Есть озеро перед скалой огромной;
На той скале давно стоял
Высокий замок и громадой темной
Прибрежны воды омрачал.
<…>
И в замке том, могуществом великий,
Жил Ромуальд; имел он дочь... – Роберт Саути (1774–1833), пер. В.Жуковского
* * *
1. В МОНАСТЫРЕ. Печальные облака над щёткой далёкого леса бессильно тянулись по небу как клейкий овсяный кисель. Или как расползшиеся серыми шерстяными клочьями остатки тёплого платка на плечах прицерковной нищенки Джин. После обедни Джин тянет скрюченную – всю в бурых рубцах руку к лицу прихожан побогаче. А лицо… Лучше не говорить об этом! Там, где должны быть губы, изуродованные лиловые шрамы просяще изгибались. Отшатываясь, ей кидали в подол заранее приготовленную мелочь. Отойдя, брезгливо обтирали руки платками. Джин зловеще хихикала вслед.
Говорят, эта женщина была когда-то красива, но дом её вдруг сгорел. Разве могла изуродованная старуха быть красивой? И как могли дотла сгореть её дети: чтобы совсем-совсем ничего?.. Дети из соседних деревень иногда умирали: их забирали к себе боженькины ангелы. Только душу забирали. Поэтому после отпевания тельце без души хоронили на монастырском кладбище: такие недвижные беленькие куколки в аккуратном деревянном ящичке. Иногда куколки в красивых платьицах.
Старики устают жить, – им трудно ходить и даже есть. Вот они и умирают. Это понятно. А дети зачем? В этом мире так много непонятного. Я тоже быстро устаю, но умереть? Нет! Так холодно и скучно на монастырском кладбище! Кто туда каждый день ходит? Старый монастырский сторож, да я. Сторож бродит вечно пьяный. А сама к себе я же не приду?!
Когда испуганному осеним ветром солнцу с удавалось проскользнуть сквозь жидкие облачные дыры, далеко и за заовраженным лугом и мелкой ленивой речкой стволы сосен на далёкой опушке виделись совсем как новенькие высокие свечечки у киота! Стволы сосенных свечек розовели и золотились, а кроны вспыхивали по-летнему зелено. Но солнце тонуло в мутном небесном киселе, и вмиг на побуревшей опушке мрачнели – гасли тёмные сосны. Как страшная нищенка, они издалека тянули ко мне корявые руки-ветви. Брр… Мурашки по спине. Туман от слёз в глазах. Папа говорит: я – печальная фантазёрка.
Такой туман в глазах и от больного жара бывает. Помню смутно: сижу я на влажной траве совсем одна не под этими – под какими-то другими злыми и недобро звенящими деревьями. Солнце поманило и обмануло: дальше в тёмный лес идти страшно. Назад тоже дороги тоже не знаю. Холодно. Слёзы уже все вытекли. И тут приходит папа – в первый раз приходит. Уносит и согревает. Слишком много тепла! Огонь жжёт меня изнутри, и дядя-папа поит меня хорошей сонной водой… Но папа отчего-то велит забыть всё эти вредные глупости: «Ты просто болела, Эста - Лорет! И от жара многое забыла: от лихорадного жара люди даже имя своё могут забыть. Надо помнить только хорошее, чтобы жить».
Хорошее – это хорошо. Но много и страшного на свете. В монастыре шепчутся украдкой, что ночами с опушки приходят страшные голодные волки: то овца в деревне пропадёт, то собака. Прошлой зимой даже корову и лошадь загрызли. И есть будто один огромный красноглазый волк, который одним махом перекусывает человечье горло и выпивает кровь. Тот волк заклятый: простая пуля ему нипочём, только серебряная; лучше всего – отлитая из креста. Только пока ещё не нашёлся такой смельчак – охотник на волка. Отец Иоанн строго наказывает за подобные "дьявольские сказки". Но всё равно деревенские стращают молодых послушников: вы, дескать, у самого леса живёте!..
Через страшный лес серая лента дороги бежит от монастыря вдаль: через наполовину обваленный каменный мост в лес, через него на край знаемого мною света – в ближний город. Перед через лес поездкой монахи всегда со вздохами долго крестятся: "Сохрани и оборони Господи!" Сама я ещё никогда-никогда, даже летом не доходила дальше старого каменного моста. Сосны и манили меня, и пугали. Чтобы до опушки дойти одной?! Ну, нет. А какой он – этот город? Волки там есть? Моя мама умерла в городе далеко отсюда – в другой стране, – так папа сказал. Чужая страна где-то за морем, – насколько дальше за нашим лесом города? Что такое «чужая страна»: там одни умершие – как на кладбище? Вместо ответа забравшийся под пелерину порыв холодного ветра выстудил мне руки.
– Эсти! Эста-Лоретт! Опять на самом ветру! Разве ты хочешь простудиться и снова долго, долго лежать в постели?! На этот то раз я тебя совсем – ну нисколечко не пожалею! – так я папе и поверила!
Он меня только пугает. Мой папа самый добрый на свете: всех калечных нищих жалеет. Вот мой самый лучший на всю округу папа нежно поднимает меня, прижимает к груди и несёт к монастырским воротам. Привычно я удобно устраиваюсь на знакомых уютных руках.
