Пошла птичка зернышко склевать

Пошла птичка зернышко склевать.

Со слов моей матери я родился то ли поздней ночью четырнадцатого, то ли ранним утром пятнадцатого. Матери в ту пору не до наблюдения за часами, а уставшая акушерка всех родившихся в ту ночь записала в книгу регистрации только утром: Бабин Александр Алексеевич, рост 51 сантиметр, вес три килограмма. Маловато веса, но послевоенное мамино недоедание сказалось на ее отпрыске. До самого совершеннолетия соответствующий вес набрать так и не смог.
Не знаю, сколько радости доставило моим родителям мое рождение, но когда я отчаянно орал, отец недовольно, с раздражением говорил матери: «Уйми мальца…». Мать торопливо затыкала мой рот пухлой грудью.
Рос я активным ребенком. В пять лет чуть не спалил сарай, в котором непременно хотел развести костер, в семь – тонул в речке, еле откачали. В восемь пошел в школу, и сразу сделал вывод, учеба не для меня, гонять голубей по крышам занятие более привлекательное. Мать в отчаянии заламывала руки над очередной двойкой, отец молча снимал ремень и с обратной стороны втолковывал мне любовь к учебе. Выручала бабушка, она отбирала меня у раздосадованного отца, резонно напоминая ему,  он тоже учился нисколько не лучше.
-Пороть надо было! – мрачно говорил отец. – Может тогда из меня бы человек вышел.
Рос я как сорное растение у дороги. Родителям заниматься моим воспитанием было некогда. Мать и отец рано уходили на работу, уставшие поздно возвращались, до темноты возились по хозяйству. Я оставался на попечении бабушки, которая любила меня, прощала все мои проделки, родителям не рассказывала о моих проказах, только грозила: «Вот расскажу отцу…». Я тут же обещал исправиться, и моментально забывал о своем обещании.
На девушек начал обращать внимание в лет пятнадцать. Приглядывался. Определял, чем одна лучше другой. В семнадцать проявлял внимание уже более настойчиво, но тут с удивлением обнаружил, девушки вовсе не интересуются мной. Разглядывая себя в зеркало, пришел к выводу,  заинтересовать их я никак не могу: ручки тонкие, словно камышины, ноги не на много толще, грудь впалая. Лицо, - даже описывать не хочется, прыщавая физиономия подросткового юноши, которому на вид никак не дашь семнадцати лет. Первым делом натаскал во двор железа. Попытался соорудить штангу, грифелем служил лом, блинами колеса от трактора. Упражнения едва не закончились плачевно: новоявленная штанга наклонилась, одно колесо слетело, другое перевесило, еле успел отскочить. Как бы там не было, особых мышц за месяц не накачал. Зато стал несколько уверенней себя чувствовать. Как же! Я все же занимаюсь спортом. Жаль, что в нашей деревне некуда записаться в секцию. У нас даже в школе не всегда были уроки физкультуры, поскольку не могли учителя по физкультуре заманить в нашу дыру.
Девушек отталкивала не столько моя внешность, сколько отпугивала моя репутация. Репутация бездельника, пустого человека, задиры и забияки. Отчасти, должен признать, что так и было. Стремился всем доказать, что я не тщедушный и могу постоять за себя. Мне не нравилась работа в колхозе – грязная и бессмысленная. Нас, подростков, бригадиры ставили именно на самую грязную и низкооплачиваемую работу, на которую не хотели идти взрослые. А найти в деревне другую работу, не связанную с сельским хозяйством - негде, денег и в колхозе не платили, а в других местах тем более. Но поскольку отлынивал я от работы демонстративно, все жители считали своим долгом поучать меня и воспитывать. Сосед справа, дед Митя, которому скоро стукнет восемьдесят лет, он и сам  в молодости увиливал от работы, а в старости имел полное право не работать, очень любил давать мне советы. Хотя его самого жена вечно корила, он гвоздя не умеет вбить в стену, у него руки не из того места растут. Только ее видел в хозяйстве с молотком в руках, но он всех поучал, как нужно стены класть или печку сложить. Все семь классов, что я ходил из школы мимо двора деда, он сидел на лавочке, неизменно спрашивал:
-Как дела?
-Нормально, - бурчал я, стараясь проскочить как можно быстрее мимо.
Дед Митя не унимался, клюкой перегораживал мне путь:
-А в школе? – и не успевал ответить, как он заводил одну и ту же пластинку, в которой звучала одна из тем:
-Учись хорошо…
-Слушайся учителей и родителей…
-Люби родину, - мать нашу…
-Почитай нашего дорогого Никиту Сергеевича Хрущева… - и так все семь школьных лет. Правда, в конце седьмого класса почитать Никиту Сергеевича он уже не наказывал. Сам называл его кукурузником, призывал холеру на его голову, возмущался: - И за что ему платят высокую зарплату?! А мне маленькую пенсию? Ведь от него, как и от меня, никакой пользы государству нет.
Я знал, в деревне о старике тоже не высокого мнения, это нас равняло в глазах односельчан. Хитрый, как все старики, прожившие трудную жизнь, и вынужденные приспосабливаться к изменчивой власти,  он делал вид, что плохо слышит, несколько раз переспрашивал собеседника: «Ась?!», и когда ему кричали на ухо, с негодованием отодвигался и говорил: «Че ты надрываешься? Не глухой, слышу…». А еще отец рассказывал матери байку о нем, а я подслушал. Я вообще любил подслушивать, о чем говорят взрослые, в отсутствие радио – их разговоры - единственное окошко в мир. Отец чем-то недовольный соседом напомнил матери, как тот ранее мечтал получить какой-нибудь орден или совершить подвиг.  О том случае в деревне знали многие, если не все, передавали о нем из уст в уста, или из поколения в поколение. Дед мечтал совершить подвиг, которым бы все восхищались. Трудовой подвиг его не устраивал, там кроме того что на колхозной ниве надо пупок надрывать, пуще того требуется еще и начальству угодить, чтобы заметили. Но где в глухой брянской  деревне совершишь подвиг? Рассказывали, что во время войны, деда не взяли на фронт из-за возраста и плоскостопия, ему уже тогда было под шестьдесят, он остался дома, всем говорил, уйдет в партизаны, там  его плоскостопие никого не интересует. Когда немцы начали наезжать в соседние деревни, дед объявил, он сам вызовется проводить немцев в самую дальнюю деревню в лесу, куда не было даже дороги. Ему говорили:
-Тю-ю, на тебя, чи ты здурел?!
