Происшествие в булочной

Пушкин очень любил детей. И Моцарт любил детей, и Сальери. И все они были гении. Нет, постойте, а Сальери-то? Разве Сальери был гений?

Ну Пушкин-то точно был гений и шёл как-то раз по Тверской. Видит он - из-за угла выскакивают Моцарт и Сальери. Пушкин хотел, конечно, мимо проскочить. Но не вышло.

– О! Вас-то я и искал, - обратился Сальери к Пушкину, - Разговор у меня к вам. Может пойдём в булочную, попьём кофейку?

Пушкин смущённо отвёл взгляд и пробормотал:

– Ну отчего же. Можно и кофейку.

А Моцарт всё напевал чего-то, смотрел на небо, на птичек, на барышень проходящих.

И пошли они в булочную. Булочник Филиппов, когда узнал Пушкина, прямо весь позеленел.

– Ох! Александр Сергеевич! Ах! Как же это! Да не угодно ли…

– Угодно, угодно, милейший. Нам три кофея и булок, печений, клюкву в сахаре. Будь добр.

Уселись они у окна. Обзор был великолепный. Экипажи цокали, ямщики гикали. Дамы в платьях. В длинных платьях с кринолинами. Небо такое весеннее, солнечное с облачками. Сидят, свой кофей ждут. А Сальери недобро так посматривал на них исподлобья. Особенно на Пушкина. На Моцарта не очень смотрел. Ну и Пушкин уже, конечно, понял о чём речь-то пойдёт.

– Ну-с, – начал Сальери, – И что вы скажете в своё оправдание?

– Да-с, – поддакнул Моцарт.

– А в чём собственно мне оправдываться? – отвечал Пушкин, глядя то в окно, то на свои отполированные ногти и перстенёк на мизинце. И видно было, что он бы сейчас гораздо охотнее прогуливался по улице, а не сидел здесь в булочной, беседуя с этими господами. Гораздо охотней. Но, что поделать, – Я – отвечал Пушкин, - писал от сердца, от души. И ведь получилось! Что бы вы ни говорили. Вы же понимаете, что там не просто об отравлении каком-то.

Тут и кофей принесли. Ароматный, а с ним булочки и печенье с корицей, и на блюдечке для Пушкина горку шариков клюквы в сахаре. Он протянул изящные пальцы и, взяв клюковку, отправил в рот. Моцарт же сразу принялся пробовать кофе и печенье.

– Да уж, не проо-осто! – гротескным басом протянул Сальери, - Как вы там пишете: «гений и злодейство две вещи не совместные». А кто же вы тогда, если не злодей? Вы меня очернили. Оклеветали! У нас в Европе уже все знают, что не Сальери отравил. Кого хочешь спроси, кто мол отравил Моцарта? Вам скажут – ну, доподлинно не известно, но уж точно не Сальери. А у вас каждый школяр, ежели его ночью разбуди, да спроси, сразу ответит – Сальери, Сальери отравил. Ну, раз у Пушкина так? Кто же будет с Пушкиным спорить? Это же Пушкин!

– Как же вы не понимаете! Вы там – не вы. Аллегория, символ, – ответил Пушкин, поглядывая в окно.

– Да-с, аллегория, – поддакнул Моцарт, уплетая булочку с корицей.

– Но моё имя! Оно стало нарицательным! – Сальери два раза легонько стукнул по столу кулаками. Он был крайне возбуждён. Он привстал с кресла. Полы тёмного его сюртука разошлись, открыв прекрасный зелёный бархатный жилет. – Однако же это моё имя. МОЁ! ИМЯ! – Лицо его выражало смятение, – А ведь я, с позволения сказать, воспитал Бетховена, Листа! Кто у вас тут помнит об этом? Нет, позвольте, он убийца Моцарта, как он может быть учителем Бетховена?

– Ну что вы, что вы… Помилуйте! – увещевал его искренне расстроенный Пушкин, – Помилуйте! Дело-то ведь прошлое.

– Дело-то прошлое, а я навсегда останусь злодеем в глазах ваших соотечественников. Вот она, пресловутая сила искусства. Вот к чему приводит! Ради замысла вы, гении, готовы на всё. По головам, не выбирая средств.

– Дааа, – протянул Моцарт сокрушённо, попивая кофе.

– Но вы тоже меня поймите! – возразил Пушкин, – Я ведь верил в то, о чём пишу. Что вы… виновны... Да и потом, сударь, вы же… юдоль земную к тому времени покинули уже, в небесные чертоги, так сказать, переместясь.

– Да уж, при жизни вы ведь не посмели бы, пожалуй! Вот и вы, покинули юдоль, а ваше слово живёт по сей день, и продолжает бросать тень на моё имя! – Сальери раскраснелся и был настроен решительно.

