БЫЛА - НЕ БЫЛА...

                БЫЛА – НЕ БЫЛА…               

      Как «любовь и разлука», так радость и горесть… Утро-то какое – покается тот, кто умер вчера! Начало лета. Лес уже распустился, тепло, свежо, и «солнце смотрит прямо в глаз…». Иван Алексеевич вышел за ворота и направился по натоптанной скотом тропке – проверять поставленные с вечера сети. Он наперёд и безоговорочно знал, что сети не будут пусты, потому что такого ещё не бывало. За ним, обыкновенное дело, увязался юноша – кобелёк по кличке Шулюкан. «Уж где же отстанешь…» – ласково, одобрительно проворчал Иван Алексеевич.

      Поляны перемежались узкими перелесками, в которых уже доцветал багул. Соцветиями распустились ольховые серёжки. Нежные кисточки лиственничной хвои ещё источали свой тонкий аромат. Белой пеной цвела таволга. В разных сторонах ворожили кукушки. В зарослях пичужка нежным по;свистом, с глицериновой прозрачностью, выводила коленца своей незамысловатой, трогательной песенки. На лиственнице, с высохшей шпилем верхушкой, каркала ворона. «Ты-то! Нашлась, тоже мне… София Ротару! – просмеял её Иван Алексеевич. – Уж извини, не буду я рукоплескать твоему исполнительскому мастерству!»  А вОрона, сторонкой  пролетавшего одному ему ведомо куда, он обозвал птерозавром, вором, «ж-жареной курицей», припомнив тому какие-то старые его грехи….

      В одном из перелесков Шулюкан, семенивший по тропочке, бросился в сторону, где зачирикал бурундук, взбегая на дерево. С полной решимостью, с разбегу, Шулюкан хотел также взбежать на дерево, чтобы настигнуть и повергнуть зверя, однако, потерпел фиаско, и, взвизгнув от досады, разразился отчаянным лаем. «Молодец, охотник! Будет толк!» « Не ругай ево… – маленько погодя, просительно обратился к нему Иван Алексеевич. – Брось заниматься детством! Плюнь! У нас с тобой впереди большие дела – белковать по осени будем! Ты посмотри, какая шишка уродилась!» Иван Алексеевич на ходу отломил веточку с раскидистой лиственницы. Молодые лиственничные шишки свекольного цвета нежно, рубиново рдели на солнце, радовали сердце. «Есть корм, будет и белка. Обошлось нынче, не прибило заморозками в цвету.»
 
      Шулюкан сделал, как ему было сказано: плюнул на бурундука и, опередив хозяина, с прежним энтузиазмом продолжал знакомство с окружающим миром. За ним водилась детская болезнь – гоняться за птичками, выпугнутыми из кустов. «Не догоню, дак хоша (хотя бы) согреюсь…» – намеренно косноязыча и находя в этом свой юмор, подшучивал над ним Иван Алексеевич.

      На просторной поляне, недалеко от тропы, одиноко стоял белый конь, понуро опустив голову. Когда Иван Алексеевич поравнялся с ним, тот, очнувшись, вскинулся и уставился на него. Иван Алексеевич поздоровался  душевно и задал ему пару шутливых вопросов, заведомо не имея никаких видов на то, чтобы услышать ответы – вроде того, о чём задумался, детина? Никак, вспоминаем давно минувшие дни? «Жить да радоваться надо, то есть, бить копытом, вот как я, например. А ты, понимаешь ли – в тяжёлые думы.… Это как?» Конь с изумлением неотрывно смотрел на него, и по мере того, как Иван Алексеевич проходил мимо, поворачивал за ним голову. Проводив его взором, он снова обречённо предался… воспоминаниям давно минувших дней.…

      Навстречу по тропочке важно, враскачку, одна за другой шествовали на утреннюю дойку три коровы. Увидев идущего прямо на них человека, они остановились в нерешительности. Иван Алексеевич, как и с конём, поприветствовал их так же душевно. «Что смот-трим? Я – Иван Алексеевич, не узнаёте, что ли? А вы чьи это будете, мадамы? У нас, как я полагаю, сейчас совсем не тот случай, чтобы мне уступать кому-то дорогу!» – и он резко, в утычку ногами, вскинув кверху руки, подпрыгнул на месте. Коровы шарахнулись в сторону и встали, как вкопанные, а одна из них, откинув хвост дугой, сгорбилась и, не спуская с него глаз, состряпала большую лепёху. «Бесстыдница!» – сделал ей замечание Иван Алексеевич. На том он дружелюбно распрощался с четвероногим народом.
               
      По пути, в сторонке, с земли взлетел кроншнеп и простуженным кликом оповестил окрестности о появлении на горизонте некой угрозы явно в лице Ивана Алексеевича, никак иначе. «Ку-вик, ку-вик…». «То я не знаю, что ты – кулик, – отвечал ему Иван Алексеевич. – Провокатор, хвастун!» Неспешно набрав высоту птичьего полёта, кроншнеп с заполошными кликами стал озабоченно делать над ним беспорядочные круги. «Оглушил, крикун!» – заругался Иван Алексеевич и показал ему кулак. В ответ на это кулик заложил вираж и обронил из-под себя белую каплю. И так как Иван Алексеевич своим естественным ходом удалялся от владений кроншнепа, тот, наконец, отстал, залившись торжествующей трелью, зачисляя себе в заслугу, кто бы сомневался, тот факт, что угроза благополучно миновала.… На удалении своим видом, с острыми крыльями и длинным клювом, он смахивал на большого комара.

