятилетия жизни со мной, в затворничестве и нищете, жена заслужила право потратить призовые деньги так, как ей захочется, – заявил он. – Пусть накупит себе платьев и украшений». Не в науку и не в искусство, конечно, но тоже не совсем в пустоту, наверное... Андрей Петрович подумал вдруг о своей жене. Хорошая она у него, добрая. И главное, за ним готова идти хоть на край света. Он ей сказал: в Америку, и она собирать чемоданы стала.
Но были и другие, конечно, примеры, совсем недостойные… Премия писателя Александра Солженицына ушла на покупку усадьбы в штате Вермонт. А ведь столько красивых слов было сказано! Михаил Шолохов потратил деньги на путешествие по миру – тоже сомнительный вклад в человечество. Точно так же поступил со своей премией и физик Александр Прохоров. Ладно литераторы, они странные все. Но физик-то, физик! Вот ещё: Иван Бунин, получивший премию в 1933 году, её прокутил. Точно таким же образом потратил деньги и датский физик Нильс Бор…
Где же здесь правда, где же здесь истина? Никто этого не знает. Но веление сердца сильнее всех остальных велений. Вот и Андрей Петрович лелеял мечту об открытии им своего института – мечту, которой здесь, на его исторической родине, сбыться уж точно не суждено. Возможности – вот что его привлекало в Америке, только возможности. И уж точно не деньги.
Андрей Петрович вернулся в спальню. Ещё раз взглянул на раскрытый учебник английского языка: завтра с утра надо будет опять повторить все эти симплы, перфекты и континиусы – и в бой: дальше тянуть уже некуда. Он устало вздохнул, посмотрел на кровать. Там, уткнувшись лицом в подушку, крепко спала жена. Вот она-то, всегда помогавшая ему во всём, как никто другой заслуживала и переезда в Америку, и спокойной размеренной жизни, и мужа – нобелевского лауреата. И всех этих померных и непомерных денег.
Андрей Петрович стянул с себя штаны и майку, взялся, оставшись в одних длинных трусах, рукой за уголок одеяла. Сел на кровать, ещё раз открыл на телефоне e-mail. Там висело непрочитанным письмо от Массачусетского университета. В письме сообщалось следующее: «Глубокоуважаемый профессор Андрей Петрович Васильков, в связи с задержкой в получении Вами всех необходимых для трудоустройства в Массачусетском университете документов мы вынуждены сообщить Вам о том, что на заседании, состоявшемся 22 мая сего года, Комиссией по кадровым вопросам было принято решение утвердить на должность профессора кафедры ядерной физики иного претендента. Всего хорошего и с наилучшими пожеланиями…» И всё прочее.
Восемьдесят нобелевских лауреатов, пятьдесят шесть обладателей Национальной медали за вклад в естественные науки, сорок три стипендиата-исследователя фонда МакАртура, двадцать восемь победителей Национальной премии в области технологий и инноваций – всё это Массачусетский университет, в котором, увы, уже никогда-никогда не будет работать А. П. Васильков, не сдавший вовремя экзамен по английскому языку.
Best regards, как говорится, дорогая наука.

II
Как Диану занесло на кафедру английского языка – одному только Богу известно. Такая судьба… Но судьба, видно, на то и судьба, чтобы перед человеком в действиях своих и решениях не отчитываться.
Сама-то Диана закончила сугубо мужской факультет и всю студенческую жизнь занималась автомобилестроением. А потом вдруг раз, и понесло её в сторону английского языка. Получила второе образование, стала специалистом в профессиональном техническом переводе. Увлеклась до такой степени, что решила остаться преподавать, но уже на кафедре английского языка. Ну а что? Кафедра крепкая, хорошая. Одни женщины, правда, только, да ну и что, с женщинами нельзя, что ли, работать? Так и осталась там, корни пустила, наукой заниматься стала. Сначала одно что-то делала, потом ещё дела подтянулись, статьи писать начала, заявки на гранты. А в последнее время вообще интересно стало работать: то одна конференция, то другая. А Диане всё хорошо, любит она, когда много народу и все друг с другом коммуницируют.
Сначала-то английский язык людям дичью какой-то казался: «Что, и статьи надо писать на английском? А на русском языке аннотации разве недостаточно? А вы уверены, что на этом вообще разговаривать можно?» А сейчас проще всё стало: мировая политика, мировая экономика, мировой локдаун, и английский язык, как спрут, везде свои щупальца тянет, во все сферы жизнедеятельности человека проникает. Наука – вот, пожалуйста, английский язык. Техническая документация – тоже английский. Недавно даже сборник рассказов попросили перевести на английский. Работы много – не разгрести. Недавно один её знакомый-программист рассказал их с друзьями последнюю шутку, что, мол, когда они умрут, работы ещё на два дня останется. У неё же, нет, не на два дня – года на три вся жизнь профессиональная распланирована.
Хорошо ещё, что она успела сразу после аспирантуры кандидатскую диссертацию защитить, а то сейчас бы на это времени точно не хватило. То пары, то статьи, то конференции, то повышения квалификации. А с этого года ещё и курсы профессионального академического перевода запустили для сотрудников вузов. Только многим на тех курса не до профессионального перевода: им бы Present Continuous от Present Simple отличить научиться. А до Present Perfect, наверное, им вообще никогда не добраться.
– Давайте ещё раз, – в аудитории у Дианы двенадцать человек, все преподаватели, и всем английский нужен: кому для англоязычных студентов, кому статьи переводить, а у Андрея Петровича вообще задача TOEFL сдать – он в Америку хочет уехать работать. – Present Continuous – это форма длительная, непрерывная, когда вы ещё в процессе или когда делаете что-то каждый день. Понятно?
Народ головами кивает, мол, да, всё понятно, усвоили.
– Вот и прекрасно. Давайте тогда сделаем так: я буду говорить предложения на русском языке, а вы будете поводить на английский.
Кивают опять.
– Первое предложение: «Мне некогда, я сейчас иду на работу». Кто хочет перевести? Андрей Петрович, попробуете?
Профессор Васильков жмётся. А ведь учил, Диана точно знает, что учил. Но ведь ему почти пятьдесят, мозг уже не такой мобильный и гибкий, чтобы чужой язык в лёгкую учить, здесь усилия над собой требуются, и время, и резервы памяти, и инициатива личности. А у него семья, студенты, грант в этом году очередной заканчивается, а это значит, что всё своё время он посвящает отчётам.
– Попробую, Диана Викторовна. Так… Если сейчас, то это значит, что нам надо Present Continuous. Так ведь?
