Reditus. Круговорот

Phantasma dolor. История 1.


Телефон деликатно звякнул. Он тут же проснулся и потянул руку к прикроватной тумбочке. Долго шарил, спросонья. Наконец наткнулся на скользкое, холодное. Цапнул пальцами и кинул на одеяло, рядом с собой. Разлепил глаза и полез изучать – кто разбудил. На минуту, пока шлёпал вялой ладонью по деревянной столешнице, подумалось – от неё. И в груди холонуло, сжало болезненно. И тут же отпустило. Не позвонит, не напишет - аллес.
Пришла «напоминалка» из фитнесс-клуба. Пора платить. Глянул на стенные часы, полежал «ни о чём» пяток минут. И легко соскочил с постели. Холёное, тренированное, упругое тело – это единственное, что ещё подчинялось ему. Беспрекословно. Пока варил кофе, мазал маслом бутеры, водружал сыры и колбасы. В голове вертелось – а если бы это была она? Да, бред. Но, если бы…

В гардеробной снял с вешалов, не глядя, ближайшее, швырнул на диван, сомкнул раздражённо дверцы. Набитая люксовыми шмотками, она давно перестала радовать его. Даже хуже. Тихо выбешивала. Напоминая ежедневно об источнике. «Доходов». В прихожей осмотрел вид – не придирчиво, без интереса – и спустился на парковку. Три минуты на обдумывание – какую сегодня взять. И «сигналкой» - джип.
Устроившись на бежевых кожаных сиденьях, завёлся, включил музычку и отправился в город. Пока торчал в «пробках», впихивал большой белый внедорожник в «места платной стоянки» у ТЦ. Грузил продукты в тележку, платил на кассе. Утренний испуг, вперемежку с надеждой. Плавил уставший мозг. Никак не хотела уходить мысль – но, ведь могла бы. Могла оказаться и она…

Нет. Все аргументы – здравые, так любимые прежде им – давно закончились и обесценились. Он долго прилаживал их в странную, полную абсурда свою жизнь. Ничего не сработало. Но, желание. Чтобы всё вернулось. Ладно. Хотя бы, что-то. Было настолько сильным, до боли. Что он всё равно верил. Теперь называя это – чудом.
Как смеялся он прежде. Над её верой…

То, что ещё в молодости захотела и выбрала она. Не для себя лишь. Для него, для них, для семьи. Было не просто не очевидным и «редкоземельным». Но, из разряда – «а с какого?» И её объяснения нисколько не насыщали его логику. Все они были хлипкими. Основанными на чувствах и неприятных разуму догадках. А оттого, достойных «корзины».
Однако, она так не считала. И осталась верна цели. С одной поправкой. То, к чему она шла – невыносимо долго, мучительно и практически в одиночку. Получилось, состоялось. Даже, лучше ожидаемого. Но. Без него.

Да. Его нынешнее благосостояние. Шикарная квартира в центре, два авто, дорогущая одежда, обувка, «цацки». Путешествия, развлекаловка. Хочешь SPA, хочешь «качалка», хочешь футболы-концерты-вечеринки – любой каприз. За её. Деньги… Накормили, приодели и побаловали. Его тело. Безнадёжно убив всякое самоуважение.
С решением пожизненных финансовых проблем, у него образовалось время. И он начал думать. Правда, стимул – подумать. Образовался несколько раньше. А уж причина – и вовсе. Полтора десятка лет назад. Тогда, он никаких причин своих будущих бед. Не видел. Напротив, жил «на полную» и «ни в чём себе не отказывал».

Мог ли он, человек отягощённый, в меру образованный, устройства приличного и трогательного. Полагать, в какое чудовище превратится. Слишком? Это раньше, он бы возмутился. Назови его кто-нибудь так. Он и возмущался. Когда она в слезах, в безнадёжном отчаянии пыталась достучаться до него. И называла всяким. Не со зла – от страха, от обиды, от бессилия. А он быдловато выпячивал пузо, огрызался. Хамил – как нельзя. Как же, он – «кормилец-поилец…содержит на свои кровные бестолковых и бесполезных…а, они ещё и кобенятся, не дают папке расслабляться, как хочется…»

Многое он бы сейчас отдал. Чтобы этого позора не было. Да, поздно. Был. И с какого-то момента, настолько посвежел в памяти и уподробнился стыдными, мерзкими деталями. Которых и не помнил, и не замечал – пока делал. И которые, оказывается, никуда не исчезли. Чего каждый подлец втайне хочет. На что надеется. Но, и не только не исчезли. Но, всплыли с причинами и следствиями.
Теперь, в его мозгах цепочка «захотел-сделал-получил удовольствие». Весомо дополнилась звеньями «…-разобрался-осознал-расплатился…» И он точно знал. После «расплатился» идёт ещё что-то. Страшное, несносное, лютое…

Когда она ушла. Он вздохнул с облегчением. Последние лет десять были мучительны для обоих. Они делали вид, хранили молчания и соблюдали приличия. Но, оставшись наедине, расходились по комнатам и погружались каждый в своё. Да, даже и эти десять. Были не ровными. Сначала она ещё спорила, кричала, пыталась объяснить. И, главное. Хотела узнать и понять – за что? Но, год от года, спрашивала и колко реагировала. Всё реже. А, потом, и вовсе перестала. Иногда, он слышал сдавленные горькие рыдания. Из её комнаты. Но, делал вид, что не слышит.

Что-что, а «делать вид» он научился славно. Когда его загул только набирал силу. И коллеги начали догадываться. Что не «всё ладно в Датском Королевстве». Делал вид, что он – прекрасный семьянин. Коллеги не верили – своим глазам, обычно, доверяешь больше. Чем чьим-то россказням. Но, не спорили. Когда что-то скрывать уже было абсолютно бессмысленно. Он принялся делать вид – крутого мачо, альфа-самца. Получалось ещё хуже. Но, коллеги. Снова, не спорили.
Появляясь в семье, он делал вид. Заботливого папаши и работящего мужа. На большее уже и не тянул. Но, семья. Тоже не верила. Он, почему-то, долго, на «голубом глазу». Полагал что маленькая дочь ничего не замечает. А заметив, не поймёт. Однако. Замечала малышка много больше положенного. А, поняла. Всё.
Что ни она, ни мать её. Ему больше не нужны.

Если бы его тогда. Спросили – так ли это? Он бы даже не догнал, о чём идёт речь. Он давал семейству деньги – только теперь он с ужасом осознал, что жить на такие деньги невозможно. И вопрос – как она умудрялась и кормить себя и дочь, и одеть, и на развлечения какие-то крохи сэкономить. Терзал его регулярно.

К этой теме. Спонтанно и рвотно пару лет назад ему припомнился случай. Дело было зимой. Ближе к вечеру. Он, как обычно, кобелировал в любимом маркетинге. Где обитала пассия. А жена с дочурой зашли к нему на работу. То ли денег взять, то ли проведать. Были радостными и задорными. Шутили, подкалывали. Перекинулись словцами со знакомыми. Знакомые – вот ведь гадость! – были уже в курсе, происходящего. Минут через пятнадцать семья утопала, оставив за собой шлейф безмятежности и маленького, уютного счастья. А ещё через полчаса, любимая ядовито прошлась, при скоплении «жаб» из того же отдела. О внешнем виде «его девочек». Что, мол, бедно одеты, не модно, безвкусно. И ему. Стало стыдно…
Этот стыд. Теперь жёг его постоянно…Ему бы тогда оборвать мерзавку, встать грудью за своих. А, он затушевался, сник и забрезговал. Мерзота!
К тому ж, делишки свои он обтяпывал, как ему казалось, складно и не броско. То, что вся фирма шепталась на каждом углу. И несла далеко в запредельные массы. Он отбрёхивал и клал.

«Не пойман – не вор!» Да, и ловить его никто не собирался. На это был и расчёт. Интеллигентная, породистая супруга. Ни в телефоны не лезла, ни слежки не приставляла. Даже, расспросы вела деликатно. Вроде как – «соври поубедительнее, я поверю». Так он и этим. Не заморачивался. Единожды отрезав: «Тебе надо. Ты и доказывай!» Оборвал все её надежды, когда-либо узнать правду.
Так что, в целом. В собственных глазах, он был законопослушным гражданином. И, примерным мужем и отцом. Человеком - при семье, при бизнесе. И при «огромной, неземной любви»…

От себя не скроешь - мысли развестись и начать заново. Конечно, были. И долго… Ему внезапно привиделось. Что эта – громкая, сочная, томная брюнетка. И есть – его половинка. Такая шустрая на запретное. Сговорчивая и броская. А, броское он любил всегда. А, уж то, на что «губы раскатали» многие – тем паче. Как борзая – и заяц не важен, важно оказаться первым…Но, затеявшиеся тяжкие разборки с женой. Её посеревшее от животного ужаса лицо, он вряд ли когда-нибудь уже забудет. Всего лишь туманная фраза, брошенная им невзначай, тёплым осенним вечером, возле офиса – «нам надо поговорить». И она. «Умерла».

Даже он. Даже тогда. Понял. Это. И не смог.
Не смог. В то – дерзкое, подлое, злое - время. Просто добить её.
Вряд ли это можно было поставить ему в заслугу. Потом, долгие почти пятнадцать лет он добивал её. Словами, молчанием, ненавистью, брезгливостью, равнодушием. Убивал за несостоявшееся, за оставленное, за не оприходованное. За поблазнившую надежду. Устроить своё, на крови ближних…

Когда она ушла, у неё уже всё получилось. Всё образовалось как-то хапком. И мгновенно перешло в лавину. Лавину удач, успехов, чудес. Уходила она женщиной богатой, с реализованными мечтами, исполненными обязательствами. Оставила ему на счету денег – «больше ничего не должна». И уехала.
Они перестали общаться совсем. Дочь иногда звонила – через силу, из вежливости. Он слышал это в трубке. Но, ничем не интересовалась – «привет-пока». Про мать не говорила ни слова. Где, как, с кем…

Дочь и мать были и остались необыкновенно близки. Изначально похожие по характеру, взглядам, ценностям. Пережив многое, стояли спина-к спине, насмерть. И если по началу, когда угар сошёл и он вернулся в старое гнездо. У него были иллюзии и даже попытки вбить клин. Оттяпать уже выросшую, умненькую, завидную дочь себе. Обаять, подкупить, зажалобить. То, довольно скоро, он допёр – ни хрена! Это – во истину, её девочка! А ничего её - продажным быть не может.

Пока покупал «трёшку», выбирал «тачки». Набивал шмотьём шкафы. Пока тратить халявное было в кайф. Особо ни о чём не размышлялось. По сути, он продолжал жить так же. Как жил последние многие годы. Хвастал немногим оставшимся приятелям достатком и возможностями. Качал бицепс-трицепс на тренажёрах. Подправлял, подорванное на бесчисленных корпоративах здоровье. Крепко спал, вкусно ел. О жене старался не вспоминать – «всё… кончено… жить дальше… »
Даже стал подумывать о новом бизнесе. Крутил идеи, прикидывал, рассчитывал…Перелом. Случился внезапно и ни с чего. Он до мельчайшего помнил этот день. Почасово. Но, больше всего, чётче и оглушительнее. Врезался момент переворота.

Летним погожим днём. После визита в автосалон. Он несколько замялся возле своей серебристой бэхи – убирал в барсетку документы. И когда уже открывал дверцу, услышал знакомый голос. Тягучее: «Привет…» Мгновенно вывело его на стар-ап. В подвздошье сжалось, толкнулось и понеслось тёплым искрящимся ветерком вверх. По груди – к горлу, по спине – к затылку. И пока он оборачивался, привычный – как у «собаки Павлова» - мужичий рефлекс уже отформатировал грядущую случку и гарантированные оргазмы. Однако. Оказавшись лицом к окликнувшей. Он замер, затупил и испугался. Ветерок приткнулся в гортани и сжал её. Залил горячим свинцом. И тут же потекла тошнота. Сначала слабая, еле заметная. Потом, всё сильнее, сильнее…
Перед ним стояла и жеманничала тётка. Обрюзгшая телесами и поплывшая лицом. Лишние десять кг никого не красят. Но, тут – были все двадцать. И раньше не тонкая, она пошла вширь и вниз. Зад набряк и завис гигантской грушей. Титьки выпучились и боролись с гравитацией явно из последних сил. И исключительно мощью корректирующего белья. Он не видел её лет шесть. И метаморфозы, произошедшие с «любовью всей жизни». Потрясли его и ослепили.