Но дед возражал:
-А что! Я в лесу все тропинки знаю. Заведу их в такие непролазные места, до конца войны не выберутся…
-Так на осине вздернут… - предостерегали его сельчане.
-Ну и что?! Ивана Сусанина сколь веков помнят, и меня будут помнить! – приводил он веский довод. – В школах будут изучать… гордиться земляком…
Однако, как только стало известно, что немцы в соседнем селе спалили пару домов тех, кто якобы ушел в партизаны, а теперь каратели направляются в нашу деревню, дед первым шустро дунул в лес, только плоскостопные подошвы засверкали. Да так далеко убег, что сам заблудился. Три дня блукал по окрестным лесам, искал дорогу.  Когда голодный и весь искусанный комарами вернулся домой, узнал, немцы его хату сожгли, поскольку хозяин подался в лес, к партизанам. Однако, до конца войны в лес к партизанам дед так и не ушел.
Лет пять он прожил в землянке, потом постепенно отстроился, но всегда говорил: пострадал за участие в партизанском движении, а как доказательство приводил пример сожженного немцами дома.
И этот дед постоянно учил меня жизни. Правда, его поучения в одно мое ухо влетали, в другое вылетали. А вот соседа слева конюха Гаврилы Петровича побаивался. Тот нравоучениями не занимался. Мужик был крепкий, приземистый, широкоплечий. Однажды застукал нас, пацанов, за сараем, когда мы географию изучали, вырывали из учебника листы на закрутки, поймал за ухо как старшего первым, одной рукой держал меня, другой сгреб остальных. Отпускал всех после хорошего пендаля. Меня демонстративно вывел за ухо на дорогу, знал, жаловаться мне не резон, изощренно крутанул ухо, оно неделю саднило, и тоже отвесил солидного пендаля, еле на ногах устоял, потому как бежал метров десять. Странно, но после того случая, курить как-то  расхотелось. Несмотря на его суровый вид, с конюхом пацаны старались дружить. Он позволял нам верхом гонять лошадей на речку, купать их, счищать с боков пыль, пот и прочую нечисть. Лошадей Гаврила Петрович любил.  Но когда был в хорошем подпитии, мог лошадь загнать. Они отвечали ему тем же: трезвого любили, а с запахом спиртного боялись. После очередного крупного возлияния он зашел на конюшню с сигаретой в руке, решил загасить окурок. Обычно делал это о стойку сенника, а тут или промахнулся, или по пьяни умышленно сделал,  загасил сигарету о круп безобидной кобылы Ласточки. Кобыла такого коварного поступка от своего благодетеля не ожидала, коротко заржала, дернулась и взбрыкнула. Да так удачно для себя, и неудачно для Гаврилы Петровича, копытом попала точно в грудь. Петрович отлетел на метра два, впечатался в противоположную стенку, и только через секунд пять сполз по стене на пол. Далеко не хилый организм Гаврилы Петровича сдюжил (как только сердце не остановилось), но на груди долго оставался отпечаток подковы настолько четкий, что на нем можно было посчитать ухнали, которыми крепят подкову к копыту. С тех пор он Ласточку зауважал, обходился с ней подчеркнуто вежливо.
Напротив нашего дома, через дорогу, жил дядька Павел, ветеран войны. Он всегда ходил с медалями, даже на работу, от того они изрядно засалились и потеряли товарный вид. У него на груди висела медаль «Партизану Великой Отечественной войны». И он находился в партизанском отряде, пока Брянскую область не освободили войска регулярной армии от немцев, а далее с  советскими войсками освобождал Польшу, где его и ранили под списание. Первые годы после войны все взрослое население деревни - бывшие участники войны, кичиться не перед кем, дядька Павел на расспросы пионеров о славном партизанском прошлом, отмахивался: «Да какие там партизаны?! В лесах ховались, бегали от немцев, как зайцы. Ни оружия не было, ни еды. Как выжили, сам не знаю. Немцев только издалека видел …». Спустя двадцать лет он уже с упоением рассказывал, как пускал поезда под откос. На вопрос, а где у нас поезда бегали, если их и сейчас нет, до ближайшей железной дороги больше семидесяти верст, он гордо отвечал: «Делали рейды по тылам». Старшее поколение скептически, криво улыбалось на его разглагольствования, младшее верили в его героическое прошлое. К дядьке Павлу можно по разному относиться, он все же воевал и был ранен. Мне он не нравился тем, что воспитывать меня не старался, а прямо говорил обо мне: бездельник и пустобрех. И когда вырасту, по мне тюрьма плакать будет. От такого прогноза мне хотелось пульнуть камень в его спину, убоялся, что его прогноз сбудется раньше, чем успею вырасти. И вся его злость на меня случилась после того, как мы с пацанами залезли в его сад и натрусили зеленых яблок. Нас он не поймал,  со злости  отлупил свою собаку, которая на нас не лаяла. А чего ей лаять, меня она знала, как облупленного, думаю, любила больше, чем своего хозяина.
В то лето приехал в село в отпуск наш земляк, моряк рыболовного сейнера Толя Воронков. Одет он всегда был в тельняшку, брюки клеш, золотая фикса во рту, «шипром» несло за версту, все наши девки на танцах носились как наскипидаренные, хотели обратить на себя его внимание. Толя никому не отказывал, приглашал всех. Мы на него смотрели с обожанием, для нас он пропахший солеными волнами морской волк. Кроме нашей речки, пять метров в ширину, другой водной глади мы не видели, завидовали ему страшно. Меня он снисходительно называл Бубен-Бабиным. Намекал на мою пустоголовость. Мужикам за стаканом плодово-выгодного вина Толя рассказывал о трудном рыбачьем счастье. О том, как заходил в порты Японии, Китая и Сингапура, о косоглазых и привлекательных азиатках, которые чуть ли в обморок не падали при виде голубоглазого красавца с европейской внешностью. Старики верили и не верили, охотно поддакивали под выпивку моряка, я прятался под стол и слушал рассказы Толи затаив дыхание. Правда никак не мог понять: как из Каспийского моря, где он ловил рыбу, корабль нашего земляка мог попасть в порты Японии, Китая и прочих стран. Но что можно взять с моего невежества, учебник географии наполовину успел искурить до пинка нашего конюха. Одна из баек моряка Толи односельчане запомнили и передавали из уст в уста длинными, зимними вечерами, когда пойти некуда, делать нечего, вот и вспоминали различные случаи жизни по десятому разу. Из рассказа нашего земляка моряка следовало, как однажды застал их на море затяжной шторм, когда рыбу ловить нельзя. Моряки и рыболовы сидят в кубриках, травят анекдоты, вспоминают различные случаи из жизни, дуются в карты, ссорятся и тут же мирятся. Наш герой решил сходить в гальюн по «большому делу». Но поскольку на море качка, в гальюне предусмотрены скобы, за которые можно держаться, чтобы не упасть в толчок. Кстати, на сейнере гальюны плоские. Моряк не торопился, все равно в кубрике слушать уже нечего, а накурено так, что можно топор вешать. Наш моряк на славу потрудился, освободил одну руку и потянулся за бумагой. И в это время корабль на гребне волны основательно болтануло,  вторая рука моряка оторвалась от скобы, и голой попой он упал прямо в собственное дерьмо. Его еще пару раз на нем провозило от «борта до борта», прежде, чем он сумел выбраться.