Диана утвердительно качает головой. Но радоваться рано ещё: теория хороша только тогда, когда она на практике успешно работает.
– Present Continuous, – продолжает Васильков, – Это, значит, будет: I have no time. I go to work now.
Диана разочарованно смотрит на него.
– Что, опять я не прав, Диана Викторовна?
– I go – это же Present Simple, а нам нужен Present Continuous, вы же сами сказали.
– Сказать-то я сказал, а как сделать это, не знаю.
– Нам нужно инговое окончание, помните, мы говорили?
– Что-то припоминаю, – глаза Василькова печальны. – Я ведь честно учил, повторял всё сегодня ночью. Но отчёты писать надо…
– Да я всё понимаю…  –  ей и сказать даже нечего. – «I am going» – так это будет по-английски.
Андрей Петрович старательно записал перевод в тетрадь. Лежащий перед ним смартфон беззвучно завибрировал. Васильков взял телефон:
– Алло! Алло! – старательно и тихо зашипел он, прикрывая телефон рукой, сложенной лодочкой, и пригибаясь к столу. – Как? Сегодня уже? Не знаю, у меня английский сейчас. Срочно? Ну тогда конечно. Буду через полчаса. Да, до свидания, спасибо, что позвонили.
Он виновато поднял голову на Диану:
– Извините, Диана Викторовна, мне идти надо. Ректор к себе вызывает, срочно.
– Ну если надо, так надо.
Что тут ещё скажешь?
Васильков быстрым движением сгрёб предметы, лежавшие на столе, в одну кучу и скинул их в портфель. Туда же отправил «Грамматику английского языка» в исполнении А. Миллера и быстро, скользкими извиняющимися движениями торопящегося человека выскочил из аудитории. Хороший он учёный, старательный, в Америку вон приглашают работать, а английский язык у него совсем никакой. Как он там, в своей Америке, работать с таким английским будет? Диана покачала головой, подняв недовольные брови. Взглянула на присутствующих: тишина… Вот вам и английский язык.
Когда-то и она тоже собиралась ехать в Америку, русский язык преподавать: учителей английского языка у американцев и своих, безусловно, хватает. Вместе они собирались, с подругами. Одна только из них – Наталья – сумела уехать. Как-то устроилась там, работает. Где только, Диана уже не помнит, если и знала когда-то. Кажется только, что всё-таки не в университете. Но уехала и уехала. А Диана вот не смогла – из-за мужа. Вернее, тогда, девять лет назад из-за молодого белобрысого парня – студента-заочника, активно изображавшего полное отсутствие знания английского языка. Уже потом, после свадьбы только, он признался ей в том, что его типа плохой английский был всего лишь крючком, на который он и поймал Диану, а так-то, как выяснилось потом, английский у него был очень даже ничего, вполне добротный – с таким и в Америке можно жить.
Роман у них быстрым был. Как только экзамен Глеб сдал, сразу же на свидание позвал. К зиме они уже брак заключили, и стала она не Кудрявцева, а Савельева. Так и живут уже девять лет, десятый пошёл.
Когда Диана замуж выходила, всё думала: год или два – и можно будет в США сорваться, поедут они с Глебом хорошей жизни искать в Нью-Йорке, ну или в Бостоне. Да мало ли где можно хорошо там устроиться! Глеб полностью, кажется, в этом её поддерживал, какие-то программы искал, по которым уехать в Америку можно и green card получить. А потом оттуда и Наталья писать начала: мол, давайте уже, приезжайте, работу она им сама найдёт – no problem, не по специальности, правда, но на первое время сойдёт, а дальше они уже сами во всём разберутся. Однако не так всё оказалось просто.
Читает Диана очередное письмо Натальи, а сама на тест на беременность искоса смотрит. А что, если… Это «если» как раз и подтвердилось. Беременность сбила все их с мужем на Америку планы, потом Глеб повышение получил, начальником цеха стал, потом вторая беременность, ипотека… Полное социальное обременение… А сейчас? Куда ей сейчас? Какая Америка? Это ведь всю семью за собой тащить надо будет. Дети ладно ещё, им, в общем-то, нет сильной разницы, где в школе учиться – здесь, в России, или там, в Америке. А вот Глеб со своей работой уже точно никогда не расстанется. Зашёл как-то у них разговор, да ни к чему хорошему не привёл.
– И чего тебе здесь не живётся? – недовольно скривился Глеб, нарезая хлеб. – Квартира есть, работа есть. Дети опять-таки же. Их что, по всему миру за собой таскать что ли?
– Почему по всему миру? Один раз переедем, и всё. Осядем там. Дети в школу начнут ходить, нормально всё будет, – Диана поставила на стол масло и банку заготовленного летом варенья из огородной клубники – кислющей, но зато своей. Хотя джем, всё-таки, наверное, раз без цельных ягод…
– Откуда ты так уверена, что нормально всё будет?
– Ну у других же нормально.
Глеб издевательски рассмеялся.
– Другие – это не ты, а ты – это не другие. Пора уже повзрослеть, Дина, серьёзной стать. У тебя двое детей, а ты всё как подросток мыслишь.
– У нас двое детей…
– Да, у нас. Только ты, кажется, об этом совсем забыла. Не удивлюсь, если ты без меня и моего согласия уже заявление на какую-нибудь там американскую программу подала.
Диана опустила глаза: это было правдой. Хорошо её за эти годы выучил Глеб.
Муж бросил на неё пристальный взгляд, махнул рукой. Стал масло на хлеб намазывать.
– Да я, в общем-то, так и знал. Только знаешь что? Я никуда не поеду. У меня здесь работа. И работа хорошая. Я такую работу себе в Америке не найду даже с прекрасным английским. Может, конечно, и найду… Но очень не сразу. А работать дворником или официантом со своей квалификацией и обслуживать всех – знаешь ли, я не согласен. Так что… Тебе надо, ты и уезжай. А дети со мной по-любому останутся. Нечего им с матерью-официанткой по америкам разным таскаться.
Глеб щедро намазал поверх масла варенье и, зажмурившись, откусил чуть ли не полкуска хлеба, явно получив удовольствие. По его подбородку с левой стороны варенье потекло вниз и упало липкой тяжелой каплей ему на штаны.
Диана едва не плакала.
– А как же любовь?
– Какая любовь? – Глеб открыл глаза и уставился на неё. – Любовь в нищете? Смешная ты, Дина…. Неужели ты до сих пор в какую-то там ещё любовь веришь?
Вот так и открываются некоторые вещи – случайно.
