Глава NN Подполковник и Маслин

                Николай Ангарцев (nestrannik85@yandex.ru)


                Глава NN (части I-IV), повествующая о том, что почти у каждого есть тайные слабости, а также, что порой, совершенно незваный гость угребает похлеще татарина, и названная
                «Подполковник & Маслин»

               
                Let’s all drink to the death of a clown…
                the song “The Death Of A Clown” performed by The Kinks



               
                I
               
               Под-ник закрыл дверь и с наслаждением, как старая кирпичная кладка, осел в кресле. Нащупал, не глядя, на столе пульт кондиционера и хмыкнув, отметил неумолимую поступь прогресса: прохлада, словно умелая, деликатная шлюха, не замедлила обнять его всего, делая недавнее раздражение скучным и необязательным. Явилось оно следом за вторничным обыкновением проверять, как его подчинённые тащут службу, т.е. несут охрану, — и всякий раз выходило, что он взмокал от злости, удостоверяясь, что дебилов где-то клепают без устали, в три смены, без выходных, и растущее количество оных начинает озадачивать и всерьёз тревожить. Далее по шкале удовольствий следовало открутить крышку термоса и душевно плеснуть в кружку неописуемого варева, получавшегося из того, что шустрый таджик, шурша упаковочным пакетом, назвал «ван-чай, кланус, настоячий». На деле это оказалось банальной смесью зелёного чая и шелухи кедровых шишек, но простота и смелость замысла впечатляла. Вдобавок, первая же заварка сего немыслимого купажа выдала такой убойной стойкости таёжный аромат, а вслед за тем предсказуемый приступ ностальгии, что под-ник легко простил смуглокожему оккупанту глумление над травяным архетипом.
               Но для начала, поскольку вкушать чай он любил не спеша и не отвлекаясь, под-ник расстегнул верхнюю пуговицу, находя, как всякий службист со стажем даже в столь незначительном, но неуставном деянии, маленькую радость. Галстуки он не жаловал и не носил, предпочитая не давать окружающим повода видеть в себе напористого идиота. А далее, просмаковав последний глоток пахучего зелья, для приличия поколебавшись, достать из выдвижного ящика стола пачку «Marlboro», тщательно сберегая послевкусие неожиданной встречи таджика с кедром, покрутить сигарету в пальцах, чувствуя, что всё это вместе: и кондишн, и досрочно освобождённая из форменных объятий воротничка шея, да и варево это, леший его забери! — совокупностью своей так удачно примиряет с окружающей действительностью, по обыкновению круглосуточно скалящей зубы, что хочется немедля закинуть, скрестив по-гангстерски, ноги на стол; прикурив, выпустить безупречное колечко дыма и чуть лажово, но с душой затянуть: «…And I think to myself, what’s a wonderful world!»^1 Однако под-ник не спешил закуривать: волнительная борьба с усиливавшимся с каждым глотком чая желанием затянуться, ещё не завершилась. И пусть исход схватки был предрешён, он тешил себя призрачным наличием силы воли — и, как уже было сказано, не торопился. К тому же, говорил ведь один неглупый человек: «Самое сладостное в борьбе с собственными пороками — это капитуляция перед ними». Но выбросить, достойным образом посопротивлявшись, белый флаг под-ник не успел.
               Здесь, благосклонный читатель, автор прибегнет к проверенному способу прежних сочинителей, дабы враз лишить изображаемую картину признаков обманчивой умиротворённости и нечаянного благополучия: вдруг, нервно заелозив в режиме «вибро», ожил в кармане телефон, заодно и фальшиво пометив 40-ю симфонию Моцарта — под-ник как-то случайно сподобился поставить первые такты классической нетленки на принятие «смс». Отныне он всякий раз нервно вздрагивал, когда в недрах пиджака затевался неувядающий мотив, чувствуя себя от чего-то запоздало бодрящимся бонвиваном (под-ник не был уверен, что правильно понимает данный термин, но негативный оттенок улавливал чётко). На дисплее категорично высветилась депеша от босса: «Срочно ко мне». С некоторым сожалением, но всё же признавая за собой наличие воли, положил сигаретную пачку обратно: на людях он, сурово гонявший балбесов-охранников за бесконечные перекуры с халатным оставлением вверенного поста, никогда не курил, логично полагая личный пример самым действенным.
               Выйдя в коридор, суровым взором тут же определил неуместную задумчивость у сторожевого по этажу, замершего почему-то подле широченной кадки, служившей местом жительства огромного кактуса, по слухам, привезённого малолетним из самой Мексики. И обладавшим, опять же, по слухам, сильным воздействием на особо впечатлительных, инспирируя в них тягу к созерцательности и неспешным раздумьям. Охранник, видимо, наслышанный о загадочных свойствах заморского сорняка, оказался не столь задумчив, как виделось издалека, сколь деловито-сосредоточен, потому как усиленно пережёвывал приличный кусок, в наглую отломленный от нижнего листа. «Вот где даун!» — мысленно восхитился под-ник сообразительности натуралиста, презревшего неторопливое вдыхание кактусовых ароматов, предпочтя, ничтоже сумняшеся, немедленное его поедание. Коль уж не вышло покурить, то двинуть придурку под ребро однозначно стоило. Но вдруг заметив руководство, нелюдь замер в столь вопиюще-бараньем оцепенении, с перекошенным от иноземной горечи рылом, что оставалось только, горестно махнув рукой, понадеяться на встречу с подобными хотя бы через день.
