Первый вдох ч. 4

Я молчал — внутренне и социально. Даже не мог вообразить себе столь всеобъемлющую и глубокую мысленную тишину. Она накрыла меня непроницаемым куполом, каким-то непонятным образом охватив собой и сердце, и мозг. Полная недоступность. Ничто не проникало и не выходило из моего маленького мира беззвучия и бесцветности.
Дома было темно от скудного февральского света. Первый раз расцвели дендробиумы на подоконниках, их холодные снежно-белые цветы впускали в комнату зиму и казались мне чем-то предательским и неверным. Цветы, являющиеся символом жизни, стали для меня насмешкой, грубым несоответствием мира окружающего — внутреннему.
Сырость и серость ползли каплями по оконному стеклу. Мокрый снег смешивался с воздухом, образуя рыхлый и неприятный студень, замедляющий и презирающий жизнь.
Я ударился в суеверия и религию. И причём именно самопальная ересь главенствовала в беспорядке и сумятице сознания. Планета наполнилась страшными совпадениями и закономерностями, необходимостью избегать повторов и всего, что напоминало мне о произошедшем. Я возненавидел красный цвет! Все его проявления стали мне омерзительны и угрожали длительной тревогой. Проснувшаяся среди зима муха привела меня в ужас, ведь в ней, маленькой навязчивой гадючке, мне виделось чуть ли не воплощение самого Ваала! Не смотрел на ножи и иглы, казалось, что они ранят мой взгляд и я вновь истеку кровью. В некогда любимой песне «; N;» мне звучало и звучало одно и то же «Вновь» – как замерший надо мной бич рецидива.
Я неистово ждал наступления ночи — единственного способа ускорения времени и отдаления устрашающего Тогда, от невыносимого Теперь. Как мне нравилось ощущать, что она полностью заполняет мою голову, глаза, уши, сердце и вытесняет из них рациональные и иррациональные страхи! Но тем не менее её приближение вызывало во мне нездоровое волнение: я до смерти боялся повтора её двух кровожадных предшественниц.
Поэтому каждую тёмную минуту я встречал долгой молитвой, после которой бросал все силы на попытки уснуть мгновенно — и мне удавалось! Возможно, причиной тому были постоянные головные боли от Дицинона, но едва ли они тогда беспокоили меня.
Что-то внутри делало незначительные попытки выйти из самого себя, нарушить губительные оковы внутренней замкнутости, расправить крылья (хотя бы воробьиного размера) и снова летать, как раньше: легко, воздушно и полностью осмысленно, уметь мечтать, восторгаться и вдохновляться! Но все попытки разбивались о выстроенную мною самим стену самосохранения, чтобы не расшатать и без того слишком нервную систему самокопанием и самоосмыслением.
Но находиться постоянно в себе оказалось делом крайне неприятным и утомительным, оно удушало, замедляло ток крови по сосудам, обесценивало существование, лишало его смысла.
Мне было необходимо творить, только тогда я ощущал (и могу ощущать по сей день) близость к многообразию и бурлению жизни.
И тогда что-то подсказало мне взять в руки канву, иглу и нитки. Я выпотрошил ящик в своём столе, отыскал там много лет назад оставленный за отсутствием навыка и вдохновения набор швейных принадлежностей, отыскал наиболее простую схему вышивки и принялся составлять мир из ниток и маленьких крестиков. Я погрузился в сотворение. Временно перестали существовать тревоги, опасения, суеверные страхи. Под моей рукой распускались тёмно-зелёные листья, вырастали шипастые стебли, появлялись бутоны и, наконец, расцвели первые розы. Я трудился долго, постепенно учил иглу ходить из стороны в сторону, объяснял ей, что каждый крестик должен быть ровным и лежать в одном направлении с другими, что канву нельзя стягивать слишком сильно, но и нельзя позволять ниткам располагаться избыточно рыхло. И вот вышивка была готова!
Радость от первого швейного успеха сменилась очередным припадком пустоты. Теперь суеверие, совсем недавно предостерегавшее меня даже от прикосновения к швейной игле, впервые выручало: «А вот когда ты закончишь ещё одну вышивку – пройдёт уже достаточно времени, чтобы раны полностью зажили». Словно бумажные журавлики для больной девочки, для меня спасительной ниточкой стала вышивка. Постепенно, совсем не быстро, чтобы не обогнать процесс заживления, крестик за крестиком канва расцвела крупным маком и свежей зеленью его тонких листьев. К тому времени я тоже немножко расцвёл: на щеках появился румянец, болезненная худоба отступила, всё чаще на лице играла улыбка, а за окном начиналась весна – та самая апрельская весна воды! Время, когда дни уже заметно длиннее, солнце всё чаще побеждает тьму, а улицы отчего-то наполнены какой-то непонятной желтизной и бежевостью – то ли от подсыхающей и впервые открывшейся взгляду земли, то ли от уникального апрельского света... С этого неповторимого освещение в моём сердце всегда начиналась первая робкая весна.
Однако первые проблески жизни я почувствовал в конце марта. На занятия мне следовало идти во вторую смену и, собираясь  на учёбу, я вдруг с удивлением для самого себя отметил: как светло! Комната наполнилась ясностью и чистотой, предметы словно обрели форму, а по воздуху проносились одному мне заметные искорки. Я оторвался от забот, сверился с часами и, испросив у них разрешения на некоторую задержку в делах, принялся вдыхать эти восхитительные лучи, запоминать их, впитывать глазами, фотосинтезировать жизнь в душе и – записывать, зарисовывать, излучать их на бумагу вместе со всем, что было можно разглядеть через окно пятого этажа.

Ворвался радостно и ярко
В окошко солнечный поток,
Такого ценного подарка
Заждался старый городок,

Как будто солнце шевельнуло
В природе тоненький рычаг —
Ольхи густая шевелюра
Обмякла в ласковых лучах,

Цветы ещё совсем уж низко,
То мать-и-мачехи огни,
Они как солнечные искры
Из сонной выбрались тени,

Светило в мартовских прогулках
К земле прижалось, что к дитю,
Кружит над крышей закоулка
Синиц призывное «Ви-тю!»

В пустынных сквериках окраин
Опять шумиха поднялась:
Собаки вскинувшемся лаем
Котов подбросили на вяз,

Весны игривое движенье
По сердцу в душу затекло —
Виной такому оживленью
Желанно-раннее тепло.

Стихотворение было готово, я перечитал его и зажмурился от яркости солнечного света. Через веки глаза всё равно чувствовали его силу и тепло, я глубоко вдохнул эту невероятную физику радости и понял: «Живу!»