Стержень личности

Поскольку зрительная память у меня всегда преобладала над словесной, проследить историю  моего эстетического развития  проще всего на примере эволюции  восприятия  визуальной культуры: изобразительного искусства, архитектуры,  кино, и  дизайна.
С раннего детства моим любимым занятием было – часами  листать книги и журналы, рассматривая картинки.
Мне запомнились два выпуска дореволюционного издания «Живописная Россия», хранившиеся у моего деда с материнской стороны, в которых я, двухлетний, разглядывал  иллюстрации, - преимущественно, -  пейзажи нашей страны. Так как книги были большого формата (размером с газетную полосу), листы мне переворачивала бабушка.
Начиная с пятилетнего возраста, мама водила меня в Третьяковку. Экспозицию мы осматривали весьма избирательно; больше всего маме нравилась пейзажная живопись, особенно Куинджи.
- Ты только посмотри! – говорила она, тряся  меня за руку.
Залы, где была развешана живопись социалистического реализма, например, картина «Два вождя после дождя», мы проходили, не останавливаясь; исключение мама делала только для сиреней Петра Кончаловского (в 40-е годы он не писал ничего другого).
Когда мне было шесть лет, с нами съехался дед с отцовской  стороны, архитектор Григорий Сенатов, и я получил доступ к его библиотеке. Прежде всего, это были годовые комплекты журнала «Мiръ искусства», которые произвели на меня неизгладимое  впечатление, - большее, чем живопись моего деда, который, будучи незаурядным пейзажистом, и талантливым рисовальщиком, все же был последователем реалистической школы. Я же, видимо, уже тогда обнаружил особую восприимчивость к Новому искусству, многие направления которого были инициированы в круге Сомова, Бенуа, Бакста, Лансере, Добужинского и других. Особенно мне врезалась в память гуашь Евгения Лансере «Императрица Елисавета Петровна в Царском Селе».
Вещи, привезенные дедом, а было их немного, были дореволюционного изготовления; по сравнению с убогими поделками Совдепии, они несли на себе отпечаток более высокой культуры: настенные часы в резной раме с эмалевым циферблатом,  позолоченными стрелками и римскими цифрами на нем, зеркала, резные шкатулки; даже венские стулья радовали глаз своими упругими изогнутыми линиями.
В это же время я стал обращать внимание на красоту некоторых зданий; первым из них была «приемная Молотова», как этот дом назвала мама (позже я узнал, что это – особняк Морозовой, построенный Ф. Шехтелем), а потом я стал узнавать полюбившиеся мне черты стиля Модерн во многих окрестных домах.  Но интерес к архитектуре не ограничивался их внешним видом, так как я был очарован благородными интерьерами  дома Архитектора, где я посещал кружок рисования.
Первые пять лет моего пребывания в школе пришлись на период сталинского безвременья, когда в СССР не было ни литературы, ни живописи, ни скульптуры,  ни кино, ибо  воцарился соцреализм; на Новое искусство был наложен тотальный запрет.
Отдушиной оставалась лишь архитектура;  в «Сталинский ампир» как-то удавалось пролезать современным течениям, - например, стилю Ар Деко; во всяком случае, в отличие от живописи и скульптуры, на произведения архитектуры можно было глядеть, не отворачиваясь.
После разоблачения культа личности в нашей культуре открылось окошко возможностей, и через  него прорвались: выставка произведений Пикассо в Музее изобразительных искусств имени Пушкина  в 1956 году, и Московский Фестиваль молодежи и студентов 1957 года.
Выставка Пикассо расколола посетителей на два лагеря: сторонников и противников Нового искусства, ярким представителем которого он являлся; - нам повезло, что Пикассо  был коммунистом; именно, как таковой, он  удостоился  признания  советской властью.
С этого момента Новое искусство стало главной радостью моей жизни, моею отдушиной, моей религией.
Московский фестиваль, на который со всего мира приехали молодые художники и музыканты, показал, в какую глухую и отсталую провинцию превратила Россию советская власть. Он дал мощный толчок культурному развитию: начались выставки апокрифических отечественных художников; оживилось музейное сообщество; шедевры импрессионизма и постимпрессионизма из запасников переместились в музейные экспозиции.
И здесь советская власть решила этот процесс затормозить; возмутившись живописью, выставленной на Всесоюзной художественной выставке в Манеже, Хрущев инициировал кампанию, направленную против «абстрактистов и пидарасов»; началось преследование художников не по политическим и  идеологическим причинам, что было бы еще понятно, а по мотивам чисто эстетическим.
Так, выдающийся советский скульптор Эрнест Неизвестный  всем своим творчеством страстно пропагандировал коммунистическую идеологию, но делал это в формах, неприемлемых для советской власти, и, в конечном итоге был ею выдавлен за рубеж.
