Страшный день. Матушка Параскева. Часть 2

 Часть   2.        МАТУШКА  ПАРАСКЕВА.

              - Вам, наверное, надоело слушать мою болтовню? – Каким-то поникшим от огорчения голосом неожиданно спросила бабушка, заметив, как перешёптываются между собой Витька и старший, почти парень уже, Вовка. – Я же говорила, что обычный день был, и ничего интересного для вас на Иве не происходило. Сами упросили рассказывать про первый день... Он долго ещё будет тянуться!
     А если ещё открыться, как и от чего душа в тот день изнывала в тоске,  дык  и до утра не успею всё сказать…   
              - Ну, и что – рассказывай, мне интересно,  будто в другую Иву попал.  Так непривычно: стойло, коровы, пастух… Щас уж ничего этого не стало, - успокоил Колька.
       - Конечно не стало… Какое те стойло, когда на всё село одна бурёна осталась… впору только сняться на карточку рядом с ней для памяти,– засмеялась бабушка, - и овечек ваши родители порешили*, вот последняя шерсть осталась. Переберём, и я в пряжу её изведу. Навяжу вам носков шерстяных, пока глаза петли на спицах различают…
      –  Ты на нас не гляди, всё рассказывай из этого дня, - заверил Вовка, –  мы шушукаемся, потому что удивительно нам стало: здесь тишина, мирная жизнь идёт  - вон, девчонки ягоды собирают, мальчишки спокойно купаются…
        - А где-то с самого восхода под тем же красным солнцем уже летят чёрные самолёты со страшным гудом, - подхватил взахлёб Витька, - там с неба сыпятся бомбы, взлетают в воздух дома, мосты. Горят деревни, хлебА трещат. Мечутся люди,  гибнут! Всюду огонь. Кто-то уже строчит из пулемёта, кто-то  бросает гранаты и зажигает танки!
             Бабушка добавила:
  - Куда? Чево творится?- люди не поймут. Суматоха…Страх и ужас! Кругом смерть и кровь, как в аду!
               От таких жутких слов, ребята, словно потревоженные птенцы в гнезде, вытянули тонкие шеи, завертели головами и, настороженные, с испугом в глазах уставились на чёрные проталины на стёклах окон, будто в них вот-вот отзовутся страшным гудом танки с чёрными крестами на башнях, а  чернота ночи подавится розовым светом сполохов от пожаров.
               - А Брестская крепость! – Взволнованно провизжал в тишине Витька. – Уже полдня гарнизон с целой армией воюет…
                Вовка отозвался:
                - На одном конце война полдня грохочет, а здесь, почти, что в центре Советского Союза, даже и не слыхали. Не дошло! Какая огромная наша страна…
                - Тишина на Иве последние часы нежилась, - продолжала рассказ Ольга Степановна, - просто, на Иве в то время ещё не было ни телефона, ни радио, потому так долго известие шло. Только из газет узнавали, что на свете творится. А я, дык, вообще, и читать-то не умею, не грамотная, одни картинки в газетах разглядываю, портреты царей кремлёвских –  Сталиных, Ворошиловых, их много там, и все такие умные и сурьёзные.  Ваня мой, этот, хоть, расписываться умеет, а читать – слово в минуту.
  Не волнуйся, Вовка, что известие не дошло до нас! Дойдёт, ещё как дойдёт! И кончится тишина простой жизни, навсегда кончится, если и придёт тишина, то это будет уже другая, как бы это вам сказать – тишина войной помятая и побитая, с болью и со слезами. Того покоя простых будних дней , о которой я вам рассказываю, уже не будет, никогда-никогда… И соловьи энти отзовутся не так в закутанном в тоску сердце…. Потому и запомнилось это воскресение - последний божий день и первый страшный день.
                Ольга Степановна запихала готовую кудель в чистый мешок и продолжила рассказ:
        - Со стойла спешила домой, боялась, хлебы подгорят, а тут эта Верка со своей жальбой на мужа прицепилась, как репей! Дома мать-старая* накормила Ваську, спать уложила и сама рядом с качкой на  сундуке прикорнула: храп стоял, того гляди, в рамах стёкла полопаются. А сынишка спит и носиком всхлюпывает, как в тоненькую пипетку. Ручки раскинул, ему и храп не по чём -  знать,  в усталь натешился с цыплятками-то.      
     Слава Богу,  горелой коркой в избе не пахло. Ваккурат успела к хлебам.  Достаю формы кочергой из печки и на квашельник ковриги из них вываливаю.  Потом, каждую, кладу на полотенце на левую ладонь, а другой рукой над лоханью водичкой умываю. И тут же носом в горячую умытую  корку утыкаюсь плотно-плотно. Если нос терпит,  значит, - не сырые хлебы.