               На умеренной почтительности стук в дверь раздалось «Входи!», с интонацией очевидно еле сдерживаемого раздражения, а то и злости. Едва он вошёл, ноздри крамольным образом защекотало сигарным смогом, сизым облаком расползшимся под потолком, — босс явно нервничал — и не слабо. А ополовиненная, объёмом в старорежимный штоф^2, бутыль «односолодового» на столе подтверждала, что для характеристики происшедшего без колебаний можно использовать термин «из ряда вон». Боров, зримо погрузневший от бремени случившегося и переизбытка вискаря в организме, махнул под-нику в сторону в сторону кресла: присядь, мол. После чего с хмельной разбалансированностью в членах налил и осушил залпом очередную треть стакана. Подняв налитые кровью глаза на сидящего напротив лощёного субъекта, лысоватого и золочёной оправы очках, неприязненно рыкнул: «Чё не пьёшь, мудила, а? Мож, последний раз в жизни предлагают?!» Очкарик, бывший, насколько под-ник ведал, главбухом всех финансовых начинаний Борова, вздрогнул, покрылся испариной и судорожно схватил стакан. Но, по исконному обычаю средь гнилой интеллигенции, принялся канючить:
               — Послушайте, Вячеслав Сергеевич! 
               — ***евич, — оборвал его Боров, — выпил резво!
             — Да не могу, у меня язва, я всю ночь буду загибаться, а я ведь нужен вам в строю, так сказать… — но не успел он закончить, как Борова прорвало:
               — Да мне по х** твоя язва, уё**к! Вы как, задроты головастые, такую кучу бабала прое**** сумели? Я ж вам, демонам, по-человечьи плачу, а вы в ответ: не понимаем, невозможно такое… А?
               Нервно отодвинув стакан, главбух взопил: — Вы же сами, Вячеслав Сергеевич предоставили ему полную автономию и конфиденциальность проводимых расчётно-зачётно процессов! Так как же, скажите, я мог его, говнюка смазливого, контролировать?!
               За раз произнесённые несколько глубоко непонятных слов, магическим образом обескуражили Борова, и замерев в кресле, он с минуту лишь тяжело сопел. Затем обречённо махнул рукой: «Вали на х**, беспонтовщина… Как-нибудь вспомню молодость: возьму биту и устрою вам расчёт через одного…». Главбух, резонно не дожидаясь, когда молодость нанимателя вернётся, да ещё в таком зверском обличии, крайне шустро ретировался.
               Откинувшись на подголовник, Боров долго собирался с мыслями, но под-ник не торопил, ибо что есть субординация усвоил давно, со времён службы. Вернув голову на привычное место, босс посмотрел осмысленным, практически трезвым взглядом — эта способность не единожды удивляла и даже восхищала под-ника. Босс, меж тем, начал неторопливо и угрожающе спокойно: — Слухай сюда… работал у меня один пижон, Алекс… ты его, по ходу, хотя бы раз видеть должен был (под-ник, не колеблясь, кивнул, поскольку действительно пару раз видел этого ухоженного мажора, шествовавшего по стоянке к своей сверкающей «Ауди»; и вспомнил, что встретившись взглядами, глаз красавчик не отвёл, а напротив, с нахальным задором задержался — очень счетовод ему тогда не понравился, как не нравится исполнительному сторожевому псу весёлый, болтливый сосед, за порожним разговором примечающий, что нового и ценного появилось на хозяйском подворье; вот тогда-то под-ник и сделал лёгкую стойку — и не ошибся — стало быть, мажорчик отличился, а судя по гневливому настрою и в лёгкую ушатанной полбанки вискаря, отличился знатно)…
                Боров к той минуте вернулся в обычное своё состояние кровожадной сдержанности: с еле заметным прищуром обманчиво безмятежной дремоте огромного носорога, кажущаяся избыточной массивность которого, отнюдь не помешает, коль припрёт, всадить свой рог обидчику точнёхонько меж рёбер. Тяжко выдохнув спиртовое наследие, держа меж пальцев, словно мафиозный дон (ох, слаб человечишка — всякий жалует позёрство!), длинную, с золотым ободком на конце, сигару, он с усталой задумчивостью произнёс: «Слушай, шансов мало, но сгоняй к этому бл***нышу на хату, мало ли что… можь, какой следок отыщешь… вот адрес», — и протянул криво оторванный листок из блокнота с размашисто начертанным ориентиром. — Да, там внизу новобранец топчется, возьми с собой — заодно и оценишь. Я чую, хлопец способный». Не дрогнув ни единым лицевым мускулом, под-ник внутренне поморщился: не лучшее время для обкатки новичка, но раз приказывают — хрен ли обсуждать? Так тому и быть. Со сдержанным служебным формализмом, впечатлившим Борова с первого раза, поднялся и чётко произнёс: «Всё понял, шеф», — и направился к двери. Но не успел взяться за ручку, как за спиной прозвучало: «Вот ещё… если вдруг свезёт, и мразёныша там зацепите, волоки сюда… живым!» — и столько сдавленной, животной ярости просочилось в конце фразы, что выходя, под-ник подытожил: «Да, крепко, видать, тебе молодчик вставил, ой крепко!»