-Выскочил я на палубу, - рассказывал далее Толя, - на корме тент, а на нем волнами набрызгало воды. Я снял с себя исподнее и давай застирываться и замываться. И в это время выходит на палубу боцман. Он сразу учуял запах, смекнул в чем дело, «заржал» довольно, и сказал: пойду хлопцам расскажу. Я ему говорю: молчи, падла, я тебе ящик водки поставлю, как только выйдем на берег. Пообещал молчать. Что вы думаете? Аж два часа терпел, молчал, не рассказывал, потом раскололся. Зато ящика водки лишился.
Все спрашивали Толю, когда он женится. Он весело отвечал, зачем ему жена? Он будет в море, а она здесь останется и кому-нибудь достанется?! Нет уж! На его век невест и женщин хватит. Всех женщин он беззлобно называл барракудами. Мы его спрашивали, что за хрень? Отвечал: рыба такая, хуже щуки. Морским волком обзывают.
-Зубы – во! – показывал длину пальца Толик. – Пасть, как у акулы, хищник – одним словом.
-А причем здесь женщины? – недоумевали мы.
-Такие же хищницы. Того и гляди заглотят…
В этот приезд он положил глаз на нашу молодую учительницу. Она наша, деревенская, оканчивает педагогический институт  в областном городе, прислали на стажировку. Раньше была Валькой кривоногой, а теперь Валентина Ивановна. Грамотная стала, - жуть! Тут как-то поссорилась у колодца с нашей сельчанкой, которая со всеми скандалит по поводу и без повода, так Валентина Ивановна ту вульвой обозвала. Так и сказала:
-Ах, ты вульва!
Наша сельчанка опешила, такой обзывалки она не слышала, обиделась до белены в глазах, ушла домой, говорила, что никогда не простит подобного оскорбления, а еще учительница называется. Все пыталась выяснить – что такое вульва? У кого из баб не спрашивала, что обозначает это оскорбление, никто не мог ей разъяснить, и только ученый ветеринар пояснил ей, что вульва – это женский половой орган.
Наша сельчанка успокоилась.
-Вот дура грамотеечная! – говорила она в адрес своей оскорбительницы. – Обозвала бы п….й, тогда все было бы ясно и безобидно, а то – вульвой! – при этом пожимала плечами и делала круглые глаза.
Морячок наш подпирал ворота дома учительницы, теряя наше пацанячье уважение, учительница стеснялась нас, своих будущих учеников, выходила за ворота, когда стемнеет. Они уходили в ближайший перелесок подальше от людских глаз. Баба, с которой наша будущая учительница ссорилась, в кругу подруг едко заметила: «Как бы вместо диплома в кармане, она б нам дите не привезла в подоле…».
И тем же летом я получил повестку из военкомата, явиться на медицинскую комиссию для получения призывного статуса.
Все сразу прониклись ко мне повышенным вниманием. То я был всего лишь пацан, путавшийся под ногами, а тут вроде уже взрослый парень, который скоро станет солдатом. Первым делом меня отловил дед Митя.
-Служи, сынок, как мы служили, - поучал дед, хотя  я точно знал, сам дед никогда нигде не служил.
Гаврила Петрович поднес пудовый кулак к носу, сказал:
-Осрамишь деревню, можешь назад не возвращаться.
Дядька Павел порадовался:
-Туда тебе и дорога, там тебя научат родину любить и старших уважать… - и тряс сухим кулачком.
Бабушка залилась слезами, причитала: как же она будет без меня три года, а если на флот заберут, то целых четыре?! Она может и не дожить до моего возвращения. На что ей мой отец возражал:
-Нехай послужит. Человеком станет. Да и не завтра его забреют. Ему еще год кантоваться…
Мама тоже всхлипывала, жалко ей своего сыночка, за работой не заметила, как вырос. Толя Воронков советовал:
-Иди во флот. Я если бы раньше знал, что такое море, непременно бы во флот просился, - и тут же со значением поднимал указательный палец. - И что немало важно! На кораблях кормежка сытнее… И никто не заставит канавы копать!..
-Так там же укачивает, - возражал я. – И опять таки – четыре года… - приводил я аргумент.
-Ну и что?! Пролетит, не заметишь! – убеждал Толя.
И вот тут встал вопрос: а кто же из девчонок станет провожать меня в армию? По нашему сельскому обычаю положено, чтобы в армию провожала девушка. Если таковой нет, роль девушки играла любая согласившаяся на этот образ односельчанка. Но мне захотелось, чтобы меня непременно провожала моя девушка, которая писала бы мне письма о том, как она скучает и ждет. Но, увы! В обозримом будущем таковой не предвиделось. Остудил мое желание Толя Воронков:
-Дурень ты, дурень, зачем тебе постоянная девушка?! - поучал  земляк. - Какая дура станет тебя дожидаться четыре года. Бабы месяц ждать не умеют, а ты хочешь, чтобы четыре года… Посчитай, сколько ей будет лет к концу твоей службы? Она к твоему дембелю уже старая дева будет! Или если умной прикинется, -  успеет нарожать кучу детей!