            Нос только покраснел, но не обжегся. Хорошо – пропеклись мои хлебы и припухли от ноздрятости! Разложила душистые ковриги на столе, чтоб остыли и отмякли, квашельником накрыла. Хлебный дух разошёлся по всей улице.
Принялась молоко цедить в прожаренные на солнце пузинки*. Вдруг в дверном проёме в сенях кто-то мелькнул, как тень. Я глаза подняла и чуть в обморок не упала: стоит моя родная тётка по отцу, монашка, вся в чёрном – тётя Параня. Лицо её, как луна ночью на небе, белеет, и нос горбатый торчит. Кульком на голове клобук одет, спереди на нём крест написан, и мантия на ней новая,  вся в крестах. Я её такой ни разу не видала. Знающие старухи мне  говорили, что не простая она монашка, а эта, как её… схимонахиня*.
            - На водички святой, - сунула она мне в руки бутылку, - младенца умой, сама испей, дом посвяти, скотинку на дворе обрызни, да Богородицу читай при этом и Воскресную…
              - Тётя Параня, откуда ты? – Испуганно спросила я.
              - На службе была. Сегодня праздник великий – день всех Святых на Руси просиявших, второе воскресение после Троицы.
              - А где служили-то?
              - В Чагадае, в овраге…
              - Там же лес дремучий, - удивилась я.
              Тётя Параня, довольная, зацыкала языком – она всегда так делала, когда радовалась. Озираясь на всякий случай по сторонам, она убавила громкость в голосе и откровенно сказала:
              - За то  там нет этих, как их, команистов,  и ихнего стукача* Игоньки Гулыгина, эт, который в район доносит про нас всякое!  Служба, не гляди, что в глуши была, прошла не хуже, чем в храме: с великим усердием молились, умиленно и со слезами. С неба Божия благодать голубой дымкой разливалась над оврагом по лесу, и сердце томилось радостью и несказанным веселием. Даже комары не трогали – разлетелись прочь от ладана.
              - А где же вы батюшку-то отыскали? – С интересом допытывалась я.
              - Мы батюшку нашего давно знаем, - монашка перешла на шёпот, - он ссыльный, из Москвы. Четыре года прошло, как они с матушкой здесь в мордве на Майдане образовались; получается, год спустя после нас. Мы-то уж пять лет прошло, как  из своего монастыря сюда припылили – я и сестры Елена с Марфой.  Батюшка говорит, что тут в глуши-то им спокойнее и вольнее живётся, чем в Москве – не трогают.
            Я удивилась:
             - Служит!  И не боится?   
             - Не боится!  Служит –  на дому младенцев крестит, ходит больных  соборует  и отпевает. А в лес на молебствие мы Батюшку из Мордовии привозим. На колхозной лошадке Поля Ермолаева – конюхова баба - тайком доставляет. С ночи потемному уезжает…
              - А где ж предметы-то церковные берёте? – не переставала я удивляться.
              - У него все, что нужно для службы, есть,- с гордостью и радостью в голосе доложилась матушка Параскева. - Он и Дары в лесу освящал…. Представь себе, на иконе святого мученика Сергия с частицей Его мощей! Есть у него святыня такая…
   Я, мало чего понимая, зачем освящают Дары* именно на иконе, не просто на иконе, а на иконе святого мученика  с частицей  мощей, спросила:
              - А кто ж певчие-то?
              -  Нас много - и Поля хорошо поёт, и я со своими сестрами, и Маня Никишина, почитай, из старого полхора на службу ходит…  - Матушка радостно посмотрела на меня веселым взглядом. – Главное, причастилась! Слава Богу, а то, душенька-то в грехах, как свинья в грязи, извалялась -  давно к Чаше не подходила!  Негде!
              - Господи, какие уж у тебя грехи, матушка, вон, вся иссохла от постов,  и день, и ночь молишься и молишься? – удивлённая, спросила я.
              - Э-э, дочка, тяжкие – нет смирения в душе моей. На Игоньку, активиста* вредного, думаю недобро…  Это, он, лихоимец, тогда привёл свою шайку  тятьку твово раскулачивать! Слава Богу, что ты на торфе была, а то и тебе бы не сдобровать…
              - Там в Шатуре не то, чтоб судить, наоборот, меня хвалили -  по работе я в передовых ходила.  Это тут местные, как их зовут – активисты*, на своих людей кидаются, как собаки…  И за что мытарят?
              Монашка с дрожью в голосе пояснила:
              - Активисты… озорники это, безбожники. У них главное, чтоб пограбить и чужое добро по себе расхватать. А кулак, не кулак – дело второе…
                Оля, а тятька твой…  какой он богач! Как все, с хлеба на квас перебивался… Только железная крыша вашего дома выделялась и глаза этим озорникам мозолила – на вид богатая. Вот и втемяшилось им поживиться вашим добром. А как? Просто! взяли и ославили брата кулаком. А кулака в те годы  дозволено грабить, по-ихнему - раскулачивать…  И ограбили, и скарб ваш себе взяли… А дом на клуб пустили. Они, кого хошь, за добычу-то ославят.
