Публикация в журнале Многоцветье имён 2 15 2021

Публикация в журнале "Многоцветье имён" г. Донецк №2 (15) 2021 г., стр. 231


ВАСИЛИЙ ТОЛСТОУС


ДВА КРЕСТА

ПОВЕСТЬ



I. КОСТЁР

           Вечер понемногу опускался на землю. Вскоре совсем стемнело. В чёрном небе звёзды засияли множеством колючих огоньков.
           Я собрался повернуть назад, в стан экспедиции, но в полукилометре вдруг увидел мерцающий огонёк. Он колебался внизу, в лощине. Отблески пламени костра поднимались снизу, висели в воздухе, и затем длинными языками опускались на землю.
           Я человек неробкий, но вдоволь наслушался страшных историй о местных «шалунах», когда-то промышлявших здесь разбоем, и теперь непроизвольно поёжился. Кстати, позавчера днём наши набрели на распадок, а в нём одиноко желтел старый человеческий скелет с разбитой грудной клеткой и выломанной челюстью. Жуткая картина. С того вечера заполонявшие всё свободное время байки про убийц прекратились сразу. Алексей Изотович, начальник нашей экспедиции, мрачно пошутил, что этот несчастный стал первой жертвой будущей автомобильной дороги. Не засмеялся никто. Мы как-то сразу почувствовали, что подготовительный период закончился, и впереди только тяжёлая и даже, быть может, опасная работа.
           Места вокруг почти безлюдные, жутковатые. Банды убийц нам пока не встретились, но казалось, что спокойствие обманчиво, и в любую минуту могли  пригодиться пистолет или винтовка. Вообще говоря, ни того, ни другого нам начальство не выдало, и от этого по вечерам досаждало ощущение постоянной опасности.
           Теперь, видя перед собой огонёк, больше всего не страх терзал, а вело вперёд любопытство. Людей здесь быть не должно – по крайней мере, километров на пятнадцать-двадцать вокруг. Хотя – чем чёрт не шутит!
           Любопытство победило. Я решил тихонько подобраться поближе к костру и выяснить, кто его хозяева. Осторожно, стараясь, чтобы не хрустнули под ногами ломкие стебли выгоревшей травы, я приблизился к неглубокой степной балке – скорее всего, пологому овражку. По его дну протекал маленький и бесшумный ручей. На противоположном берегу высился одинокий, но мощный утёс. Он тяжёлой глыбой нависал над широким омутом и рощицей невысоких раскидистых верб на берегу. Под ними, едва видимый за склонёнными ветвями, примостился крохотный домик. Перед входной дверью, ограждённый острыми камнями, разгорался костёр. Жердь, уложенная на вкопанные в землю рогатины, удерживала закопчённый чайник – он, видимо, собирался вскоре засвистеть под напором пара, образуемого закипавшей водой.
           У огня, спиной ко мне, сидел мужчина и длинной палкой подгребал толстые сухие ветки поближе к центру костра, тем самым питая пламя новой пищей. Я подумал, что его сутулая спина и худые узловатые руки едва ли могли принадлежать убийце и грабителю, и эта мысль немного успокоила.
           Собравшись с духом и предупредительно кашлянув, я не спеша спустился к ручью, перепрыгнул через узкий в том месте поток, и подошёл к огню. Мужчина неторопливо повернул голову и вопросительно оглядел меня с ног до головы.
           – Добрый вечер, – поспешил я сказать, и протянул свои ладони к прядавшему пламени костра, заодно показывая, что руки пусты. – Можно у Вас немного отдохнуть?
           – Отчего ж, если добрый человек, – ответил мужчина дребезжащим, старческим, но всё ещё сильным голосом.
           Ему можно было дать лет семьдесят, не меньше, на что указывали морщинистое лицо, усыпанное множеством проступивших капилляров, и опутавшие голову седые неопрятные волосы.
           Ни о чём не спрашивая, старик предложил чаю, и вскоре мы пили пахнущий дымом отвар каких-то душистых трав.
           Молчание затянулось. В качестве гостя я решил нарушить его первым. Рассказал, что приехал с экспедицией, намечавшей трассу будущей автодороги, что по вечерам осматриваю сделанное за день, и намечаю работы на завтра. На этот домик и его хозяина вышел совершенно случайно.
           Старик слушал и молча кивал. Когда узнал, что через балку придётся перебрасывать мост, спросил:
           – А где именно пройдёт ваш мост?
           Я мысленно прикинул направление, и вышло, что это сооружение придётся строить где-то рядом, о чём и сообщил старику.
           – Прямо вот здесь? – уточнил он.
           – Наверняка сказать трудно, – пожал я плечами. – Во всяком случае, недалеко отсюда. Плюс-минус метров пятьдесят или семьдесят.
           – А с ним что намерены делать? – старик указал на утёс.
           – Не знаю, – покосился я на каменную глыбу за спиной. – Будет мешать – взорвём.
           Старик оживился.
           – Взорвать – это хорошо. Ба-бах – и нету, – говорил он и почему-то улыбался.
           – Знаешь, что? – сказал он немного погодя, и в глазах его сверкнули отсветы пламени костра. – Тебе не стоит сегодня возвращаться. Лагерь вашей экспедиции далеко отсюда?
           – Километров семь.
           – Не близко, – покачал головой старик. – Луны нет. Можно легко заблудиться. А у меня поешь, выспишься. В лагерь вернёшься утром. Ну, как?
           Обычно я возвращался далеко за полночь, когда все мои товарищи спали.
           «Если придётся здесь заночевать, – думал я, – то в стан возвращусь как раз к их пробуждению, и тревогу поднять не успеют».
           К тому же идти в темноту, честно говоря, не хотелось, а у костра уютно и тепло. Словом, я согласился – старик словно загипнотизировал меня.
           – Ну, вот и хорошо, – обрадовался хозяин домика. – Вообще говоря, спать пока не хочется. Если не возражаешь, то после ужина, – а он у меня уже готов, – я тебе расскажу одну историю, она недлинная. Я как раз о ней подумал, когда ты про мост упомянул. Послушаешь?
           – Если не усну.
           – Ничего, если уснёшь, я доскажу утром.
           Стало понятно, что отвязаться не удастся.
           Ужин, довольно вкусный, состоял из приготовленной на огне дичи. По-моему, это была дрофа, степная птица, бегающая словно страус, но не летающая. Потом снова пили чай, настоянный на душистых травах.
           Я приготовился дремать, но после первых же слов старика это желание пропало.


