Вкус помады

                «И сказал Вооз слуге своему, приставленному к жнецам:
                чья это молодая женщина?»
                (Руф. 2:5)


Это было давно, хоть и правда.

*   *   *

В 80-х годах прошлого века я часто пел одну песню.
Автора уже не помню; не имея привычки без особой нужды рыться в зловонной помойке Интернета, не стал искать я и точного текста, а привожу по памяти один куплет:

Тридцать лет - это солнце и море,
Вкус помады и горечь потери!
Тридцать лет - это радость и горе,
Тридцать лет - это жизнь на пределе…

Впрочем, не исключено, что я перепутал нечетные строки, взяв их из другого куплета.
Отмечу, что песня так и называлась «30 лет», и автор ее считал сей возраст «возрастом вершины», хотя и оговорился в последней строке, что «тридцать лет - это все-таки мало».
Будучи от рождения литератором до мозга костей, при исполнении я слегка редактировал вторую строку, заменив «горечь» на «запах», поскольку полагал, что информация, даваемая двумя разными органами чувств, экспрессивнее, нежели перечисление двух разных вкусов.
В те годы мне самому еще не исполнилось даже тридцати, поэтому символы автора казались верными; лишь много позже я понял, что нет в жизни ни подъема, ни вершины, ни спуска, что сама жизнь есть только миг между прошлым и будущим…
Но это уже совершенно другая песня, да и вообще мои воспоминания - не о песне, а о помаде.

1

И относятся они к чуть более позднему времени - к году 1994-му, завершавшему Московский период моей жизни.

…Была весна, в окно глядели гроздья белые,
Цвела черемуха - о, как цвела она!
Тебе шептал я те слова любви несмелые -
Ты в полночь лунную мне сердце отдала…

 Еще одна песня из моего прошлого репертуара всплыла сама по себе, хотя к тому дню отношения не имеет вовсе.
Никому я ничего не шептал и никто мне ничего не отдавал в полночь - ни сердца, ни чего-то более важного для часа любви под взглядом молчаливой черемухи…

*   *   *

В тот день самом деле была весна. Относительно черемухи… не помню, цвела ли она по Москве именно тогда - помню только, что кончался май,  у дверей стоял июнь, а за окном тянулся обычный и даже серенький предлетний день.
Я приехал в Литинститут получать свой второй диплом о высшем образовании.
Диплом этот был синим - в отличие от первого, «красного», полученного в Ленинградском университете: учась до 5-го курса на одни «пятерки», в последнем семестре я резко стравил пары, я словно уже знал, что диплом этот мне никогда в жизни не понадобится, и спустил рукава, отдал учебное на время занятия более приятные. По сей причине особой радости от события я не ожидал, но - имея барские привычки! - приехал из общежития элегантным, как рояль: в костюме, в специально припасенной для мероприятия ненадеванной белой рубашке, при галстуке и без всяких торб или пластиковых пакетов.
По окончании процедуры (ни принесшей, кстати, ничего патетического никому из моих сокурсников по причине терминального состояния самой литературы, уже наступившего в те времена) я обнаружил, что на дворе сеется мелкий безвременной дождичек, а костюм мой непригоден для транспортировки свежеполученной книжицы. Наружные карманы пиджака были недостаточно глубокими, внутренний - слишком узким, а  в карман рубашки помещался только студенческий билет.