Но, не это перевернуло мир. Пока он стоял, опершись поджарым, накаченным бедром о крыло. Доил из себя улыбки. Что-то дежурное спрашивал. Что-то неважное отвечал. Он увидел. Он увидел её всю. Вместе с грудями, ягодицами, нелепым нарядом, дешёвой косметикой, дурными духами. Обувью распродажной, облупившимся маникюром, небрежно прокрашенными дряблыми губами, резкими морщинами, пористой кожей. Он увидел её начинку. Манкие взгляды, глупые улыбочки, слова с чужих языков. Он очевидно знал. Что его тупо клеят. Клеят, оттого что задница его атлетична и подпирает «шестую ха-бэху», за восемь «лямов». Оттого что парфюм его эксклюзивен, а ботинки «ручной работы». Оттого что весь он полыхает деньгами и подкормленной, прирученной похотью. И его – как лоха – можно приблизить. Когда перспективен. И отдалить. Когда вернулся в семью.

Его пользовали. И пятнашку лет назад. И теперь. Намеривались.
Она ещё что-то щебетала. Он молча развернулся, сел в машину и рванул со стоянки. Пока нёсся по городу, петляя, визжа тормозами, ахово закладывая виражи. В голове всё яснело, яснело. И когда на тихой, безлюдной улочке. Возле раскидистого клёна. Его выворачивало наизнанку. Всем, что было съедено и выпито – аж, дня за три до. И когда дикой ломотой в затылке наконец-то был доставлен «ветерок», в место назначения. И когда жизненный расклад начал разворачиваться во всю широту и во все глубины. Собственные степени подлости и преступной глупости. Начали обретать реальные и зримые формы и масштабы.
Если бы он мог. Он бы запил. Но, именно попоишные вечеринки, так легко и приятно расслабляющие мораль, чувство долга, приоритеты. Ставшие для него когда-то отдушиной, а теперь проклятием. Мутью поднявшиеся со дна. Освежившие и окрасившие всевозможные архивы содеянного. Затопившие совесть дерьмом и ядом. Колом выворачивали в его глотке любой алкоголь. Он давился, кашлял, блевал.

С этого дня. Жизнь двинулась вспять.
Повадились происходить нетипичные вещи. Социум оказался куда более любознательным, осведомлённым и разговорчивым. Нежели он представлял раньше. Общие знакомые донесли инфу о бывшей. А, бывшие коллеги уточнили его биографию в прошлом.
Первые, не без удовольствия, рассказали. Что жена в основном живёт за границей. У неё три места обитания. Кои она попеременно навещает. Что жизнью довольна, выглядит прекрасно, помолодела. Что ухажёров - тьма. И – почему бы нет…

Вторые, с ещё большим удовольствием поведали. Что пассия в те, затёртые времена. Обхаживала и доила не его одного. А, как минимум, троих. И выбирала дотошно – кого на перины пускать. Не хотела продешевить. Что хлесталась не раз по пьяни – «мол, держит его в кулаке…и ежели она захочет, он хоть сейчас семью бросит…» Что шалава она ещё та, пробы негде. А, уж какая подлая сука – слов нет!
Чем больше выгребалось подробностей. Чем конкретнее и цельнее вырисовывалась картинка. Тем страшнее и горше ему становилось. Он замкнулся. Старых знакомцев обходил краями - стыд затравил. Новых не заводил. Не до того…Полюбил тишину, одиночество и покой. Там, в своих мечтах и воспоминаниях. Он забирался в такую даль. Догреховную и светлую. В такие юношеские дебри пускался.

И однажды, мимолётно подумав о событии тридцатилетней лежалости. В грудине – закаменевшей обломками, выгоревшей до золы. Почувствовал лёгкое, еле уловимое тепло. Словно, кто-то, безнадёжно забытый им и оставленный. Вспомнил о нём. Он расплакался. И остатний день ходил, как неприкаянный…

До того дня. Он не знал, что такое фантомные боли. Не приходилось. Теперь. Время настало.
Саднило и болело там, где вообще болеть нечему. Малейший спуск в прошлое, вызывал спазматическую боль по всему телу и замирал в груди. Жарил и давил. Будто там, где у всех нормальных, любящих людей живёт душа. Что-то выбаливало, выскабливалось, отрывалось, отковыривалось, перерождалось. Сильнее всего организм реагировал на воспоминания о кутежах и попойках. О стыдных, потных тисканьях по коридорам, курилкам, базам отдыха. О том, что желал исполнить. О том, что исполнить удалось. И если раньше этот пережитый опыт имел привкус гусарства и удали. И мысленные экскурсы в те времена имели приятный эротический окрас. То, теперь всё это именовалось позорным балластом и чёрной страницей жизни.

В какой-то момент его ткнуло – болит то, что могло быть. Но, не случилось. Семья – дружная, крепкая, счастливая. Женщина – одна на всю жизнь. Любовь – невозможно уникальная, а потому незаменимая. У него это. Могло быть. Но, он всё пропил и продал. Провеселил.
Сделанное открытие ещё больше отяготило и утопило в грязи…

На самом деле. Он знал. Что есть крошечный, почти нереальный шанс. Попытаться вернуть, наладить. Именно, он. Подпитывал его веру. В чудо.
Все пыточные годы его загула и её долготерпения. В скандалах звучало – «вернись и исправь». Пока он был – «прав, прав, конечно, прав». Он даже и не думал об этом. А, вот как жизнь взяла в клещи, начал вертеть мысль. И так, и этак. Если бы он только знал, каким образом «сделать возврат»…

Вечерело. Из Burmester-ровых динамиков неслось печально и вкрадчиво: «Знать бы хотя бы где ты и с кем ты…». Он тормознул. Вывернул «Крузер» на рыхлую пригородную обочину. Навалился грудью на руль. Слёз давно не было. Был холод, пустота и одиночество. Он мычал, покачиваясь. Вторил словам: «…как-то надо же жить, хлеб жевать, воду пить…»
Жить не хотелось. Никак. Ни за чем.
Всё, что ему надо было в жизни. Исчезло. Оставив лишь phantasma dolor. А те, кто – как слишком запоздало выяснилось – и составляли суть его бытия. Растворились в пространстве и времени. И он для них. Стал лишь призраком. Фантомом. Не оставив после себя. Ничего. Даже, боли…

**

За неимением гербовой. История 2. Кода.


«За неимением гербовой — пишут на простой». Это затёртая истина не была истиной в последней инстанции. Хотя раньше, ей не приходилось задумываться над этим. Однако, в один из холодных мартовских дней. Когда она, измученная очередной ночной бессонницей, валялась в постели. И думала: «Вставать уже. Или ещё попытаться уснуть? А, вдруг…» В паузу между колебаниями встряла мысль. Свежая в своей очевидности и абсурдности. И прозвучала дословно: «За неимением гербовой. А почему — сразу на простой? Отчего не подождать?»
Будучи от рождения овеяна и осенена перманентными сомнениями и догадками. Трудно принимающая окончательное. И уже безвозвратное. Она последние годы оказалась погружена. По уши, по маковку, до остатнего чувства и движения. В долгую грязную историю. Начавшуюся без её желания и ведома. И конца края не предвещающую. И именно боязнь наскоками и маханиями шашкой разрушить всё. Чтобы уже больше никогда и не собрать. Мешала ей из истории выйти. Точнее, она неоднократно пыталась. Но, толку это не принесло.

Неуверенность в деталях и подробностях произошедшего. В причинах, побудившей этих людей так поступать. В мотивациях — чужих и собственных. Останавливала её каждый раз. Когда ненависть, много лет назад вспыхнувшая и заполонившая жизнь. Разгоралась вновь. С преумноженной силой. С твёрдыми решениями — «всё, амба!» Неуверенность. В полномочиях быть судиёй и палачом. Мешала выплеснуться накопившемуся, перепревшему, сгнившему.
В такие поры, она снова начинала много, бессильно плакать. Переставала спать, есть. Тошнота сводила судорогой гортань каждый раз. Когда память подбрасывала детали и тонкости случившегося. Жизнь замирала, опять переходя в тягостный и муторный «режим ожидания». Когда всё разрешится. Разрушится. Само.

Если бы она смогла рассказать. Хоть кому-то. Поделиться, отрыдаться, спросить совета. Но, было некому. Да и многоопытная душа чуяла — что могут насоветовать. Какой вердикт вынести. «Подумаешь — налево мужик походил…Брось маяться — отомсти и успокойся…Не ты первая…» И дело не в том, что слушать чужие оценки её жизни, никаких сил и желаний не было. А, в том. Что всё это подобное. Она и сама могла себе выдать. Но. Оно не было тем. Что принимало её сердце.

Когда-то, виновник «торжества» сказал проникновенно. Что хотел бы жить «долго и красиво». Спустя пережитое, она смогла подытожить: «Красиво — уже не получилось! Посмотрим, выйдет ли — «долго»!» И всё же, «красиво». Было для него — не пустыми словами. Распахнутый, развёрнутый — не к себе. Не — к своим. А, к толпе вокруг. Он был вечным плейбоем. Несмотря на седины. То, что будет перешёптывать плебс всегда оказывалось важнее. Чем то, что подумает она.

Скорее по этой причине, нежели уповая на честь и порядочность. Ей казалось, что его участие в «истории» не могло быть уж слишком. Мерзким и порочным. И отделить «зёрна от плевел». Полагалось очень нужным. Впрочем, никаких иллюзий она не питала. Зная, что эгоизм — это его первая натура. Ей просто хотелось всё прекратить. Окончательно и начисто. Одна лишь нижайшая возможность — накосячить и оттого обречь себя на новые витки мук и страданий. Лишала её бурной инициативы и обрубала попытки полных разрывов. Наглухо.
«Вставать», — решила наконец. И тяжело поднялась с кровати. Сунула озябшие ступни в тапки. И подшаркивая, сгорбленно поплелась в ванную. Минуты три непонимающе смотрела на себя в зеркало — «кто это?» Потом отмерла и принялась за ежеутренние процедуры. Пока отогревалась под горячим душем, растирала пупырчатую кожу полотенцем, «увлажняла и питала». Пока варила на светлой солнечной кухне кофе. И выставляла чашки, сушки, твороги и сгущёнки на стол. Мозг молчал — словно каменно замёрз. Или умер. И это было странно. Ибо, все последние ненавистные годы он не молчал никогда. Суетясь, глупо подбадривая — как будто «такое» можно уболтать. Давая ненужные советы и делая безумные резюме. И вот теперь — отчего-то — заткнулся, притих.

Она даже не возрадовалась. Многолетняя усталость незаметно перевалила в безразличие. Сытный завтрак прибавил сил. За окнами солнце пробило сизый завес туч и шпарило пронзительно жёлтым «на всю ивановскую». Не спеша пошуршала плечиками в гардеробной. Выбрала, со вкусом оделась. В прихожей задержалась на секунды перед огромным — в багете старого золота — зеркалом. Улыбнулась, усмехнулась — «хороша!» И вышла из дома. В гараже, не долго размышляя, выбрала иссиня-чёрный мерс-купе. И выкатила в новый день.

Он был таким же, как все прочие её дни. Содержательным, умным, приветливым. Она давно научилась «делать» их такими. Люди соприкасающиеся с её жизнью не должны страдать. От её неурядиц. И не должны получать фору. От её слабостей. Игры разума, подначенные нестерпимой болью, всё-таки не были бесполезными. Они натаскивали грамотно делать вид. Волево управлять настроением. Двигаться вперёд — не смотря на и наперекор всему.
И лишь поздним вечером. За бокалом терпкого красного вина вдруг пришло. Откровение? Нет. Скорее, помилование.