Однако даже он согласился с моими доводами: девушку заиметь пора! По его разумению женилка у меня уже выросла. Лично Толя первый рекорд поставил еще до армии. А потом со счета сбился.
Вот ведь в чем беда: не любят меня девушки. Обходят стороной. На танцах я инициативы не проявлял, на белый танец девушки не спешили меня приглашать. А я делал вид, что не очень-то мне и надо, стоял в кругу своих пацанов, покуривал изредка, пока не видит конюх Гаврила Петрович, и презрительно сплевывал на пол. А у самого кошки на душе скребли. Вон Танька Комарова, симпатичная деваха, только разве она посмотрит на меня.
На танцы мы приходили всем своим краем, в таком случае удавалось избегать драк, потому что с другого края деревни парни тоже приходили кодлой.  В процессе танцев  они рассеивались со своими девушками, я оставался со своими корешами Ванькой и второгодником Витькой, у которых девушек тоже не предвиделось. Ванька высокий, масластый, лицо удлиненное, непривлекательное. Ему осенью в армию, а провожать его некому. Он на год старше. Я вообще дружу с парнями, которые старше меня, тогда ровесники боятся обижать. Витька на два года старше, у него в армию отсрочка, грыжу должны вырезать. Сам он приземистый, волосы белесые, лицо круглое, глаза на выкате с прямыми такими же белесыми ресницами. Как-то обидел он одну нашу деревенскую девчонку, та на всю улицу орала:
-Я тебе твои противные поросячьи глазки повыцарапываю!..
Ванька добрый. Он из молодых побегов тополя делает свистульки, и как добрый самаритянин раздает их детворе. Мамаши его доброту не очень ценят, часто говорят: «Ваня, да чтобы у тебя руки отсохли с теми свистульками! Задолбали  дети нас своими трелями, в каждом дворе по соловью…». Витька закоренелый второгодник, я догнал его в пятом классе. То, что он плохо учится, нас не удивляет. Мы все в школе не гении. Для нас праздником было, когда его вызывали к доске прочитать заданное на дом стихотворение. Аркадий Райкин отдыхает. Он путал конец с началом, перевирал рифмы, добавлял строки от себя и при этом старался  по ходу чтения комментировать текст стихотворения. В конце четверти пообещала училка по русскому и литературе поставить ему тройку, если он выучит стихотворение Маяковского «Стихи о советском паспорте». Зрелище было незабываемое. Витя встал в позу Маяковского, начал с пафосом: «Я волком бы выгрыз идиотизм…» - учительница поправляет: «…бюрократизм». Витька такое мудреное слово никогда не выговорит, поэтому он соглашается: «Ну, да, он самый, - и далее: - К манда… - пауза… - там… - понял, что-то сказал не так, поправился: «…к манделям почтения нету…». – «Что-о»? – вытянулось лицо у учительницы, потом быстро сообразила, что ждать от Витьки правильного ответа не следует, вывезет нечто похлеще. Класс и так уже начал тихо сходить с ума, половина учеников сползли под парты. «К мандатам почтения нету!» - почти рявкнула учительница. Витька выдохнул: «К ним!». С горем пополам, Витя добрался почти до концовки, перевирая и путаясь, у него вместо «краснокожей паспортины» значилась «краснорожая».  Тем не менее, он уже чувствовал, что трояк у него в кармане, на повышенных тонах решил красиво закончить: «Я достаю из широких штанин… - запнулся, выкинул кулак вперед, продекламировал: - Смотрите, завидуйте…» - и тут даже наша строгая учительница уронила лицо в классный журнал.
Хотя матерные частушки Витька пел без запинки. А тут выдал нам с Ванькой философский перл: «Если б я имел коня, это был бы номер. Если б конь имел меня, я б, наверно, помер».
Тогда на танцах, как только мы встретились, Иван сунул кисть своих длинных пальцев поздороваться, тут же унюхал ароматный запах, исходящий от меня, спросил:
-Обздеколоном вонят. У отца скоммуниздил?
-Не скоммуниздил, а обобществил! – приподнял я важно указательный палец на манер Толика Воронкова. Папаша, действительно, свой одеколон от меня припрятывал,  да разве можно от меня что-нибудь утаить.
Главная цель нашего пребывания на танцах, убедиться, кто из наших деревенских девчонок созрел для миссии быть посаженной невестой на проводах в армию. Хотя наше солидарное мнение заключалось в том, что  ни одна из них недостойна нашего пристального внимания. Хотя обычай есть обычай, не мы его придумали, не нам его нарушать.
Мой кореш Иван уловил мой взгляд, когда я пристально рассматривал Таньку Комарову, отрицательно покачал головой.
-Не, на Таньку не западай. Она баба гордая, токо с отличниками гуляет.
Виктор тут же посоветовал:
-Тогда Светка Драгина подойдет, она со всеми гуляет.
Совет Витьки я пропустил мимо ушей. У Светки репутация хуже моей.
-А если Олька Каблукова? – кивнул я на другую девчонку. Ее я выбрал, как менее красивую, думаю, она не будет кочевряжиться, тоже не расхватали.  Иван отговорил меня:
-Не-е! Не то! Я пытался к ней причалить. Пьяный я ей не нравлюсь, а трезвому она мне не нравиться. Ты лучше Ленку Виднову пригласи, - посоветовал Иван. – Не красавица, но и не дурнушка. Скромная очень, так тебе ж так, понарошку… Пригласи на медленный танец, поговори с ней. Объясни, что тебе надо токо для проводов. А там пускай ударяется хоть во все тяжкие.
Виктор прислушиваясь к разговору, молчал. Как только услышал про Ленку, встрепенулся.
-Хлопцы, ша! Я сам решил пригласить Ленку, так что станьте в очередь, - посоветовал он.
 Иван беззлобно заступился за меня, по блатному раскачиваясь, кепочку на голове поправил:
-Хамишь, поц! Или у тебя запасной глаз в кармане имеется?
-Это у тебя запасных мозгов не имеется, - отмахнулся Виктор, и натянул Ивану кепочку на нос. – А то могу перышком по ёбрышкам пройтись… - блатная риторика все больше завоевывала наш жаргон.
Драки не намечалось, между собой мы не дрались. А вот если залетные задерутся, или с другого конца деревни парни нам не понравятся, тогда мы могли бы устроить бучу.