               
                II
               
               Спустившись в вестибюль, под-ник бодро зашагал на выход, и увиденное на крыльце почему-то его ничуть не удивило. Молодой, долговязый метис увлечённо и затейливо семенил ногами перед здешней любимицей, овчаркой-полукровкой по кличке Ёлка, превращая только ему ведомым способом, добрейшую псину в давящуюся злобной слюной и заходящуюся хриплым лаем, зверюгу. «Гляди-ка, а ведь действительно способный!» —   весёлым удивлением подумал под-ник, которому, как человеку подневольному, чего греха таить, печали и горести начальства сильно прибавили настроения. «Хм, милейший!» — ласково произнёс под-ник, на что адова версия Куклачёва резко обернулась и замерла, радостно скаля редкостной белизны зубы. К тому же, озадачивало и неприятное сочетание дивной синевы глаз и чего-то крайне недоброго, плескавшегося в них с избытком, через край. Шустро просканировав фигуру позвавшего пытливым взором, Маслин с ходу определил в этом коренастом, поджаром мужичке, при виде которого коридорные рейнджеры судорожно втягивали животы и замирали, грядущее руководство и с ходу изобразил примерное выполнение команды «смирно», что вкупе с никуда не девшейся босяцкой развязностью ясно давало понять — скучать сегодня не придётся. Но приказ есть приказ… Под-ник чуть разжал губы: «За мной!» Проходя мимо замершей в фатальном оцепенении Ёлки, протянул было руку, но та отпрянула, похоже, не веря, что недавно добрый человек может водить компанию с этим представителем собачьей преисподней. Маслин же, с недоброй ласковостью глядя на собаку, протянул: «Жди меня, Муму, на берегу…» Под-ника тряхануло недобрым предчувствием: «Вот уё**ш!»
               У машины негритёнок ожидаемо расцвёл: новёхонькая «бэха», угрожающе чёрная и сверкающая неотвратимостью молнии во тьме… У типичной гопоты она прочно ассоциировалась с наличием козырных перспектив, становящихся ещё более заманчивыми, ежели их разглядывать сквозь лобовуху столь достойной тачки. «Опа, нульсовая бэха, бро! Респектую, чиф, — козырно, без бэ!» — пробормотал метис, восхищённо касаясь зеркальной полировки крыла и до конца не веря, что в неё он усядется на равных. Правда, из-за своего роста — а вымахал Маслин за последние пару лет изрядно — пришлось основательно согнуться, чтоб не треснувшись головой, чинно усесться рядом. Приземлившись, он немедленно принялся химичить с регулировкой кресла, стремясь достичь полного и всеобъемлющего комфорта; попутно решив начать общение с подкола: «Хорошо, вам, босс, — роста вы аккуратного, хоп и в салоне! А мне, как не раскрытой звезде баскетбола, потеть приходится…». Под-ник, повернув ключ зажигания, беззлобно ответил: «Я из семьи потомственных военных-фронтовиков, у нас сильно расти не принято. У невысоких шансов больше, что ни пулей, ни осколком не заденет… любой окоп подойдёт. Да и провианта требуется немного. А вы, крысы тыловые, уже без страха плодились — вот и потянулись, как подсолнухи бестолковые, к солнцу, а зачем — даже самим неведомо». Взревевший мотор обозначил завершение так и не развившейся дискуссии, и автомобиль, подобно ленивой акуле, стал выплывать со стоянки, напрягая окружающих агрессивностью обводов и вызывая завистливо-недоброжелательные взгляды — вот почему под-ник предпочёл бы, что попроще, и легко согласился на «Форд», или даже «Опель». Но Боров, с собственным представлением о прекрасном, сформированным в лихие 90-е, был непреклонен: для начальника личной охраны только БМВ, без обсуждений.
               Маслин, переварив сказанное, не без оснований счёл, что его чуток опустили, но сдаваться не спешил: жестом напёрсточника-стажёра он извлёк из кармана флэшку помидорно-алого цвета, ловко вставил её в USB-порт и несколько раз ткнув в панель пальцем, запустил аудио-систему. В салоне сразу стало тревожно от забубнивших о тяжкой доле на районе чернышах из Южного Централа. Следом он экстатично закатил глаза, качая головой в такт с забористым битом. Под-ник, к слову, несколько месяцев назад, борьбы со свободным временем ради, взялся заново учить английский с помощью современных, в обилии появившихся, методик. Пройденное в школе, а затем в военном училище было, ясно дело, не в счёт, хотя и послужило какой-никакой базой, а не чистым полем, так сказать. И преуспел в изучении довольно, чему немало удивился и сам. Посему, через несколько минут, картина излагаемого в автомобильных колонках, стала ясна: рассказчик только отмотал срок за fuckin’ гоп-стоп, а его fuckin’ bitch, вместо того, чтобы лить по нему слёзы, считать дни и прилежно слать гревы, во всю мутила со всякими там assholes с района. Но вот он, реальный motherfucker, вышел на волю, и пусть они сами решают, кто первый словит сливу из его «Глока», а кичи он не боится — fuck yeаr! Заскучав, под-ник лёгким нажатием погасил пожар ниггерских страстей, и в раздавшейся тишине Маслин с комичной торжественностью приложил руку к сердцу, сразу став похожим на ковёрного в цирке, и патетически воскликнул: «Ё, бро, тебе не понять — эта музыка черна, как черна печаль наших сердец — моего и моих братьев!» Под-ник чуть скосил глаза, но точно определить, говорит ли метис серьёзно или валяет дурака, не представлялось возможным, — однако, садануть чернявому по рёбрам чесалось при любом раскладе.