Диана принялась ложкой возюкать варенье по маслу. Туда, сюда… Снова туда, снова сюда… И мысли за ложкой тоже – туда, сюда…
А может, действительно, бросить всё здесь и уехать в Америку? Да, помотается она первое время, пока работу нормальную будет искать, но ведь это не навсегда. Устроится, деньги зарабатывать начнёт, детей к себе перевезёт, а там, глядишь, и Глеб передумает – к ней переедет. С другой стороны… На что ей эта Америка? Здесь же действительно всё есть: работа – стабильная, дети пристроены, муж не какой-то там тунеядец, жить им есть где.
И застряла Диана на полпути. Глеб, конечно, человек неплохой. Но обычный какой-то, очень уж меркантильный и прагматичный. Может, это на первый взгляд и неплохо. А на другой? Деньги деньгами, Диана и сама заработать может. А вот внимания от мужа и заботы его ей давно уже не хватает. Там же, в Америке, новая жизнь, новые люди – может быть, ей кто-то получше встретится? А если не встретится? Локти тогда кусать будет, что развелась.
Думала так она, думала и вдруг поняла, что любви-то действительно никакой уже нет, раз она мужа как разменный товар рассматривает…

III
Рабочий день опять начался со скандала.
Толстый мужчина лет сорока, неопрятный и неухоженный, яростно размахивая руками, кричал на официантку – маленькую щуплую китаянку, стоявшую прижав к себе пустой поднос и безропотно сносившую брань.
Другие клиенты небольшого кафе, расположенного в одном из самых тихих районов Бостона, нервно заозирались, лишившись утреннего субботнего спокойствия и размеренного кофепития. За соседним столиком женщина, внешне похожая на немку, болтавшая с такой же, как и она сама, крупной сухой подругой, тоже, наверное, немкой, и до этого не обращавшая никакого внимания на своего подвывающего отпрыска лет пяти, путающегося у них под ногами, схватила его за руку и резким нервным движением круто подтянула к себе. Отпрыск заглох и перестал подвывать.
Ещё за одним столиком мужчина лет уже так за пятьдесят приподнялся – то ли от любопытства, то ли чтобы сделать громкому посетителю замечание, но его жена, по виду обычная домохозяйка, так сурово глянула на него и сделала рукой такой властный жест, что он сразу же сел обратно, сделав вид, что, конечно же, всё нормально: тихое утро, суббота и кофе с карамелью – спокойствие и благодать.
Мужчина продолжал что-то кричать, тыча пальцем в официантку и брызжа слюной, иногда попадавшей в лицо китаянке. Девушка вздрагивала от этого и ещё сильнее сжималась в упругий комок нервов. Наталья бросилась к ним.
– Доброе утро, – приветствовала она неопрятного посетителя. – Что-то не так?
Толстяк повернулся к ней и выпучил глаза так, что, казалось, они выкатятся из орбит и упадут на пол, разбившись, как два яйца в глазунье.
– Доброе?! – взревел он.
Наталья стояла, растянувшись в искусственной американской улыбке, в ожидании, когда мужчина немного остынет и даст ей вразумительный ответ.
Но, кажется, зря. Посетитель успокаиваться даже и не думал.
– Доброе?! – продолжал бушевать он. – Я тут…
Он захлебнулся собственной злостью.
– Безусловно, доброе, – Наталья улыбнулась ещё шире. – И я уверена, что, что бы ни произошло, я смогу вам помочь.
Мужчина стоял, вращая глазами и, кажется, потеряв дар речи. Секунды через две он мотнул головой, проясняя будто что-то у себя в голове, и мешковато упал на сиденье. Щеки на его лице колыхнулись и свесились, оттянувшись вниз под воздействием силы притяжения планеты Земля. Его волосы, мокрые и неровные, как медвежья шесть, прилипли ко лбу, прикрывая собой испарину, выступившую от выплеснутого на работницу кафе эмоционального, а может, и какого-то иного, напряжения.
– Что случилось? – Наталья спокойно обратилась к Сюин, работавшей здесь только вторую неделю.
– Я… – девушка не смела поднять на неё лица.
Наталья нахмурилась.
– Давайте так. Вы мне расскажете, что произошло, и я попытаюсь исправить сложившуюся ситуацию, – снова обратилась она к неопрятному американцу.
 – Я заказывал колу без сахара, колу light, а она, – мужчина проткнул жирной указательной сосиской своей правой руки воздух и указал ею на официантку, – принесла мне классическую, с сахаром. Я что, похож на человека, который пьёт колу с сахаром?
Сюин сжалась ещё сильнее. Поднос, кажется, был впаян в неё, завершая несовершенство её плоской инопланетной фигуры.
– Что вы! Конечно, нет! – Наталья с трудом пыталась придать своему лицу искренность и выражение уважения. – Конечно, вы не похожи на человека, который пьёт колу с сахаром!
Для убедительности она даже всплеснула руками. Браслеты на её руке зазвенели, и немецкий мальчик, сидевший под столом у ног матери, разливисто засмеялся.
Сопротивление, вроде бы, было сломлено. Хотя что тут такого оскорбительного в коле с сахаром, понять ей было сложно. Сама Наталья пила именно такую.
Был бы он русским и были бы они сейчас в России, она бы ему такое устроила – полетели бы только клочки по закоулочкам. Но она здесь не дома, она здесь всего лишь пришлая, как, прочем, и сам толстяк, разница только в том, что пришлыми были его предки, а сам он родился в этой стране и считает эту землю принадлежащей ему. И она, Наталья, для него всего лишь обслуживающий персонал. И нечего тут больше сказать.
Мужчина обиженно поджал губы, но было видно, что он воспринял слова Натальи как комплимент. Кажется, он почти успокоился и, почти успокоившись, начал разглядывать ноги Натальи – щиколотки, колготки и чёрные туфли на шпильках.
– Хорошо, что вы понимаете это, – процедил он сквозь зубы.
– Я думаю, нам следует поступить так. Я сейчас исправлю допущенную нами, – она сделала упор на последнем слове и паузу после, – ошибку и принесу вам заказанную вами колу без сахара, – и ещё раз контрольно улыбнулась.
– Это будет отлично! – толстяк наконец-то удовлетворился.
Наталья движением бровей дала Сюин знак, чтобы та уходила. И девушка скрылась в мгновение ока, прижав к, казалось, несуществующей груди поднос.
Через две минуты ситуация была разрешена. Неопрятный толстяк потягивал, пыхтя и шумя неприятными звуками, через трубочку свою не содержащую сахара колу и сладострастно облизывал губы, пялясь на бёдра удаляющейся к барной стойке Натальи.