*   *   *

 (Который мне удалось «закроить» при сдаче документов в учебную часть. Наш выпуск был ускоренным, последняя годичная строчка осталась незаполненной, а я по наивности рассчитывал, что буду приезжать в столицу и еще целый год пользоваться этим билетом как творческим пропуском, делающим доступным любой драматический театр.
 Включая и любимый до судорог «Малый» где еще играли Островского последние из могикан, носители настоящего русского языка Гоголева и Анненский.
 И «Театр Советской Армии» с гениальным Олегом Борисовым - Павлом I в одноименной пьесе Мережковского.
И светлой памяти Владимира Семеновича  «Театр на Таганке», где можно было смотреть любой спектакль, лишь бы там играл неподражаемый в своей скромной экспрессии Валерий Золотухин.
И украшенный томительными линиями «либерти» старый «МХАТ» где со сцены размахивал руками восхитительно полупьяный Олег Ефремов.
И «МХАТ» новый, похожий на вдесятеро увеличенный бункер Гитлера, под серыми бетонными сводами которого гремел хриплый голос Татьяны Дорониной.
И одиозный «Ленком», где Леонид Броневой был лишь чуть-чуть хуже своего Мюллера из «Мгновений».
И даже не помню какой, где в радикальной пьесе по «Запискам из Мертвого дома» Федор Михалыча Достоевского у самой рампы целых 5 минут расхаживала абсолютно голая женщина!)

Будучи мастером разрешения тактических ситуаций, я сориентировался молниеносно. «Сел на хвост» одной из (на тот момент уже бывших…) сокурсниц, тоже иногородней, сунул драгоценный диплом в ее сумочку, и обратно в общежитие мы поехали вместе.
Добраться туда из института можно было довольно быстро: спуститься в метро около грустного Пушкина на Тверской, проехать (кажется, с пересадкой) до одной из станций в районе Дмитровского шоссе, а там одолеть еще несколько остановок уже по земле и на чем угодно. Но мы никуда не спешили.
Ведь нам обоим было некуда больше спешить; мы получили дипломы и сдали книги в библиотеку, оставалось лишь собрать вещи, попрощаться с друзьями и разъехаться навсегда.
Поэтому мы просто вышли на Тверской бульвар, протрусили под дождем на другую сторону и сели в Окуджавский троллейбус.
Синий - как ему и положено было быть, но не последний; последним был наш день в Москве.
А потом ехали добрый час через пол-центра, по Дмитровке и Новослободке, мимо вытянувшихся во фрунт по ранжиру громадных домов Сталинского классицизма, мимо одного выстроенного «глаголом» и заслонившего своими стенами мрачную тень Бутырской тюрьмы (возникшей на окраине, но теперь оказавшейся в сердце столицы), мимо крошечной церкви, в которой - если верить апокрифам - в 1812 году  стояла лошадь Наполеона, мимо еще чего-то, уже стершегося из памяти.
Троллейбус плыл по мокрым блестящим мостовым, дождь струился по стеклам, но внутри было сухо и уютно, мы сидели рядышком на высоком кожаном сиденье и разговаривали обо всем на свете и ни о чем вообще…

*   *   *

…Читателю, хорошо изучившему мое творческое наследие и знакомому с моими сюжетными ходами, увидевшему в предыдущих абзацах зачин к некоему романическому продолжению и уже замершему в трепетной надежде на нечто душещипательное или даже плавно перетекающее в раздел ХХХ, приношу извинения за обман: не было дальше ни романического, ни перетекающего.
Вообще ничего не было.
Как не дрожало между нами даже намека на возможную искру, с этой свистушкой я прежде не общался, мы были едва знакомы.
Я не помню, кто она была по специальности: прозаиня, поэтесса, драматургичка или вовсе литературная критица…

*   *   *

 (Отступая от темы, отмечу, что неологизм  «критица» я ввел не из оскорбительных намерений, а совсем наоборот.
Это слово вызывает у меня некую аллитеративную ассоциацию со словом «каракатица», а оный моллюск относится к разряду моих любимых сущностей. Тая внутри себя чернильную душу, каракатица радует внешним обликом: она грациозна, нежна, изменчива, имеет упругое тело и печальные глаза. Она женственней, нежели десять тысяч искусственно осветленных голливудских кинозвезд, а из чернил ее в прежние времена делали натуральную краску сепия, имевшую восхитительный оттенок.
Потому сравнение женщины с каракатицей в моих устах звучит как высочайшая похвала.)