II. СТАРИК

           – Согласись, добрый человек: тебя удивило, что в пустой степи вдруг, откуда ни возьмись, – костёр и дом.
           Я кивнул в знак согласия.
           Старик продолжал:
           – Я живу здесь.
           Он выдержал паузу и добавил:
           – Прямо здесь.
           – В Чумыше? – предположил я.
           – Нет, здесь, – он обвёл рукой вокруг себя.
           – Это сейчас, а вообще?
           – И вообще здесь. Уже, почитай, двадцать лет.
           Я опешил:
           – А зимой?
           – А что зимой? Домишко тёплый, мороза не боится.
           Он помолчал.
           – Да, двадцать лет прожил. А теперь, выходит, здесь пройдёт дорога…
           Старик загрустил, и налил ещё чаю: себе и мне.
           – А почему к людям не идёте? – спросил я и отхлебнул большой глоток душистого напитка.
           – Нельзя мне. Слово дал себе, что не сойду с этого места, пока не помру. Кстати, одному почти совсем не страшно. Я с детства вырос в степи, один. И знаю её как свою жизнь.
           – А чем же питаетесь?
           – Как же не прожить в степи? Слава Богу, зверь и птица ещё водятся, глаза покамест не подводили, да и ружьё в руках не дрожит.
           Старик подбросил в костёр пук хвороста, и загляделся на пламя.
           – Мост, говоришь, здесь построят? – услышал я его чуть дребезжащий голос. – Ну, так слушай. Знать, пришло время и для моего рассказа.
           Я не имел ничего против, и кивком пригласил начинать.


