Мой первый поход

   Вроде, на миг отвлеклись, а Алик уже исчез со двора!
- Алик, Алик! – настойчиво звала мать. Только что внушали ему, что тыкать в козу Басю веткой недопустимо. Мать даже просунула сквозь забор руку и поглаживала ею по голове Баси, громко убеждая сама себя в дикой любви к животным.
- Алик! – тихо звал отец вслед за женой, не отрывая голову от книги. В ней было мелко написано о происхождении германизмов в белорусском языке. Эта тема привле-кала его больше, чем исчезнувший отрок, - найдётся, куда ему здесь пропадать? Ишь, даже наше слово "габляваць" тоже из немецко-го пришло..., "hobeln" по-их-нему. А "пилить" тоже оттуда?
- Что ты опять за своё! Сын пропал. Какое тут пилить, искать надо.
- Никуда не пропал, улица короткая – дойдёт до конца и обратно. В Польшу его не пустят. У нас и взрослым туда с 17-го заказано, а тут... Интересно, "пилить" не нашёл, а Wohnung есть. Может, наше "вонять" уже к ним просочилось? Хотя в слова-ре "жилище" написано. Да здесь каждое воняет, да ещё как! Не может не вонять! В целом государстве столько г...на всякого... Вот, возьми наш райком...
- Что ты болтаешь? Сосед доложит в МГБ, как пить дать. Ты лицо у него видел, а уши? Стукач врождённый. Прекрати. Пойдём Алика искать.
   Они протиснулись сквозь калитку и стали посредине песчаной улочки. Куда идти? То ли в сторону воинского городка, то ли к железной дороге?
- Давай подумаем, где ему интереснее – возле воинской части или возле железной дороги? – мудро предложил глава семьи.
- Что тут думать? Ты в сторону части, как бывший мужчина, вернее, бывший военно-обязанный, а я к дороге, - распределив поисковое задание, жена двинулась по сво-ему маршруту. Она всегда опережала задумчивого мужа-лирика. Тот, прежде чем что-то сделать, долго рассказывал ей или любому встречному о своих намерениях, блу-дил в деталях, растекался вширь, хотя никому это не было интересно, затем полдня представлял, как и зачем он будет это делать... Вот и сейчас....
- Хм, зря она одна пошла к железной дороге, - рассуждал он вслух, - дорога длин-ная, там ещё и поворот затяжной, как говорят машинисты. Мне один рассказывал, что, когда в него входишь с составом, то не видишь весь путь. Ну, как и у нашего государства. Только передний обрезок виден. И, не дай Бог, если кто-нибу...
- Кузьмич, ты чего? – возле учителя остановился сосед с ушами, - вроде, не пьёшь. А если заклинило и сухман поджимаёт, то у меня на двоих осталось. Хлипкие вы, интеллигенты. Больше языком, к делу пролетарскому ленивы. Пойдём, зальёшь своё горе. Вишь, жёнка с тебя не слезает, с бедолаги. То налево тебя, то напра-во... Смотри, ещё правым уклонистом станешь!
   Кузьмич тоскливо сглотнул и, испугавшись своего появившегося интереса к ос-таткам соседского напитка, решительно ответил: "Нет, нет, у нас Алик пропал. Ищем".
- Вы бы меньше его в тюрьме держали.
- В какой тюрьме? Он с нашего участка пропал.
- То-то, что с участка, а не из родного дому, - сосед побрёл дальше. Одному ему не хотелось.
- Вроде, собеседника нашёл, а тут облом. По морде видно, выпить хочет, а цербер не даёть. Не, когда за сорок, одному выпить намного лучше. И ситуации сам хозяин и деньгам, когда они есть. Тоже мне, языками владеють – у нас дом хатой назы-вается, а у них "участок".