     Тётя Параня всхлипнула и страдальчески продолжала:          
  -  Как щас вижу: на дворе холод лютой, а Стёпку в одной рубашке активисты безбожные в санях везут, бородёнка его от  страха трясётся, посиврел* весь. Он от испуга молчал, только плакал, сердешный. Я  успела с себя одёжу и шаль ему в сани кинуть. А мамку твою удар хватил, только полгодика помучилась, сердешная, без Стёпки.  В мазанке доживала…
            Вспомнив, я от себя дополнила:
           - в конце лета, когда мамкухоронили , один раз шла по улице в сутисках, слышу  сзади себя, как этот  Гулыгин при своих дружках говорит с недобрым намёком: « Дочь мироеда прибыла, морда кулацкая… ничего – скоро и её угадаем. Пусть поработает подольше, ха!»
              Все засмеялись с какой-то гадкой издёвкой. На душе стало  страшно, будто я не на  родине у себя, а у разбойников в чужом селе… Хорошо, что я в эту осень за Ваню замуж вышла, а он  - колхозник, значит, и я, как все у нас, стала колхозницей.  И они откачнулись  от меня с угрозами.
                Тётя Параня  покивала головой и горестно  стала рассказывать, как жили в мазанке, как  она ухаживала за больной мамкой. Я слушала, вся на слезах, слушала и  недоумевала, зачем она молится за негодяя Гулыгина. Не стерпела и спросила:
             - Говоришь: на Игоньку думаешь недобро… А как же ещё думать-то?  Если б я услыхала, что  башку этому лихобою кто-то размозжил, дык, только обрадовалась, а тому мужику магарычи бы поставила за это!
             - Свят, свят, - запричитала старуха, - не говори так!  Несчастный человек – не ведает, что творит и куда идёт, как слепой.    А  я молюсь за Игоньку, чтоб прозрел и  с ужасом увидал, в какие в  страшные лапы попал к сатане! Молюсь,  а у самой обида на него сердце тянет – получается… лицемерит старая Параскева.   Грех, это, Оля! Мне грех…
             - Чево за него молиться! Чай, вон, как живет важно, – съехидничала я, – полная чаша в дому. Наворовал добра нашего выше крыши и жирует со своей Натахой… Крохобор!
    Матушка   хотела сказать мне что-то наставительное, но  ровный храп маменьки из горницы перебил её. Она покосилась на дверь в горницу, вздохнула и уже шёпотом   пожаловалась:
    -Знаешь, у нас тоже  такие, вот, антихристы, всё растащили!  Были  две церкви –  красавицы! Келии были чистые, намоленные, везде благодать Божия. Всё окаянные разбазлали, монашек всех разогнали, а игуменью Сергию даже в острог посадили. Я вот на Иве от них скрылась , да ещё привела с собой  матушку Евдокию, и инокиню Елену. Лепимся в моей избенке, живём и, главное, молимся!
                Сынишка спал, маменька рядом булькала в храпе; есть время  и поговорить с такой интересной и до глубины сердца родной тёткой – монахиней. Я взяла и прямодушно спросила:
               - Понятно, нас раскулачивать – тут им пожива есть. А зачем  храмы-то им разрушать, вас разгонять? Ну, какой же от вас им прок? Какой  им вред от молитв-то ваших? Ну, кому вы помешали мольбой-то своей? Не пойму, это ж не бонбы…
               - Э-э, дочка, в том-то и дело, что мы – большой вред для них: не под нос сатане все мы верующие, боится он нас, воинов Христовых! – Подхватила матушка. -  Ведь мы говорим своим сердцем, что Христос истинный Бог, а все безбожники от сатаны! Что всё в них и от них – неправда. Сатана их обольстил, чтобы верующих на Руси били, как врагов своих. Вот и бьют! А кто первый в рядах Христовых? Мы – монахи и монашки! Не подумай, дочка, что старая матушка Параскева из ума выжила – воином себя мнит, а сама от ветра шатается, вояка безоружная.
               - Что ты, матушка, Господь с тобою, я так не думаю, - прервала я её. Она любила со мной говорить, чай, одна я у неё из родни-то осталась. Сродники наши от артельной принуды из Ивы   разбежались по городам. Многие в Сибирь на новые места уехали.