III. СЫН

           – Конечно, не всегда я жил отшельником – начал старик. – Случилось это, помню, где-то в начале лета, когда в здешних местах самое время для буйства всякой зелени. В тот год весна прошла мокрая, травы укрыли степь настолько, что даже дорогу кое-где затянуло, и нашим лошадкам пришлось тяжеловато: клематис и спорыш вымахали гуще овечьей шерсти.
           Ехали мы тогда на двух возах, везли, по-моему, продавать в город какие-то горшки: – теперь в точности не припомню. В городе собирались один из наших возов починить, а если нет, – то и новый справить.
           Вообще-то ехали мы просто так – на те горшки сами напросились. Мы почти кочевники – любили жить в дороге. И дед мой, и отец всю жизнь ездили по степи, а к людям почему-то не тянуло.   
           Конечно, тяжело приходилось зимой: морозы трещат здесь такие, что иной непривычный и Богу душу отдавал. Ну, а мы ничего, привыкли. Сколько отца помню, он зимой и спал с бутылкой водки, стоящей у кровати. Проснётся от холода, половину её вольёт в себя, – и снова спать. Крепкие мы были. Вот и я – прожил немало, а даже насморк не пристал ни разу. Питались чем Бог послал. Все наши выросли хорошими охотниками, а зверя здесь, особенно зайца, и посейчас много, – любому хватит. Тем и теперь живу, с голоду не помираю.
           Но ближе к делу. Помню, в тот день разбудило меня солнце. Оно как раз показалось из-за горизонта, и стало светить прямо в глаза. Стояли мы далеко от города. Вокруг высокая трава, ещё мокрая после ночи. Степь зелёная до самого горизонта. Я вообще-то привычный, но смотреть спокойно на степь не могу. До сих пор каждое утро начинаю с того, что встаю и просто смотрю вдаль, пока солнце траву не подсушит, и степь не помутнеет. Это чувство тебе, наверно, не понять, а я и родился здесь же, утром, прямо на возу. Над ковылём меня и обмыли.
           Сын мой тоже в степи родился, только зимой: не довезли мы его мать до города – растрясло её. Промучился я в ту зиму: у роженицы горячка открылась, а в городе вскоре и померла она. Хорошая женщина, но, если честно, любви к ней у меня не было. Присмотрел мне её отец незадолго до своей кончины, а отца я побаивался. Схоронил жену в городе, а младенца до поры оставил добрым людям. Как чуть подрос – я стал брать его с собой, приучать к степи. Эту науку мальчик понимал быстро и запоминал накрепко. Однако повело его в сторону от нашей семьи – слишком резвым рос и любил проказить.
           В то время ездили по степи нехорошие люди, о них впереди особый разговор. Чем они промышляли, никто не знал, но все называли их тёмными и старались держаться подальше. Встречали мы их часто: они подъезжали то воды напиться, то ещё зачем-то, но нас, правда, не трогали. Не любили мы их приезды: Бог знает, что у них на душе.
           А мальчик мой «тёмных» не боялся и даже просил покатать на лошади. Надо признать: их лошадки отличались скоростью бега, ветер обгоняли. Сердце болело за сына, но ещё больше опасался запретить ему их просить. Он этим кочевникам нравился – они говорили, что парень вырастет настоящим мужчиной, не в пример нам. Конечно, я понимал, что меня таким образом подначивали, и только улыбался в ответ.            
           В конце концов «тёмные» уезжали, и я принимался пенять сыну, однако он только стрелял глазками, сопел носиком, а в следующий их приезд начинал снова: покатайте да покатайте…
           Тем летом на лице сына уже пробивались усики, голос поломался, но по натуре оставался тем же мальчишкой: любил носиться по степи на лошади. Бывало, смеялся, когда на скаку сгонял с гнезда жаворонка, или пугал какого-нибудь зайчишку. Я глядел на него и любовался: волосы русые, густые до плеч, глаза чёрные, и в них прыгали какие-то огоньки. Весь гибкий, тонкий, весёлый.
           В то утро он ещё спал. Наши лошади паслись и косились на поднимавшееся солнце.
           Я огляделся. Всё спокойное, ровное – лист на траве не шевельнётся, а что-то не так, не по-всегдашнему. Насторожился: как бы не лихо какое.
           Начал присматриваться, и вижу: к нашему привалу издалека, с юга, как будто человек идёт. Дороги там нет, и он пробирается прямо сквозь стену высокой травы. Что за человек – не вижу, далеко очень. Роста небольшого, это я приметил сразу: трава ему по пояс. Идёт медленно, заросли руками разгребает, и смотрит под ноги.
           Разбудил сына: погляди, мол, кто к нам направляется. Он встрепенулся, взял в руки ружьё и притих, начал всматриваться. Повернулся ко мне и сказал:
           – Да баба это. Видишь: волосы.
           У меня зрение тоже хорошее. Пригляделся – и точно, баба. Волосы длинные, ковыльного цвета, а руки тонкие, женские. Ружьё сын положил, плечами передёрнул.
           – Гляди ты, – говорит, – баба и в такую рань.
           Посидели молча, подождали, покуда путница подойдёт ближе. Откуда она здесь взялась, подумалось мне. Город в другой стороне, а там, откуда она шла, вообще одна голая степь.
           Женщина остановилась шагов за триста от ближайшего воза. Смотрим: она на нас, а мы на неё. Думала, наверно: что за люди в степи стоят, не лихие ли. Потом всё-таки решилась, и подошла. Баба оказалась совсем молодая, лет тридцати. Лицо простое, округлое, налитое. Здоровая, крепкая. Ростом по плечо мне. Видно, из местных. Одета в обычное платьице, на вид грубое и ношенное-переношенное. Босая и по пояс мокрая от росы. Стоит, улыбается, показывая белые зубы, и молчит, узелок за плечами поправляет.
           Помню, молчали долго, даже как-то неудобно стало. Посмотрел я на сына, а он рот раскрыл и сидит как приклеенный. Я кашлянул, чтобы разрядить ситуацию, и говорю:
           – Здравствуй, барышня. Не откажешься с нами позавтракать?
           – Не откажусь.
           – Вот и хорошо. Присаживайся, как раз время приспело. Чего сидишь? – говорю сыну. – Дай барышне поесть, да и нам чего-нибудь.
           Сын достал буханку чёрствого, ещё городского хлеба, бидон с квасом, связку лука и пучок редиски.
           – Мяса не осталось? – спрашиваю.
           – Вчера доели последнее, – ответил сын.
           – Извините, – говорю барышне, – сегодня мяса нет. Зато есть хлеб и квас, да вот лука пучок припас.
           – Ну и славно, – ответила женщина, примостилась напротив нас с сыном, и развязала свой узелок. В нём оказались кусок хлеба и ещё что-то, но что именно, я не рассмотрел, потому что решительно завязал узелок, положил на воз и строго сказал:
           – У нас на всех хватит.
           – Спасибо, – сказала женщина, поправила платье и принялась за еду.
           У неё оказался тихий голос, довольно приятный и даже какой-то домашний.
           Сидим на траве, жуём. Сын смотрит в кружку: засмущался, видно. Молчим. Ну, думаю, самое время начать задавать вопросы.