«За неимением гербовой — пишут на простой».
«Да, полноте!» — возразила вслух она, — «за неимением гербовой — не пишут. Если нет того, что душа хочет, просит, требует. Как же можно согласиться на эрзац? Как же получится перейти на ксилит, сорбит, цикорий, ячмень? Ведь не вкусно. Ведь подделка чувствуется. В каждом глотке…»

Она встала, подошла к панорамным окнам. За тонкой кисеёй внезапно налетевшего снега. По-зимнему злого. Высыпавшего мелкой колючей трухой. Поднятого — до голых крон деревьев — порывами северного ветра. Грациозными шпилями соборов и зеркальными гранями высоток проглядывал город. Во всей своей красе и величии. Тонкими аристократичными пальцами она обхватила плечи. Поёжилась, передёрнулась. Развернулась на каблуках, поискала глазами сигареты. Вытряхнула из пачки одну, щёлкнула зажигалкой. Затянулась.

«Невероятно», — протянула шёпотом, — «меня элементарно заменили на «простую». Меня — «гербовую»… Не стали ждать. Да, что там, ждать. Не стали хотя бы задумываться. А можно ли? А нужно ли? А стоит ли? Не потянет ли блевать от замены? Может, есть какие-то более. Правильные пути...Или, — гладко пошло? И разницы. Не заметил?»

Открытие не ошеломило. Оно встало — как влитое. В последнюю пустую лунку пазла. И спорить с финальной версией. Не хотелось. Слов, вообще, больше никаких — по теме. На ум не шло. Привычные попытки объяснить, оправдать, состроить в логическую цепь. Отвалились, как застарелый высохший струп. С зажившей раны. Всё умерло. И теперь уж. Окончательно. Она прижалась лбом к ледяному стеклу. В голове яснело и прозревало…
После этаких «открытий». Люди стреляются на заре, оступаются с крыши или ложатся под поезд.

Она решила жить. Дальше. Долго и счастливо.
Ибо, после «такого». Только. Счастливо.

**

Всё. Свободна. История 3. Caesure.


Свобода наступила внезапно. Одним летним приятственным днём, вдруг стало – «по барабану». На всё.
Да, забыла уточнить – на всё и на всех. «На всех», особенно.
Будто ангел. Мой, а не просто мимо пролетавший. Задумался, нахмурился, щёлкнул пальцами. И сдул всю эту круговерть. К «такой-то матери». Демоны, донимавшие меня много-много лет. Встрепенулись, закуксились. Но – с начальством не поспоришь – собрали манатки. И сгинули.

Почему он взирал на это безобразие так долго. И не образумливал злобную общественность. Было не ясно. Видимо, и он – подневольный. А. Там – Наверху. Считали – не пора.
Не впадая в детали и причины, я просто возрадовалась. И привыкла. Причём, так стремительно. Что иногда казалось – и не было ничего страшного, мрачного, непереносимого. Поблазнилось. Приснилось. Навыдумывалось.
Впрочем. И это скоро оставило. И – ясен пень! – захотелось. Жизни.

Тогда, я ещё не знала. Что это всего лишь – пауза. Что сошедшее - как мартовский снег. Кой при любом и каждом заморозке норовит образоваться и выпасть. И дела ему нет. Что народ замаялся холодами и зимой. Вытащил демисезонное из гардеробов. Выбил пыль, погонял моль. Сходил в цирюльню, потратился. Почуял первые – подснежниковые – флюиды. В озябшей за долгие месяцы душе.
Что изгнанное зло, набегает с лёгкостью деклассированной графини. Её вытурили из поместья. Обобрали, расстрельно покуражились. Да, и поместье сожгли. С нажитым, налюбованным. А она всё не верит. Томится за воротами. Ибо. Не можно. Не должно. Такому быть.
Что хорошее устанавливается, устаканивается, приживается долго. Так же долго, как и плохое.
Проникнув идеей о справедливом и возмездном. Я оставила барскую трапезу Богу. И принялась за мирское.

Что делает человек. Когда внезапно все отстают от него. Человек битый, ломаный. С неустроенным бытием. Потому как – вечно в дозоре. С неотлаженным восприятием мира, жизни. Ибо, в любой момент всё налаженное. Может рухнуть и похериться.
Верно. Он начинает праздновать.
В общем и совокупно. Я пропраздновала полгода. Весело, дружно, с огоньком.

К моему изумлению и восторгу, внешние – ранее жутко неблагоприятные ничему – обстоятельства. Развернулись форштевнем в море. И ветер фортуны наддал в паруса.
Это был явно ветер Tramontana. Решительный и дерзкий. Сводящий с ума слабых и обречённых. Вливающий силы в победителей…

Образовавшиеся финансы решили вопрос долговой зависимости. Отныне, посылать куда угодно кого угодно. Стало значительно легче и объективнее.
К деньгам подтянулся внешний вид. Затрапезный и обшарпанный – в лихие времена. Он подосанился, окреп, заважничал. Не токмо прикупленными брендовитыми шмотками. Но, и - прежде всего. Уверенной улыбочкой, порозовевшими щёчками, постройневшей фигуркой.
Сентенция – «не в деньгах счастье». Развалилась в своей доказательной базе – напрочь и наглухо.

Размер, дезавуированного в истинности эквивалента «счастья». Превысил всё ожидаемое. Вскоре, я уже гуляла новоселье в маленькой, но крайне стильной и уютной квартирке. Бывает же! А под окнами восьмого этажа тулилась графитовая «Бэха». Авто бандитов. И отвязных дам. Я была. Из последних.
Когда человек живёт загнанным в угол целую вечность. Когда каждый день начинается со стона: «Господи! Я всё ещё здесь и жива…» Когда мировые новости не в состоянии сравниться с банальным – «ну, нету больше сил». Когда не ждёшь ничего. А, только конца. Хоть, какого-то.

Феерично радоваться внезапно проклюнувшейся жизни. Не просто. Привычки утрачиваются, навыки уходят.
Мне пришлось учиться заново. Не скажу, что учёба была утомительной. Но, она принесла немало сюрпризов.

Перво-наперво, выяснилось. Что я здорово отстала. От моды, от темпа, от принятого и установленного. Я вздёрнула бровки и прибавила.
Пришлось обойтись без сторонней помощи. Народ, когда-то может и близкий. Подрастерялся в пути. Точнее, в застое. Кому нужен замерший в своём горе друг? Правильно, никому.
Но, – хвала IT-шным репримандам! – всё узналось, не отходя от ноута. Да, и напокупалось. Там же.

То, что люди, принятые в любых дозах. Сначала вызывали лёгкое подташнивание. Скоро, обвыклось. Я их просто старалась обходить кругом. Решать вопросы быстро. Дистанционно. На крайний, с карамелькой «взлётная». Во рту.
Через пару месяцев, это превратилось в манеру общения. Как другого и не было! Может кто и был недоволен. Я не замечала.
Теперь, я вообще мало что замечала. Книксены прошлой жизни отдавали горькой подагрической болью. В самоуважении. И я больше их. Не исполняла.
Во-вторых. В пустые отношенческие ниши, полезли мусорные люди. Они просачивались в соцсетях, заводились на отдыхе. И – что уж совсем странно – вернулись из небытия прошлого.

Вот эти, последние. Как-то тревожили. Посылать их мирком-матерком не хотелось. Видимо, генная память не позволяла добивать упавших. А, по-хорошему, они не понимали.
«Друзья» и «друзья друзей» при случайных встречах и пересечениях. Всплёскивали руками, возбуждались лицами. И – яки бесталанный первокурсник актёрского факультета – «изображали жертву». По причине насупленности лица моего, вступали в полемику сами с собой. Объясняя «в улицу» - почему бросили меня дцать лет назад. Аргументированно, вдохновенно, на слезе. Мне это было давно не интересно. Все эти подробности. Теперь уже, чужих судеб.

И я бы и мимо прошла. Однако, в согласии с - «не в деньгах счастье». Аксиома «деньги не пахнут». Так же, опрофанилась. Пахнут, и ещё как. И люди, предавшие меня много лет назад. Не содрогнувшиеся при сделке с дьяволом, ни единым членом. С лёгкостью взявшие и пустившие в оборот свои «тридцать сребренников». Шли кучно на запах денег. И - настырно и абсолютно на «голубом глазу». Лезли с объятиями, расспросами и предложениями.

В первую же осень меня позвали. Трижды на шашлыки. На юбилей, свадьбу младшей дочери. И несчитано – на дачи.
Я гасила энтузиазмы сдержанным: «Подумаю». А внутри зрело ощущение неоконченности. Что-то копилось, тлело, перерождалось. Готовое - к сроку - выплеснуться. И затопить. Весь этот прогнивший грёбаный мир…

С ТЕМ, КТО. Погрузил мои дни - в Тёмное Средневековье. Кто и был первопричиной и следствием. Мотивом и поводом. Ко всему дальнейшему. Случившемуся. Сложилось и вовсе страннее странного.
Когда я благополучно завершила отделку - в стиле старой Италии - приобретённой недвижимости. Собрала немногие собственные пожитки из нашей общей квартиры. И выехала.
Показалось, что ничего не произошло. Будто, к маме отчалила. Как в давние. Или, сдрызнула в деревню. Комарей кормить.

Мы по-прежнему созванивались – бытовое, неважное. Сталкивались на улице – благо новое жильё высилось неподалёку. Шутили, улыбались. А мне чудилось – дежа вю. Пластинка заела – и крутит, крутит, крутит.
А, он и вовсе. Не замечал перемен. Ну, съехала. Ну, кашеварит на отдельной кухне. Так, ему. Не мешает.
Да. Даже и лучше, удобнее. Ни толкотни, ни ворчаний, ни очередей.

Хрустальное непонимание всей серьёзности моих намерений, грозило дзынькнуть и осыпаться в любой момент. Владелец «карточного домика» – он жил в параллельной реальности. Не моему варианту развития дел. Но, всеобщему. И – к прискорбию – варианту на редкость живучему.
Содеянное им, лично. По-прежнему, виделось весёлой каверзой. И уже почти забылось подробностями. Он жил, словно имел на руках разрешение. Бесчинствовать и уничтожать. Словно, совесть. Как орган рудиментарный. Высохла и отпала. За ненадобностью.

Моя story ещё жила, дёргала, колыхала душу. А его. Запнулась. Лязгнула. И пошла по боковой – посторонней – ветке. И машинистом. Был не он…
Прежде. Я очень опасалась этого момента. Момента разрыва. А, он произошёл. Под наркозом. Глубоким и беспросветным. Будто не порвалось. Вытянулось. До бесконечного…

Когда-то, давно. Я училась в музыкалке. До сих пор помню – хор, поём Римского-Корсакого. Я усердно тяну своим вторым сопрано: «…Орёл – воевода, перепел – подьячий, подьячий, подьячий. Сова – воеводша, жёлтые сапожки, сапожки, сапожки…» Дыхания не хватает. И связки уже не звенят, а давят сип. Дирижёр взмахивает рукой – ауфтакт. Новый куплет. Можно чуть передохнуть и вновь набрать полную грудь воздуха.
Жизнь оказалась покруче «Снегурочки». И вытянув из меня все силы, соки, воздух. Внезапно, сделала «ауфтакт», предложив спасительную паузу. И новый глоток.
«Сбирались птицы, сбирались певчи стадами, стадами.
Садились птицы, садились певчи рядами, рядами…»
Если бы до, того благословенного июльского дня. Меня спросили – «каким я вижу свет в конце тоннеля?»
Я бы рявкнула: «Не вижу, на хрен!» А, потом, попыталась бы представить.

Но, то – как произошло, на самом деле. Перевернуло с ног на голову. Все мои предчувствия чудес. И логические умозаключения. Тоже.
Чудеса оказались тихими и само собой разумеющимися.
И лишь многоточия в конце историй. Говорили. Что главные.
События. Впереди…

**

Жатва. История 4. Cantilena.