   Алик, подпрыгивая, приближался к проезду под заветной железнодорожной насы-пью. О ней, этой насыпи, говорили часто. Говорили в основном дети и подростки. Летом туда ходили смотреть на паровозы, зимой, несмотря на запреты взрослых и железнодорожного сторожа, жившего здесь же в будке, сьезжали с этой насыпи кто на чём мог. Кто на собственной заднице, кто на куске фанеры, некоторые подкла-дывали под себя доски, оторванные от забора и лишь у двух, трёх были собственные санки. Насыпь на самом деле была невысокой, метра в четыре, да и проезд под ней невелик, но тогда? Казалось – входишь в таинственный бесконечный туннель. Свет только в конце, а над тобой с адским грохотом пролетают железные вагоны. Огром-ное чёрное чудовище с красной звездой во лбу пыхтит, обволакивает всё вокруг клубами пара, скрывая на миг и убогую хижину стрелочника, его самого с флажком в единственной костлявой правой руке и такие же жилища-бараки строителей „светло-го“ будущего, выстроившихся во фрунт строгой цепочкой поодаль. Стрелочника звали дядя Кастусь и он частенько баловал нашего героя то сливами, то яблоками из сво-его сада о четырёх деревьях и трёх грядках. Жена-полька у него пропала. Говорили взрослые, что к каким-то лесным братьям подалась, а он за ней не пошёл. Стре-лять, наверно, не мог. Жил один, без руки, но детей любил. Несколько раз прихо-дил к отцу Алика, брал у него книжки для чтения. Возвращал и долго благодарил, кланяясь. Как-то не похоже на сторожа? Да и с польским анцентом говор.
   Алик подошёл к сторожке, послушал, шевелится ли кто. Хотел по-взрослому спросить у дяди Кастуся, какова его жизнь. Калитка была почему-то сорвана и ви-села на одной петле. Алик с волнением прошёл вглубь. Дверь была заколочена наис-косок широкой доской, окна – крест-накрест. Одно стекло, смотревшее на пути, от-сутствовало. Беленькая занавеска с кружевами, вышитыми ещё его матерью, трепета-ла под ветром, как флажок самого стрелочника, но уже не красного, а белого мер-твенного цвета. „Странно, - подумал ребёнок, - на прошлой был же тут?“
   Вдруг сверху, с насыпи раздался хриплый паровозный гудок. Чудовище с большой красной звездой на лбу и надписью – "Слава Сталину", пыхтя, тащило несметное ко-личество вагонов с дарами для народа, для трудящихся Союза с крестьянством, для улучшения их послевоенной жизни и строгого следования по указанному пути. Редко, раз в месяц, может и два, из зарешёченных окошек скрипучих коричневых длинных ящиков на детей строго смотрели чьи-то глаза! Глаза эти были особенные. Таких глаз ни Алик, ни его уличные друзья не видели ни до, ни после, да можно смело сказать, никогда более! Под некоторыми были большие слёзы, чаще глаза эти были как-бы мёртвыми. Они не шевелились, они не рассматривали детей, они не видели проплывающих и остающихся позади хат, не различали дымков из труб... Они остек-ленело смотрели прямо перед собой, не замечая ничего! В них отражалось голубое небо, а кое-какие были уже совсем чёрные или с кровавыми подтёками! Кто были эти люди, откуда они и куда ехали поездом, но почему в скотских вагонах?
   Всего этого Алик не знал, да и не мог знать. Сложно было понять, почему отец вечерами говорил маме: " Поди, с 17-го вкалываем для себя, для народа, а воз и поныне там. Войну какую выиграли, а живём опять, как ублюдки. Вроде, мы с дипло-мами, а ни дома своего, ни огорода, ни денег. У секретаря всё, у его ж...лизов тоже всё, а у других хрен. Где тут справедливость? „Завтраками“ кормят, мол, светлый день придёт. Ждите!
- Алик, паршивец, вот где ты? – жёсткая рука матери вцепилась в воротник и пово-локла ходока назад, в прошлое, - тебе сколько раз, паршивец, приказывала – "сюда не ходи, не клянчи яблоки у этого..., враг он, слышишь? Народу нашему враг!"
- Мама, отпусти! Больно! Кому дядя Кастусь враг? Что плохое он сделал?
- Враг и всё! Не рассуждай, когда взрослые говорят. Домой, я тебе там ремнём всё обьясню!
   После "обьяснений" зарёванный Алик все-таки улучил минутку и тайком от роди-телей сбегал к сторожке. Опять никого. Только белая занавеска шевелилась в раз-битом окне. На скамейке лежало красное яблоко. Раньше Алик его не заметил. То ли это был последний подарок от дяди Костика, то ли кто-то другой положил...