IV. РЫЖИК

           – Откуда, – говорю, – идёшь, барышня, если не секрет, конечно, и как тебя звать?
           – Дарья я, – отвечает, – но больше Рыжиком зовут.
           – Рыжиком? – удивился я. – А отец с матерью есть?
           – Были ж, наверно. Я их не знаю. С детства по разным людям жила.
           – Это как? – не понял я.
           – Просто. Я лёгкая на подъём, сызмальства по свету хожу. Кто подобрее – накормит, кто подлее – прогонит.
           Сын перестал глядеть в кружку и из-под руки оглядел такое чудо.
           – И куда ж ты теперь? – интересуюсь.
           – На восток. Сначала в город, а потом – не знаю.
           – Мы тоже в город, – киваю.
           – Ну, так и я пойду рядом, – оживилась женщина. – Или, может, нарушу ваши планы?
           – Нет, отчего ж, – ответил я, затем взглянул на её убогий узелок и добавил:
           – Насчёт еды не беспокойся: дичи вокруг много, – настреляем.
           Она улыбнулась, её глаза широко раскрылись, и я вдруг заметил, что они синие-синие. Брови, – густые и тёмные в отличие от рыжеватых волос головы, – здорово дополняли их.
           – Правда? – обрадовалась женщина. – А в город когда придём?
           – Если не торопясь, то недели через две.
           – Две недели? – чуть не поперхнулась Дарья. – Что ж так долго? Я слыхала, что туда пути не больше трёх дней.
           – Да товар-то у нас пустяковый, подождёт. Охота теперь хорошая, отчего ж и не погулять? – отвечал я. – А если спешишь, то можешь идти, отсюда пешим ходом до города в самом деле дней пять. Но я советую: оставайся, не пожалеешь. Степь любит, когда по ней спокойно едут, не спеша.
           Дарья подумала, погладила свой узелок и вздохнула.
           – Ладно, – согласилась она. – И мне не к спеху.
           – Ну и добро, – подытожил я.
           Честно говоря, мне эта женщина сразу понравилась. Простая и, наверное, добрая. На неё хотелось глядеть и улыбаться. Перед ней не чувствовалось ни стеснения, ни скованности, ни отвращения, а ведь она всё-таки бродяжка. В чём тут дело, не знаю, но почему-то сразу поверилось: чистая душа.
           Собрались быстро: солнце мягкое только по утрам, а днём знойное. Хотелось до полудня успеть попасть к известной нам балке с ручьём, и там, в тени деревьев, переждать жару.
           Поехали мы спокойно, молча, но чувствовалось, что на душе уже не то, да и в голове как-то бестолково. Глупо, конечно: заставляешь себя успокоиться, а нет-нет, да и срежешь взгляд на девку. Казалось, что и сердце не так стучит – быстрее. Злился я на себя, но ничего не мог поделать.
           Пока ехали, Дарья штопала наши рубашки, и временами пела что-то про любовь и женскую долю. Жалобная такая песня. Казалось, что ещё малость – и заплакал бы, честное слово.
           Время пробежало незаметно. Не успели опомниться, а уж показался тот самый ручей. Мы здесь всегда жару пережидали. Над водой стояли старые вербы, да орешник рос кое-где. Ручей струился по маленькой балочке, а в одном месте, где скалу, похожую на нос, из-под земли выперло, – там эта речушка омутом просела. Получилось что-то, напоминающее озерцо.
           Остановились под скалой, в тени. Сын отправился напоить лошадей и заодно немного порыбачить, а мы с Дарьей наломали сучьев для костра, нашли и вкопали рогатины. Сидим, ждём.
           Неожиданно для самого себя я вдруг явственно увидел, как Дашины волосы ленивыми колечками улеглись на её голой шее и словно бы дымились от жары. Вдруг появилось неудержимое желание остудить их, растрепать, чтобы не загорелись. Я не смог удержаться и неловко, дрожащей рукой, погладил волосы и шею. Женщина замерла. Не сказала ни слова, словно ждала, что же будет дальше.
           Я испугался своей смелости и одёрнул руку.
           Дарья повернулась ко мне, и ласково, почему-то шёпотом, спросила:
           – Чего ты?
           Хоть убей, но я не знал, что ответить. Зачем решил погладить волосы? Не затем же, конечно, чтоб остудить! Совсем запутался и что-то настолько глупое сморозил, что Даша рассмеялась. Почувствовал, что краснею, поэтому встал, чертыхнулся в уме, и пошёл помогать сыну.