Что бежал заюшка по белУ светУ,
По белУ свету да по белУ снегУ.
Он бежал мимо рябины дерева,
Он бежал косой, рябине плакался.
У меня ль у зайца сердце робкое,
Сердце робкое, захолончивое,
Я робею, заяц, следу зверьего,
Следу зверьего, несыта волчья черева.
Пожалей меня, рябинов куст,
Что рябинов куст, краса рябина дерево.
Ты не дай красы своей злому ворогу,
Злому ворогу, злому ворону.
Ты рассыпь красны ягоды горстью пО ветру,
Горстью по ветру, по белУ свету, по белУ снегУ.
Закати, закинь их на родиму сторону,
В тот ли крайний дом с околицы.
В то ли крайнее окно да в ту ли горницу,
Там затворница укрывается,
Милая моя, желанная.
Ты скажи на ушко моей жалёнушке
Слово жаркое, горячее.
Я томлюсь во плену, солдат ратничек,
Скучно мне солдату на чужбинушке.
А и вырвусь я из плена горького,
Вырвусь к ягодке моей красавице.

Когда он очнулся, сумерки уже сгустились в непроглядную темень. Редкие, мимо проезжающие, удивлённо косились в окна – «что это дорогой джип делает в таком-то захолустье, в такое-то время?» Поздний, зябкий апрель выстудил вечер. В салоне было прохладно и неуютно. Не спеша, аккуратно тронулся с места, выехал на трассу. И попилил из города. Отупение, в которое он ввалился тремя часами раньше, рассеялось. В голове, на удивление ясно и разумно, изобразился план. Свёрстан был пока «на живую нитку». Но, это – лучше, чем ничего. Ещё слезая с обочины, он слабо понимал куда едет. А, через десять минут поймал себя на мысли. Что едет туда, куда ехать и должен. И это – Маркин.

Они не водили дружбы. Они вместе работали. Маркин был подчинённым. И, оказался единственным на всю фирму. Кто не аплодировал, когда его понесло «налево». И не поливал фекалиями, когда вся неприглядность произошедшего, вскрылась. И, главное, ему нравилась Лиз, бывшая жена.
Он скромно и благообразно – издали - боготворил её. Со стороны казалось – просто два человека симпатизируют друг другу. Однако, было глубже. Он спешил помочь, когда складывалось. Сказать доброе, когда пересекались. Будто, выбрал себя «рыцарем Прекрасной Дамы».
Обитал он в дальнем, небойком пригороде, в собственном небольшом домишке. Вместе с псом, котом и золотой рыбкой. Он был – по безопасности. После увольнения из его компании, поработал в каком-то банке. Потом и оттуда ушёл. Сказал: «Надоело!»

Если кто и мог. А, главное, захотел бы поспособствовать. Так это он. О делах фирмы знал поднаготно. Порядочность и сметливость сомнений не вызывали. Макс имел с ним отношения ровные, не обидные. Оттого, рассчитывать на чашку чая с баранками и дельный совет. Право имел.
Приехал уже к ночи. Окна не горели, но из трубы вился слабый дымок. Он стукнул в дверь. Подождал, постучал настойчивее. В доме закопошились, забренчали чем-то. Потом, шаги в прихожке и голос: «Кого принесло? На часы смотреть не пробовали?»
Он легко вздохнул, улыбнулся, ответил: «Не обессудь, Маркин. Это я – твой большой, глупый босс. Открывай сова – медведь пришёл.»

Засов лязгнул, сноп света вывалился на крыльцо. Крепкий мужчина, с седоватыми висками. В трусах и майке. С берданкой в руке. Прогудел укоризненно: «Ты б хоть предупредил. Я б стол нагоношил. Ну, и к столу… А, так, только чай. Не обессудь.»
Без закуси всё же не остались. Хозяин достал из подпола огурчики, грибки солёные. Поставил картошку на плиту. Макс из багажника выудил два пакета жрачки – по дороге, на заправке затарился. Из НЗ отчленил бутыль вискаря. Что в обоих машинах завсегда припрятан – а, вдруг. Пока, в кастрюльке варилась и лопалась «синеглазка», наметали на стол. И даже в рюмки плеснули – ну, не ждать же. Живность Маркина вылезла на движуху и осела – кто где. Кот – барских замашек, коричнево-полосатый. Гладкий, степенный увалень, похожий на выгоревшего от старости, жирного пескаря. Не размениваясь на комплименты, обнюхал содержимое тарелок. Колбаска, сыр, ветчина. Сделал вялую попытку утянуть ломтик. Но, получил выговор и, грузно сверзнувшись со столешницы, затих на диване. Пёс долго носился по дому, на радостях. Новый человек – новые впечатления. Устал и заснул возле хозяйских ног.

«Рыбку съели, братаны твои? Что-то не вижу пузыря», - хохотнул Макс, разливая по второй.
«Жди… Отдам я им, Глафиру. Она – ты в курсе? – желанья исполняет. А, у меня для счастья ещё не всё. Получено… Пузырь на втором этаже, в моей спальне… Там охламоны в одиночку не бывают», - мужчина хмыкнул, улыбнулся, чему-то своему. К гостю отношения не имевшему.
Он заметил это. Болезненно и с напрягом. Потянулся вилкой к закуси, пожевал, не чувствуя вкуса. Под нос, почти про себя выдавил: «Мне б… Твою Глафиру… Дня на два. Может она мне «свет в конце тоннеля». Включила б…»
«Э, нет… Твоё. Никакая золотая рыбка. Не сдюжит… Тут, напалмом. Надо», - философично заметил Иваныч и пошёл на кухню. Нарезал крупными ломтями чёрный - грубоватого, явно местного выпека - хлеб. Картошку слил. Пышущую укропчатым паром, высыпал в блюдо. Молчком разобрали по тарелкам. Освежили в мензурках.

Максим неуютно поёрзал на табурете, выдохнул покорно: «Не гневись, Саш… Знаю, что осуждаешь. И тогда ещё это видел. Только задуматься не хотелось – кайф ломать, веселье портить… В общем, повеселился. М**ила… Веришь? Никого рядом не осталось. Даже, кота с рыбкой… И тех нет… Был – как пряник медовый, тульский. Всем нужен. Каждый лизнуть хотел. А теперь, и на печенье Юбилейное. Не тяну. Самому от себя противно… И жить как. Не знаю.»
Иваныч смурно, исподлобья глянул. Но, смолчал…
В тишине. Каждый сам по себе. Продолжили перекус. Разговор не клеился и его решили отложить на следующий день. После непродолжительного ночного ужина, Маркин постелил приехавшему на диване, в гостиной. Со стола убрал, посуду вымыл. Зверей позвал с собой. Буркнул: «Спокойной ночи». И, не дожидаясь ответа, пошёл наверх.

Макс, проворочался до рассвета, мучаясь тупиковыми вопросами. Потом усталость сморила, и он вырубился. До полудня. Проснулся разбитым, злым на себя и в полном отчаянии. «Приехал зря – Иваныч не простил предательства. И не простит… Он за Лизку – в пекло… Не то, что я – дебил конченный.С чего ему мне помогать. Не выгнал сразу – и то хорошо. А, мог бы…» - тикало в больной голове.
Уже собрал вещички и вылез понуро на крыльцо, когда со двора окликнули: «А, ты куда? Поговорить же хотели. Зря что ль, пилил сорок вёрст?»

Уселись в беседке, закурили. Не зная, как начать «исповедоваться», он пялился по сторонам, задавал дурацкие вопросы. И ждал. Когда хозяин обозначит свою позицию. Окончательную, наверняка. Погода успела испортится – мелкий дождик затрусил с небес. А, Макс всё пыхтел сигаретами и тупил взгляд в близрастущие смородиновые кусты.
«Ну, чё? Все мои посадки изучил? Ты сюда среди ночи агрономить припёрся или как?» - в знакомой хрипотце послышались тёплые нотки. И Максима развезло.

Следующие два с гаком часа он изливал душу. В какой-то момент он понял, что всё это смог бы рассказать уже и на центральной городской площади – так накипело и достало. И всё же, одна пара умных глаз была куда лучше. Толпы.
Толпа. Как он привык к ней. Как нуждался в её одобрении и внимании. Казалось бы, просто люди. Далеко не самые умные, добрые, красивые, успешные. Отчего же ему так болезненно нужно было их согласие? На его поступки, мнения, жизнь.
Это она – толпа. Двигала и гнала его последние лет двадцать. Никак, не меньше. В какой момент она заменила жену, семью? Он так и не понял. И главное. Он не понимал – почему заменила. Что в «толпе» было такого. Чего не давала. Или, не могла дать? Когда-то бесконечно любимая женщина.
Иссякнув, иссушив глотку, душу и губы. Он наконец замолчал.

«Да, ты. Натуральный двоежёнец, мил человек!» - изумился Иваныч, - «и не спорь. Так и есть… Значит, «Дэу Матиз» покупал одной. А в мечтах трахал другую. Или - не в мечтах?»
Макс взвыл: «Саня. Ну, я же три часа, как на «страшном суде». Все исподние… Не трахал я. Никакую другую… Случись со мной такой ужас – я б живым тут с тобой не сидел. Я и то, что было – никак не переживу. А ты… » Он устало взмахнул рукой, сгорбился, привалился в угол.
«Ладно. Не спал – так не спал. Всё равно – мерзко. Как можно, в две стороны, одновременно. Жить… Слюни пускать. В офисе. На формы бл**и этой. А, потом к жене, домой ехать. Про работу рассказывать. Коллективом хвалиться…Не тошнило?» - мужчина вышел в сад. И, завернув за угол дома, скрылся. Разговор был окончен.

Максим оторопел. Он ожидал матюгов, шквала презрения, шараханий кулаком по балке. Но, такого?
Равнодушие, словно он – дождевой червь. По недоумию заползший в ботинок. И его. Просто, вытряхивают. Даже не давят. А, зачем? Пусть живёт. Может, где и пригодиться. Где-то очень далеко. Отсюда.
Всю обратную дорогу, он ругал себя – на чём свет. Что он испытывал? Унижение. Какого за всю жизнь нигде не имел.
И прозрение. Всё куда хуже, чем ему казалось.

Спустя долгую, тяжкую неделю, ему позвонили. Иваныч, подкашливая, глухо произнёс: «Приезжай опять. Я тут думал… Короче. Хоть, ты и му**к редкостный. Но, Лиза тут не причём… Тебе бы. Помогать не стал. Ни в жизнь! А, ей. Помогу. Натерпелась она, сердешная… Надо этот шабаш. Кончать… И зверей этих. Приструнить…Распоясались. Долго им воли было — ша, дозрели! Приезжай – решать будем. Как этих гнид давить.» И отключился. Видимо, вариант ответа – «не приеду, передумал» - он не рассматривал.
Заезд номер два образовался только через месяц. Дела закрутили – не продохнуть. Впрочем, пауза была необходима. Приезжать к Саше снова с одними соплями, не хотелось. Хоть один – самый дохлый – способ решения. Им же навороченных проблем. Вот что нужно было вывалить на стол, вместе с закусоном.

Когда чего-то хочешь невероятно сильно. Оно случается. Идея – «как нам реорганизовать Рабкрин» - проклюнулась в деталях. И шумным майским вечером. Когда посёлок уже наводнился людьми копающими и сажающими. Под большим оранжевым абажуром, на — прогретой, за день, солнцем — веранде. Примкнув друг к другу плечами, изредка нестройно запевая – «я к тебе не подойду… я к тебе не подойду… и ты ко мне – не подходи…» Упорядоченно, совместно добивая вторую поллитру. Он получил одобрительный кивок. И резюме: «Годится. Вы**ем этих сук – тока так. Умоются Лизку забижать». Фамильярность упоминания всё ещё законной – сгладила остатние острые углы. Макс пьяно обнял СБ и проворковал: «Иваныч. Родной… Как всё сладится – можешь с ней и на море. Съездить... Канешна. Если она согласится… А, ты не станешь лапать её… Если она. Не согласится…»

Саня шутя взмыл нехристя по затылку: «Дурак. Ох, и дурак же ты – Максик. Такую женщину! На ветошь выменял… Да, и ту. Пользованную… » Мотнул головой и заржал жизнерадостно: «А помнишь? Ездили на базу. А там Михалыч надрался. И номер перепутал… И в темноте к жене хозяина базы. В койку завалился… Как его звали, хозяина? Авдюшкин, кажется… А, хозяйка – не будь дура. Михалыча нашего и пригрела. Пока он не понял. К кому пристроился… Еле отбили. Михалыча-то… Так и думал – прибьёт его кулакастый муж… Весело. Было… Иногда… »

План был прост, как гайка. Собственно, и не его это был план. По крайней, единожды - его уже успешно реализовали. «White star line» была заказчиком. Исполнителем – Его Величество Случай. И суть плана была той же – собрать и потопить. Однако, выполнить его было не так уж и просто. Совсем сложно, между нами!