Между тем у входа в булочную собиралась толпа. Люди шумели, хотели пройти, но заведение закрыли, как только необычные посетители объявились здесь. Булочник Филиппов нервничал, не находил себе места. Он уже в который раз хотел подойти к столику Пушкина, но понимал, что разговор ведётся непростой. Булочник всё метался – подойти или не подходить? О том, кто такие собеседники Пушкина он тоже уже догадался. Всё же он решился:

– Александр Сергеич! Сокол ты наш ясный! Солнце, можно сказать, нашей словесности. Не погуби. Там толпа собралась у входа. Как бы беспорядков не вышло.

– Так гони их взашей! Гони! – Пушкин грозно насупился, но понятно было, что ему нравится быть солнцем и соколом.

Булочник понуро поплёлся к входу, не зная ещё, что скажет толпе. На лице его явственно читалась мысль: «Это уже даже не изюм-с. Это уже форменный тепель-тапель.» Но на ходу он сочинил вдруг какую-то байку про Пушкина, Моцарта и Сальери и повеселел. Филиппов умел выкрутиться из трудной ситуации. Что ни говори, а он твёрдо стоял на ногах, и без выкрутасов. Народ выслушал уважаемого булочника, поставщика двора, люди начали разбредаться, поняв, что сенсации не будет. Разум восторжествовал, хотя самые прозорливые понимали, конечно, что с ним что-то не так.

Пушкин примирительно поглядывал на Сальери:

– Ну, может вы и правы. Может я и погорячился чуток.

– Ничего себе чуток! Репутация, память – это вам не игрушки.

– Даааа, – протянул Моцарт. Он всё съел и выпил свой кофе. Положил тонкие руки на столик и тихонько выстукивал пальцами энергичные ритмы. Пушкин, поглядывая на Моцарта с его большущей головой и несоразмерно хрупким телом, казалось, думал: «А в близи-то какой неказистый...»

– Ну что вы всё поддакиваете, Моцарт! Вы тоже что-нибудь путное скажите! А то сидите тут, как… – Пушкин снова раздражённо поглядел на Моцарта.

– Что уж тут скажешь, – ответил Моцарт, продолжая выстукивать.

– А кто вас всё-таки отравил?

– Так не известно же. Никто не знает, – проговорил задумчиво Моцарт. Он посмотрел вдруг на Сальери насмешливо, – А может он и отравил.

Сальери побагровел. Глаза его готовы были вылезти из орбит. Руки сжались в кулаки.

– Господа, господа! Ну что это вы. Мы же цивилизованные люди. Не угодно ли ещё по чашечке? – испуганно лепетал Пушкин, понимая, что кульминация близится.

– Ах ты фигляр! Шут! Фигаро здесь, Фигаро там! Да я тебя! – Сальери схватил Моцарта за борта красного камзола и начал трясти, что было сил. Он совершенно забыл себя, брызгал слюной. Из серьёзного и добропорядочного господина он в мгновение ока превратился в разъярённого гладиатора. Пушкин тоже вскочил, взял Сальери за руку, пытаясь оттащить его от Моцарта. Но Сальери оказался силён, разошёлся не на шутку, Пушкину тоже достался между делом небольшой подзатыльник. Хоть Моцарт и пытался сопротивляться, упираясь в обидчика руками, но Сальери был крупнее и, к тому же, вне себя от ярости. Он тряс и тряс Моцарта, от этих действий приходя в ещё большую экзальтацию. Руки его переметнулись выше, он схватил Моцарта за шею.

Прибежал Филиппов:

– Господа, господа, что же вы делаете? Господа, вы меня без ножа режете! Опомнитесь, остановитесь! Господа, вы – звери, господа! – он уже кричал и тоже пытался разнять обезумевших музыкантов.

Общими усилиями Пушкину и Филиппову удалось наконец оттащить Сальери от Моцарта. Сюртук Сальери порвался, манжета отлетела. Чашки, остатки булок, белые шарики клюквы, ломаное печенье были раскиданы, размолоты в муку, кофей разлит. Но Моцарт… Моцарт полулежал на кресле бездыханный. Парик упал с большой головы, которая казалась увядшим цветком. Фигура его детская выглядела беззащитной.

Филиппов охнул. Пушкин смотрел на Моцарта ошарашенно. Сальери тяжело, хрипло дышал и безумно поводил глазами. Ужасную паузу оборвал Филиппов:

– Вот тебе бабушка и Юрьев день.

Какая незадача! Это ведь Лев Толстой любил детей*! Это он шёл по Тверскому бульвару. Пушкин-то был тогда ещё маленький. А Моцарт, Сальери, и уж тем более Филиппов вообще из другой оперы. Но что теперь будешь делать!


*Н. Доброхотова-Майкова, В Пятницкий. "Лев Толстой очень любил детей..."