Все 25-30 лет, последовавшие за этим, советская власть боролась с Новым искусством, а я изощрялся в разнообразных способах им насладиться. Например, с современной западноевропейской живописью я знакомился по иллюстрациям книги Михаила Лифшица «Кризис безобразия», посвященной злобной критике современного западного искусства. Будучи постоянным читателем газеты британских коммунистов – “Daily Worker” (другие англоязычные издания были недоступны), я вырезал из нее репродукции некоторых картин; так я, например,  впервые познакомился с «Герникой» Пикассо.
Некоторым живописным школам, например, «Суровому стилю» (Николай Андронов, Павел Никонов, Виктор Попков), удавалось прорывать глухую блокаду соцреализма, а студия Элия Белютина, так и вообще ходила по краю абстракционизма. Я не пропускал ни одной возможности познакомиться с их работами. А, попадая в Прибалтику, я обходил все художественные музеи, в которых, в связи с царившей там полной эстетической свободой,  были представлены все направления Нового искусства; это было, как надышаться кислорода после долгого удушья.
И, конечно, я был первым на выставках, на которых власть, проявляя милость, «легализовала» художников прошлого: Николая Рериха, Павла Кузнецова,  Виктора Борисова-Мусатова.
Кроме того, в 60-е – 80-е годы новые  возможности  удовлетворения эстетических потребностей открылись в связи с появлением «артхаусного» кино. На Московском  кинофестивале  я смог увидеть  фильмы Феллини, Антониони, Пазолини, Бунюэля, Годара, Бергмана и других. Авторское кино,  появившееся в нашей стране в 60-е годы,  расцвело быстро и бурно: выдающееся событие визуальной культуры - фильмы Андрея Тарковского, Киры Муратовой, Алексея Германа, Александра Сокурова стали для меня настоящим откровением.
Поскольку артхаусное кино было властью не любимо, приверженность к нему обходилась дорого в отношении  затрат энергии, времени и средств.
Обобщая, можно сказать: быть сторонником Нового искусства означало противостояние власти на эстетическом фронте, что требовало известного фанатизма, хотя, в отличие от ее творцов - художников, которым грозила психушка, потребителей власть не трогала, ограничиваясь выражением неодобрения. 
Когда грянула Перестройка, вместе с идеологическими, -  пали и эстетические барьеры; вся апокрифическая русская культура начала XX века была легализована, включая эмигрантскую; советский художественный андерграунд вышел наружу; триумфально с расширенной выставкой своих произведений приехал из Америки Михаил Шемякин, которого в советское время едва не уморили в психдоме; одна за другой проводились выставки зарубежных художников XX века.
Я кайфовал не только от многократно возросших зрительских возможностей, но от того, что больше не был persona non grata – «эстетическим диссидентом». Более того, ознакомившись с трудами Ортега-и-Гассета, я впервые смог осознать свою позицию в вопросах культуры. Согласно с воззрениями этого выдающегося философа, в начале XX века единая культура распалась на культуру элитарную, которая и является собственно культурой,  и масскульт. Так вот: интуитивно я всегда ориентировался на элитарную, то есть настоящую культуру, чем всегда и определялась моя эстетическая позиция. 
После падения советской власти первыми, кто воспользовались плодами невиданной свободы, были художники; открылись десятки художественных галерей; наступил настоящий расцвет выставочной деятельности. В нашу страну хлынул поток зарубежных изданий по современному искусству; стало возможным ознакомление с ним при выезде за рубеж.
За прошедшие годы из любителя Нового искусства я превратился в его знатока; во мне все больше стал проявляться ценитель Современного Искусства, то есть того, которое творится сейчас  (Contemporary Art). Быть причастным к нему в качестве квалифицированного зрителя стало неотъемлемой частью моей личности – без этого я не буду собой, и я этим горжусь!
Однако, начиная с 2004 года, власть Новой России, до этого безоговорочно поддерживавшая подлинное искусство, каковым, как мы знаем, является искусство элитарное, относится к нему все более настороженно. Этот процесс пошел особенно быстро после назначения  министром культуры Мединского, который откровенно заявил, что государство будет поддерживать только масскульт, а настоящему, то есть, - элитарному искусству – оно объявляет вооруженный нейтралитет.
Если бы это сводилось лишь к отказу в государственном финансировании, было бы полбеды; такая политика проявляется шире: и в преследовании Кирилла Серебренникова, и в демонстративном игнорировании государственными СМИ выставок Современного Искусства (например, Седьмой Московской Биеннале), и замалчивании успехов отечественного авторского кино (продукции режиссеров Звягинцера, Андрея и Ильи Хржановских, Федорченко, Твердовского, и других), и в неумеренном расхваливании социалистического реализма, который, по правде, - не искусство вовсе.
Теперь я снова оказался  диссидентом в вопросах эстетики, хотя в этой роли  чувствую себя сейчас гораздо уверенней, чем при советской власти, ибо на моей стороне – такие гиганты, как Марина Лошак (директор ГМИИ), Зельфира Трегулова (директор ГТГ), Михаил Пиотровский (директор Эрмитажа), Владимир Гусев (директор ГРМ), сатрап Мединский снят с должности, а сменившая его Ольга Любимова занимается вопросами финансирования домов культуры и библиотек, не претендуя на управление культурой.