– You have nerves of steel, mеm .
Парень за барной стойкой поставил перед ней бокал Hugo – её любимого.
– No, Sam. I have hellish patience and stupid безвыходность .
Сэм был классным барменом. Он работал здесь вечерами и по выходным, когда в колледже не было занятий. Профессию, правда, он выбрал себе несколько странную, по меркам Натальи, – быть переводчиком. Учил русский язык и с удовольствием читал русскую литературу. И Наталья то и дело подкидывала ему какие-нибудь классные штучки из русского языка, которыми он потом удивлял своих классических университетских преподавателей.
– Your patience is really hellish , – Сэм расхохотался. – But what's wrong with «безвыходность»?
– «Безвыходность» means hopelessness. This is when there is no way out .
Наталья отпила из бокала.
– Yeah, I understand that , – и он произнёс по-русски: – «без выхода». It's when you are in a dead end, right?
– It's when I am in a dead end, yes , – повторила за ним Наталья.
– Do you know, you have beautiful English. And legs .
– Are you serious about it?  – Наталья рассмеялась.
– No doubt! – Сэм тоже широко улыбнулся.
Не очень популярное имя сейчас в Америке – Сэм. Если так посмотреть, как будто он из деревни какой или из прошлого века, но нет, Сэм родом из Бостона, вполне современный молодой человек. Просто имя такое редкое: Сэм, Сэмуэл. Как Сэмюэл Джонсон или Сэмюэл Мервин. Или Сэмюэл Баркли Беккет.
– Don't be angry! I know you're married. But I have right to tell you that you have beautiful English. And you are beautiful .
Не сказать, чтобы Наталья была удивлена. Но… Нехорошо переходить границу дружбы с кем-то, когда есть муж, и особенно тогда, когда муж – начальник. Но Сэм ей нравился.
– Yes, you have right .
Hugo закончился, и Сэм сделал кофе, поставил кружку ароматной жидкости перед ней. На поверхности плавала пенка в виде сердечка. Мило, очень мило…
– What do you want to tell me?  – он спросил мягко так, бархатно, и если бы его голос можно было потрогать руками, то Наталья неизбежно погладила бы его кончиками пальцев.
«Что тебе надо от меня, милый Сэм? Что? – подумалось вдруг ей. – Мы временно здесь с тобой, наши дороги не слились в одну, а лишь пересеклись на короткое время, не более, но и не менее того».
Как будто со стороны Наталья смотрела на крепкого парня с закатанными до локтей рукавами плотной рубахи – типичного бостонского американца с чёткой, уходящей книзу линией скул, и на женщину, сидящую напротив него за барной стойкой, совсем не американку. Как в кино, только звук выключен будто. Смотрела, и всё это казалось ей таким далёким, таким совсем ненастоящим, игрушечным, как шары на новогодней ёлке – всего лишь на две недели.
– I think nothing interesting , – она помешала кофе маленькой ложечкой – сердечко исчезло, смешавшись с коричневой жидкостью. Обычная история…
– But you always tell me something interesting .
– Not now .
– Not now?
– Really, not now .
– Okay, – Сэм был не из тех, кто признаёт отказы. – In this case, tell me something not interesting .
Наталья покачала головой: нет, нет и нет. Краем глаза она всё ещё наблюдала за толстяком – всё ли у него нормально. Тот, допив наконец-то свою бессахарную кока-колу, расплатился по счёту и, переваливая своё рыхлое тело, вывалился из кафе. Наталья облегчённо вздохнула, закрыв глаза.
Теперь утро стало обычным. То и дело открывались входные двери, и в кафе входили какие-то люди, они хотели пить, или есть, или просто посидеть – кто-то помолчать, кто-то пообщаться. Но больше – пообщаться. Люди вообще обычно хотят пообщаться. На этих, собственно, их простых человеческих желаниях её муж и делает деньги. Ничего особенного: просто хорошая еда, приличное питьё и место, где их никто не будет трогать. Всё примитивно и просто. И никакой философии, кроме философии американской.
– I want to tell you that you wrote interesting scientific articles. I was reading some .
– Really?
– Yes, I liked them. You really know how to do it. .
– Forgot it . Дал бог орех беззубому.
– What does it mean? – Сэм пытался поймать её взгляд.
– That means I can't use what I have. I can't use what God gave me .
– Is it possible? Really?
– It's the Russian idiom. We can translate it like this: God gave a nut to a toothless .
Сэм сначала задумался, потом засмеялся, потом снова задумался.
– I thought it's funny. But it is a great depth .
– The Russian language is generally very deep .
– I just don't understand why this idiom is talking about God .
Теперь засмеялась Наталья.
– Because God is fate here .
– You are really Russian .
– Why do you think so?
– Because all Russians really believe in fate .
Наталья подняла на него удивлённо глаза.
– Americans and Russians are different, – старательно что-то помешивая в декандере и рассматривая потом это на свету, продолжил размеренно Сэм. – They don't really believe in fate. And they believe they can control their lives. And if fate exists, they believe they can defeat any fate and change their lives .
«Судьба – не судьба», – думалось в это время Наталье. Какая разница, если человек имеет то, что имеет – в любом случае. Дано ли это ему судьбой, или он добился этого сам – хорошо лишь то, что ему кажется хорошим.
– It’s very interesting. But I can’t say it’s right. I used to think I could control my life, too. But now... Now I’m in a dead end .
– Can’t you crack your nut?
– I can’t…
– You are really Russian. And I really like it .
– You also like martini .
На этом месте Наталье позвонил муж, и она вышла на улицу, чтобы спокойно поговорить с ним. Он заботливо расспросил, как дела в кафе, много ли сегодня посетителей и всё в этом духе. Сказал, что скучает, что любит так же сильно, как в первый день их встречи. And many kisses…
После разговора с американским супругом Наталья вернулась в кафе, прошла к себе в кабинет.
Она открыла ноутбук. «Семантическая деривация в истории русского языка», «Разграничение семантической деривации и семантического словообразования в русском языке»… Как давно всё это было.