V. НОЧЬ И УТРО

           После обеда всех разморило, захотелось спать. Дрыхли долго, а когда проснулись, то решили в ночь не ехать, а здесь же и заночевать.
           Весь остаток дня я ходил злой на себя. Скрыть это состояние не смог, потому, глядя на меня, сын тоже молчал, изредка в его глазах читался немой вопрос, но мне нечего было ему ответить.
           Дарья сидела спиной к нам, занималась чем-то своим.
           Ближе к вечеру смогли добыть зайца. «Рыжик», – так с самого начала знакомства по её просьбе называл женщину сын, – приготовила дичь, кстати, довольно умело.
           Поужинали в молчании.
           Ночь пришла ясная, но безлунная. Лёг я в стог сена. Его мы с сыном скосили ещё месяц назад, и оно успело хорошо подсохнуть. Вообще-то это был  скорее стожок, а не стог, и стоял он на самом подъёме скалы. Деревья там не росли, поэтому возы наши находились в зоне прямой видимости, хотя в свете звёзд едва различались.
           Костёр внизу почти догорел. Ничто не мешало дремать, но мне не спалось, я ворочался и никак не мог успокоиться. Сын лежал неподалёку от костра и тоже не спал, шуршал сеном. Дарья легла в стожок, что стоял отдельно, у омута, и, видно, уже крепко спала.
           Бессонница не отпускала. В мыслях о Даше душа раздваивалась. Одна её половина предлагала завтра же, прямо с утра, сказать ей, чтоб уходила от нас и не разрушала сложившийся семейный мирок, а другая, как назло, шептала что-то ласковое, и даже, казалось, вздыхала. От такой неразберихи кружилась голова.
          Ну, думаю, очумел на старости лет. Пока ворочался, вокруг себя разбросал почти всё сено. Устал и потерял осторожность. Не заметил, что кто-то подошёл и стал дышать в затылок. Испугался, резко обернулся. Гляжу – «Рыжик». Она сидела на корточках, руки на коленях, голова склонилась немного набок. Лица не видно почти, но казалось, что губы дрожат.
           – Ты? – выдохнул, не веря.
           – Я, – прошептала Даша жалобным голосом.
           «Чем же она виновата передо мной?» – подумал я с неожиданной нежностью и, как можно ласковее, спросил:
           – Чего тебе? Почему не спишь?
           – Зачем ты обиделся? Я засмеялась не нарочно: ты очень смешной был, красный, – говорила женщина и гладила мою руку. – Хочешь, я больше не буду смеяться?
           – Отчего ж, смейся, у тебя это здорово получается. Честное слово, – говорил я и млел от её слов, от её близкого тепла. – И совсем я на тебя не обижаюсь. С чего ты взяла?
           Я произнёс это неожиданно, однако заметил, что в сказанных словах неправды не было. Не мог вспомнить, зачем полчаса назад хотел прогнать «Рыжика». Стыдно сказать: показалось, что моя бессмертная душа запросилась к ней чуть ли не на руки, словно к давно забытой матери. Захотелось ласки, чего-то хорошего, женского, чему я и название забыл.
           Осторожно, дрожавшими отчего-то руками, я взял её за плечи и мягко притянул к себе. Всё произошло без слов, только слышался звон цикад.
           И только потом, через несколько минут, в моей горячей голове что-то перемкнуло, и полились совершенно безумные слова. Я говорил быстро, но сам себя не слушал, только с жадностью всматривался в лицо Даши, хотел понять и для себя решить, кто она мне, и кто я ей.
           Дарья молчала – и не смеялась, внимательно слушала, только ресницы дрожали. От них, и только от них я почему-то ждал ответа. В полумраке лицо женщины сделалось мягким, белёсым, вызывало почти детский восторг. Я не сразу осознал своё состояние, а когда понял, слова сорвались сами:
           – Рыжик, милая, я люблю тебя.
           Удивляюсь до сих пор, как легко и необдуманно мы говорим такие вещи. И поражаюсь реакции женщин.
           Даша вдруг заплакала. Не горько, а тихо, уткнувшись в свои колени. Слёзы лились, но она их не утирала.
           Я растерялся, поднял её голову, целовал лицо и бездумно твердил:
           – Ну что ты, Даша, зачем ты… Всё так хорошо…
           Она продолжала плакать. Слёзы капали на моё лицо. Вкус любви – солёный. С матерью моего сына я такой вкус не знал. Целовал Дашины губы, щёки и глаза.
           Наконец она заулыбалась и потянулась ко мне.
           – Хорошо как, – прошептала.
           Ночь была длинной. Мы успели всё, и даже перед рассветом искупались в омуте, а потом обсыхали, бегая по степи. Догоняли друг друга, пока не согрелись. На восходе солнца поцеловались, крепко обнялись и, счастливые, наконец уснули.