               Дом, где значилась квартира Алекса, они отыскали сравнительно быстро: пафосная высотка, горделиво претендующая на звание местной достопримечательности, оказалась заметна издали, броско выделяясь средь панельного однообразия древних «хрущёвок», бывших, как известно, для проживания советских граждан вариантом промежуточным. Но в свете новоявленных рыночных отношений, коими страну нахлобучили, аки бабочку сачком, оказались вполне подходящей средой обитания для депрессивного, не отыскавшего себе места в современных реалиях, процента населения — т.е., безбожно бухающего некогда пролетариата. Цоколь новоделки был облицован имитацией под гранит, что выдавало уверенность застройщиков в грядущих дивидендах, радостно-нескромных, а сочетание «богатого» цвета бордо с лимонным колером псевдо-арок, идущих по всему фронту здания, от низа до верха, позволило многоэтажке выглядеть жизнерадостным гвоздём, вбитым в мышиное однообразие этой прежде очевидной периферии. Недалече располагалась чахлая рощица, в рекламных проспектах застройки, вне всякого сомнения, именованная «живописным фрагментом сохранённого природного ландшафта». Подле самого дома наличествовала, ставшая обязательной для всех новостроек среднего класса, собственная парковка, с неизбежным шлагбаумом в красно-белый пунктир и будкой охранника, где над кроссвордами необременительной сложности коротал время субъект предсказуемой внешности: с отчётливым пузцом и малиновой, под стать фасаду, рожей, что выдавало в нём совершенно точное отсутствие заботы о здоровье, равно как и внятных жизненных перспектив.
               На неё-то под-ник благоразумно и завернул, дабы не отсвечивать «бэхой» у самого подъезда, средь массово-кредитных «рено» и «хёндаев». При повороте он с удовольствием не уступил лоснящемуся полированными боками «рендж-роверу», мнящим себя первым на въезд в паркинг. Подрезанный «ровер» решил донести свою статусную раздражённость коротким и сердитым клаксоном, на что Маслин, пребывавший, судя по оскалу безупречно-белых резцов, в отличном расположении духа, тотчас высунулся из окошка не менее, чем на половину и скорчив зверскую рожу, завопил: «Чё, дядя, кредит за тачку отбил и заскучал? Выходи, фраер копеечный, развеселю!» Репутация у БМВ в наших краях издавна слыла бандитской, а отливавшая на солнце тёмным шоколадом, физиономия кровожадного папуаса лишь добавила колорита — «Ровер» осёкся и дёрнувшись, встал. Выйти, разумеется, никто не решился. Всё в нём, включая двигатель, выключилось и притихло — похоже, кредит действительно отбили и заскучали — но не настолько. Тут боковым зрением Маслин заприметил выглядывающего из будки охранника, который, привлечённый шумом, напряжённо решал: а стоит ли подать голос и вмешаться? Наследственное человеколюбие Маслина и здесь поспешило на помощь: лихо крутнувшись в дверном окне револьверным барабаном, он оказался лицом к стражу, всё ещё пребывавшему в задумчивости, и с босяцким задором гаркнул: «Шевели булками, терпила, открывай! Не видишь, реальные пацаны подъехали?» Охранник, немало обеспокоенный зверским дружелюбием каннибала, сверкнувшим в глазах чернокожего паренька, — каннибала, который с удивлением вас долго разглядывает, а потом, устав от бесплодного напряжения лобной доли, решает съесть-таки незваного гостя, — кинулся шевелить требуемыми частями тела, поднимая шлагбаум. «Молодца!» — одобрительно рявкнул Маслин, чем не замедлил загнать сторожа в окончательный ступор.
               Сияя от переполняющих эмоций, мускулистым змеем вернулся на сиденье. Он был счастлив подвернувшейся возможности безнаказанно побыть хамоватым мудилой, которому всё нипочём. Под-ник, подмечавший во всём повод для иронии, про себя отметил: «Просто минута славы африканских беспризорных, однако!», а вслух добавил: «Хорош фестивалить, Максимка… и так всем домом запечатлели, год не забудут». Но Маслин сделал вид, что сказано было не ему. Вывалившись из машины, он сочно, с хрустом потянулся и обращаясь к высотке, произнёс обязательное: «Красава!» Причём, так и осталось не ясным, кому или чему же адресовался сей возглас: дому, где проживал счетовод; Алексу ли, выбравшему эту новостройку среди прочих, или же, самому Маслину, сумевшему столь ярко обозначить своё прибытие. Затем, моментально переключившись, к немалому удивлению под-ника, прямо здесь взялся решать, с какой стороны надобно засунуть пистолет за пояс, чтобы удобно было выхватывать? — и принялся жонглировать потёртым «Глоком» с ловкостью, прямо-таки завораживающей. «Дружок, а откель у тебя такая занятная игрушка?» — источая просто сахарное радушие сказителя былин под переборы гуслей, поинтересовался под-ник. Пыхнув разовым ожогом синих горелок, парубок, нимало не тушуясь, ответил: «Чиф, всё ровно! Вячеслав Сергеевич меня в штат оформил, так что ксива на ствол в кармане, без бэ!» Тут под-ник от чего-то с грустью вспомнил, что из-за опрометчиво доверенного револьвера некому Мудиле Принципу^3 и началась 1-я мировая война. Закрыв машину, он почувствовал, что его потихоньку начинает доставать эта сессия выездного цирка; а испытывая, как и всякий служивый, обоснованный пиетет к оружию, решил, что при случае пистолет надобно у метиса отобрать — всяко полезнее будет — и никого не покалечит. Но глядя, как хлопец увлеченно устраивает ствол за пояс, чуть успокоившись, подумал: «Нет, сначала яйца себе отстрелит!» Наконец, как в старом, добром вестерне, Маслин достиг непростой гармонии меж телом и оружием и широко расставив ноги, словно для финальной дуэли подле салуна под прочувствованные мелодизмы Э. Морриконе, подобрался и чуть надменно спросил: «Что дальше, мой коронел?» — под-ник аж закашлялся. Его просто до зуда в кулаках распирало желание, не произнося ни слова, садануть утырку с прямой в челюсть, но здраво предположив, что тот своё у судьбы ещё наклянчит, решил повременить и просто кивнул в сторону подъездной двери — заходим!