И второй день заезда оказался посвящён именно техническим деталям – как собрать. Всех, одномоментно, в едином подходящем месте. И как «потопить». С чувством, верными выводами. И без криминала.
С тех злосчастных времён, минуло уже достаточно. Достаточно, чтобы народец разбежался и скрылся из вида. В фирме сильно обновился состав. Из «бывших» было не более десятка человек. С этими было как раз просто – «начальство прикажет – пойдут на дзот». А, вот остальные.
Ну, положим. Узнать – кто где осел труда не составит. СБ, всё-ж–таки. Кого-то можно даже и зазвать. На «корабь». Без лишних подозрений.
Совсем нереальных было двое. «Сама сука» или «СС» как называл её Иваныч. Затейница и любительница острых ощущений, чужих мужей и денег.
И, собственно, Лиз. Без неё вся эта какофония смысла не имела. А, если совсем точно – для неё лишь она и устраивалась. Сценарий машкерада разрабатывался исключительно на одного зрителя.

Чтобы не погрязнуть в мелочах и не спугнуть набежавшую удаль установили дату. Непременно, этим летом. Во второй половине июля. «Титаником» назначили пароходик местной речной кампании. А, поводом для сбора – юбилей фирмы. Типа, «двадцать лет непрерывного труда». Так ли это, проверять всё равно никто не станет. Возможность выпить и гульнуть на халяву – важнее истины.
За возврат – хоть на неделю – в родное Отечество, давно проживающей за рубежами Лиз. Отвечал Александр.

Жизнь становится намного веселее, если есть цель. А, уж если и план имеется. То – совсем здорово. План имелся. И согласно ему, напарники и промышляли. Каждый в своей сфере.
К концу июня было сделано изрядно. Зафрахтовано судно для увеселений. Выбран и заказан поставщик жратвы и выпивки. Напечатаны и разосланы приглашения. Обзвонены и предупреждены далеко живущие. Найдены были все. Под вопросом оставались всё те же. «СС». И Лизка.
С катером получилось забавно. Фирма гоняла по реке два судёнышка. И сначала Максу предложили кораблик с незатейливым названием «Рыбацкое счастье». И он уже было согласился – на «счастье». Когда выяснилось, что вторая «баржа» носит гордое имя «Атлантида». Так оглушительно и искренне Максим не смеялся давно. И тут же выписал «Атлантиду». Приговаривая: «Как вы баржу назовёте…»
Иваныч тоже оценил иронию судьбы. И мудро предрёк: «Тонуть на «счастье». Пусть даже и «рыбацком». Как-то – не комильфо. Трагизма не хватает. «Атлантида» - в самый раз. Лучше, был бы только «Варяг»».

Выманивать на вечеринку «саму суку» пришлось Максиму. В миру Анжела, она была расписана в своей весёлой жизни, плотно. И её даже пришлось уговаривать. Однако, Макс напрягся. Приложил всё своё альфа-самцовое. И она согласилась.
Лиза не давала точного ответа. Вплоть до июля. Но, и тогда написала Иванычу: «Возможно. Ничего не обещаю.»

За неделю до события мандраж достиг апогея. Даже Маркин перестал балагурить и больше молчал. Обдумывал что-то. А, уж Макс и вовсе – был весь на нерве: «Саш, если она не приедет. Всё зря! Ну, пополощем мы этих сук. Ну, умоются они слезами. Но, она не увидит. Не поверит. Что — рассказывать потом в лицах?»
«Зачем рассказывать? Не придётся… Да и рассказчик ты – тот ещё. Мы всё заснимем. Я уже и оператора нанял. И ещё, кое-чего придумал. Потом объясню», - что-что, а рассудительности начальнику по безопасности было не занимать.
Вечеринка – это важно. А, вечеринка с подтекстом, с затеей – важно втройне.

В день «Ч». В раннее субботнее утро. Когда все трудяги сладко спят, добирая недоспанное по будням. В солнечное, ослепительное, праздничное утро. В утро, которое могло бы – почему нет! – стать переломным в судьбе Максима. Он проснулся полным решимости и напора. «Или сегодня, или уже никогда… », - приговаривал он сосредоточенно. Пока брился, завтракал, одевался. Думал только об одном – чтобы всё получилось. За последние почти три месяца, он настолько привык к мысли. Что то, что они наворотили с Иванычем сработает. И сработает «на ура». Что сомнения давно разбежались по углам и щелям. Но, сегодня, страх остаться с тем же. Там же. Вернулся вновь.

Перед тем как выехать, он позвонил сообщнику: «Где Лиза?»
В трубке пошуршало и строгий майорский голос оборвал расспросы: «Не мельтеши. Должна приехать. Должна, слышишь. Для неё - всё. Приедет, куда денется.»
Затем, пересеклись в фирме. Прошлись по кабинетам. Пришедший вместе с Саней крепкий, молчаливый очкарик покопался в офисных компах. «Это кто?» - спросил тихо Макс, - «не похож на хакера. Они вялые и хилые. А, этот – вон какой «качок». И в «репу» вмажет. Не моргнёт.»
«И – в «репу». И не моргнёт», - добродушно согласился СБ, - «наши всё умеют. И кулаком, и мозгой. Да, и девочкам. Не только коммерсы хотят нравиться.»

После, мотнулись в ресторацию и на причал. Судно, пришвартованное правым боком. Сияло немыслимой чистотой. На открытой палубе рядами болтались фонарики и воздушные шары. От края до края висел транспарант «Слава героям труда!».
«Почти – «Слава КПСС!» Аж, детством пахнуло… Эти «герои» уже к пяти нажрутся и будут блевать за борт. А, отдельные. Видимо, особо выдающиеся «труженики». Ещё и сваливаться туда будут… И кому в голову пришло такую хрень написать?» - ворчал «юбиляр».
«Не бузи», - осаживал Александр, - «пусть у людей. Будет праздник… Хотя бы, первые три часа… Потому что, потом. Наступит «Помпея».»

К трём дня начал подтягиваться народ. В приглашениях было указано «бла-бла-бла маскарад. Бла-бла карнавальные костюмы обязательны.» Устроители шоу успели смотаться домой и переодеться. И теперь – важные и неузнаваемые – притулились в сторонке и наблюдали «нашествие». Специально нанятый распорядитель действа, стоял у трапа. Принимал «пригласительные», сверял их со списком гостей. Тыркал напротив «галочки». И приторно улыбаясь, пропускал на «ковчег» прибывших.

Плечистый мужчина в костюме «Моряка Папайя» лихо свернув бескозырку набок выговаривал: «Нет, ты глянь – как поёт. Этим прохиндеям - что только красную дорожку не стелет. С чего это – такие нежности?»
Рядом стоящий «Кавалер де Грие» усмехался в кружевное жабо: «За такие деньги. Он им и колыбельную исполнит. И краковяк. Если надо будет. Не дёшев «соловей». Пусть отрабатывает. А, эти индюки пусть хвосты распускают. Больнее падать будет.»
«Логично», - кивал Папай, - «пойдём уже. Устал я и ужарел – под этой бородой. Шельмец партию свою знает. Всё «споёт» как надо. А, мы пока – в холодке посидим. В рубке капитана. Оттуда видно всё – как на ладони.»

Расположились. Капитан в каюту ушёл – «на месте же стоим». Минералка, сок, фрукты. Щипали, прихлёбывали. Ждали весь боекомплект.
«Хочешь пари?» - подначивал Саша, - «на сто баксов. Не разоришься… Вот я знаю, в чём придёт «СС». Она будет «Анжеликой». Ну, там –«Неукротимой» или «Маркизой Ангелов». Спорим? Она же предсказуема – как плотва. Ты один этого не видел… А, ещё. Она уверена, что ты затеял праздник ради неё. «Анжелика и Король», мать её… »
Максим краснел, тушевался. Спорить не хотелось. Хотелось, чтобы всё началось. И наконец-то закончилось.

В четыре отплыли. Коллектив собрался в полном составе – как подорванный. И ни одного лишнего рыла — только «засвеченые». В интрижках и скандалах против Лиз. Разнаряженный, оживлённый сновал по кораблику. Объединялся во временные союзы, сплачивался по интересам. Официанты разносили шампанское. Шведские столы ломились от закуси. Вскоре, тамада объявил торжественную часть. На которой сам же и выступил – светится Максу было не с руки. Наговорил пафосных и банальных словесов и пригласил уже – на горячее. Ряженые рванули, быстренько расселись. Всё только, ложками не стучали. Милые девушки с подносами осчастливили всех оголодалых.

Тем временем, зачастили тосты. «За фирму», «За руководство» - кстати, где оно? «За дам!» - куда ж без них. «За нас! За вас! И за спецназ!» Потом, без остановок. Как и предрекал Максим, люд нагрузился быстро. Летняя жара поспособствовала опьянению.
Катер шёл небыстро. Пейзажи менялись незаметно. Выплыли за город и остановились. Качка прекратилась, гулеванить стало способнее. К восьми, опустились сумерки. Кораблик засветился огоньками. Приглашённые окончательно расслабились и пустились во все тяжкие.
Всё это время, заговорщики находились в гуще народной. Ходили от стола к столу, слушали, присматривались.

«Где твой оператор? Я до сих пор не знаю – здесь ли Лиза», - Максим так и не сумел разгадать свою жену не под одной маской и дико переживал.
«Оператор работает», - увещевал Александр, - «не суетись. Расслабься – вон как твой плебс закручивает! И это ещё танцы не начались – хомячут пока. А, что дальше будет?! И, где мои сто «зелёных»? Ты проиграл. Вон твоя «марфушенька-душенька» в кружевах и корсажах трепещет. И глазками шныряет – тебя ищет. Пойдём-ка, представимся.»

Пока пробирались сквозь толпу, напарник предупредил: «Подойдём оба. Потом, я ретируюсь. Ты потусишь немного и тоже отваливай. Говори мало. Типа, ты — печальный «кавалер». Тоскуешь о сбывшейся развратной любви. Ладно, ладно. Не зыркай! Терпеть — это теперь твоё амплуа. Привыкай! И давай без самодеятельности. Тут всё продумано — до мелкого. Не ломай комедь. Дай покайфовать.»
Как и предвещал «оракул спецслужб», в корсете оказались телеса Анжелки. Жеманничая и пьяно хихикая, она окатила взглядом — «я — супер-секси… а, ты кто, малыш?» — обоих подошедших. Потом повисла на бархатном плече де Грие и увлекла его к леерам. «Вот и ладушки!» — буркнул Папай и растворился в облаках празднеств.

Через полчаса, удручённый Макс пытал «разведку»: «Я одно не могу понять. Как ты это делаешь? Ну, что придёт «маркизой». Фу, пошлятина какая! Да, и узнал её с пол-пинка. У неё ж маска на физии. Я и то сомневался.»
Саня, покуривая и задумчиво разглядывая неблизкий берег, съязвил: «Ну, ты-то. Знамо дело, лучше знаешь. Наощупь… А, я знаю, что у них в головах творится. Хотя, не велика интрига. Уж, у твоей-то — точно всё по-простому. Не заморачивается. «Увидела-надкусила-понравилось-отжала-не понравилось-выплюнула». И всё ради этого хода событий и деется… А, маска…Я её по титькам узнаю. Как и ты. Думаешь, к одному тебе она их подкатывала?» Развернулся, глянул насмешливо и пошёл по палубе.

