Жизни преданный поэт. Памяти Олега Тарутина

ЕЛЕНА ИОФФЕ


Читая мемуарную повесть Олега Тарутина «Межледниковье», я наряду с восхищением автора творчеством его товарищей по ЛИТО – Британишского, Агеева и Городницкого – уловила и недооценку им собственного дара. Не хочу снизить хоть сколько-нибудь рейтинг его друзей, но я никак не могла считать легковесным и несерьёзным тот  солнечный талант, которым был наделён Олег. Я написала ему об этом в то его последнее лето, и он, слава Богу, успел это прочесть.

Кажется, он вспомнил меня: была, мол, такая в ЛИТО Политехнического. Можно сказать, что мы с ним лично знакомы не были. Но я часто бывала на его выступлениях, и стихи его радовали своей весёлостью, неожиданностью, зоркостью. Они были и смешные, и нежные.

Уехав в Израиль в 1977 году, я не смогла быть в курсе всего, что было  написано Олегом Тарутиным и увидело свет. Книги его попадались  мне случайно, по везению.
Передо мной сейчас самый первый сборник стихов «Идти и видеть». Он издан в 1965 году, и его, по определению, должны были урезать, обкорнать, а дебют получился многообещающим, скорее всего, благодаря редактору Игорю Кузьмичёву. Тут все начала уже явлены: и романтика, связанная с его профессией ( «У героев Джека Лондона подбородки были круты»), и злое высмеивание («Телепатия, телепатия, у меня к тебе антипатия»), и нежность бескрайняя («Наташе»). Последнее хочется процитировать целиком.

Запястье твоё тикает
имя твоё тихое.
Дыхание мне в плечо.
Сон твой о чём, о чём?
Волос твоих мягкую хвою
трогаю я губами,
вижу тебя сосною,
скрепившей меня корнями.
Меня – сыпучую дюну...
Вижу тебя прибрежьем –
к тебе я, к твоим лагунам
несу свои волны нежно.
Слушай их говор, слушай,
ноги твои омою ...
Вижу тебя лягушкой-
царевной с моей стрелою.
Радостное или грустное
в сон твой сегодня светит?
Женщина моя русая,
встреченная на свете.

В первой книге Тарутина есть ключевые стихи, которые открывают внутренний мир, устройство поэта, его двойное существование. Человек возвращается домой:

Я подхожу к родному дому,
и конь усталый в поводу.
Вот я уже у тех черёмух,
 уже на ощупь я дойду
<...>
И конь мой бережно копыта
переставляет как босой/

Так материальны детали, что веришь, будто речь о возвращении из похода в далёкие времена.

Ещё не узнан, не распрошен
ни матерью и ни отцом,
ни молодой своей женою.

И вдруг  читателя «бросает» в сегодня:

Такси ушло. Стою у двери,
под пальцами  -- зрачок звонка.

И благодаря этой его способности «отлетать», а также разностороннней эрудиции в вопросах всемирной  истории и литературы, так интересны и своеобразны его стихи на извечные сюжеты («Рыцарь», «Бальзак», «Театр», «Помпея»).
Проникновение в суть явления, исторические аналогии делают эти стихи яркими, убедительными. А его особый – светлый, насмешливый дар, ниспосланный немногим, снимает с котурнов классические типы и персонажи, приближает их к нам для сопоставления, понимания и сочувствия:

Рыцарь, рыцарь,
ты ж ей не нужен!
Встань, братишка!
Сердце смири.
Он уходит –
железный снаружи
и такой разнесчастный внутри.

Многие строчки Тарутина вырвались из стихов, сделались поговорками, летучими выражениями: «Телепатия, телепатия, у меня к тебе антипатия...»,«Кто кого перебурбонит, кто кого обвалуит?», «Ибо знала Медичи, куто такие родичи».

В 1962 году, когда Хрущёв посетил выставку в Манеже, вся советская культура, уже мнившая себя свободной, была высечена, унижена и испугана. Я помню один вечер в мае после экзекуции в Кремле. Во ВНИГРИ, расположенном на Литейном, в том самом здании, парадный подъезд которого был воспет Некрасовым, состоялось выступление трёх поэтов-геологов: Агеева, Горбовского и Тарутина. Все были подавлены и в свете вакханалии в прессе не знали, что услышат от своих любимцев.
За давностью не могу передать содержание того, что читалось, но общий дух выступления был – несогласие, протест, решимость продолжать свой путь. Олег читал про Христа, тогда прикосновение к Библии было  крамолой. Помню, что уходя я шептала: «Молодцы, какие молодцы!» Вновь прочесть это пламенное стихотворение Олега я смогла только теперь.