VI. ДЕНЬ

           Следующий день помню смутно, отрывочно. Наше с Дашей счастье продолжалось. Кроме самих себя, никого не замечали. Вспоминаются почему-то мелочи вроде волосков на её тёмных от загара, упругих ногах. Редкие, светлые, волоски под ветром и от напряжения мышц постоянно шевелились. Не могу вспомнить её голос. Перед глазами только губы, полнокровные, пухлые и немного шершавые от степного летнего ветра. Они улыбались, когда Рыжик что-то говорила мне, и при этом смешно оттягивался вниз кончик маленького прямого носика. А как она смеялась! Ровные густые зубы приоткрывались почти все – двумя молочно-белыми рядами. Казалось: ударь по ним ветер – и заиграет музыка. В городе я видел рояль. Тощий, одетый в чёрное музыкант, ударял по белым и чёрным клавишам, и из инструмента лилась божественная мелодия. Дашины зубы отличались такой же белизной, как белые клавиши рояля. Казалось, они готовы зазвенеть в унисон со степным ветром. Даша иногда пела. Нигде и никогда впоследствии я не слышал таких песен. Хотя, по правде сказать, я и песен-то с тех пор не слыхал. Никаких.
           Тогда я ещё не знал, что всё перевернётся. Любовь к женщине горела во мне и вынимала из души наружу всё лучшее, что в ней было. Я забыл о своём возрасте и дурачился словно ребёнок. Мне нравилось, что во многих ситуациях верх держала она. Оказалось, что приятно чувствовать над собой сильную волю, ожидать любой её приказ, чтобы тут же его исполнить.
           День пролетел незаметно. Мы не трогались с места. Нам с Рыжиком было хорошо вдвоём. Я сказал сыну, что пробудем здесь, пока не надоест. Ему это не понравилось. Он поджал губы, но промолчал.
           Всё это время сын избегал нашего с Дашей общества, часами пропадал Бог знает где, и возвращался только поесть. На Рыжика он почти не смотрел. Наверно, злился на нас за бездеятельность, или ревновал. Тогда я не придавал этому значения.


VII. ВЕЧЕР

           Стемнело. Сын изжарил добытую им утром дрофу, мы неспешно поужинали и разбрелись: он в одну сторону, а в другую – мы с Дашей. Когда взошла молодая луна, послышался храп лошади и хлёсткие удары кнута.
           – Лошадь бьёт, – сказала Даша.
           Меня взяла досада. Что за чёрт!
           Я встал и подошёл к парню. Он уже не стегал нашу старую рыжую кобылу. Она стояла в стороне, дрожа наставленными ушами. Сын сидел у костра и похлопывал кнутом по колену.
           – За что лошадь ударил? – спросил я.
           Сын вздрогнул и отодвинулся. Очевидно, в моём голосе услышал угрозу.
           – Застоялась без кнута. Разок можно, – неуверенно ответил он и, показалось, поглядел с удивлением на кнут, словно тот во всём виноват.
           – Глупый ты, ничего не понимаешь, – догадался я, и хотел погладить сына по голове, но он резко отстранился и вскочил.
           – Иди спать с ней и не мешай мне! – крикнул сын.
           В его словах послышались слёзы. Он повернулся и ушёл прочь.
           – Дурак, мальчишка, – расстроился я и пошёл к Даше.
           – Ну, что? – спросила она, когда я лёг рядом с ней, и поцеловала в губы.
           – Дурит мальчишка, ревнует меня к тебе.
           – Ничего, привыкнет.
           – Дай-то Бог, – качал я головой, зная, что мальчик горячий, и неизвестно, что у него на уме.
           Рыжик принялась меня утешать, при этом сама чуть не расплакалась, говорила, не нужно ли ей уйти. Мол, она не хочет стоять у мальчика на пути. Чем больше говорила, тем сильнее я злился на сына, и решил задать ему трёпку.