Тогда, в далёком 2009 году ей казалось, что с переездом в Америку она обретёт стабильность и хорошее социальное положение. Вместе с коллегой, с которой работала на одной кафедре, она собиралась эмигрировать в США, чтобы получить наконец-то возможность максимальной научной реализации. Но так получилось, что Наталья смогла уехать, а Диана осталась в России. Давно уже связи с Дианой потеряны, но, кажется, она там вышла замуж, родила детей, продолжает преподавать английский язык. Наверное, она очень довольна своей сегодняшней жизнью. Наталья тоже должна быть довольна… Наверное…
Хорошую стабильную работу найти ей здесь, в Америке, в университете не удалось, хотя у неё были какие-то курсы русского языка для студентов-вечерников. Но часов было мало, зарплата была невысокой, а работать надо было много и очень много. Она попробовала подать анкету в армию США, чтобы учить русскому языку шпионов, но потом забрала: побоялась. И поэтому, когда Ричард, с которым она познакомилась уже тут, в Бостоне, сделал ей предложение, согласилась стать его женой, не раздумывая. Она полагала, что муж будет работать и обеспечивать её, а она продолжит ходить на свои курсы и писать статьи. Но всё оказалось немного не так. Муж предложил ей заняться бизнесом и подарил замечательное уютное кафе в очень спокойном районе города. Им-то сейчас она и занимается. А душа? А душа жаждет науки… Время от времени Наталья что-то пишет, а потом сохраняет это в папке «Articles », потому что, не будучи преподавателем университета, публиковаться в научных журналах она не имеет права.
Жизнь её, скучная до предела, полна пустых безыдейных людей. Даже муж её не может понять. Он вообще, кроме денег, ничего не признаёт в жизни. А на что они ей, эти деньги, если она не может заниматься делом всей жизни? Деньги на то и нужны, чтобы иметь за счёт них возможность себя реализовывать.
Ричард смотрел иногда на неё, как на чуть-чуть сумасшедшую, но потом успокаивался, и ему даже нравилось, что его жена – русская, а все русские, как считают здесь многие, немного сумасшедшие. И это классно, потому что приносит в жизнь этакий драв, которого так не хватает размеренным сытым американцам.
А Наталье между тем так эта работа в кафе осточертела, что иногда она по нескольку часов в зал не выходит, сидит у себя в кабине и что-то читает из разных областей науки. И видеть никого совершенно хочет. Совершенно…
…Ближе к вечеру к ней зашёл Сэм, принёс два бокала вина, «чтобы расслабиться», что с ходу уже было воспринято Натальей как «something wrong» .
– Да я, в общем-то, и не напрягалась, – сказала Наталья.
Но у Сэма – это было заметно – были какие-то свои уже планы.
Он поставил бокалы на стол, потом взял свой, отпил немного, поставил обратно. Они помолчали.
– Скажите мне честно, вы счастливы? – стартовал Сэм.
Наталья резко вскинула голову.
– Нет, молчите. Я вижу, что вы несчастны. Я всё это вижу, – видно было, что он сильно нервничает. И вообще, весь разговор этот, хоть и был продуман заранее, но давался ему с трудом.
– Нет, Сэм, я не несчастна. Просто у меня депрессия – это разные вещи.
– Я знаю, я чувствую, что вы не любите своего мужа. Это так, да? Вы же его не любите?
Чуть наклонившись вперёд, Наталья протянула вперёд свою тонкую руку с трепещущими на ней звонкими золотыми браслетами, положила её кончиками пальцев ему на губы и горячо-горячо, обжигая его словами и пристально глядя в глаза, зашептала:
– Сэм, ты ничего, совершенно ничего не знаешь. Ты думаешь, что в жизни всё так легко… Но даже когда легко, всё может быть очень и очень даже непросто.
Он убрал её руку с губ и положил себе на колени.
– Может быть, я ничего не знаю. Не подумаю даже отрицать. В моей жизни не было катастроф – да, это правда. Но всё, что я знаю, Наташа, – это то, что я вас люблю. Очень люблю. Я никогда раньше так никого не любил. И я не знаю, можно ли любить сильнее, чем я сейчас это чувствую.
– Ах, Сэм… – она попыталась высвободить свою руку, но Сэм только крепче сжал её.
– Наташа, давайте убежим. У меня есть деньги, я куплю нам квартиру. Мы будем счастливы!
– Сэм, ты сумасшедший!
Он взял её руки в свои и прижал их к груди:
– Да, я действительно сумасшедший! Я сошел с ума от вас! И я очень ревную, я хочу убить вашего мужа.
– Сэм!
– Не отталкивайте меня! Я не вынесу вашего отторжения! Хотите, мы вместе уедем в Россию? Я же вижу, что вам здесь плохо. Вас здесь никто не ценит. Все видят только ваше тело, вы для американцев Барби – всего лишь кукла, – он начал целовать её руки. – Я хорошо говорю по-русски. Я знаю, что смогу найти в России хорошую работу. Я буду любить вас вечно!
Наталья смотрела на этого милого мальчика и думала. Думала и смотрела. Нет, пожалуй, одного побега достаточно для одной маленькой локальной жизни. Россия – Америка, Америка – Россия… К чему всё это, зачем?
– Нет, Сэм, в Россию я не вернусь. Там ничего с того времени, как я уехала, не изменилось. Ты же не знаешь истинных причин моего переезда. Ты ведь думаешь, что я ехала сюда за красивой жизнью, за большими деньгами, за американской мечтой. Все же в Америку едут за американской мечтой! А где она, эта мечта? Что это за мечта такая? Нет, я сюда не за этим ехала.
Сэм удивлённо смотрел на неё. Он хотел что-то спросить, но Наталью будто прорвало, и её речь неслась, как река, которой суждено стать водопадом.
– Неужели ты за всё время общения со мной не заметил, что я никогда не говорю о деньгах? Эта тема далека от меня: меня интересуют другие вещи. Я ехала сюда за наукой, потому что наука – единственное, чему я готова была посвятить свою жизнь. А потом я встретила Ричарда и подумала, что именно он станет опорой мне здесь – финансовой и социальной, позволит мне закрепиться в Америке. Неужели же ты думаешь, что меня интересуют все эти вилки и ложки, процент коньяка в бисквите, налоги, отчёты, поставки? – В её глазах стояли слёзы. – Нет, это мечта не моя, а Ричарда. И я люблю его, да, люблю. И ненавижу одновременно. Сильно ненавижу. Всем своим русским сердцем. Потому что он сломал меня, он сделал меня обычной. Я утром сажусь в машину, еду на работу в кафе, вечером еду обратно – я здесь как все, самая обычная, обыкновенная…
Она сидела так, будто силы покинули её, и она не видит иного смысла продолжать жить, кроме того, чтобы жить. Этакая рубежная бунинская философия…
– Но это не я, это лишь моя тень – всё, что осталось от меня истинной. Зачем мне нужно всё это – деньги, муж, прекрасный английский – если меня самой нет? Если я сама себя потеряла, растеряла среди этих столиков и клиентов, чеков, меню и извинительных реверансов? Ведь это не моя американская мечта, это американская мечта Ричарда – быть богатым, успешным, чтобы все завидовали, иметь огромный пустой дом и никчёмную красавицу-жену. Вся его жизнь – сплошная американская мечта в чистейшем её воплощении – гладкая, сытая, глянцевая. Это критерий его счастья. Вы, американцы, вообще всё, абсолютно всё измеряете американской мечтой. Она для вас этакая разменная монета, валюта, которой можно оплатить всё. Кроме счастья.