Где-то ещё через час, когда стало слегка холодать. Гости вновь стеклись к столам и зашли на второй круг. Кто-то уже и протрезвел. Другие, напротив, были разудалы, веселы и непредсказуемы. Однако, пока — внешне — всё выглядело почти пристойно. В понимании обычной корпоративной вечеринки. Где «пристойно» в нормально-человеческом смысле — в принципе не бывает.
Вынырнув из ниоткуда, Иваныч, загадочно скашивая глаз, поманил Максима в капитанскую каюту: «Идём. Что покажу!»
Запустил на ноуте видеоролик и отошёл к иллюминатору.

В довольно хорошем качестве — со звуком и hd-шной чёткостью. Шло home video. Чистой воды. Просматривалась гостевая каютка — маленькая, но удобная. Разложенный диванчик. И кто-то разложенный на диванчике. Сверху этого «кого-то» Макс узрел себя. Синий бархат камзола красиво муарил при тактовых движениях. Прелюдия оказалась супер короткой. Затем, неэротичное сопение и тонкий взвизг. И женская рука, обнимавшая широкую мужскую спину, бессильно завалилась на подлокотник. «Кавалер» поднялся, деловито застегнул ширинку. Отошёл чуть в сторону и стянул с лица маску. Поверженная «маркиза» ойкнула: «А, ты кто? Вас что — двое? А, почему мне «другой» не достался? А, где… Впрочем, какая разница. Вы же — все одинаковые… «Кавалеры». «Де Грие», мать вашу!»
Будто вмиг протрезвевшая, сдёрнула с дивана хаотично разбросанные — корсет, кружевную блузку, чулки, подвязки. Неспеша оделась, одёрнула юбку, расправила подъюбочник. И, бросив равнодушный взгляд, в зеркало на стене. Вышла из каюты. На прощание громыхнув дверью.

Повисла мёртвая пауза. Деликатный Маркин похлопал бывшего шефа по плечу. Включил видео на повторы. И покинул лобное место.
Чтобы осознать позор полностью. Надо, чтобы о нём узнали все. Его позор все уже давно знали. Он оказался завершающим элементом в цепочке сверхзнания. И этот позор можно было, не смущаясь, наречь вселенским.
Внутри него всё ухнулось куда-то, в преисподню. И заледенело. Вот теперь-то, фарс его жизни обрёл закономерное навершие. «Рога от Анжелики» — только сегодня со скидкой, по акции «Напяль одни — вторые бесплатно». Если десять минут назад, хоть что-то в нём — как он считал — достойно уважения. Сейчас он чувствовал себя полнейшим банкротом.
Переварив случившееся, вырубил ноут. Махнул стопку водки из графинчика. И пошёл к гостям.

На корме возникли и шумели вовсю танцы. А, двое уставших мужиков, навалившись локтями на перила. Меланхолично плевали в воду и молчали.
«Как? И зачем?» — нарушил паузу Максим.
«Экий ты, недогадливый. Вон, сучка твоя, и то — сразу сообразила… Взял я в прокате два одинаковых «Грие». Подобрал тебе двойника. И за штуку рублей он не отказался сыграть в нашей пьеске. Сыграл. И, согласись! Со спины не отличишь. У тебя там ничего не ёкнуло? Типа, «меня засняли»», — равнодушно поведал Саша, — «а, зачем? Для наглядности. Чтобы, оставшиеся до полной и сокрушительной импотенции, десятилетия ты не мучил себя сомнениями — «пропустил любовь всей мой жизни». Что, угадал? Ходили такие мыслишки? Ну, так вот. Теперь ты знаешь. Она — «любовь всей жизни всей округи». И такса — одна тысяча рублей. Заметь, не ей. Она даёт и бесплатно. Особо ценным. Видимо, ты — из таких… А, за неё… Кстати, вон он — твой каскадёр. Вторым матросом тут ходит. Еле уговорил. Сказал мне — «если бы сейчас не был в разводе — хрен бы согласился». Сторонник моногамии. В отличии, от тебя… И, да. О пикантном. Матросик-то просил — апосля — набавить. Откровенничал, что «рисовалась баба конфеткой с начинкой, а вышел один фантик». И что, и две тысячи за такие труды и моральные удары по либидо — сумма малая. Потерь не возмещающая… Так что, освободил я тебя, голубь, от фальш-старта. Хотя. Времени ты на ней потерял — столько не живут.»

Помолчали ещё. Иваныч замерил час, позвонил кому-то. И чуть толкнув в спину, напомнил: «Пора! Уже полдвенадцатого. Золушке скоро мотать домой с бала. Пока, вусмерть не упились — надо потопить.»

Далее, началась заключительная часть Марлезонского балета. Капитально залившую зенки, публику сгуртовали на верхней палубе. И тамада жизнерадостно объявил о конкурсе. В котором — оказывается — принимали участие все гости. Сами того не подозревая. Конкурс был на лучший карнавальный костюм и номер в нём. И теперь пришло время посмотреть чарт исполнителей. И объявить награду и призёра.
На рубке закрепили экран. И пошли ролики. Что было! Почтенные мужи в наряде «зайки плейбоя» скачут по лестницам и сваливаются вниз. Поза — «папа-раком». «Самая ходовая — в этом сезоне!»

Матроны, под центнер весом. Три. Поросята из известной сказки. У Нуф-Нуфы уже и глаз остекленел. А, Ниф-Ниф потеряла где-то колготы, туфлю и шиньон. Однако, все три — взявшись за руки — поют какую-то похабель. И азартно задираю ноги в «Канкане».
Молодицы в бикини и масках, изображают Бенни Хилла. Выполняют трюк с халатами. Промахиваясь, опаздывая, роняя. Да, из бикини — только низ. «Верхи — уже не могут».
И прочая. И прочая…

Народ оживился. Ржут, пока себя не увидят на полотне, в эпичном образе. Узрев, начинают орать и возмущаться.
Последним, шёл фильмец с «Маркизой». Вот уж кто сорвал овации! Мужики визжали от неудовлетворённой похоти. Бабы — от удовлетворённой зависти.

Важно прокашлявшись, ведущий объявил. Что победила «Маркиза». Но, все остальные — «тоже, молодцы!» Что все заснятые материалы через офисные компы будут разосланы близким и родственникам. «Покойных». А, так же, вывешены в сети. Клип, набравший максимальное число просмотров. Будет ремастирован и пущен в заставки, на соответствующих сайтах… После пятиминутного затишья, раздался чей-то пьяный голос: «А, приз?»

Тамада улыбнулся и дожал: «Приз, господа, такой. Корабль оплачен только до этого места. И он не пойдёт ни к причалу, ни просто к берегу. Наш хакер сидит наизготовку и ждёт сигнала к рассылке. Первый, кто доплывёт до берега. Освобождается от всего этого несусветного позора. Произошедшего за последние девять часов. И материалы о нём уничтожаются. Как и не было… Конечно, это не касается прекрасной «маркизы». У неё — уже аншлаг на YouTube.
Да, чтобы избежать утопленников, каждый получит спасательный круг. Вода тёплая, ночь лунная. Берег виден отчётливо. Пьяных насмерть нет. Вперёд, товарищи! Вы славно отдохнули и славно закончите этот день. Начальство в вас верит.»

«Да, кому оно сдалось? Такое начальство», — вякнул кто-то. И улыбчивый управляющий юбилеем, подхватил: «Да, да. Не сдалось! Ваш бывший шеф тоже так считает. И просил меня сказать всем вам. Что фирма банкротится. Вы все — безработные граждане. Ну, те, кто у него работал… Остальные — как повезёт. Релизы о вашей невеликой профпригодности и сомнительном моральном облике уже разбежались по всем крупным профильным фирмам. Так что — удачи, товарищи! Удачи!» И звонким тенором закруглил спич: «Наверх, вы товарищи, все — по местам! Последний парад наступает!… Ну, дальше — вы знаете.»

На опустевшем кораблике, пока обслуга убирала руины праздника. А, «Иваныч и Ко» сматывали жучки, камеры и прочую хитрую аппаратуру. Максим, опустошённый, не способный что-либо думать и понимать. Тупо пил водку и закусывал тортом. До которого у «гуннов» пасти так и не дошли.
«Саня, что же она не приехала? Ведь, обещала же… Как же? Всё теперь… » — канючил «большой шеф», наливая в рюмку.
«А, ты бы хотел. Что бы она всю эту пакость лично увидела? И снова вспомнила весь пережитый ею позор?» — Маркин присел рядом. Посмотрел удручённо: «Я её не звал, Макс. Я не пожелал ей таких впечатлений… Но. Я честно с ней пообщался. В сети… Сказал пару слов о тебе. Пообещал, что история ещё не закончилась. Что финал у «истории» будет сказочный и достойный… И ты знаешь. Мне показалось — она поверила… Так что, шанс у тебя есть. Может и единственный. Но, есть… »

Минуло три недели. Процедура экзорцизма — речными водами — прошла успешно. Никто не заболел, не умер. Гадюшник разворошили знатно — круги и шипения о случившемся разошлись по всему городу. Изгнанные и опозоренные ярились, плевались ядом. И терпели. Связываться и далее с директором, у которого «снесло крышу», никто не решился. Максим пережил состоявшуюся месть. И примирился с её итогами.

Разобравшись с делами по закрытию фирмы. Купив в зоомагазине золотую рыбку и назвав её Аделаидой. Он ехал к Иванычу. В заезд номер три. В багажнике плескалось в бутылях, покачивалось в пакетах. Сбочку, обёрнутые в целлофан топырщились саженцы смороды. Редкие, в питомнике заказанные.

Солнце миновало воскресный зенит и уже не палило нещадно. Трасса была пустынна и машина шла легко и быстро. Мир будто вымер. Горожане — надо полагать — жарили шашлыки и пуза на природах. Огородники спасали от набежавшего зноя и засухи растительность на грядках. Макс потянулся включить музыку, но передумал. Установившаяся внутри него тишина требовала ответственного обрамления. Щёлкнул зажигалкой, закурил. В голове было тихо. Хаос и ложь последних лет, взбаламученные лихо, по-молодецки произведённой контр-игрой. Улеглись и развесились по местам. Враньё — собственное и чужое — в одну сторону. Ошибки — в другую. Продуманные подлости — в третью. Картина вышла — так себе. Но, это было явно лучше того, что имелось прежде. Образовавшаяся ясность давала мотив, храбрость и возможности начать движение назад. А, значит, появился и шанс всё исправить.

Он мельком посмотрел в боковое окно и ему показалось нечто странное. В безлюдном поле, засаженном чем-то хлебным. Скорее всего, рожью. Он увидел. Или ему поблазнилось. Согбенные фигурки людей. Бабы в широких домотканых юбках, поддёрнутых для удобства в работе. С обвязанными светлыми платками головами. И натруженными, покрытыми вечными грязью и загаром руками. Безвозрастные, по причине нескончаемого тяжёлого, неблагодарного труда. Вышедшие в поле — с едва просохшей росой. И пока лишь пару раз присевшие отдохнуть. Съесть второпях калач, запить квасом. Откинувшись всем телом, в пахнущие спелым зерном, жарким краем лета, сухой, рассыпчатой землицей, хлеба. Прикрыть на минуточку прожаренные ярким светом глаза. И окунуться в спасительную тень.

Грубо, по-мужичьи сгребающие охапом ломкие, вызревшие стебли. Ловко, привычно подсекающие пук серпом. Вяжущие хатки и выстраивающие их длинной чередой. Мужички в мятых рубахах навыпуск. Злые, взъерошенные, потные. Вилами вздёргивающие подсохшие, выстоявшиеся снопы. И с неистребимым матерком кидающие их в телеги. Что кривятся на рваном, бритом жнивье. Будто, голом и обездоленном. Унылые лошадки, уставшие уже вчера. Уже давно, с рождения. Худые, мослатые, понурые. И солнце. Нещадно обливающее благодатью ведренного, погожего дня всю эту суровую, совсем не радостную картину мира.