Читатель может подумать, что я - диссидент, и будет не прав, ибо я всегда  был и остаюсь на стороне действующей власти. Смотрите сами.
Будучи учеником первого класса, я заявил родителям, что считаю нетерпимым отсутствие у нас дома портрета товарища Сталина; услышав это, они опешили, пообещав портрет повесить, однако обещания не выполнили.
В дальнейшем, когда родители слушали Би-Би-Си, я всегда демонстративно затыкал уши, ибо оттуда вещал враг.
Смерть Сталина я, как и все, поначалу воспринял, как смерть бога, но уже на третий день понял, что просто придет другой властитель, перестал бояться светопреставления, и даже напевал что-то веселенькое, пока отец не сделал мне замечание. На похоронах Сталина выступали Маленков и Берия, и, прислушиваясь к ним на предмет оценки их пригодности в качестве вождя, я отдал предпочтение последнему, но когда Берия оказался врагом народа, его я безусловно осудил.
После разоблачения Хрущевым культа личности Сталина я стал заядлым хрущевцем, от всей души поддерживая его политику либерализации, и был встревожен, когда его отстранили от власти, но очень скоро стал ярым сторонником триумвирата: Брежнев, Косыгин, Подгорный. Видя, как Брежнев в «членовозе» проезжает по Калининскому проспекту (ныне Новый Арбат), я его мысленно приветствовал, как своего вождя.
Хотя, как ярый любитель и приверженец Серебряного века, я весьма прохладно относился коммунистической идеологии, у меня не хватило духу отказаться от вступления в КПСС, после чего я стал видным пропагандистом в системе комсомольского политического образования. Более того, я с пеной у рта отстаивал линию партии перед своими антисоветчиками родителями.
Когда Брежнев скончался, я вместе со всем коллективом института вышел на улицу, чтобы слушать рев гудков, раздававшихся над Москвой сразу после его похорон; мне было грустно от предчувствия грядущего конца эпохи.
Потом я стал сторонником мер Юрия Андропова по усилению дисциплины; на траурном митинге, проведенном по случаю его безвременной кончины, по поручению парткома я выступил с прочувствованной речью.
Перестройку я встретил с распростертыми объятиями, безусловно поддерживая все начинания генсека Горбачева, и был ярым противником партноменклатуры, его реформы тормозившей. На  выборах Президента России я голосовал за Бакатина, так как его поддерживал Горбачев. Когда, после выхода Ельцина из КПСС,  в нашей первичной партийной организации из 87 человек осталось 10, то я был одним из последних, и меня выбрали парторгом.
Утром 19 августа 1991 года, услышав про ГКЧП, я чуть не упал в обморок, однако к вечеру оклемался, и отправился в кино, чтобы успеть посмотреть антисоветский фильм «Анекдоты», пока сменившаяся власть его не сняла с проката.
20 августа я пришел к Белому дому, и был впечатлен грандиозностью зрелища восставшего народа, но ушел, чтобы не нарушить комендантский час. На следующий день я был несказанно рад возвращению Горбачева. Смену красного знамени  триколором я отпраздновал на митинге на Пресне.
Роспуск Ельциным КПСС я принял с грустью, предчувствуя скорое отстранение Горбачева от власти, но, в тоже время был ему благодарен за то, что он освободил меня от заклятия, ибо понимал, что из Партии просто выйти было невозможно. 
Когда конец коммунизма стал очевиден, я вспомнил, что и Ленин, и Павел Корчагин были мне всегда не симпатичны; о кончине СССР я не пожалел. А после усиленного чтения правильной литературы мне стало ясно, что социализм – дерьмо, а капитализм – светлое будущее человечества. Поэтому гайдаровские реформы я принял безоговорочно, - из принципа.
Ночь со 2-го на 3 октября 1993 года я провел на баррикадах, защищая президентство Ельцина, так как полностью одобрял его политику, в том числе экономический либерализм и открытость по отношению к Западу.
Тем не менее, после прихода к власти Путина, я нашел уместными и частичное огосударствление экономики, и «суверенную демократию», и меры по укреплению суверенитета России. Мне даже смешно подумать, что я мог бы принять участие в какой-то протестной активности, направленной против Путина. На всех прошедших выборах я голосовал за него, ибо я всецело одобряю не только его внешнюю политику, но и  политику внутреннюю: курс на ускоренное технологическое развитие, ставку на талантливых людей, внимание к социальным вопросам.
Я категорически не приемлю только одно: отношение власти к подлинному, - то есть к элитарному искусству, к политике государства в вопросах эстетики.
На примере собственной жизни я убедился: и политическая, и идеологическая позиции при смене обстоятельств могут  меняться, неизменной всегда остается лишь эстетика, ибо именно она является основой, стержнем личности.
                Май 2021 г.