      Три сети вчера затолкал Иван Алексеевич нори;лами – сбитыми шестами. Две «сороковки» , ленковые, проставил в плёсе, а одну мелкоячеистую «коротышку», случайно оказавшуюся в мешке в самом низу – сразу под перекатом, наискосок, на границе с клином затишья, где струя отбивалась в сторону противоположного берега. Поставил так, на всякий случай, раз уж  оказалась в мешке. Может, хариус попадёт...

      Ещё издали он воочию удостоверился, что в сетях, судя по утонувшей ломаной цепочке берестяных поплаво;в, дело есть. Он подошёл к крайней, третьей по счёту от переката, выпутав одного за другим два серебристых сига, откинул их на траву, далее – три средних ленка. Один из них ещё окончательно не уснул и время от времени неряшливо перебрасывал себя с боку на бок. Подбежал Шулюкан. Ленок его сильно занимает. Несмело ударил ленка лапой и хотел с ним играть… Иван Алексеевич, потехи ради, сунул ему к носу ленка: «На, кушай!». Шулюкан сконфузился и отвернулся брезгливо. «Фу, страм! – сморщившись, с пониманием резюмировал за него Иван Алексеевич.  Подцепив ленка под жаберную крышку, обжимая пальцами другой руки, снял с него  налипший песок. Всю рыбу собрал в плетёный мешок.
               
      В самом конце сидел крупный ленок. Конец сети он закрутил в комок. Попал, видимо, недавно, потому как был не измотан, силён, изворачивался в руках. «Хорош, поросёнок…» – уперев большими пальцами в брюхо, Иван Алексеевич хрястнул его головой о камень. Ленок одеревенело вытянулся и, задрожав мелкой дрожью в конвульсиях, заскрипел. Иван Алексеевич прикинул на вес – «килограмма полтора - два будет…» и со словами: «Раз уже назвался ты груздем, то, стало быть, полезай у кузоу» (в кузов) хвостом вперёд, «солдатиком», опустил его в мешок. Во вторую сеть  попало четыре ленка, и все – хорошие, один к одному. Мокрые сети он развешал на вешала между двух тополей, огороженных от скота жердями. Первая от переката сетка была прибита волнами к самому берегу. «Вода, что ли прибыла? – остановился Иван Алексеевич, недоумевая. Углядев под сетью корягу, топляк («Что-то уж больно правильной, совершенной формы!..»), озадачился… «Да это же таймень!!!» – приглядевшись попристальней, обомлел он. Истинно, это был таймень – да таких непререкаемо внушительных размеров, что у Ивана Алексеевича враз пересохло в горле, и он решительно не знал, как ему сейчас быть!
 
      Нижняя, с кольцами, тетива лежала на дне. Верхняя, с поплавами – была положена течением и наполовину сверху накрывала тайменя делью, так что он стоял со стороны берега, в полутора метрах, нисколько не запутавшись, зацепившись за сеть лишь одним усом. Дно – мелкая, намытая большой водой галька, глубина воды – по колено как не меньше.

      «Сбегать домой за карабином, заглушить? Это минут сорок в оба конца… – лихорадочно соображал Иван Алексеевич. – Ага, будет он тебя дожидать… как раз! Целиком сеть утащит, такая колодина.… А что, если резко надёрнуть нижнюю тетиву, с кольцами, а верхнюю – послабее… он окажется как бы в мешке… может, запутается, перевернётся… а там перехватить дальние концы – глубина-то небольшая… как ни то…». Тихонько переступая, стараясь, чтобы не хрупала под ногами галька, и зачем-то согнувшись, как бы крадучись, не спуская глаз с тайменя, Иван Алексеевич стал приближаться к ближним концам сети, просто так накинутыми на большой угловатый камень. Таймень был недвижим, но, кажется, настороженно наблюдал за ним, в ожидании любой пакости со стороны этого надводного чудища, и определённо имел о нём своё, собственное мнение.…

      Взявшись за концы сетушки, собравшись с духом: «была – не была!» – Иван Алексеевич в смутной, тайной надежде, что получится именно так, как он мыслил, с решимостью и обречённостью самоубийцы, не желая томить больше себя, надёрнул их и в следующий момент стал свидетелем того, что сеть как пустышка была у него в руках, а таймень – бесстыдно вольный – по ТУ сторону сети. Он даже не шелохнулся в неведении истинного своего положения и, как бы в насмешку, продолжал стоять, как стоял. Затем, едва заметным движением хвостового плавника, будто сделав «приветик», не меняя положения туловища, плавно отошёл в непроглядную глубину.
               
      Иван Алексеевич чувствовал себя страшно опустошённым, оставшись наедине с собственной глупостью. И ведь посетила же здравая мысль в самом начале – сбегать за карабином! Шансы были хоть и не гарантированы, но вполне реальны. «Олух Царя Небесного! Соображенья-то нету, это же тебе не крокодил, чтобы запутаться в сети когтистыми лапами! Мелкая ячейка скользнула, как по мылу…».
 
      Скалы, деревья, тальниковые кусты – вся окрУга, для которой ровным счётом ничего не случилось – оставались убийственно равнодушны и безучастны к горести человека…