Сэм слушал её и, понимая, ничего не понимал. Он чувствовал толь-ко, что что-то неладное творится сейчас в душе этой красивой успешной женщины – женщины, которую он почему-то любит, и это неладное никак не связано ни с ним, ни с деньгами, ни с богатой жизнью, ни с набившей оскомину всему остальному миру, кроме, разве что только Африки, пресловутой американской мечтой. А с чем тогда? Он хотел её успокоить, и заговорил, повторяя лишь то, что он способен был хоть как-то понять. Он повторял и повторял, замыкая начало и конец, причины и следствия в один неразрешимый круг:
– Я дам вам всё. У вас будут деньги, у вас не будет кафе, работайте, где хотите. Я дам вам стабильность. Я это серьёзно. Мы напишем в разные университеты и обязательно что-нибудь подберём, что вам будет комфортно. Мы никуда не поедем, ни в какую Россию, мы останемся здесь, – и завершил: – Только будьте моей.
Наталья вытерла слёзы тыльной стороной ладони. Она резко вдруг успокоилась, как будто слёзы, копившиеся в ней годами, выйдя наружу, очистили её душу, её обнулив. И уже совершенно ровным голосом, с некоторым даже, можно сказать, неизбежным и непреодолимым равнодушием и трезвым принятием всего, что происходит вокруг, с каким, вероятно, в завершение своей жизни говорят тяжело больные о своей неизлечимой болезни, она заключила:
– Сэм, я ни во что не верю. Кроме судьбы. И судьба моя – быть здесь, наверное. Жить с Ричардом в этом огромном городе и тихо ненавидеть себя за то, что я позволила ему сделать из себя куклу, безмозглую куклу. Я понимаю: он по-другому не мог, это его природа. И твоя тоже. Вы обычные. Вы не понимаете, что значит наука. Наука – это не то, что начинается с середины жизни. Наука – это долгий путь к признанию. И мой путь в науке уже закончился. Я кукла, я Барби. Просто я всё ещё не могу смириться с тем, что я оказалась никем, пустышкой…
– Но у вас есть ещё шанс. Хотите попробовать? Вместе со мной?
Наталья надрывно засмеялась:
– Нет. Честно? Не хочу. Потому что боюсь, что не оправдаю доверия в отношении самой же себя. Я боюсь, что уже ничего не получится. Наверное, мне сейчас уже проще смириться с пустотой, чем жить в постоянном процессе собственного разочарования, жить со страхом в душе – а вдруг ты, именно ты эта полная пустота? Я потеряла свою силу, переехав сюда… Я стала слабой. Тебе, наверное, этого не понять. У вас, американцев, амбиции впереди души идут. Вы считаете, что весь мир вам обязан. Мы же, русские, считаем, что мы всему миру обязаны. Поэтому бог и раздаёт нам такие орехи. Поэтому мы Бунины и Перельманы – не прокутить, так отказаться. Поэтому у нас есть Лермонтов, Гоголь и Достоевский… Быть обязанными всему миру – это потребность, неиссякаемая, неизбывная. И это надлом, надрыв…
Она выдернула, наконец, свою руку из рук Сэма.
–  Сэм, дорогой… Америка – страна возможностей для тех, кто пробует снова и снова, даже если не имеет способностей или таланта, даже если в этих попытках нет никакого смысла. Россия же страна невозможностей. Здесь хорош только тот, кто нашёл себя. Остальные же – шлак, пыль, отбросы… Но где бы ты ни был, в Америке или в России, если ты русский и если ты стал никем, ты будешь обречён носить эти отбросы в себе – постоянно.

IV
«Не секрет, что любой человек состоит из желаний, и даже больше: каждый человек является тем, о чём он мечтает, о чём просит в молитвах у бога, ну или, по крайне мере, в отсутствии бога думает ночами перед тем, как закрыть глаза и погрузиться в сон. Но не всем желаниям суждено сбыться. Есть такие, которые, реализуясь, приносят сиюминутное счастье и удовлетворение, как послевкусие дорогого многолетнего вина. Есть такие, которые, напротив, сбываясь, несут с собой исключительно разочарования и горечь. Но есть и такие, которым никогда не суждено сбыться, потому что эти желания как искушения, испытания, проверка на прочность, тоска по уходящей или несостоявшейся жизни, сущность человека, его невостребованная космическая сущность. И самое точное определение таким желаниям: "дал бог орех беззубому"».
Марина закрыла книгу и, выключив свет, устроила своё грузное тело под большим одеялом. Рядом тихонько посапывал муж.
Сквозь ткань темноты было видно черты его немолодого заплывающего лица. После возвращения из Америки он вообще начал быстро полнеть, и она тоже.
Почему они здесь, почему не там?
Идея уехать в Америку у Марины была ещё с института, но тогда, в девяностые, уехать куда-то за границу было делом практически невозможным: никаких там тебе «Work and travel», никаких «The Fulbright Program», вообще ничего… Даже диплом факультета романо-германской филологии не смог ей помочь.
Помнится, было время, когда она даже искала кого-нибудь по переписке, за кого можно бы было выйти замуж и уехать в заветные Штаты. Но то ли время было неподходящее, то ли судьба ей готовила что-то иное, но… В тот самый вечер, когда она, кажется, наконец-то нашла вариант с хоть каким-то намёком на свадьбу – белобрысого длинного американца с водянистыми, безродного цвета глазами, родом, конечно же, не из самой Америки, – ей позвонил по ошибке студент с теплотехнического факультета, долго потом извинялся за беспокойство и – вдруг – пригласил на свидание. Они встретились тут же, буквально часа через два, и бледный бывший «будущий американский жених» навсегда отошёл в прошлое, уступив место крепкому русскому парню с могучей спиной и плечами и перспективным именем Стёпа.
Стёпа стал для неё всем, и, как и многие филологини, сразу же после защиты диплома она поторопилась выйти замуж – естественно, за него. Потом были роды, и декретный отпуск, и годы невзрачной работы учителем английского языка в средней образовательной школе номер шестьдесят семь.