Макс дёрнул головой, поморгал, потёр свободной рукой лицо — «привидится же, такое!» Глянул вправо опять — ничего, пусто. Лишь червоного золота колышущееся море колосков. Вздохнул и подумал: «Жатва. Это — была человеческая жатва… Саня оказался прав. Всему этому дерьму, надо было вызреть. Всем этим огрызкам надо было окончательно оборзеть и прогнить. Чтобы срезать их под корень серпом — не представляло уже никакого труда… Чтобы не свербило сомнениями — «а, вдруг, они не так уж и плохи»… И она — жатва — закончилась… У меня — вышло! С Иванычем… И с Богом. Если Он всё ещё — на моей стороне… И у меня всё получится. Я знаю. Это теперь… И я. Исправлю. То, что упустил! Обещаю. Верь мне! Лизка...»

Мягко прижал педаль акселератора. Двигатель наддал, мотор заурчал веселее. Мужчина за рулём улыбнулся, чему-то своему. Ткнул в дисплей. На крайней найденной волне — месяца эдак три назад — что-то всхлипнуло, пошипело. И красивый мужской голос пропел: «…ты не думай то, что ты — одна, ты одна… »

**
 
De profundis clamavi ad te Domine. История 5. Finale.

«Caesar's wife is above suspicion.»


Рейс задерживали на час. Она не переживала – дети не ждут, кот не голодает, пальмы не чахнут. Чем и хороша была её теперешняя жизнь – никто не зависел от неё. И она. Ни от кого.

Терминал D не вызывал скуку или раздражение. И она, управившись со всеми предполётными хлопотами, нашла уютный уголок в зале. Расположилась в кресле. И вытянув ноги вперёд, облокотилась на эргономичную спинку и прикрыла глаза…

В Шереметьево её доставил шофёр, которого выделил Саша. Сам он был занят – как сказал. И только помог донести вещи до авто, поцеловал в лоб. И грустно улыбнулся: «Всё. Теперь – всё! Счастливого полёта, дорогая!» И быстрым шагом пошёл прочь. Она уже садилась в джип – назад и справа. Когда он обернулся и крикнул: «А, я всё равно буду ждать! Так и знай… Помни, пожалуйста, милая. Здесь есть я. Тот, который тебя всегда ждёт!»

Она дёрнулась от пронзительности признания. Ухватилась за дверцу побелевшими пальцами. В груди сжалось. Потом отпустило и затеплело – «который тебя всегда ждёт… » Он был не тем. Кого она мечтала видеть в качестве «ждущего». В углах глаз защипало и заслезилось. Она махнула рукой, сдула с ладони воздушный поцелуй. Села в машину и коротко выдохнула: «Жми!»
Ехали быстро. Водитель разговорами не донимал. Только единожды, бросив взгляд в салонное зеркало, спросил: «Отдыхать?» Она недоумённо вздёрнула брови и глянула в отражение. Упругая округлость щёк, лёгкий, отсутствующий взгляд, милая улыбка. Мальчик, ещё ничего не знающий о жизни. И равнодушно ответила: «Домой.»

В аэропорту, не мешкая, не толпясь в кафетериях и duty free. Как бывалый «гонец» наркотрафика. Быстренько оформилась и затихла. Объявленная задержка рейса ничего в её планах не поменяла…

Во всём организме ощущалась пустота и звонкость. Словно ноябрьский трамонтан прошёлся по кишкам, венам, трахее, извилинам. Ещё не было успокоенности – как очевидной, устоявшейся реальности. Но, жжёная чернь внутри растворилась и осыпалась едкой, вонючей пылью. От великого жизненного пласта - из её боли, слёз и отчаяния. Намешенного и спечённого с чужими предательствами, изменами и отречениями. Задуманного и исполненного страшной, бесовской, злой силой. Остались лишь – этот хрустальный вакуум и анекдотичная история.

Она вспомнила произошедшее за последние дни и рассмеялась. Сидевшая неподалёку благообразная старушка вздрогнула, скосила недоверчиво глаза. «Excusez-moi», - весело повинилась Лиз. Почему она решила, что бабулька – француженка. Бог весть!
Поёрзала в кресле и снова погрузилась в недавнее прошлое…

Маркин позвонил в начале лета. Спросил – «как жизнь, дела, сама?» Что-то рассказал о местных новостях. Задел тему Макса. Но, Лиза сразу его перебила. И тема заглохла. Предупредил, что скоро позвонит ещё – «есть дело». И пропал.

Начало лета – разгар сезона. Отпускники сиротливыми толпами бродят по пляжам, историческим развалинам и местам общепита. В эти периоды она старалась пересекаться с народом - как можно реже. Больше была дома, предоставленная сама себе. И потому, «дело», на которое намекнул Саша, не выходило из головы.

Какое может быть – на хрен! – дело. Если она – уж, пять лет, как - на постоянке живёт в этом райском месте. И в России была, от силы, раза три. Да, и само слово «дело». В этих краях теряет свой посконный, с привкусом застарелого пота и чрезмерных усилий, смысл. Здесь – вечная сиеста. И именно это нравилось Лизе больше прочего. Вечное безделие. И ещё, дом. В котором она проживала. Большой, невероятно красивый и светлый. С обилием дерева – балки, потолок, массивные двери, отделка. С травертином везде, даже на улице – вкруг бассейна. С просторными – небольшого числа - комнатами и душевыми. Дома, построенного на маленькую семью. Без ограничения в средствах. Буквально, в трёх шагах от моря. В престижной, вылизанной, абсолютно безопасной урбанизации. На милейшем побережном пятачке в Каталонии. Она даже фото своих проживаний никуда, никогда не выкладывала. Настолько укромная камерность её нынешнего бытия. Была важна для неё.

Отобрав единственно важное, что было в её жизни. Судьба вернула деньгами. И теперь, Лиз имела двойное гражданство, всё для безбедной жизни и астрономический счёт в банках, на будущие фантазии. Паритета не случилось. Так – считала Лиз…

Второй раз Саня возник в последних числах июня. Толкнулся в Skype, около полуночи. В родном городе было на час меньше.
Она собиралась спать. Уже переоделась в тонкий, шёлковый пеньюар. Влажные, после душа, волосы - растрёпанными вихрами. Вносили в образ юношескую задорность и молодили лицо. Ровный всегдашний загар делал кожу – на вид, ассоциативно – тёплой и бархатной. А, взгляду придавал таинственность и сексапильность. Она знала, что выглядит прекрасно. И это оттеняло изысканным драйвом разговор.

На экране Mac было отчётливо видно убранство веранды, на которой Маркин осел. В камеру регулярно попадали домашние питомцы абонента. Звонивший был в приподнятом настроении, много шутил, флиртовал и подначивал.
Не поминая табуированное имя, живо и в подробностях донёс идею и план. Родившиеся в известных головах. Идею, которая Лизе сразу понравилась. И план, который они с Саней переиначили на свой лад. Проговорив с час, уточнив детали и антуражи, обоюдно довольные расстались. Договорившись, отныне созваниваться регулярно. Чтобы задуманное выгорело - на миллион процентов. И – без малейших оплошностей…

Она оторвалась от «пересыпания меж пальцев» недавних событий и глянула по сторонам. Народу в терминале заметно прибавилось. Девушка в громкоговорителе объявляла чей-то рейс. Не её.
Лиз улыбнулась престарелой француженке – «почему же, всё-таки, француженка; ведь она не произнесла ни слова.» И вернулась в свои мысли.

Заморочку с двумя «де Грие» придумала она сама. Лично. Маркин был в восторге. Прокомментировав, что «подобное, иезуитское» может родить только женский ум. А, Лиза и не спорила. Если ей и хотелось чего-то. Невероятно яростно и бесконечно долго. Так это, чтобы бывший убедился в полнейшей ничтожности, затеянного когда-то им демарша. Чтобы он – зримо, без фальшака – осознал. Кого выбрал. На кого променял.
Даже, кандидатуру дублёра, в окончательном варианте сценария, одобрила она. Комичность ситуации, когда спесивого, лощеного жуира подменяет матрос, с речной «калоши». Слабо образованный, простецкого вида и такой же начинки. Туповатый лицом, не изысканный, не селективно пахнущий. С мизерными запросами – во всём. В интиме – в первую очередь.
И при подобном раскладе, «дама сердца» не ловит разницы. А, принимает и внимает то, что ей подсунули. Оооо! Это – высший пилотаж «разведения лохов».

И если Саша ещё сомневался – что подмена прокатит. То, Лиз не сомневалась ни секунды. Она-то, как раз, отлично изучила гарпию. Добившую её брак и сломавшую её веру. И насладиться – «до капельки, до глоточка… » - законной местью. Собиралась исчерпывающе и без зазрения. В отношениях с людьми, изуродовавшими её жизнь. Совесть осталась там же, где и вера.
Формат Лизиного участия в перфомансе: «вместе со всей шакальей стаей – на корабле», Маркин лишь озвучил. Сразу и категорично заявив, что он – против.

Маркин… Человек, умудрившийся не растерять в офисных манёврах и баталиях, честь и достоинство мужчины. Не забывший, что значит – любить женщину и быть ей верным. Если бы можно было выбирать умом, она бы выбрала. Маркина…
Его предложение было – арендовать небольшой быстрый катерок, со штурманом. Вовремя, отойти на нём от нужной береговой точки. И заглушив моторы, вкусить все «деликатесы» финала. В принципе, Лиз такой вариант устраивал.

Она прилетела в Россию тремя днями ранее, назначенного аутодафе. Остановилась в лучшей губернской гостинице. Успела и город осмотреть, и по магазинам пройтись, и в кафе посидеть. Встречаться ни с кем не хотелось. Даже, с Сашей продолжали держать связь только в сети. Она желала настроиться на предстоящее. В этот, грядущий день, могла поменяться – почему нет?! – её судьба. И всё должно было остыть, уравновеситься и затихнуть. Внутри неё. “Месть – это блюдо, которое подают холодным. Или, не подают совсем.”

В субботу, к пяти вечера, она уже была собрана и готова. К восьми, вызвала такси и отчалила. В десять, уже стояла на крошечной пристаньке и оглядывала плавсредство. Пилот помог подняться на борт. Разместил - с почтением и удобством. Выдал войсковой бинокль, плед, термос с горячим чаем, куль с выпечкой. Сам устроился поодаль – чтоб «под рукой», но «не отсвечивать». Летний вечер лёг на воду тишиной, испариной остывающего дня, покоем. Живя полдесятка лет на тёплом, приветливом море, она и забыла. Какими бывают речные воды. Недвижные, тёмные, не ласковые. С глубинными течениями, омутами, затонами, подгнившими корягами, мелями.
«Господи! Как же это похоже на тутошнюю жизнь!» - горько и обессиленно подумалось ей.
В полдвенадцатого позвонил Маркин: «Выдвигайтесь! Встречайте! Приятного просмотра!»

Штурман занял водительское место. Моторы взревели и катер понёсся к середине реки. Было уже совсем темно и только луна шпарила на пол неба. Вскоре, вдали показалось что-то большое и тёмное. Окутанное веером огоньков. Ещё через пяток минут, подрулили в нужную точку и заглохли.

Странно. При её-то гуманности, миролюбии и отходчивости. Мысль, что эти – «пусть очень, очень дурные, но, всё же, люди» - могут утонуть. Заболеть от переохлаждения или схватить сердечный приступ от страха. Не то, что не приходила ей в голову. Но, не задерживалась там. Не находила причины или, хотя бы повода, подлежать рассмотрению и обдумыванию. Всё хорошее и человеческое стихло и замерло. «Когда гремят фанфары, пастуший рожок молчит».
С корабля раздавались отдалённые гулы и шумы. Потом, наступила пауза. Спустя не более получаса, - «первый пошёл».

Далее, посыпались, как горошины. Растопырив руки, раздуваясь потешными машкерадными панталонами, кафтанами, рыцарскими плащами, многослойными сарафанами. Теряя в полете, шляпы с перьями, веера, кокошники. Сдёргивая маски и парики. Опоясанные спасительными «бубликами». Толпище людское было похоже на краткий, красочный и невероятно стремительный «полёт шмелей». Мелких, злобных, неумелых. Даже, каверзу сотворить правильно – не могущих.