               Ткнув универсальным, годным для большинства нынешних электрозамков, ключом, он распахнул дверь и вошёл в парадное. Здесь горел неяркий свет и приятно пахло чем-то вроде корицы с изюмом. Маслин, знававший только подъезды, до кирпичной кладки провонявшие мочой и пивом, махом ощерился и злобно процедил: «Жируют, буржуи». Решив оставить классовый выпад напарника без внимания, под-ник молча нажал кнопку вызова лифта, но не удержался и назидательностью ответил: «Нет, дружок. Здесь просто живут нормальные люди». «Дружок» собрался было возразить, но приятный звон предварил почти бесшумное раздвигание дверей, и ему ничего не оставалось, как последовать за старшим в кабину, удручённо сглатывая перчёную остроту насчёт «нормальных». В этот момент весело пробулькал всплывшим летним днём утопленником, электрозамок подъездной двери, и сразу за ним срывающийся от взмокшей надежды голос воскликнул, выдавая потомственную интеллигентность: «Будьте так любезны подождать!» — к лифту, задыхаясь, торопился, шурша двумя объёмистыми пакетами в руках, типичный «средний класс»: в обвислых серых полутренировочных, но дорогих, а потому на выход, штанах; олимпийке с капюшоном, чуть с животиком и щекастый — он по-доброму улыбался, как хомяк, ещё не познакомившийся с 3-хлитровой банкой. Заливающийся румянцем от кажущейся неловкости, субъект вознамерился составить компанию этим добрым людям. Однако, для Маслина попутчик оказался возможностью выразить пролетарскую недоброжелательность, а заодно и поквитаться за «нормальных людей»: споро загородив вход, он распахнул «мастерку», чтобы чётко была видна рукоять пистолета за поясом, и просипел, давясь злобой: «Зёма, нам не по пути!» Под-ник, счёвший программу приколов на сегодня выполненной, грубо отодвинул негритёнка и надавил на копку нужного этажа. Остолбеневшему жильцу в рамке сдвигающихся дверей, он успел бросить: «Просим нас извинить!» — причём, протягивая руку, под расстёгнутым пиджаком также продемонстрировал пистолетную кобуру с торчащей из неё рифлёной рукоятью. Застигнутый врасплох сначала шакальим оскалом метиса, а затем и вовсе видом стрелкового оружия, так близко наблюдаемого им впервые, но дважды за раз, ботан остался недвижим, вытаращивши глаза. И в тронувшейся вверх кабине, под-ник выдохнул давно просившееся: «Е***еская сила, да откуда ты на мою голову взялся?» Превратно истолковав озадаченность начальства и сочтя себя почти полностью отомщённым, Маслин довольно осклабился, не забыв сплюнуть на пол, крытый ковролином, — дважды.
               
                III
         
               Коридор, что заброшенный колодец, был пуст и безлюден. В квартиру партнёры решили заскочить с ходу, вдвоём, но тут под-ник неприятно удивился, обнаружив, что внешне неброская, кажущейся распространённой дешёвая дверь, на деле оказалась мастеровито изготовленной имитацией под таковую, имея мощную, тщательно заштукатуренную коробку из добротных швейлеров и наверняка, усиленные петли. Но жизненный опыт не мальчика, но мужа подсказывал: самым уязвимым местом любой, самой навороченной калитки, остаётся её запор. И здесь оказалось всё, как всегда. Приглядевшись внимательно и не спеша, под-ник удовлетворённо хмыкнул: успокоив клиента никчемной монструозностью конструкции, изготовители ожидаемо жлобанулись и, не отличаясь избыточным рвением о благе заказчика, поставили на дверь недорогой и, соответственно, несложный замок. Разобраться с ним он предпочёл с помощью шикарного набора отмычек, три первых изготовил незабвенный Гоша-пирожок, остальные же были флибустьерским образом изъяты у незадачливого домушника, однажды влезшего на свою голову, в офис Борова, где его и изловили. Возжаждавшая случая отличиться, охрана долго метелила бедолагу в подвале, после чего, мычащего и с заплывшими фиолетовым глазами, погрузили в минивэн и отвезли неведомо куда. С неприятным холодком в груди, под-ник предположил, что не далее чахлых лесопосадок на окраине города. Короче, отмычки он оставил себе и с упоением тренировался в открывании замков на время, заполняя скучные, в общем-то, служебные дни начальника охраны человека с солидным реноме, подле которого и мухи жужжат бесшумно. И так преуспел в этом занятии, что узрев однажды, как ловко он отомкнул банкетную залу, ключи от которой про***ли, Боров хмуро заметил, что на кусок хлеба под-ник заработает всегда — вернее, отопрёт любую дверь, где оный бутерброд его и дожидается. Услыхав комментарий, под-ник решил более талантами не блистать — не за то ему платили, причём, не мало.
               А вот теперь пригодилось — под уважительно-восхищённым взглядом Маслина, под-ник, немного красуясь, за несколько минут добился желаемого щелчка. Вот здесь и начался балаган: ухватив «Глок» обеими руками, стволом вверх, как в боевиках, метис просочился в квартиру вслед за ним и принялся, озираясь, вертеться всем корпусом — чистая, бл*ха, «Полицейская академия». Особо комично выглядело рвение рекрута из-за непрошибаемо серьёзной рожи, что без труда ему удавалась. Устроенное им шапито всерьёз начинало томить под-ника недобрым предчувствием, но рефлексировать было некогда: он рванул на кухню, готовый ко всему: сокрушительным тараном вломился в санузел, совмещённый, но по-современному сверкающий никелем сантехники и мраморным полом, наверняка с подогревом. Скоро подивился небывалой пушистости огромного полотенце и вычурности орнамента на стенах; не сбавляя темпа, отмечая доносившийся гитарный рокот из зала, почти пробежался по коридорчику и распахнул дверь спальни — там, конечно же, никого не было, а из-за полузадвинутой раздвижной двери огромного шкафа-купе, торчала скособочившаяся пластиковая вешалка, словно в издевательском приветствии, молчаливо намекая, что сборы были торопливы, без перспективы возврата. На прикроватной тумбочке красовалось фото, запечатлевшее хозяина квартиры в его спортзальной неотразимости, демонстрируя пляжный лоск столь опрометчиво уверенного в себе мажора, что стало как-то неловко от масштаба затеянного мероприятия по поимке заурядного плейбоя, которому, похоже, в жизни толком-то и не вламывали, — а вот здесь под-ник жестоко ошибся. Чуть расслабившись, он взял фото и поднёс поближе: «Да как же ты, сучонок, решился провернуть такое?» — с лёгким и, забегая вперёд, напрасным пренебрежением подумал при этом. Возвратившись к исходной точке, т.е. в прихожую, под-ник немного перевёл дух — в квартире Алекса точно не было.
