Когнитивный диссонанс

    Когда Еве Павловне стукнуло полтора года, её родители Паша и Маша показали ей фокус – такой точно, какой в своё время и я показал маленькому Павлику. Они открыли на кухне окно и выкинули Евину соску – «птичкам». Маленький Павлик для простоты называл птичек цыпами, а вот Ева говорила правильно: птички. Сочетание согласных, правда,  давалось ей с трудом, у неё выходило: «письки», – и все почему-то смеялись.
    Торжественный выброс соски означал: всё, кончилось беспечное младенчество, начинается суровое детство – с садиком, спортом, застёгиванием пуговиц и завязыванием шнурков. Ева, которая к этому времени уже почти полжизни протопала своими ножками, а также успела пару раз омыть эти восхитительные ножки в теплых и солёных тропических морях, расстроилось не сильно. Можно сказать, совсем не расстроилась – подумаешь, соска! Есть вещи и повкуснее.
    Прошёл ровно год. За это время Ева выучилась плавать и нырять, красить губы безопасной для мужчин игрушечной помадой, строить глазки, вести светские беседы и пользоваться горшком. Про соску она так ни разу и не вспомнила. Но вот как-то раз, роясь по женскому своему любопытству в комоде, она нашла совершенно новую запасную соску, про которую, как видно, все забыли. Да не одну, а целых две! Вы наверное, подумаете, что она сразу запихала соску в рот, и будете, в целом, правы, только вот рот этот был – мамин. Вторая соска предназначалась папе. Папа с мамой соски сосать наотрез отказались. Ева настаивала. Назревал нешуточный конфликт. И пришлось папе с мамой отправить эти соски вслед за первой, иначе – никак. Дальше состоялся такой, примерно, разговор.
    –  Знаешь, Ева, что это такое ты нашла?
    –  Это соса.
    –  Такая у тебя была?
    –  Да.
    –  А куда она делась?
    –  Мама в окно выбросила.
    –  А в какое окно мама сосу выбросила?
    И тут Ева взяла папу и маму за руки и отвела их на кухню.
    –  В это окно мама сосу выбросила.
    Напоминаю: прошел ровно год. Для быстротекущей детской жизни срок огромный. Выходит, события, сопровождающие такие переломные моменты способны храниться в памяти долго-долго. Может быть, всю жизнь.
   
   
   
     Мне было примерно столько же, когда мама отняла у меня «люлю» –  так в семье называли мою пустышку. Мать моя, женщина простая, не склона была к эффектным театральным жестам и не стала выбрасывать «люлю» в окно. Да и толку от этого было бы немного – мы жили на первом этаже деревянного двухэтажного дома, и выброшенную соску было бы хорошо видно на снегу под окном. Но не так проста была моя мать! Она разыграла целый спектакль. Жили мы в то время бедно – мать сидела с детьми, а отец своими ножницами и бритвой «ничего не зарабатывал», как мать рассказывала нам с сестрой потом, когда его уже не стало. Бедно жили, но на стене висел ковер. Висел он на кривых, по домашней криворукости отца, очевидно, гвоздях, кое-как вколоченных им в белёную оштукатуренную стену. И вот на крайний гвоздь мама привязала мою «люлю», предварительно щедро вымазав ее фиолетовыми чернилами.
    –  Люля, люля, –  просил я показывая на гвоздь. – Дай люлю!
    –  Это не люля! Это хы! – пугала меня мать. –  Хы, хы!
    «Хы» я боялся. Так на детском языке называлось обычное перышко. Перышки эти регулярно вылезали из подушек, летали по дому и любили присесть на рукав или штанину. Не то, чтобы я сильно их боялся, но решительно им не доверял и в руки брать опасался. Эти «хы» были странные какие-то. Все нормальные предметы, если их выпустить из рук, со стуком или звоном падали на пол, могли разбиться и тогда ругали. А «хы» загадочно кружило и порхало, явно показывая, что не такое уж оно неживое, а, может быть, очень даже живое, как, например, комар или оса. Возьмешь его, а оно укусит-укусит! Сестру вот не укусит – она большая, а меня запросто может укусить – я маленький.
    Сестра нарочно подбрасывала перышко в воздух, и оно начинало подозрительно и непредсказуемо порхать. Потом ловила и предлагала мне попробовать так же.
    –  Не бойся, возьми, - протягивала мне перышко сестра. – Ну же! Вот я держу – и ты не бойся.
    Ага, не бойся! Я собирал в кучку всю свою не очень богатую храбрость и зажмурившись, протягивал руку. Но как только я ощущал на руке щекочущее прикосновение этой коварной твари, вся моя храбрость куда-то улетучивалась, и я отдёргивал руку. Стра-а-ашно!
    «Хы» бывали разные: белые, черные, рыжие, пестрые. Фиолетовых «хы»  я ни разу не видал. И потом что я – люлю свою не узнаю, в какой цвет ее ни выкрась!
    –  Люля, Люля! – канючил я протягивая к гвоздю ручонки.
    –  Хы! Хы! – пугала меня мать.
    Ну как так? Мама говорит, «хы»,  значит – «хы». Это же мама! Я изо всех сил старался разглядеть на гвозде коварное «хы», щурил и таращил глаза. Мне казалось, еще одно маленькое усилие воли, зрение перестанет меня обманывать, мираж развеется, и я увижу на гвозде проклятое «хы». Но усилия мои были тщетны – сколько я ни щурился, сколько ни таращился, на гвозде по-прежнему красовалась моя люля, безобразно испорченная чернилами.
    Я говорил не так много слов, знал больше, но вот этих иностранных – «когнитивный диссонанс» –  не знал и знать не мог. Думаю, во всей нашей дикой и разоренной войной стране едва ли набрался бы десяток-другой просвещенных деятелей, которые знали это выражение и пользовались им по назначению. Я не знал слов, но я испытал то, что они означают, в полной мере: мне буквально взорвало мозг! Возможно, именно тогда в душе моей посеялись первые семена недоверия к миру взрослых, к его разумности и доброте.
    Что было дальше я, к сожалению, не помню. Скорее всего, я разревелся.