Мечта оставалась мечтой, но никогда, никогда Марина не делала никаких попыток покинуть родной город. Разве что только в мечтах…
Её сыну Данилу уже было двадцать, когда Марину вдруг пригласили работать в университет на кафедру английского языка. И она пошла. Засунула сына в программу Фулбрайта, и он на год уехал учиться в Миддлбери колледж. Отучился, вернулся и снова уехал, чтобы жениться там на милой американской девушке Саре. Вот тут-то всё и началось…
Уехать к сыну в Америку стало навязчивой идеей Марины. Она искала программы и гранты для преподавателей, писала заявки на конференции, и однажды ей даже повезло: она получила небольшой грант для поддержания мобильности преподавателей и уехала на семестр читать лекции по семантике в Бостонский университет.
Сын далеко, муж ещё дальше… Но она не сдавалась – искала способы, чтобы остаться в Америке. Наконец, после долгого нытья и переговоров руководство университета приняло решение оставить её у себя и выделить небольшой курс по истории русского кинематографа. Марина была озадачена курсом, но согласилась: отказываться было для неё непозволительной роскошью.
Она ликовала!
– Стёпа! Это случилось! – рыдала она в телефон, захлёбываясь слезами счастья. – Представляешь, они дали мне место! И полный социальный пакет. И медицинскую страховку. Я могу жить в их общежитии, здесь многие приезжие доктора живут. Это просто уму непостижимо!!!
– Угу… – мычал с той стороны Стёпа.
– Почему ты молчишь?
– Знаешь… Как-то это неправильно: ты там, я здесь… Может быть, всё-таки ты вернёшься?
– А как же Данил? – размазывала она по лицу слёзы.
– Данил уже взрослый мужчина, он в состоянии сам принимать решения.
– Кажется, ты не рад… – Марина наконец-то начала понимать, что сейчас происходит.
– Я не то чтобы не рад… Но… Ты моя жена, и я хочу, чтобы мы были вместе.
И почему-то вдруг именно сейчас Марина вспомнила водянистые бесцветные глаза долговязого псевдоамериканца, за которого она двадцать пять лет назад не вышла замуж. Может быть, сделай она тогда иной выбор, всё было бы совсем по-другому.
– Ты слышишь меня, Марина?.. – повторял в телефон Степан.
Но Марина его не слышала. Марине временно было всё равно. Ей было без разницы, что там, за почти восемь тысяч километров от неё, испытывает человек, с которым она прожила большую часть своей жизни. Она хотела получить своё, и готова была получить это любой ценой.
– Знаешь, – сказала она после долгой паузы, – мне надо подумать.
И положила трубку.
Через две недели Степан, вполне себе успешный бизнесмен, оформлял документы на продажу бизнеса для того, чтобы уехать к жене в Америку. И, в отличие от неё, он понимал, что делает необратимый шаг: больше таких возможностей у него не будет никогда. Но Марина продолжала рассказывать ему, как здесь, в Америке, хорошо, и убеждать, что, безусловно, такой мужчина, как он, непременно найдёт себе достойную работу, пусть даже и без английского языка. Да, именно, без английского…
И он поддался её уговорам, потому что любил. Да-да, именно так – любил, несмотря ни на что, после двадцати пяти лет супружеский жизни – любил. И ничего в этом нет удивительного.
Через три месяца они сняли квартирку в закоулке Бостона, и их деньги начали таять с космической ужасающей быстротой.
Степан отчаянно искал работу. Марина вела занятия, но тех денег, которые она получала, им никак не хватало на то, чтобы платить за съём квартиры и вообще за всё. И тогда она впервые поняла, что, вероятно, не очень способна любить мужчину, который не зарабатывает. Вечера их становились мрачными, а мысли одинокими. Они тихо начали терять, живя в одной комнате, связь друг с другом.
В какую-то из весенних сред Степану позвонил Данил и после общего трёпа о том и о сём сказал:
– Слушай, у меня тут знакомые мне сказали, что в одно небольшое кафе совсем недалеко от вас нужен грузчик. Пойдёшь?
Степан был рад уже всему. И в раннее субботнее утро явился по указанному сыном адресу в кафе, хозяйкой которого была бывшая россиянка, удачно вышедшая замуж и получившая свой бизнес от мужа в подарок – чтобы не скучать. И это, как думал Степан, должно было стать подарком судьбы для него, потому что это был единственный вариант работы, где не нужно было знать даже доли английского языка.
Он сидел за столиком у окна, когда к нему подошла очаровательная женщина в высоких туфлях от Prada и в платье от Dolce & Gabbana:
– Это вы Степан?
– Я, – ответил смущенный Стёпа. Если честно, он не представлял себе, каким образом с ней следует разговаривать.
– Приятно познакомиться, – хозяйка кафе протянула ему до неприличия ухоженную руку, которую Степан просто не знал, как взять. В его голове крутились различные «не», которые ему сложно было собрать в единую кучу.
Он немного поерзал, протянул тоже свою руку, но тут же спрятал её за спину:
– Мне тоже.
Женщина белоснежно улыбнулась.
– Сын друга моего мужа, – она улыбнулась ещё шире и уже по-настоящему, – прямо как у Чехова получилось.
– Что? – не понял Степан.
– Как у Чехова, говорю, получилось. Помните: брат жены моего кучера?
– Нет, как-то не очень… – он растерянно пожал плечами.
– Ну… Это не важно, – она легковесно махнула рукой и продолжила, – так вот, я о чём? Мне сказали, что вам срочно нужна работа. Это правда?
– Да, очень.
– Знаете, у меня кое-то есть для вас, но я не очень уверена, что вам это понравится.
– Я думаю, мне сейчас всё понравится.
Женщина серьёзно посмотрела ему в глаза.
– Ну да, конечно… Но вы не переживайте, вы в любой момент сможете отказаться, если посчитаете, что моё предложение вам не подходит.
«Чего она тянет? – нервно подумал Степан, – словно издевается надо мной. Видит же: человеку нужна работа. И тянет, тянет…»
– У меня есть свободное место грузчика, – женщина сделала паузу. – Как вы думаете, это нормально будет для вас?
– Я же сказал вам: для меня сейчас всё будет нормально.