               С интересом, в коем обывательского любопытства было куда больше, чем профессиональной настороженности, рассматривал обстановку, ловя себя на мысли, что слегка завидует, видя, как грамотно и со вкусом устроил свою квартиру тот, кого они упустили. Функциональность и одновременно щегольская небрежность в оформлении интерьера удивительным образом сочетались и дополняли друг друга, а чуть заметная, но очевидная дороговизна материалов и работы — к примеру, идеально уложенный, с разбегающимся от центра рисунком, паркет в спальне — придавали убранству оттенок шарма высокой ценовой категории. Под-ник в прошлой жизни частенько упрекаемый бывшей женой в полном отсутствии вкуса, всё же имел его, пусть и в минимальном, практически зародышевом объёме — но этого как раз хватало, чтобы оценить присутствие оного у других, попутно осознавая, что у него так никогда не выйдет. И здесь был именно тот случай: он смотрел-впитывал и как человек, большую часть жизни проведший на съёмных квартирах или куцых метрах офицерских общежитий, просто наслаждался, угрюмо дивясь, как это мажористому сопляку удалось так ладно всё придумать, — о наличии профессиональных дизайнеров он, по простоте душевной, даже и не помышлял, поскольку все дизайнерские ухищрения в его случае исчерпывались симметричным сочетанием рисунка на обоях и раздумьями, какой кафель предпочесть на кухню: голубоватый или с зеленью? Но убранство жилища счетовода не только, чёрт возьми, радовало глаз, но и отличалось удивительно продуманной толковостью — вот в чём дело!
               Пока под-ник, озираясь, тихо изумлялся интерьерным изыскам, Маслин, закончив ковылять походкой краба с пистолем наизготовку, т.е. идеально соответствовать очередному криминальному недоделку из без счёта снимаемых ныне сериалов, должным образом впечатлился воочию увиденным сочетанием удобства и комфорта, что в его жизни выражалось максимум относительной свежестью полотенца и не обоссаным сиденьем унитаза. Громко щёлкнув языком, метис не сдержал восхищения: «Козырная хатка, б*я буду!» — и сразу обнаружил в себе смелость человека, которому не впервой объявляться в чужой квартире без ведома хозяев. Чуть пригнувшись, демонстрируя глубокую заинтересованность, он двинул к немного приоткрытой двустворчатой двери зала — дымчатого, в пол, стекла, со стильными до дрожи в коленках, ручками для открывания. Деловито при этом бормоча: «А тут треба пошукать!» Под-ник поморщился — пахнуло заурядным мародёрством — но выходило, что перевоспитать урождённую гопоту дело безнадёжное. Как там, у особо воцерковлённых? — «Не мечите бисер перед свиньями…» — свой путь утырок выбрал. Главное, не оказаться рядом, когда он, обязательно шумно, нелепо и кроваво его закончит — чтоб не зацепило ненароком. И кто бы мог предположить в под-нике наличие провидческой жилки?
               Предвкушая законную добычу, что наверняка найдётся в этой до краёв упакованной «хатке», за которую известный на районе барыга Виталя-Мутный, имевший взгляд цвета немытой молочной бутылки и потрясающее умение сбивать цену предлагаемого вполовину, отчехлит достойный лавандос, возликовавшим, не ведающим жалости корсаром, Маслин рванул дверные створки на себя — бодрое, архаично-марихуанистое, полное сжатой, как пружина, тревоги гитарное стаккато зазвучало во всю мощь из стильной, серебристого цвета, стереосистемы. Обрадовавшись возможности вновь подерзить с расовым уклоном, Маслин скорчил презрительную гримасу и обернувшись, бросил под-нику, враз почему-то напрягшемуся и смотревшему мимо него, через плечо: «Чё за хрень, вы, белые, слушаете?!» — и смело шагнул в залу — к манившему загадочной недоступностью мини-секретеру у противоположной стены. Едва распахнулись интимной матовости стеклянные двери, под-ник сразу увидал огромного, почти в рост человека, картонного клоуна аккурат напротив входа — и что-то ему в этой аляповатой, дурацкой фигуре сразу не понравилось. Сорвавшимся, хриплым голосом он крикнул: «А ну стоять, боец!» — но мнящему себя бестрепетным конкистадором средь обременённых излишками золота туземцев Маслину (вдумчивый читатель тотчас поймет, что сей высокохудожественный образ родился не в голове записного гопника, а явился по воле автора), уже было не до начальства — он был уверен, что в секретере обитают «реальные» побрякушки, и в ушах его волнительным звоном рассыпались золотые дублоны, которые он выручит за «стопудово» настоящий пиндосовский, а не китайский, «айфон».