Но мемуар мой все-таки не о том.
А эти абзацы я написал лишь для того, чтобы подчеркнуть, что между нами не было ничего такого: в тот период жизни я парил над инфернальной бездной увлеченности своей будущей нынешней женой (для посвященных - Миленой Летницкой) и другую женщину не воспринимал как объект…

2

…Итак, мы сидели, болтали - и ехали, ехали, ехали…
Мимо нас, назад и прочь из нашей жизни текла Москва - Москва первой половины 90-х - город, в котором прошли далеко не худшие наши дни.
После того, как троллейбус - синий, как мой несчастный диплом - доплыл до нужной остановки, мы провели вместе еще некоторое время.
Не потому, что ударила-таки та самая искра, просто ей нужно было купить всяких макарон для последнего ужина, дождь не собирался заканчиваться, диплом все еще требовал сохранения, и я тоже пошел в магазин, где отстоял рядом с нею душную очередь и даже купил для себя баночку шоколадной пасты - просто так, чтобы оправдать свое стояние.
Потом мы вошли в наше общежитие - мрачное, как египетская гробница, и куда более грязное - поднялись мимо лифта на третий (кажется, именно третий, хотя это не имеет никакого значения!) этаж и расстались навсегда: она ушла в правое, женское, крыло, я - в левое мужское (забрав наконец свой бесценный - в прямом смысле слова… - диплом).
Но временная моя попутчица, выше аттестованная мною квазинормативно, на самом деле и была тем самым словом.
В сумочке ее - среднего размера женской вещице - был примерно такой же порядок, как в бетономешалке, приготовленной к замесу с десятком композитных наполнителей.
В тесном замкнутом пространстве, лишенном карманчиков и перегородок, вперемешку лежали самые разные вещи.
Ее собственный диплом, блокнотик с адресами и телефонами, аккуратно свернутая «раскладушка» с картой Московского метрополитена, никому уже не нужные тетрадки с конспектами за три последних сессии, пять шариковых ручек всех цветов, имевшихся в «Союзпечати» (из которых писала только красная),  кошелек с деньгами, жетоны на метро, трамвайные, троллейбусные и автобусные абонементы (как новые, так использованные), роман Ж.Сьюзанн «Одного раза недостаточно» в твердом переплете, четыре одинаковых карамельки в блестящих обертках и одна большая шоколадная конфета в простой бумажной, жвачка (как в надорванной пачке, так и приклеенная к чему-нибудь), три пары золотых сережек в трех разных полиэтиленовых пакетиках (с красными камешками, с зелеными и без камешков вообще), флакончик духов с распылителем, роликовый дезодорант, компактная пудреница (скользкая, как лягушка, с полустертой золотой розой на крышке), три расчески плоские и одна круглая массажная, аэрозоль с лаком для волос, восемь заколок-«невидимок» на картонке, черная тушь для ресниц в бутылочке со встроенной кисточкой и тени для век восьми цветов в одной плоской коробочке, миниатюрная точилка из нержавеющей стали, два карандаша (один не начатый, второй почти сточенный) и блеск для губ в круглой баночке, зеркальце, белый носовой платочек, запасные колготки, полупустая упаковка экстренных таблеток «Постинор», несколько предметов из того ассортимента, который я как джентльмен не буду озвучивать, и патрончик с красной губной помадой.

***********************************************************
ВЫ ПРОЧИТАЛИ ОЗНАКОМИТЕЛЬНЫЙ ФРАГМЕНТ.

Полный текст можно приобрести у автора –

обращайтесь по адресу victor_ulin@mail.ru

***********************************************************

АННОТАЦИЯ

Чувственность играет важнейшую роль в жизни любого художника – будь он хоть писателем, хоть музыкантом, хоть живописцем. Два мемуарных очерка, объединенные под одной обложкой, относятся к периоду, когда автор учился в Литературном институте СП СССР.

******************************************************** 

СОДЕРЖАНИЕ

Вкус помады

Она была в голубом            
               
             2018 г.

© Виктор Улин 1995 г. - фотография.
© Виктор Улин 2018 г.
© Виктор Улин 2020 г. - дизайн обложки.

Одноименный сборник мемуаров

http://ridero.ru/books/devushka_s_pechi_n7/

84 стр.

Аудиокнига (1 ч. 51 мин.) доступна напрямую от меня.