VIII. ОБЪЯСНЕНИЕ

           Утром сын подошёл первым. Он, видно, плохо спал: глаза опухли, под ними появились мешки.
           – Отец, – начал он и оглянулся.
           Рыжик ушла умываться, и мы остались одни.
           – Отец, что же это делается? Да, я молодой и меньше твоего понимаю в жизни. Но скажи, что делается? Товар не везём – это ладно, пусть. Но эта женщина всё спутала. Что будет завтра – не знаю. Что делать – не понимаю. Я перестал думать так, как прежде. На что тебе эта женщина? Пусть уйдёт, и мы станет жить как всегда. Мы ведь раньше так хорошо жили, отец!
           Он говорил всё быстрее, взахлёб. В его ставшие сумасшедшими глаза я старался не смотреть. Бедный мальчик, он так любил меня!
           – Понимаешь, в чём дело, – отвечал я, стараясь взвешивать каждое слово, – так случилось, что мы с Рыжиком полюбили друг друга. Это большое чувство.
           – И оно больше, чем к моей матери?
           – Пожалуй, да. Поверь, так бывает. Я не виноват в этом. Ты должен меня понять. Я не забыл твою мать, но что тут можно изменить? Такая вот беда, сын…
           – Но мы же без неё так хорошо, спокойно жили, и очень много лет!
           – Ну, не знаю. Понимай как хочешь, а я тебе всё сказал.
           – А мне что теперь делать? – крикнул сын так громко, что я испугался, не услышит ли Даша.
           – Что делать? Да то же, что и раньше, – понизив голос, убеждал я. – Помирись с ней. Дело пустячное, поверь.
           – Я с ней не ссорился, – сказал сын с горечью в голосе. – А дело и вправду пустячное. Но вряд ли она с тобой долго захочет жить. Я подожду.
           Он повернулся и ушёл. Окончание разговора меня успокоило. Подождёт, перебесится, подумал я, а там как-нибудь и сладим.


IX. РАЗГОВОРЫ

           Пролетели ещё два дня. Мы стояли на том же месте, не двигались. Солнце всходило и заходило, погода стояла ясная. Мы с Дашей жили одной семьёй. Она повеселела, да и я не тужил. Сын с нами не разговаривал, всё ходил по степи, а по вечерам приносил добытую дичь.
           Утром третьего дня, проснувшись, Даша нашла своё платье изорванным в нескольких местах. Сын постарался, и платье надеть было невозможно.
           – Ну, подожди, гадёныш! – вскипел я, и хотел было пойти и отодрать мальчишку, но Рыжик остановила меня.
           – Не надо, – сказала она. – К нему пойду я, а ты сиди здесь, а то наговоришь мальчику глупостей, и получится, что я всему виной. Так что попробую сама.
           Я сопротивлялся, но Даша всё-таки уговорила. Честно говоря, это меня устраивало: всё-таки в склоках не чувствовал себя уверенно – казалось, что сам кругом виноват.
           Рыжик два часа, не меньше, штопала платье: оно у неё единственное. В итоге получилось неплохо. Надела, повернулась передо мной, мол, как. Я глубокомысленно кивнул и поднял вверх большой палец. Даша просияла и уверенной походкой отправилась на поиски мальчишки.
           В нашем импровизированном лагере сына не оказалось. Я встревожился, подумал, не ушёл ли он вообще, но Рыжик всё-таки нашла его.
           Изорвав платье женщины, он в самом деле собирался уйти от нас, и Даша отыскала его ниже по течению ручья, довольно далеко. Взобравшись на утёс, я их видел, но на таком расстоянии слов, конечно, не слышал.
           Сын сначала смотрел в землю, но потом поднял голову и стал внимательно слушать. Они говорили довольно долго, а на прощание, что мне совсем не понравилось, Рыжик погладила его по волосам.
           Я спустился с утёса и подождал их. Сын уже не глядел зверёнышем, и даже улыбался.
           После обеда поговорили о том, о сём, но о ссоре – ни слова. Потом Рыжик подошла ко мне и сказала, что с сыном она говорила о нашей любви, просила прощения.
           – Зачем погладила? Можно было и без этого, – бурчал я.
           – Приголубила, – засмеялась Даша. – Мужчины ласку любят.
           – Какой же он мужчина? – не согласился я. – Он мальчик.
           – Всё равно, – улыбалась Даша. – Зато помирились.
           Я недоверчиво покачал головой.