      Откровенно сказать -  я мало чего понимала из её церковных разговоров, лишь только после них на душе было страшно.  А других разговоров матушка не вела, она сторонилась сплетен и пустословия – это с кумой Веркой  хорошо было язык-то чесать…
              Она  мне, тогда молодой и глупой, честно толковала  своё разумение о жизни.   Вот и сейчас матушка напористо придвинулась ко мне плотнее и прошептала - её волнение передалось мне:
              - Смотри, дочка,   вот моё оружие, - монашка ладонью провела по нарисованному на переднике кресту, - Крест Животворящий и молитва, хлеще всякой бонбы!  Во имя Креста терплю поношения  от людей недобрых. Они не скажут обо мне хорошо, только плохо: Паранька вредная – народ баламутит. Смеются надо мной, как над дурочкой. Пусть смеются, за то   не трогают!  А я молюсь за них, за нашу землю молюсь! Просто слепые они, как, котята, не ведают, что творят. Временно всё это…
              « Временно? - Отозвалось в сознании, и  я мысленно возразила. - Уж если озорникам нашим дали наганы, чтоб командовать нами тут, в глуши, то, что ж  творится там, в нутре державы? Поди, целые армии стерегут кремлёвских царей, ещё их Ваня зовёт «голОвками». Тут и пикнуть не успеешь супротив, враз придавят, как клопа вонючего! А она говорит: «…временно»! Чудачка… 
     Я позвала тётку  к столу, предложила поесть. Она взяла с собой краюшку хлеба, а от  молока отказалась:
               - Дык, Петровка же неделю назад началась! Гоже – хлебец-то чистый… горячневатый, в аккурат родителей помянут тёплым. Дай те, Бог, здоровья!
       Дочка, я чево приходила-то – сказать, чтобы ты в следующее воскресение со мной на службу пошла, в Чагадай. Опять батюшку привезём. С ним договоримся Ваську нашего окрестить и тебя причастить. Поговорим насчет венчания вашего с Ваней, а то, ведь, в грехе живете не венчаные-то – не будет детишкам вашим благословения от Бога.
     От этих слов всё сжалось внутри от страха – вижу, какая я грешница! Вижу, и ни чего не делаю во спасение -  продолжаю жить и копить грехи! 
      Матушка попросила:
        -А теперь, укажи, где мне переодеться в мой обычный подрясник, а то, боюсь, кабы лиходей какой не увидал такой, всю в крестах, расстарается и в органы капнет.   
               Я указала ей на чулан в сенях. Переодевшись, она перекрестила  меня, потом тайко выскользнула из задних ворот нашего двора. Как тень от ястреба, метнулась в лугах и исчезла в вершинке*.
               В горнице сопливо захныкал Васька и храп утих.
               - Чу, чу, - успокаивала его сонная маменька, но Васька расходился в рёв.
               Я взяла сынишку на руки – мокренький, вспотел.  На меня от его милого тельца повеяло детской кислятинкой, и счастье материнства до слёз лизнуло сердце.. Тихонько говорю ему:
               - Тебе каши молочненькой  сварила,  пойдём в энту избу, я покормлю…. А после к цыпкам пойдёшь с мать-старой…
               Васька, как услыхал про цыплят, враз затих и потянул меня к столу.
**********************************************************
*- порешить - здесь перевести, больше не заниматься содержанием скотины;
*- мать-старая (местное) – бабушка;
*- активисты – так называли группу людей( их набирали власти из района, некоторые сами по желанию становились такими  – не обязательно комсомольцы или коммунисты) жителей села,  наиболее активных агитаторов за вступление в колхоз, наделенных районными властями правом раскулачивать «богатых» и врагов (на их усмотрение ), им даже выдали наганы…для устрастки населения; а накулаченное добро брали себе, ненужное сдавали в артель… даже без задора совести открывали на деле базары-торги награбленным имуществом; несчастные покупали необходимые свои вещи, а деньги шли в карманы активистам; раскулачивать хозяина – грабить – могли несколько раз ,пока  тот не заходил в колхоз; а, порой, сами члены актива не были колхозниками и им это сходили с рук; это явление в селе пропало, когда все или почти все зашли в колхоз… добровольно… (со слов отца Соколова Ивана Ивановича);
*- пузинка (местное) – горшок, горлач;
*- схимонахиня – монахиня, давшая Богу обет выполнять особо строгие правила поведения в своей жизни и служении;
*- стукач – доносчик, нештатный сотрудник следственных органов милиции;
*- Чаша – здесь потир – церковная евхаристическая чаша, куда вливается красное вино;
*- Дары – здесь хлеб и вино, приносимые в церковь для осуществления Божественной Литургии затем освященные и пресуществленные в Тело и Кровь Христовы;
*- посивреть ( местное ) – озябнуть, посинеть от холода (натуги или чего – либо);
*- вершинка (местное) – овраг, поросший лесом.


                переход к ОГЛАВЛЕНИЮ: http://proza.ru/2021/12/10/1519
               
                переход к Главе 3:   http://proza.ru/2021/12/10/1527


Рецензии