Сошлись во мнении, если Ленка откажет Виктору, чтобы он проводил ее домой, тогда я приглашу ее на танец, и тоже набьюсь в провожатые. Кому она не откажет, тот и пан. На том и порешили.
Увы, Ленка отказала нам обоим. Мне она сказала:
-Это хорошо, что тебя в армию берут. Может быть, там из тебя человека сделают.
Впрямь, как отец мой выразился. Вот дуры бабы! Насмотрелись фильмов «Максим Перепелица» да «Солдат Иван Бровкин», где сельские придурки остепенились в армии, думают, что там из всех дурь выбивают, и  послушных мальчиков делают. Только о себе я хоть и не высокого мнения, но все же лучшего, чем в тех фильмах будущие солдаты. Виктор больше обрадовался, чем огорчился тому, что Ленка отказала мне.
-Вот зараза! – посочувствовал друг, и добавил: - Бывают в мире злые шутки, сказал петух, слезая с утки, - и тут же показал пальцем на шуструю девушку в танце. – А ты обрати внимание: нынче Алка Скороспелая (вообще-то ее фамилия Скороспелова, но так давно ее никто не называет) свободная, можно к ней подкатить, - тыкал он в сторону бойкой девушки, лихо отплясывающую быстрый танец.
-Да ты что! Она же в прошлом году посаженной была у Вовки Виднова, Ленкиного брата, - искренне возмутился я. - А в позапрошлом году еще у кого-то, - категорически отмел я кандидатуру Алки, хотя внешне она  то, что надо! Грудя в танце колыхались, как два спелых арбуза. – Зачем же нам это переходящее знамя?!
-Точно! – согласился Иван. - Тогда, во! – осенило товарища. – А ты Любочку Семенову пригласи. У нее верняк парня нет, - и показал на одиноко стоящую в стороне от подруг Любку. Любочкой ее называли ласково уничижительно, с легким презрением к ее бедно одетой внешности и неумением постоять за себя. Она сирота. То есть, престарелая бабушка и два младших брата имеются, родителей нет. Отец по пьянке попал под машину, погиб, когда Любке было лет двенадцать, мать долго болела и тоже недавно умерла. Жили на пособия и бабкину пенсию. Парни Любку обижали, задирали ей юбку, приговаривали: «Любочка, подними юбочку!..», - она отбивалась, иногда доводили ее до слез. За сироту заступиться было некому. Одевалась она бедно, школу  оставила рано, помогала бабке по хозяйству, толкалась с утра до вечера то в хлеву, то в огороде, и по дому ей дел хватало. Парней своей внешностью привлечь не могла, лицо простоватое, круглое, нос картошечкой, только глаза красивые, с поволокой, как у глупого двухдневного теленка. С легкой руки нашего морячка Толика Воронкова, который рассказал байку о сиротах - сестре Дуньке и братьях Митьке и Кольке, которым в наследство осталась коза. Которую они пытались доить за одну единственную дойку, молока не было, ветеринар просветил, что у них не коза, а козел. После чего брат Митька стал заикаться, Колька спился, а сестра Дунька стала гулящей. Деревенские сразу же приклеили эту байку к семейству Любочки, а некоторые сельские умники глумливо спрашивали: «У вас правда в хозяйстве козел имеется?». Та не понимая в чем дело, отвечала серьезно: «Нет, козы у нас отродясь не бывало. У нас корова Зорька дойная…». Парни хихикали и отступали.
Я посмотрел в сторону, куда показал Иван, увидел Любочку Семенову, она теребила кончики платка, который накинула на плечи. Когда заиграла медленная мелодия, пошел ее приглашать. Она посмотрела на меня испугано, словно ожидала от меня подвоха, несмело танцевать согласилась. Мы оба не умели танцевать, неуклюже топтались на месте, осторожно держал ее за талию, а у самого ладони вспотели. Пол танца не знал о чем с ней заговорить. Потом спросил напрямки:
-Замуж за меня пойдешь?
-Сопли сначала утри, - серьезно ответила она, хотела оставить меня и вернуться на место. Я придержал ее.
-Погоди. Я пошутил. Я того… провожу тебя… после танцев… - смело предложил я. А че мне быть не смелым? Подумаешь фифа какая! Соперников в обозримом будущем не предвидится.
Она еще раз посмотрела на меня, раздумывая, потом ответила:
-Я и сама дорогу не забыла, - помолчала, добавила: - Если желание имеешь, тогда проводи.
-Как  танцы закончатся, я тебя вон возле того дерева ждать буду, -  поспешил показать пальцем на развесистую липу, пока она не передумала.
Любочка кивнула, ничего не сказала. Парням со значением пояснил:
-У меня все на мази.
Виктор толкнул меня в плечо:
-Ну вот, а ты боялся! Смелее действуй! Они все только с виду недотроги… - и привел общеизвестную поговорку: - девки, как мороженное: сначала твердые, потом тают, а затем липнут.
Когда попрощался с парнями, пошел в сторону дерева ждать Любочку, Иван вслед обронил:
-Пошла птичка зернышко склевать…
На что Виктор ему охотно ответил:
-Ага! Как бы его самого не схарчили. Стоит только птичке чуть коготком увязнуть… - и многозначительно поводил плечами.
Тогда я не понял скрытого смысла их слов, отнес на счет того, что провожать Любочку придется по враждебной нашему краю территории. Там меня парни одного точно склюют.
Сначала шли молча. Я не знал, о чем с ней говорить. Старался прятаться в тени, чтобы не показаться на глаза парням из ее края. Дворовые собаки лаем выдавали наше присутствие, провожали нас от двора ко двору. Чтобы завязать разговор, поделился новостью:
-А меня скоро в армию призывают.
Любочка идет, молчит. Я продолжаю:
-Не сразу, конечно. Сначала комиссию медицинскую пройду.
Эта глупая телка идет и молчит. В темноте выражения ее лица не видать.
-Целых четыре года буду служить, - гнул я свою линию.
И тут она разомкнула губы.
-Почему четыре? У нас три года служат, - тихо проговорила  она, удивив меня своей осведомленностью.
-Так я же во флот пойду, - гордо сообщаю я, как о деле решенном. – А там все служат по четыре года. Потому как, корабль за три года изучить не успевают.
-На море страшно. Там волны, - бесцветно возражает она.
-Да, - подтверждаю я, - Толик Воронков говорил – с десятиэтажный дом бывают.
Она недоверчиво покосилась на меня.