               Потому, выбросив для шага ногу, он тут же зацепил тончайшей, еле видимой, проволоки растяжку. И не сразу это понял, с удивлением повернувшись к начавшему валиться вперёд клоуну, пискнувшего перед падением, наипротивнейшим, как клоунам и полагается, голоском: «Hello!» Всё происшедшее затем, под-ник наблюдал, словно в кинозале, сидя на лучших местах, с неторопливой обстоятельностью и изумительной чёткостью — время, мать его, замедлившись, постаралось. Картонный шут, падая плашмя, обнаружил за собой хитроумно закреплённый, приличных размеров охотничий арбалет, с очевидно нешутейным натяжением, направленный с небольшим смещением от дверного проёма — как раз, для неосторожно сделавшего один роковой шаг, — вот где счетовод х**в этому научился?! Не успел красочный уродец коснуться пола поролоновым носом, как раздался резкий, с тугим потягом, звук выпускаемой стрелы (дюралевая, заводское литьё с последующей балансировкой). Звучно хрустнув, точным ударом она пронзила Маслину грудь — мощь посланного добротной кевларовой тетивой трёхгранного дротика оказалась столь велика, что метиса шваркнуло о простенок, и он, внезапно скованный адской, непереносимой болью переломанных костей и разорванной плоти, пополз вниз, не чуя отказавших из-за болевого шока, ног. Мигом побледнев до пугающего, в его случае, оттенка кофе с молоком, он повалился на бок и завыл — отчаянно и громко, почуяв нутром приближение неминуемого и страшного — смерти.
               Очнувшийся от созерцания крайней степени натуралистичности происходящего, под-ник в два прыжка оказался подле Маслина — как раз к тому моменту, когда стремительно опустошаемые воплем лёгкие прервали надрывный крик, сведя его к обречённому хрипу. Не мешкая и не церемонясь, под-ник рывком вертанул метиса на спину — и замер: рана была ужасной. Дюралевый профиль вошёл так глубоко, что задний его торец едва торчал из тела — следовало понимать, внутри он покромсал всё, что мог, а судя по стремительно увеличивающейся под телом кровавой лужи, перебитой оказалась и артерия — у негритёнка не было никаких шансов. Снова загремела гитара в колонках, и под-ник, пружинисто вскочив, не торопясь и внимательно глядя под ноги, двинулся к стойке с аппаратурой, конечно же, с безупречной полировкой панелей. Ему вдруг стало неимоверно тошно и муторно от злости на самого себя: не предусмотрел, преждевременно уверовал в собственное превосходство старого солдата… Ан нет, счетовод, сукин сын, сделал их! Но кто ж мог подумать, что мажор окажется силён не только в альковных делах, умыкании средств со счетов босса, да ещё в манерном вышагивании с бамбуковым дрыном в руках?! (Под-нику, конечно, стоило для начала ознакомиться с личным делом старины Алекса: факт о сверхсрочной на год в морпехах сказал бы ему о многом) Оказалось, и в слесарном деле не промах — глянь, как грамотно спуск арбалету устроил, да струбцинами его к стулу притянул — на месте руки у гадёныша, что и говорить! К тому же, в механике гадёныш тоже кумекал — идея самострел за падающим клоуном спрятать тянула на твёрдые 4 балла.
               Откуда под-нику было знать, что старина Алекс стал первым, долгожданным внуком, ещё и ранним, у своего деда, измученного девичьими прихотями трёх дочерей? И с каким упоением дед, умнейший человек и инструментальщик высочайшего уровня, учил странновато-задумчивого мальчонку правильно держать молоток и обращаться с напильниками и ножовкой. Все этого — детства, армейской службы — под-ник не знал, да и толку-то? Распираемый злостью и желчью, кляня себя за возрастной пох***м, который (ему ли не знать?!) неизбежно приводит к таким вот результатам, особенно если у тебя в подчинении выдающийся долбо**, он шагнул к стойке с аппаратурой и внезапно вспомнил последние слова Маслина: «…белые, слушаете?» — резко крутнул регулятор громкости на усилителе вправо — в комнату ворвался тревожно-рокочущий “Fender Stratocaster”, сметая на своём пути жалость, сомнения и слёзы этой абсолютно задротной жизни, которую хрен чем изменишь, и торжествующе возвысив голос, чтобы переорать роскошь лампового “Luxman”, хрипло заорал: «Это Дик Дейл, мудила! Слышишь, Дик Дейл!»
               
                IV
               
               Впрочем, кричал он напрасно. Всегда отличавшие Маслина адовым огнём полыхавшие горелки синих глаз, уже потухли — неожиданно быстро и покорно принял он то, что обязательно должно было с ним случится — рано или поздно. Правда, никто не ведал, что так скоро… но тут хрен угадаешь. Выдохнув, под-ник сразу сник, протянул руку и выключил СД-проигрыватель. Сутулившись, не отводя взгляда, подошёл к новопредставленному. Немедленнно ощутилась скребущая сердце тоска, что овладевала им всякий раз, ещё с войны, когда смерть забирала молодого, полного задора и сил, юнца. Присев на карточки рядом с телом, он без злобы, скупо улыбнувшись, тихо произнёс: «Вот и всё, сынок», — и закрыл Маслину глаза. Поднявшись с отчётливо обременительным вздохом, вытащил из кармана сотовый и нашёл в списке контактов «Уборка». — Алле! — раздалось в ухе, причём сразу добавилось сочное пережёвывание чего-то очень съестного. — Мне нужна уборка, полная. — Окей, адрес, (тут пару раз булькнуло явно газированным) и сколько мешков нужно. — Чего, каких мешков? — не сразу сообразил под-ник. На том конце отозвались интонацией прилежного гувернёра, терпеливо объясняющего пользу чистоты непонятливым деткам: — Мужик, трупаков сколько? Столько и мешков… — А, понял: один… — Ну вот и ладненько, скидывай адресок, скоро будем, — тут собеседник смачно отрыгнул, отметив редкостное триединство: последний, самый поджаристый кусок пиццы, отличный запивон и удачно принятый заказ, сулящий законные, кровно(!) заработанные бабки.