После того, как все ссыпались, начался марафонский заплыв. Было совершенно очевидно - грамотно простимулированный народ старается изо всех сил. Теряя, эпизодически, верный курс. Подтапливая конкурентов. Крича и ругаясь, плача и умоляя. Рассредоточиваясь и вновь кучкуясь. Полоща неумелыми гребками воду, возле «круга» и, выкинув «круг» по причине излишности.
Видно было хорошо, даже, и без бинокля. Однако, Лиз захотела подойти ближе. На малых оборотах, стали подтягиваться к «моржовой стае». Напрягая глаза, затаив дыхание, она высматривала обозначенные ей – белую кружевную блузу и красный корсаж.

В какой-то момент, она заметила кого-то, плывущего короткими, мужскими саженками. И пузырящегося чем-то белесо-алым. Пловец, отдалившись от основного плотного скопища, уверенно шёл к, видневшемуся во мраке, берегу. Молча, ожесточённо, настырно. Не видя, не слыша. Ничего.
«Она», – колыхнулось в груди. И, водителю: «Туда. И максимально близко».
Лиза могла дотронуться до мокрых, спутанных волос рукой. Или макнуть, мелькающую над антрацитовой гладью макушку, в воду. И там, подержать. Катер шёл рядом и чуть позади, подтягивая рыхлое бабье тело к себе, под винт. Плывущая обернулась, вдруг. Увидела и всё сразу поняла. В глазах, уже давно протрезвевших, мелькнуло удивление. И ужас, сразу же, залил их.

Она перестала взмахивать, скрюченными от холода ладонями, и лишь сучила ногами, чтобы удержаться на плаву. Все выражения её лица умерли. Читалась только паника.
Лиза смотрела – пристально, внимательно, спокойно - на поверженного врага. И забывала то, что видела на этом лице раньше. Блудливую самоуверенность, вселенское самолюбование, гнилое лукавство, безнаказанность и потворство. Она впитывала и запоминала вот это, наступившее. Покорность, униженность, отчаяние.

«Домой», - кивнула она пилоту. Мотор взвыл, катер развернулся, описал вокруг «маркизы» круг почёта. И скрылся в сполохах и хлопьях тумана. Грядущий день обещал быть погожим…

Голосистая диспетчерша вновь объявила о задержке рейса на Барселону. Лиза хлопнула ладонями по коленям, встала, подмигнула седовласой соседке и пошла прогуляться. Заглянула в киоски, ополоснула лицо и вымыла руки в WC. Пока расхаживала по огромному терминалу, поняла, что проголодалась. Углядела кафешку и двинула на аппетитный запах. Примостилась за крайним столиком и заказала всякого. Пирожки оказались вкусными, мороженое настоящим, кофе крепким и горячим. Напряжение последней недели, стало ощутимо отпускать. Почему именно сейчас, здесь – ясно не было. Но, внутри грудины. Когда-то закаменевшей пережитой болью и страхами. Оттаивало, крутило щекотливыми змейками, легчало. Покидая забегаловку, приметила чей-то пакет на кресле. С крупной оранжевой надписью – «Здесь Мир вращается вокруг Вас!» Мысленно переиначила: «Мой мир вращался вокруг него!» Хмыкнула и резюмировала: «Уже, нет!»
Купила какой-то «глянец» и вернулась в обжитой закоулок. Бабулька посмотрела приветливо – соскучилась, видимо. И чопорно кивнула…

Возвратившись под утро в номер, Лиза набрала сообщение: «Всё прошло отлично! Я удовлетворена! Предлагаю завтра отпраздновать. Шесть вечера, ресторан отеля.» Отправила Маркину и завалилась спать.
Проснулась к часу, понежилась на мягкой двуспальной. Приняла, без спешки, душ, позавтракала.

Ответ был отослан сразу: «Буду». Платье решила надеть винно-красное. Оно ей очень шло. А, уж с чудными жемчужными побрякушками от Tiffany, весь образ был - и вовсе бесподобный. В шесть спустилась вниз. На забронированном столике высился роскошный букет роз. Уже пристроенный в вазу. Маркин стоял у барной стойки, делал заказ.

Она никогда не видела его в выходном костюме. Не те всё были случаи. В льняной антрацитовой двойке, светло-серой футболке и тёмных замшевых штиблетах он был на удивление раскован и хорош. Заметив её, улыбнулся, махнул рукой – «проходи, садись, выбирай». Ещё пошептался с администратором и пошёл к ней…
Вечер прошёл восхитительно. Пили дорогое вино, наслаждались вкусной кухней, танцевали на летней веранде под живую музыку.

О свершившемся, не упомянули ни разу. Будто, только что встретились два не посторонних друг другу человека – красивая женщина и интересный мужчина. И им есть о чём поговорить, и о чём помолчать. И прошлое общее у них имеется. И возможно - что-то в будущем. Лиз давно не чувствовала себя так легко и непринуждённо. Позабытое, отчуждённое и отодвинутое бедой мужское племя. Снова начинало казаться привлекательным. А, перемены в личной жизни – не невозможными.
Маркин был учтив и обходителен, искромётен и ненавязчив. И, даже, прощаясь в холле. Не сделал ни малейшей попытки сблизиться. За что – ему было отдельное «спасибо». «Не невозможно» - не означает «прямо сейчас».
Целуя в щёку, чуть прижал её к себе. И тут же отпустил. Слегка смутился, скороговоркой отбарабанил: «Не забудь, завтра – в десять.» И ушёл…

«De profundis clamavi ad te Domine», - в полголоса проговорила Лиз.
«Из глубин взываю тебе, о Господи!» - отозвалась француженка на чистейшем русском и добавила вежливо, - «начало покаянного псалма, который читается как отходная молитва над умирающим… Псалтирь, 130, 1-2.»
Лиза изумлённо уставилась на старушку. Вырвавшиеся случайно слова. Которыми она частенько поминала жизнь свою. Так чётко и уместно были подхвачены и пояснены. Этим созданием «женского образа из семейства эльфов». Что захотелось сразу приблизиться к живительному роднику и утолить. Что она и сделала.

В два прыжка переместившись на смежное с «Божьим одуваном» кресло, она пристально взглянула «ангелу» в давно выцветшие, когда-то небесно-голубые глаза. И спросила: «Так Вы, русская?»
«Имею честь», - пропела тоненько бабулька и добавила, - «русская француженка. Из «бывших», как у вас теперь говорят».
Лиза охнула: «Так вот, почему я решила, что Вы – француженка. Вы и есть - француженка. Только, с русскими корнями».
«Нет, деточка», - решительно поправила мадам, - «я – русская, временно проживающая во Франции. И, потому лишь, - француженка. Но, у меня не только «корни», как Вы изволили выразиться, русские. Но, и «крона», и «плоды», и всё прочее».
«Конечно, конечно», - извинилась Лиз, - «наверное - у Вас невероятно интересная история жизни. И, как Вы оказались в России? Простите меня, в таком преклонном возрасте.»

Дама выправила немного сгорбленную, суховатую спинку. Убрала изящными тоненькими пальцами, выбившуюся из-под шляпки, прядь. Ридикюль, лаковой кожи, переложила на место сбоку.
«Вы не спросили, как меня зовут. Разговаривать, не представившись, – не комильфо. Я прощаю Вас. И упрежу. Меня зовут Елисавета Павловна. Потомственная и урождённая Московицкая. И, да. История моей жизни – весьма примечательна», - важно проговорила соседка.

Недолго пошамкала сухими губами, чуть тронутыми помадой персикового оттенка. И продолжила: «Мне уже много лет. А, я так и не видела своей Родины. Я родилась во Франции, в тридцать восьмом. И вся моя жизнь прошла там. Но, я всегда чувствовала себя только русской». Ещё помолчала и уточнила: «Я ездила посмотреть отчизну. Точнее, «малую» отчизну. Родовую усадьбу моей матушки. От отцовских владений не осталось ничего. Это я узнала из архивов. Когда изучала вопрос. А, имение матери сохранилось. Плохо, много порушено. Но, оно стоит. Живёт. Кажется, даже собираются восстанавливать и реставрировать. И парк цел. И погост, как ни странно. Большевики не тронули, не разграбили семейную усыпальницу. Может, оттого что род наш не славился такими уж несметными богатствами. Не Юсуповы, которым повезло меньше… А, возраст – поездке не помеха. Я прилетела с сыном. Вон, мой Александр. В зале сидит. На нас смотрит. Куда ж, он меня отпустит! Мой – надёжа-государь!
Я попросила, чтобы он дал мне возможность посидеть одной. Слишком много впечатлений… И рейс наш тоже задерживают. Но, это – не беда… »

Лиза слушала рассказ и ей казалось створы времени распахнулись. И, что-то удивительное и непостижимое проникает в её жизнь. Рядом с ней - в современном, нашпигованным «чудесами прогресса», мире – жила и вязала свои нити судьбы. Женщина, так и не сумевшая стать кем-то другим, кроме себя. Сохранившая любовь, память, интерес к стране, месту. Которого не знала, не видела. Но, чувствовала душой и сердцем. И не предала. И такая стойкость, мощь, сила, достоинство. Тихим огоньком теплились в ней и грели всё вокруг. Что Лиз вдруг стало пронзительно стыдно. За меркантильные слабости, за склочность и сутолочность жизни, за отчаяния, которым безвольно предавалась.
Она встала с кресла, опустилась перед соотечественницей на коленки. И положив покаянную голову ей в старческие руки, прошептала: «Елисавета, свет, Павловна. Прошу Вас, Христом Богом. Отпустите мне содеянное. И благословите на жизнь».

Отчебученный пассаж, ошеломило и её саму. Что уж говорить о госпоже Московицкой. Однако, старушка вида не подала. Погладила чуть тряской ладонью по, выгоревшим на каталонском солнце, кудрям. Перекрестила, поцеловала в маковку и дрожащим голосом отвечала: «Господь с тобой, девонька! Отпустить грехи - нет сил и возможностей моих. Я - не батюшка. А, благословение моё – всегда отныне с тобой. Живи, деточка. С умом, честью и любовью. Этого-то и хватит.»

Всю обратную дорогу – от берега до гостиницы – на заказанном такси. Её бил озноб, зуб на зуб не попадал. И не от холода, хотя утренняя роса, осевшая на траву, пристаньку, катерок. Мозглым студнем ползла за пазуху.
Нервная дробь выколачивала из неё всё заползшее чужое в душу. Прилипшее, подгнившее и примёрзшее. Намертво. Руки сводило ломотой. Пальцы ног кололо тысячью иголок. Голова горела, как бредовая. Мысли крутились возле одного: «Неужели десяток недобрых, недобранных лет моей жизни. Десяток, самых спелых, вкусных бабьих лет. Приравнен к часу бдений над жалкими потугами спасти остатки «лица». Людей, «лицо» не имеющих от рождения? А, только, притворства, интриги, гнусности. И, маски, маски, маски… Неужели, страдания наши равны?»
Когда подъезжали к городу, нерв уже улёгся. «Значит, равны. Или, я ещё чего-то не знаю», - окончательно решила она...

Наконец-то, объявили посадку на рейс «Москва – Барселона».
Лиза тепло попрощалась с Елисаветой Палной. Подхватила сумку, оставив так и не открытый журнал, мадам «француженке». И поспешила через зал к выходу на посадку. Обернувшись в последний раз, она заметила. Или ей только поблазнилось. Высокого, худощавого мужчину на втором ярусе зала. Он стоял возле перил, смотрел на неё. А, потом, махнул рукой. Она прошла на автомате ещё пару шагов и обернулась опять. Никого, пусто.

Был ли там кто-то? И если был, то Макс – бонвиан и повеса? Или Маркин – надёжа-государь? Сердце смолчало.
Уже взлетая, она отвлечённо, пространно подумала: «А, не пора ли мне возвращаться? Не засиделась ли я у моря? Как пушкинская старуха. Не ждёт ли меня моя судьба здесь, в родных просторах? Надо поразмыслить… Или, не надо? А просто купить кусман земли под городом. Построить свою усадебку. И жить в своё удовольствие. А, в Гишпанства – в слякотные осени наведываться. «Отечественного разлива» сплин разгонять… »

Самолёт направлялся к El Prat.
А её жизнь брала новый курс. Домой!