-Я думала с наш дом, и то страшно! А с десятиэтажный дом, - жуть!
-Вернусь, ты уже совсем взрослой будешь.
-Я уже взрослая, - возразила она.
-А может нам дружить, - закинул я удочку, - проводишь меня в армию.
Она недоверчиво посмотрела на меня, но ничего не сказала. Так я и не понял, согласна она или нет. Довел до дома, предложил завтра встретиться, погулять. Она отрицательно покачала головой.
-Некогда мне разгуливать. Бабушка отпускает меня вечером только на выходные.
-Чего это она у тебя такая жестокая?! – удивился я, вспомнив свою бабушку, которая не спрашивала меня: куда пошел, и когда приду.
-Что ты! Она у меня очень добрая! Ей одной тяжело с нами. Братья растут такими шабутными. За ними глаз да глаз нужен. Разве она за ними уследит. А еще огород полоть надо. Вон, чурбаки лежат не колотыми. Прошлую зиму дров нам не хватило.
Меня осенило.
-А хочешь, завтра приду и поколю вам дрова? – спросил я.
Она пожала плечами, помолчала, недоверчиво и тихо сказала:
-Приходи.

На следующий день с утра собрался пойти ко двору Семеновых. Бабушка моя вскрикнула: «Куда тебя понесло в такую рань?!» - «Надо», - махнул я рукой и выскочил за ворота.
Чтобы меня не зацепил  дед Митя,  сразу перешел на другую сторону улицы. Заглянул во двор дядьки Павла. Тот сидел на крылечке в одних подштанниках, с азартом наблюдал, как петух гоняет курицу. Даже шею вытянул, а когда петух все же догнал и оседлал курицу, с упоением стукнул себя кулаком по коленке, с чувством внутреннего удовлетворения хмыкнул: «Есть!». В этот момент на крыльцо вышла жена с тазиком, сыпанула на землю горсть пшеницы, позвала: «Цып, цып…». Петух не закончив дела, соскочил и побежал клевать зерно. Дядька Павел удрученно смотрел на петуха, покачал головой, и с чувством величайшего сожаления проговорил: «Не дай Боже, и мне так, когда нибудь оголодать!».
Я свистнул, чтобы отвлечь дядьку Павла от грустных переживаний, засунул руки в карманы и пошел вдоль улицы. Любочка словно ждала меня, открыла калитку, которая держалась на честном слове. Собака встретила меня истошным лаем, опасливо посмотрел на ее хлипкую цепь, выдержит ли она порыв ихнего кобеля. Любочка прикрикнула на собаку, провела меня в дом, представила бабушке.
-Вот, Санька Бабин пришел к нам дрова поколоть.
Ее братья, восьмилетний Васька и одиннадцатилетний Борька, с любопытством уставились на меня.
-Нам же платить нечем, - напомнила бабушка Любочке, со скепсисом оглядывая мою далеко не мощную фигуру.
-Он так пришел, в порядке шефской помощи, - пояснила Любочка, сверкнула глазами в мою сторону, пряча в них улыбку.
-Да! – подтвердил я с вызовом. – В порядке шефской…
Бабушка еще раз внимательно оглядела из-под очков, распорядилась:
-Васька, принеси колун из сарая.
Васька убежал, через минуту принес, еле удерживал в двух руках массивный колун. Взял из его рук, почувствовал, какой тяжелый. Я же последнее время тягал импровизированную штангу, что мне тот колун? Мелочь! Когда увидел гору чурбаков, особенно сучковатые березовые или свилеватые тополевые, в душе пожалел, что ввязался в эту авантюру. Но не отступать же на полдороге. Поплевал на руки, поставил чурбан без сучков, видел, как за мною с любопытством наблюдает Любочка с братьями, ухнул по-взрослому, и… промазал. Чурбак отлетел в сторону, колун впился в нижний чурбан. Любочка прыснула в ладошку.
-Чего уставилась! – с досадой прикрикнул я. – Иди, занимайся своими делами. Пацаны будут поленья носить.
Девушка взяла тяпку, пошла в огород. Я сосредоточился, потихоньку, помаленьку,  дело пошло. Однако, очень скоро понял, какая не мелочь этот  тяжелый колун. Особенно, если он застревал в сучковатом чурбаке. Тогда приходилось поднимать его вместе с поленом и ухать обухом об чурбак. Через пол часа рубаха на спине взмокла. К обеду перед глазами поплыли красные круги. Колун стал неподъемным. А куча чурбаков не убывала. Мальчишки крутились между ногами, подбирали поленья, носили в сарай. Старший спросил:
-А ты кто нам будешь? Жених?
-Там посмотрим, - уклончиво ответил я.
С кружкой воды пришла Любочка.
-Посиди, отдохни, - предложила она.
Сел на чурбак, прислонился спиной к стенке сарая. Напился. Отдышался. Глянул на Любочку. Казалось, она вовсе не полола полдня огород. Все такая же свежая и спокойная. А у меня сердце под горлом бухало. Успел только про себя отметить: «А она ничего!». Ситцевое линялое платьице облегает упругую грудь, матерчатый самодельный лифчик просвечивается сквозь тонкую ткань. И хотя мы ровесники, она уже выглядела юной  девушкой, а я все еще прыщавый недомерок.
-Отдохнул? – спросила Люба. – Пойдем обедать.
-Да нет… - застеснялся я. – Домой схожу, там пообедаю…
-Нет, нет, что ты! – взяла меня за руку Люба. – Кто же работника голодным отпустит.
Словно услышала ее слова, на порог вышла бабушка, громко вскрикнула:
-Борька, Васька! Руки мыть и за стол! Саша, Люба, идите к столу!
-Вот видишь, и бабушка зовет, - потянула она меня за руку.
Встал, подошли к рукомойнику, пацанята уже отплескались, умылся и я, пригладил волосы, оглянулся, сзади стояла Любочка с полотенцем в руках. Ждет.
В кино видел: солдат умывается, а девушка подает ему рушник, и смотрит на него влюбленными глазами. Глаза у Любочки не влюбленные, но добрые. И мне трогательно увидеть ее, ожидающую с полотенцем, на миг поверил, что я не чужой ей.