               Машинально отправив СМС с адресом, с трудом мирясь с вопиющей прозаичностью происходящего, под-ник пробормотал: «Да вы совсем, видать, конченные…» — и безотлагательно понял: чужой он на этой планете, а скафандр прохудился. И если незамедлительно не свалить, то неминуемо здесь загнётся и останется коченеть у плинтуса, так же вот дожидаясь уборщиков. Глянув на бездыханного Маслина, что-то окончательно решив для себя, снова достал телефон и быстро стал набирать текст, на сей раз Борову: «Выхожу в отставку. Вчистую. Машина на паркинге. Без обид». После немного дрожащими пальцами разобрал телефон и вытащил «симку». Сломав её аккуратно пополам, засунул половинки в карман. Широко размахнувшись, вдарил телефоном об псевдогранитный античный барельеф в прихожей — твёрдости которого, однако, хватило, чтобы по стенам защёлкали пластиковые останки. «Да зашибитесь вы все, суки, конём!» — со внезапной ненавистью, хлынувшей из него неостановимым водопадом, ко всему и всем, сделавшим жизнь его похожей на любую из картин Босха, но только не на обыкновенно-нормальную, человеческую, — тоску по которой не залить ни самым дорогим вискарём, ни позабыть на самой бесстыже-вертлявой шлюхе — как ни старайся!
               «Да зашибитесь вы…» — снова в мозгу всплыли, полные бессмысленной злобы слова, что бормотал в умат пьяный отец, глядя поверх голов, его, тогда ещё пацана и матери, когда они волокли, отца и мужа, обезножевшего от водки, а он изредка запрокидывал свой роскошный чуб и кричал эту отрешённо-капитулянтскую фразу, адресованную, похоже тем, кого он считал повинным в том, что представлявшаяся когда-то дембельнувшемуся матросу 2-й статьи Балтийского флота полной красок жизнь, с журнальными мечтами и чаяниями, обернулась обыденно-скотским отражением: с неотмываемыми от мазута руками, похабством и стёбом прожжённой шоферни, готовой на всё за «чирик»^4 навара, непросыхающих гаражных слесарюг, да ложного стыда ради, повизгивающих шалавистых диспетчерш, которых после окончания смены, распив положенное, нещадно валили на скользкие дерматиновые сиденья. И как удар в поддых, невыносимое в своей жестокости понимание, что это и есть его жизнь и другой, сука, не будет, пуще стакана водки за раз, заставляло отниматься ноги, отупело роняя голову на грудь, посылая в пустоту привычное: «Да зашибитесь вы конём…»
               Под-ник только сейчас понял, что произнёс эти слова громко и вслух. Но стало легче, а главное, веселее — по злому веселее, когда по хрену, как оно там будет дальше, но сделать надобно именно так, как требует обозлённое на весь мир сердце. А рванув наотмашь ворот рубахи, с глухим отлётом оторванной пуговицы, почувствовал себя совсем легко, как человек, принявший главное решение в своей жизни. Чётким шагом он вышел из квартиры, непрунуждённо разминулся в конце коридора с тремя парнями, шумно вывалившими из лифта, в кепках и комбинезонах с надписью «Чистый дом», и спустя несколько минут, стоял у подъезда, глубоко вдыхая необычайно вкусный, как пахнет самая жизнь, воздух. Он быстро, благо под горку, дошёл до парковки и бесцеремонно треснул кулаком по двери сторожки, — в приоткрывшейся щели показалась знакомая физиономия охранника, в крайней степени раздосадованного — вот за что это мне? Под-ник вытащил из бумажника 50 «зелёных», следом ключи и пульт от «бэхи», и суровым, командирским тоном произнёс: «Приедут за машиной, будь здесь, как штык! Отдашь ключи и дистанционку. Понял, тело? А это за хлопоты», — протянув охраннику ключи и деньги, под-ник чётко развернулся и направился на выход, но метров через пять повернулся и добавил: «Слажаешь, горемычный, вернусь и покалечу», — и пошёл, уже не оглядываясь, оставив караульного терзать вечность тем же вопросом: «За что?»
               В голове к той минуте уже выстроился план: бросив здесь, не раздумывая, всё к чёртовой матери, уехать на родину отца — в Т-скую губернию,  где в тихо спивающемся городке, бабка оставила ему по завещанию небольшой, в три комнатки, домик — но с приличным, помнится, садом и клёном у калитки, — и этого более чем. М-да, чем всё-таки сильна была прежняя власть — это наличием определённого % служивых людей с мозгами. Впрочем, это её всё равно не спасло. И ему, воодушевлённо топтавшемуся у кассы за билетом, с бьющимся, через пиджак слышно, в чеканном ритме сердцем: жить, жить, жить — было совсем невдомёк, что дрогнули в усмешке антрацитовые скулы Чёрного, наблюдавшего за обманчиво-спасительным бегством маленького человечка, к чьим услугам уже готовилась далёкая, абсолютно холодная и безжизненная звезда.               
               


                Примечания автора:
               
                ^1 ходульный хит Луи Армстронга;
                ^2 в дореволюционной России мера объёма жидкости, как правило, алкоголя, равная 1,24 литра;
                ^3 правильно: Гаврила Принцип;
                ^4 он же червонец, т.е. 10 советских рублей.