X. ЖЕНСКАЯ ЛОГИКА

           Жизнь потекла по-старому. О ссоре и примирении сын говорить со мной не стал, да и я старался прошлое не трогать. Мы снова ходили вместе с ним на охоту, Рыжик занималась готовкой, – в общем, всё утряслось.
           Через два или три дня я начал замечать, что сын стал как-то странно посматривать на Рыжика: не прямо, а больше искоса. Казалось, он приглядывается к ней, привыкает – но нет, взгляд его при этом становился каким-то вороватым, оценивающим, точь-в-точь как у меня в тот день, когда мы повстречали Дашу.
           Сын стал оказывать женщине знаки внимания: то костёр поможет разжечь, то воды принесёт, – и всё это молча, будто так и надо. Со стороны были хорошо заметны его старания, но я мешать не стал. Успокаивала уверенность в любви Рыжика к себе. Нужно сказать, что Даша тоже замечала ухаживания сына, но не пресекала, – наверно, тоже думала, что так спокойнее.
           Однажды, напоив наших двух лошадей, и уже подводя их к лагерю, я вдруг увидел, как сын и Рыжик под вербой стояли друг напротив друга, и сын о чём-то страстно говорил, жестикулируя руками: то раскидывая их в стороны, то прижимая к своей груди. Я отметил его слишком смелые глаза и забеспокоился.
           Позже, когда мы с Дашей остались наедине, спросил:
           – Зачем ты это делаешь? Признайся: тебе нравится этот мальчишка?
           – А что, мальчишка как мальчишка, – ответила она, ничуть не смущаясь.
           Я растерялся и глупо заморгал.
           – А как же я? Как же я, Даша?
           – Успокойся, милый, – гладила она мои волосы. – Я всего лишь подумала, что, если мальчика не приласкать, то он опять надуется.
           – Сегодня, – прошептала она, улыбаясь, – он подошёл, пока тебя рядом не было, и признался в любви. Правда, забавно?
           – Совсем нет, – встревожился я. – Он теперь житья нам не даст.
           – Ничего. Я же не дура какая-нибудь. Всё образуется, милый. Не волнуйся.
           Я почесал затылок. В голову лезли странные, нехорошие мысли. Будто ничего страшного и не случилось, но я чувствовал, что добром это не кончится.
           В отчаянии я попытался хоть немного отодвинуть события, которых по-настоящему боялся. Вздохнул и сказал:
           – Знаешь, что? Теперь вас наедине оставлять нельзя.
           – Будешь следить? Что ж, попробуй, – согласилась Даша как-то слишком быстро и  равнодушно, и что-то чужое блеснуло в её глазах.
           С тех пор я ходил за Рыжиком тенью, стараясь ни на минуту не оставлять одну. Прежнего спокойствия и уверенности в себе уже не чувствовал.
           Сын продолжал жалить Дашу взглядами, и я находился в постоянном напряжении, выслеживая и её, и его. Даша это замечала и грустнела.
           – Перестань изводить себя, – сказала она однажды. – Своими глупостями ты ничего не добьёшься. Всем становится только хуже.
           – Что же делать? – мрачно спросил я.
           – Да хоть что. Пойми: всё не так серьёзно, как тебе кажется.
           – Не думаю, – качал я головой.   
           – Да брось ты, в самом деле. Говоришь, мол: я одна, а вас двое. Но сам же доказывал, что он ещё мальчик. Какие вы соперники?
           – Мальчик, – согласился я. – Но…
           – Никаких «но», – рассердилась Даша. – Нечего ревновать, слышишь? Это глупо, в конце концов.
           Немного погодя заметил, что она стала со мной какой-то тоскливой, равнодушной и бедной в ласках. Приписал перемену обиде, старался нежностью заставить её сердце немного оттаять. Нужно признаться, что это часто удавалось.
           Но однажды вечером я их всё-таки проворонил. Они стояли у той же ивы и разговаривали. На этот раз говорила она, а он только слушал и улыбался.


(Окончание повести "Два креста" в следующем номере)