Как было

-- Вот видишь крест? Дрожи, визжи!
Он рвал верёвки за спиною.
Он молод был, он жаждал жить,
он знал, что жить на свете стоит!
Он знал, как страшно смерть пуста,
и нет ни ада и ни рая.
Его свалили у креста,
остатки рубища сдирая.
А он в злорадство их плевал,
в ухмылки их,рыча от злости.
Вгоняли гвозди в мясо, в кости,
и крест от крови липким стал. 
Его подняли над толпой,
и он увидел сверху лица
людей, которых звал с собой,
которых не учил молиться.
Он рвался к ним с гвоздей, с креста,
он им хрипел живым распятьем:
-- Не покоряйтесь, встаньте братья,
ведь вы же люди неспроста!
Толпа гудела ........,
на копья ринуться не в силе.
Немели кулаки мужчин,
старухи, жёны голосили.
И мать в толпе, а он не мог ,
не мог найти её глазами.
А он хрипел: «Ни царь, ни бог,
за хлеб и волю бейтесь сами».
Он умирал, а в синеве.
качалось солнце, пламенея.
И был он горд, что человек,
что умирает за людей он.
Нет, ангел не слетит с высот,
Он не воскреснет, гром не грянет
А вот к ногам его придёт
девчонка с рыжими кудрями
и станет раны целовать.
И век запомнит те слова,
которые кричал с распятья.
И ни смиренья, ни мольбы.
Седой висел он, костенея.
Вот всё, потом пришли попы
и опоганили идею.
1958

(Я думаю, в более поздние свои годы, когда Олег всерьёз заинтересовался религией, конспектировал и комментировал Библию, стихи его на эту тему были бы другими).

«Попытка мемуаров. Межледниковье» впервые была напечатана в журнале «Нева» (1999 №12 и 2000 №4). Эти мемуары, насыщенные юмором и самоиронией, вернули меня в мою юность. Я много смеялась и была счастлива, когда читала.

А недавно Наташа Тарутина прислала в Израиль «Ледниковый валун» -- тетрадь стихов, составленную самим Олегом и напечатанную его коллегами в НИИ Океанологии на ротапринте в количестве 300 экземпляров.Он не успел подержать книгу в руках. Я читала очень медленно. Стихи такой густоты, что всё в один день не одолеть, глубоко не осмыслить. В Олеге всё время работало, страдало, возмущалось, волновалось – трудилось – его поэтическое естество. Некоторые  вещи читать больно. Они горькие, беспощадные, но мудрые. В этих стихах последних лет и боль, и даже утрата присущего ему оптимизма. Внезапная роковая болезнь давала право и обязывала говорить открыто и делать выводы окончательно. Были написаны такие, на мой взгляд, шедевры,  как «Все мы угли одного костра» и «Кому досталась роба Мандельштама».

Кому досталась роба Мандельштама,
когда затих он, чужд казённых благ
(в том рассужденье, что мерзлотным ямам
лишь голых зеков отдавал Гулаг)?
Кому досталась зимней шапки байка,
не нужная брезгливым блатарям,
его подстилка личная и пайка,
в агонии надкусанная зря?
Кому досталось место на вагонке,
когда, несомый на ветру косом,
с носилок мёрзлых, костяной и звонкий,
скользнул он в яму, тяжко невесом?
И комья в две бессильные лопаты
столкнули инвалиды-фитили.
Не помнить им ни имени, ни даты,
барачного наследства не делить.
Кому досталась лира Мандельштама?
Тут я отвечу точно – никому.
Незримая, скользнувши в ту же яму
на сохраненье Богу самому.

Олег, судя по его творчеству, был сильным человеком. Он ненавидел фальшь, был предан друзьям, умел их ценить и ведал сострадание. Достаточно прочесть хотя бы его стихи об убийстве белой вороны --  чёрными:

Ты скажи мне, белая ворона,
как живётся в стае вороной?
Каждый миг – тоска и оборона
с той же самой белою виной?
Крик твой ржавый,
твой полёт --  вороний,
стать воронья и воронья суть...
Тем скорее цвет твой похоронит
твёрдоклювый, хриплый самосуд.
А скажи мне, чёрная ворона,
как живётся среди белых крыл.
опереньем противозаконным
порождая ненависти пыл?
Чуждый цвет, клеймёные личины...
Ничего в природе без причины.
И причину эту стаи чуют,
и бичуют (чуют!)
и линчуют.
 
Теперь, когда жизнь Олега Тарутина завершилась, хочется вернуться к его стихотворению, сочинённому ещё в 60-е годы уже прошлого, XX века:

Потом
Я умру, как все иные,
и меня положат в гроб.
И потянутся родные
целовать в холодный лоб.
Приберут потом в квартире...
Надо мной взойдёт трава,
и душа в заветной лире
прах начнёт переживать.
И душе прискорбно будет,
и покроет душу тьма,
если вдруг живые люди
оробеют у холма .
Если парочка влюблённых,
робко сев на край скамьи,
сбавит говор на два тона,
подсчитав года мои...
Стукну костью я берцовой,
лучевой и локтевой,
всей душой взреву: «Да что вы!
Был покойный не такой!»
Не такой, чтоб с постной миной
холм могильный созерцать,
не такой он был детина,
чтоб вселять печаль в сердца.
Грустно мне от вашей жути!
Отгоните этот бред!
Тут лежит Олег Тарутин –
жизни преданный поэт.