– Это хорошо. Если вы готовы, то можете приступать прямо с завтрашнего утра: у меня как раз свежие овощи подвезут. Оплата будет понедельно. И… Кстати… Если вам надо, я могу порекомендовать вас ещё кому-нибудь из округи. Пекарю за углом, кажется, тоже грузчик был нужен. Правда, он не говорит по-русски… Но, думаю, вы с этим как-нибудь справитесь, – женщина смотрела на Степана каким-то извиняющимся взглядом, как будто она чувствовала себя виноватой в том, что он не знает английского языка и безработный или как будто ей было очень неудобно за то, что она не может предложить ему больше. – Вы извините, я бы рада была вам помочь, но у меня сейчас, к сожалению, все остальные места заняты… Может быть, позже…
Но Степан остановил её взмахом руки, дав понять, что она вообще не обязана перед ним извиняться в том, что он оказался на краю нищеты.
И он начал работать.
Первое время всё, как всегда обычно бывает по началу, было вполне неплохо. Работа была нетяжёлой, но… Как бы так сказать правильно… несколько унизительной, особенно с учётом того, что его начальница оказалась русской женщиной, просто удачно выскочившей замуж за иностранца. Она приезжала поздно утром, накрашенная и ухоженная, на кабриолете, с невыносимым достоинством выходила из машины и уходила, пройдя залы кафе, к себе в кабинет, оставляя за собой шлейф безумного парфюма. И из-за всего этого: её шлейфа, её красоты и ухоженности, её невыносимости – каждый очередной день становился для Степана пыткой и каторгой.
Но хуже этих обычных дней был день, когда эта вызывающе ухоженная, невыносимо лощёная американская русская женщина выдавала зарплату. В конце первой же недели она позвала Степана к себе в кабинет и, отсчитав положенную сумму, о которой они договаривались ранее, положила на стол перед ним. Потом, чуть подумав, отсчитала ещё половину этой суммы и положила сверху. И отвела глаза, сделав вид, что это в порядке вещей. Вот за это Степан окончательно возненавидел её: он испытывал унижение, которого до этого никогда не знал. Он, взрослый мужчина, грузчик, получал заработанные деньги от бездарной накрашенной куклы. И подачку сверху. С каким удовольствием он покидал кафе, уходя домой. И весь оставшийся день оставался в квартире – один, с трудом переваривая свою ненависть ко всему, что его окружало.
Марина была рада тому, что дело сдвинулось с мёртвой точки. Уже хоть что-то. Но того, что получал Степан, было далеко недостаточно, чтобы содержать семью.
Наталья же – так звали хозяйку кафе, как и обещала, подыскала ему ещё два места работы, но Степан не продержался там и недели в силу полного незнания им английского языка. И тогда Марина начала устраивать скандалы, перемежавшиеся с истериками.
– Ты бы хоть английский язык учить начал в свободное время, – просила она его сквозь слёзы.
Но это никак не помогало. Степан был не способен ни к языкам, ни к принятию, ни к тому, чтобы проглотить свою ненависть.
Кризис наступил под Рождество.
Наталья устроила для сотрудников кафе небольшой праздничный вечер, накрыв праздничные столы и достав шампанское.
– Это старая русская традиция – пить на Новый год шампанское, – весело улыбалась она.
И люди улыбались ей в ответ. И только двое людей были грустны в этот вечер – Степан и один американский парнишка, стоявший за барной стойкой. Он то и дело бросал на Наталью тяжёлые взгляды, и Степан понял, что что-то здесь точно не то…
В конце вечера Наталья раздала в качестве рождественского подарка лиловые конверты всем приглашённым на вечер, и это стало последней каплей терпения, переполнившей ненависть Степана. Он распечатал конверт: внутри лежали деньги, равные его месячной зарплате, - его годовая премия. Он взвыл от злости.
– Ты радоваться должен! Такой подарок! Мы теперь месяц спокойно жить можем, – бранила его Марина. – А ты что? Да ты вообще не способен ценить доброту людей!
Она ревела навзрыд.
– Я целыми днями работаю, чтобы свести конце с концами, а ты…
В этом году колледж, где работала Марина, сделал неудачный на-бор, и она осталась без студентов. Теперь ей приходилось, уставшей и некрасивой, целыми днями стоять на кассе в супермаркете. Благо, у неё хотя бы был английский, а то бы и этой работы лишилась…
Ко всему прочему, сын им тоже отказался помогать: милая девушка Сара оказалась беременна, и ему теперь тоже нужны были дополнительные деньги.
Степан упрямо молчал, пытаясь пробудь в себе хотя бы что-то человеческое. Всё, абсолютно всё было ему ненавистно. И жена тоже. Как, думал он, как мог он в здравом уме и светлой памяти бросить всё, что у него было, и поехать вслед за этой взбалмошной женщиной, непонятно каких благ желавшей от жизни?
Марина продолжала плакать. Но плакала она о своём. О несбывшихся мечтах, о канувшей в пропасть юности, о бесцветных глазах безродного околоамериканца с прекрасным американским гражданством, о своей несостоявшейся американской мечте.
Степан всеми силами, глядя на поникшую жену, далёкую от категории ухоженности, продолжал стараться пробудить в себе что-нибудь человеческое, и это человеческое вдруг проснулось в нём.
– Ты не понимаешь, я больше здесь не могу… – выдавил он из себя и впервые заплакал.
Через месяц, оставив всё, они вернулись в Россию. Степан пошёл на завод, Марина – в школу. Они стали самой обычной парой, стоящей на пороге старости. Нелюбимые, одинокие, потерявшие мечту, они поплелись по жизни только для того, чтобы однажды её окончить. Поплелись устало, мертво и безмолвно, стараясь вовсе не помнить о том, что было даровано ем судьбой и чем они не смогли воспользоваться из-за… Впрочем, какая разница из-за чего?
И только иногда – вот так, как сегодня – Марина вдруг вспоминала о том, что когда-то и она была жива душой.
Она лежала в полной темноте, сопровождаемой посапыванием её стареющего мужа, и беззвучно всхлипывала, оплакивая свою неудавшуюся жизнь. Неудавшуюся, как думала лишь она одна.
У неё были муж, взрослый сын, американский внук и милая девушка Сара, ждущая второго ребёнка. У неё была работа, семья и квартира. Она была ещё не стара и почти здорова. Но ничего из этого она предпочитала не видеть, продолжая каждый день завидовать соседу с седьмого этажа, профессору физики, уже собиравшему чемодан в Америку.
А за стеной, страдая бессонницей, у самого окна на голой табуретке сидела одинокая старуха. Она смотрела в темноту перед собой и улыбалась тому, что где-то далеко-далеко, за океаном, на континенте, где покрытая окисью меди статуя женщины, провозглашавшей свободу, озаряет факелом небо, всё ещё жив, продолжая бороться со смертельным недугом, её единственный сын, которого она не видела чёрт знает сколько лет и вряд ли успеет увидеть до скорой своей смерти.

07.12.2021