Первый вдох ч. 3

Перед глазами плавилась темнота, она медленно стекала по зрительным нервам и пропитывала сознание. Я усиленно пытался воспроизвести в памяти какие-то известные и доступные восприятию образы, но ничего не получалось: станы моей квартиры теряли форму и плотность, обращаясь в непонятную густую субстанцию, медленно опускающуюся вниз подобно расплавленному парафину. Весь мой дом плавился и растекался в грязную лужицу – так старался растаять пластилин, оставленный на солнцепёке, он тоже торопился изжить из себя заданную форму, протестовал и стремился разрушиться, стать ничем и освободиться от навязанных условностей. Мой пластилиновый домик не был пуст. В нём соляными столбами стояли близкие мне люди в одежде, которую они носили настолько давно, что едва ли в трезвом уме я мог её упомнить. На них не было лиц – такое же обожжённое наркозом ничто, как и квартира. Мысленно я пытался слепить из падающих капель не то глины, не то воска знакомые черты лица, но ничего не получалось – я не помнил ни глаз, ни губ, ни носа, в голове оставались только словесные описания. Хватит! Впервые мысленно произнес я.
Картина резко поменялась. Опять сплошная непроглядная и даже удушающая темнота. «Ну уж теперь-то пора бы и тоннелю с белым светом появиться!» Но он меня не послушался. Среди темноты возник мой доктор – в полный рост. Я слышал о нём, гениальный хирург, первоклассно знающий своё дело. Вот только не знаю, видел ли я его раньше. Степенный, неспешный, обзаведшийся престижными образованиями, дипломами, грамотами, сертификатами и под стать тому солидным животом. Его недвижная фигура начала медленно раскручиваться вокруг центра своей оси, вокруг внушительного и представительного центра тяжести, подобно земной коре обнимая горячее ядро планеты.  Доктор теперь уже превратился в шар и катился прочь из моего поля зрения, снова оставляя меня наедине с первозданной темнотой и пустотой. Меня посетила мысль, что это что-то вроде единства начала и конца всего – пустота и темнота, в которые не способен проникать даже свет, и только образы прошлого и будущего вспыхивают в них подобно северному сиянию. Так Вселенское Ничто когда-то неизвестным образом породило и уничтожило миры и цивилизации – столь древние и непознаваемые, что о них опасно задумываться, находясь в изменённом состоянии сознания.
Хватит! Снова воскликнул я. Но ничего не произошло. Алгоритм, который должен был изменить наркотическое кино, не сработал. Смитовский бесформенный и устрашающе древний Уббо-Сатла не отступил и не произвёл ничего, за что бы я смог зацепиться и убедить себя в своём собственном существовании. Теперь меня наполнили жуткие и тревожные умозаключения: я не помню дома, я не помню родных, они стёрлись из моей памяти, но как же в таком случае выгляжу я сам? Перед глазами оставалась всё та же непроглядная мгла. Я не помнил себя – ни детства, ни юности, а всё то, что происходит сейчас, казалось мне нереальным и невозможным плодом случайной фантазии – таким же случайным северным сиянием среди пустоты, как планета из незнакомого доктора. Хватит! С горечью и досадой произнёс я. Я утверждал и приказывал прекратить это безумие, игры разума, отчаявшегося воевать с жестокостью небытия. Хватит!
Чрезвычайным усилием воли смог вызвать в памяти икону Пресвятой Богородицы с младенцем Иисусом на руках. Она выплыла среди полного мрака сознания. «Сон разума рождает чудовищ» – сейчас я бы именно так назвал всё происходящее, так как самым чудовищным для меня стало оплавление этой иконы. Она стала отражением всей моей веры и надежды, подтверждением моего существования, моей секунды в бесконечности космоса, отрицающего и время и пространство. И это подтверждение начало плавиться и растекаться, богохульно стирая такие знаменитые, искренние и скорбные черты – печальные и смиренные, как вся православная вера.
Довольно! Хватит! Хватит!!! Больше не надо! Всё! Всё! Всё...
Я открыл глаза. Белая комната шаталась, но не плавилась – и то счастье. На стуле отрешенно сидела медсестра анестезиолога. «Простите, как прошла операция?..» – еле-еле выговорил я.
Медсестра вздохнула. «Ну сколько же мне раз тебе рассказывать-то?» – спокойно, беззлобно и как-то непомерно устало произнесла она. Уже не помню, что медсестра отвечала дальше. Кажется, я старался оправдать этот повтор тем, что тогда – был не я, настоящий я – спросил её только сейчас и спросил впервые.
Неподалеку я заметил хирурга, делавшего мне операцию в первый и во второй раз.
«Доктор, я В-вас не в-виню!..» – почти неразборчиво произнес я. Операционный зал рассмеялся. Да уж, даже в такие моменты я остаюсь искренним и чистосердечным чудаком.
Меня перевезли в реанимацию. Всю ночь меня пытали то жар, то озноб, то безумные рассуждения. Я был совершенно нелогичен и не управлял мыслями и словами, однако, когда реанимационная медсестра приблизилась ко мне с системами внутривенных вливаний, я вдруг пришёл в себя – секунд на десять. Взгляд сфокусировался, язык и губы стали послушными. «Простите, у меня аллергия на плазму и препараты крови! Пожалуйста, уколите мне прежде преднизолон!» Я видел, что медсестра кивнула и с полным доверием выполнила мою просьбу, после чего пациент снова впал в беспамятство.
Медсестру звали Инна. Я безмерно благодарен ей за то, что она прислушалась к моим словам, не списала их на наркотические бредни и «отходняк». Всю ночь она не отходила от меня: подавала воду, то накрывала тремя одеялами при ознобе, то снимала их все при приступе жара. Когда я вернулся в себя, Инна продолжала быть рядом – занимала рассказами из жизни, о сыне, о том, что эта работа нужна ей для стажа и пенсии, тогда как жить она может только с другой работы – парикмахерской. Я улыбался и кивал ей, но сам конечно же понимал, что глубокой ночью никто не захочет делиться с незнакомцем своими мыслями, отказываясь от спокойствия и отдыха: Инна контролировала мою реакцию на препараты и оправданием всем её трудам стали первые признаки аллергии. Они были замечены вовремя и сразу устранены антигистаминной инъекцией.
На той момент я ещё не сталкивался с беседами незнакомцев. Сейчас, когда всё произошедшее, наконец, осмыслилось и обдумалось, я понимаю Инну. Как легко разговаривать с человеком, которого больше никогда не увидишь, который существует в твоей реальности только здесь и сейчас; он не знает ни тебя, ни твоих знакомых, ни коллег, ни семью – он не предаст тебя и не расскажет ничего из вашей доверительной беседы, ведь ему совершенно все равно, и разговор он ведет исключительно с той же целью – поделиться тем, чем нельзя делиться со знакомыми.
От усталости, слабости и хлоропирамина я начал дремать и провалился в глубокий сон, к большому счастью – лишенный сновидений.