Разместились за большим, грубо сколоченным из струганных досок столом. Бабушка вывалила из огромного чугуна в блюдо картошку, потом мне первому, как работнику, наложила картошки в тарелку больше, чем остальным своим домочадцам. Люба еще раньше принесла из огорода лук, укроп, огурцы, помидоры.
-Ешь, ешь, касатик, - поощряла бабушка. – Работник должен хорошо питаться. Есть же в нашей деревне хорошие парни. А ты, Люба, говорила, что у нас в деревне одни придурки.
Люба поперхнулась, но промолчала. А в моей душе взыграла гордость. Знать, не такой я уж и никчемный. Тоже на что-то сгодиться могу.
-Я того… до вечера переколю… - пообещал я, воодушевленный похвалой. А сам с тоской представил оставшуюся кучу чурбаков.
-Не надо, касатик, - остановила мой порыв бабушка. – Надорвешься еще по малолетству. Лучше завтра приходи, по холодку…
Я только рад такому повороту дела. Но уходить со двора рано не хотелось.  Нравилось чувствовать себя здесь нужным в хозяйстве мужчиной. А еще наблюдать за Любочкой, как мелькает ее ситцевое платьице по двору, то в огороде, то в хлев пройдет, или воды из колодца принесет. Все спорилось в ее руках. Согласился перенести на завтра колку дров, в замен предложил дать  молоток и гвозди, захотел подчинить калитку. Они сомневались, стоит ли поручать мне это взрослое дело, но я настоял. Видел,  в калитке сгнил столб, который вкопан в землю, и на  котором держалось полотно калитки. Его необходимо заменить.
-Мальчишки мне помогут, - предложил я. – Нужен молоток, лопата, пила и гвозди.
-А гвозди ржавые, - подал голос Борька.
-Ничего, неси…
И Борька принес полведра ржавых, гнутых гвоздей. В свое время их отец  надергал из досок старого амбара, который разбирали на дрова на краю деревни. У сарая присмотрел наковальню, такую же старую и ржавую, как и гвозди, велел Борьке молотком выравнивать гвозди.
-Береги пальцы, - предупредил я.
Взял лопату, пошел обкапывать бревно. Оно хотя и сгнило у основания, шаталось, но вытащить его из земли оказалось делом нелегким. Сначала снял полотно калитки, благо петли съемные оказались. С бревном повозиться пришлось изрядно,  столб все-таки вытащил. Вкопал новый, недавно сосед на Любином огороде спилил старую акацию, двухметровый обрубок мы приладили под будущую калитку. К вечеру с ее братьями управились. Позвал Любочку.
-Иди, хозяйка, принимай работу, - гордо заявил я, сам не ожидал от себя такого подвига.
Она похлопала калиткой, убедилась в надежности, поощрительно улыбнулась. Бабушка смотрела в окно и тоже улыбалась. На душе у меня пели птички.
Попрощался, пообещал прийти утром. Любочка провожала до угла.
-Ты приходи, - попросила она. – Даже просто так приходи.
-Чего уж просто так, - солидно возразил я. – Дрова доколоть надо.
Моя бабушка напустилась на меня с притворной строгостью:
-Ты где это цельный день шляешься? Не емши?
-Ел я, ел…
-И кто это тебя мог накормить?! – искренне удивляется она.
-Мир не без добрых людей, - загадочно вожу я глазками.
-Вы поглядите на него! Он уже по дворам побирается! – и наложила мне полную миску каши.

Наутро все мышцы ныли. От штанги так не болели. Я не то что колун, руку не мог поднять. Еле пересилил себя, поплелся ко двору Любочки. Боялся признаться себе, что хотел бы еще раз увидеть ее. Весь вечер перед глазами стояла фигурка Любочки в ее ситцевом платьице. Оправдывал себя тем, что обещание надо держать. Ноги несли меня сами, без моего волевого участия. Приятно сознавать, что я помогаю им. По дороге встретил Ваньку. Он скептически оглядел меня, спросил:
-Куда спешим?
-Так это… - засмущался я, потом подумал, все равно узнает, выпалил: - к Семеновым! Помочь надо.
-О-о! – приподнял он брови и выпятил губу. – Птичка коготком увязла?! Как бы птичку не схарчили…
-Ладно тебе… - проговорил я, стыдясь своего поступка, - сам понимаешь, невесты нынче капризные, за просто так их не уговоришь… - не зная, что врать дальше, обошел его.
Любочка встретила меня во дворе, несла пойло корове.
-Думала ты не придешь, - сказала она вместо приветствия.
-Почему?
-Кому мы нужны, чтобы о нас заботиться, - дернула она головкой.
-А ты хотела бы, чтобы я пришел? – выжидающе посмотрел на нее: что ответит.
-Хотела, - просто ответила она. – С тобой спокойно. Никто задирать не будет.
Она отнесла пойло, вышла из хлева, велела братьям отвести Зорьку на пустырь пастись. Мне сказала, что теперь будет она помогать складывать поленницу, братья уже не дотягивались до верха. Не мог я пожаловаться ей, что руки не поднимаются, пересилил себя, к обеду дрова доколол.
Собака лаяла на меня, но не так злобно, как вчера. Примелькался.

С того дня зачастил я во двор Семеновых. Собака уже не лаяла, только глухо рычала и провожала подозрительным взглядом. Работы у них всегда хватало. Нарвать травы корове Зорьке, намешать курам комбикорм, прополоть огород, накосить сена на зиму. Очень скоро почувствовал себя необходимым в этой семье. А главное, привык к Любочке. И пацаны с бабушкой ко мне привыкли, стали считать своим во дворе. Я уже не замечал ее носа картошечкой, она казалась мне очень милой и почти родной. Чувствовал, я тоже Любочке не безразличен. Ничем своих чувств мы не проявляли. Вели себя как добрые брат и сестра. Только все время ловили взгляд друг друга. Иногда позволял себе взять ее за руку, потянуть за собой. Или брызнуть в нее водой, она в ответ поливала меня, мы начинали бегать друг за дружкой вокруг колодца, мальчишки подключались к игре, и мы носились, как маленькие, совсем забыв, что мы с ней уже взрослые. И если я догонял ее, хватал в охапку, она вырывалась, и по моему телу разливалось тепло, когда чувствовал в объятиях ее упругое тело. Бабушка выходила на крыльцо, наблюдала за нашей беготней, и только улыбалась, глядя на нас. Но в основном старался помогать им по хозяйству.
В один из дней прибивал отвалившуюся от забора частоколину, подошли два молодца с этого края. В школе мы жили мирно,  на танцах или в быту придирались.
-Эй, Саня, ты что это на нашем краю пасешься? Или у вас своих девок мало? – спросил тоном евнуха охранявшего гарем тот, что постарше,  сплевывая на пыльную землю слюну сквозь щелку в зубах.
Знал, Любочка им до фонаря, им интересно повесить фонарь мне. И тут взыграло во мне остервенение. Схватил молоток, и попер на них, несмотря на то, что их двое и комплекцией пошире будут:
-Где хочу, там и хожу! Если еще раз Любочку кто обидит … - задыхался я от злости и негодования, - пришибу!.. – и наступаю на них с молотком. И парни, которые были крупнее меня, поняли, коли я в таком бешеном состоянии, лучше в такую минуту со мной не связываться, попятились.
-Да ты чего… мы ничего… - отступили парни, - мы просто спросили… - и ретировались.
Оглянулся, сзади с дрючком в руках на отмашку стоит Любочка, в ее глазах та же решительность и гнев. Я с трудом отобрал у нее дрючок, забросил во двор. Ее колотило.
-Ты чего? Испугалась? – спросил я.
-Испугалась, - кивнула она. – За тебя.
Она прислонилась к моему плечу, повторила со слезой в голосе:
-Я так за тебя испугалась…
-Дурочка, - обнял ее за плечи, погладил по спине, и повел во двор. И так тронуло мою душу ее решимость заступиться за меня, а потом прижаться, как к родному, что я окончательно уверовал, мое место возле Любочки. Посидели на завалинке, успокоились. Щурились на яркое солнце, по телу разливалась приятная нега от близости девушки, которая нравилась мне все больше и больше.
Оторвал голову от стенки сарая, оглядел привычно двор, что-то тихо мне показалось,  пацанов не видно. Любочка молчала, все еще была во власти пережитого, а я встал, прошелся, заглянул за сарай. Борька вырывал листки из «Родной речи», а Васька перетирал между ладонями сухие листья подсолнуха и мастерил закрутку. Подкрался, схватил Борьку за ухо, а Ваське отвесил хорошего пендаля. Такого, как в свое время получил от конюха. Васька сразу убежал за угол сарая. Борьку вывел на середину двора, ухо держал крепко, он выгнулся в мою сторону. Слезы выступили на его глазах,  реветь вслух забоялся.
-Еще раз увижу, - сказал ему на ухо, - оторву руки, - и тоже отвесил крепкого пинка.
Борька отбежал на расстояние, оттуда проговорил плаксивым голосом:
-Ты че командуешь? Жених что ли? Сам же говорил, что не жених!..
-Мало ли чего я говорил, - и погрозил ему кулаком.
-Чего это вы? – спросила Любочка.
-Да так. Воспитанием занимаюсь.
-Ну и славно, - согласилась она. - А то с ними никакого слада нет. Меня не слушают. Бабушке за ними не угнаться.

Наступил день, когда мне надо было ехать в район на военную медицинскую комиссию.
-Завтра я тебя не увижу? – спросила Любочка и погрустнела.
-Так я же быстро, - уверил я. – Полдня и назад.
-А через год заберут тебя на целых четыре года, - еще более грустно сказала она.
-Да, - подтвердил, и у самого защемило под ложечкой. – Вернусь, ты уже совсем взрослой будешь. Наверное, замуж выйдешь, - и посмотрел на нее испытующе.
-Мальчишки уже вырастут, - подтвердила она, про замужество промолчала. Добавила: - Я скучать буду.
-И ждать будешь?
-Буду.
-Целых четыре года?!
-Что же делать,- вздохнула она.
У меня еще промелькнула мысль: интересно, поцелует она меня при расставании?
Любочка долго смотрела вслед автобусу, который увозил меня в район. На душе было грустно. Мне уже расхотелось служить во флоте целых четыре года. Ее брату Борьке через четыре года будет почти столько лет, сколько мне сейчас. Мелькнула предательская мысль: «Хотя бы меня признали не годным к службе», -  но тут же устыдился этой мысли. Не служить в армии – позорно. Таких в деревне не уважали, считали в чем то ущербными, с ними даже девчонки стеснялись гулять.
Пойду в сухопутные войска, твердо решил я, все же там три года служат, а не четыре. Комиссию прошел быстро, несмотря на то, что голых пацанов набился полный коридор военкомата, меня признали годным, только велели вес набрать, чтобы соответствовал росту.
Назад летел, как на крыльях. Решил заскочить домой, обрадовать бабушку, что признан пригодным к воинской службе, я почти солдат. Перекушу, и помчусь к Любочке. На подходе к моему дому сидит дед Митя, словно меня ждет.
-Как дела? – спрашивает.
-Как сажа бела, - отвечаю вполголоса.
-А-а, молодец… - кивает он приветливо.
-Вот пень глухой, - ворчу тихо, стараюсь прошмыгнуть быстрее мимо, чтобы он не остановил меня с расспросами.
С другой стороны двора над калиткой нависает дядька Павел.  Он не знает  о выводах комиссии, на всякий случай грозит мне кулаком: «У-у, бусурманин! Управы на тебя нет!». Навстречу с газетой в руке идет Гаврила Петрович. Он знал, что я ездил на комиссию. «Я как раз к вам иду», - заявил он. Внутри у меня екнуло: «Что еще стряслось?», - но промолчал, смотрю выжидающе. Гаврила Петрович многозначительно помахал газеткой, спросил:
-Коль тебя встретил, хочу узнать: годным признали?
-Признали.
-Повезло тебе.
Какое уж тут везение, - хотел возразить, но вовремя промолчал. Гаврила Петрович продолжал размахивать газеткой, явно намекая на какую-то новость.
-Со следующего года срок службы в армии сократили до двух лет, во флоте – до трех, - объявил он.
У меня «в зобу дыханье от счастья сперло»!
-Не может быть?! – воскликнул я, готовый пуститься в пляс.
-Вот здесь, - машет он газеткой, - все прописано. Указ вышел.
-Гаврила  Петрович! – взмолился я. - Дайте газетку на вечерок, я потом вам верну.
-Да чего уж там, бери. Я уже всю ее прочел.
Схватил газету, как драгоценность и, не заходя домой, помчался в сторону двора Любочки Семеновой.