– Папа! В той чужой далёкой стране ты нашёл меня совсем крошечной под деревом лавр?
– С чего ты взяла?
– Лоретт – такое высокое пахучее дерево лавр. Там тепло. Джин нищенка так сказала.
– Ты родилась как все дети, Эсти - Лоретт, сколько раз повторять!
– Тогда где же моя мама? Признайся: я упала к тебе со звезды! Звёзды такие красивые.
– Ах, Эсти! Упрямая маленькая фантазёрка. Наша мама просто умерла.
– Как она могла умереть: зачем ты ей позволил?! Она не должна была бросать нас, наша Аими!
– Не всё в жизни так, как мы хотим, дорогая. Люди уходят из жизни к своему Создателю.
– О! значит, мама теперь на звезде?!
– Ах, Эсти, Эсти! Вот, я уже испёк пирожных, а тебя всё нет и нет. Ты расстраиваешь меня. Зачем ходить так далеко?
– Я не хотела тебя расстраивать. Просто ходила попрощаться с речкой и с соснами издалека. И больше не пойду до весенних цветочков. А когда первые беленькие цветочки выскочат, я ведь тоже уже подрасту?!
Мне было тогда около шести лет, любящей бродить в неподходящих для детей местах, ничем другим не примечательной девочке. Был ли бережно несущий меня на руках высокий седой человек моим отцом? Не подобрал ли он под соснами нищего брошенного ребёнка как утешение в своем одиночестве? Кто знает?! Я любила его всем своим маленьким печальным сердцем. Не просто повар, но волшебный повар кондитер, вот кто он был мой папа. Не всякий ведь сумеет из взбитых сливок соорудить на блюде волшебный замок с башнями!
Позже я поняла, что отец был сначала лекарь: душистые мешочки с травяным толокном висели на стенах вперемешку с перцем и связками луковичек. Травяные настойки унимали кашель с лихорадкой. А примочки из травяной кашицы сводили с лица даже страшные оспины. Вот только каким-то странным королевским законом запрещалось лечить без пергамента с печатью. А печать эта очень, ну очень дорого стоила: неужели такая лечебная?! Словом, такой печати у нас не было. Поэтому папу звали будто бы только готовить больным бульон. Настоятелю же монастыря святого Франциска в постные дни папа подавал на вкус неотличимые от мясных овощные кушанья. И незлобливый настоятель сквозь пальцы смотрел на исподтишка врачеванье в соседних деревнях: Ведь все понимают, – какие мясные бульоны можно готовить у бедных?!
Говорили, будто раньше папа много странствовал за морем. Здорово! А вот, сколько помнится, всегда живу здесь – за невысокой толстой стеной шумного в воскресенье и скучного в остальные дни монастыря. Из всех его серорясных обитателей при монастырском кладбище сторож, когда выпьет, самый разговорчивый: тогда вместо сказок истории о живущих в богатых склепах призраках вылетают из него без передышки. Но ни разу в наших с ним прогулках меж могил я не видела ни одного стоящего призрака.
– Старый пьяница! Не забивай бедному ребёнку голову! – сердится папа.
А с кем же, скажите, этому бедному ребёнку играть? Кроме сторожа и поговорить то совсем не с кем. Тогда папа, как-то раз поколдовав вечерком, из белой извести сотворил цветные из извести кусочки: синие, красные, зелёные - всякие!
Упорно не желавшие являться призраки были забыты! На заднем дворе за монастырской столовой на серых стенах вырос цветной лес лес: к красному шару солнца тянулись синие сосенные руки-ветви. Выше сосен вырастали разноцветные цветочки-зонтики.Потому что несправедливо, когда цветочки такие беззащитные!Страшный волк сидел в клетке с такими мелкими дырочками, что его не было видно. Поэтому для ясности под огромным замком пришлось попросить сторожа подписать: «волк». Чтобы я уж совсем не убегала, папа выпросил для меня разрешение ходить в приходскую при монастыре школу только для мальчиков. Но раз уж мы всё равно жили в монастыре… Вместо длинной общей лавки единственную девочку усадили, на отдельный табурет. И перестали замечать: уроков не спрашивали, зато и не наказывали.
Так, слушая и по собственному почину разрисовывая грифельную доску на коленях, я скоро выучилась читать и ещё лучше – считать. Не ленясь складывать за мальчишек разные им заданные числа, недурно с ними ладила. Они даже избрали меня чем-то вроде негласного третейского судьи:
– Лоретт! Он первый мне мазнул по уху: правда?!
– Нет, это ты первый толкался! Она же всё видела и не будет врать! А, Эсти?!!
– Просто учитель вас обоих за драку побьет линейкой по пальцам. Больно-пребольно. А так я вам дам по большому миндальному печенью. Каждому! Когда помиритесь.
– Ну, это… – рыжий увалень и черненький как жук мальчики переглядываются, – ладно уж. Чтоб ты только не ревела и всё такое… Давай скорей!
Роль миротворицы мне очень нравилась, а набитая папиными пирожками и печеньями сумка много в том способствовала. Осенью и зимой эту примирительную сумку носили за мной на другой конец монастырского двора по очереди все мальчики: чтобы остаться попить чаю с пирожками. Летом занятий в школе не было. Зато с мальчишками же я теперь ходила к самому каменному мосту. В лес мы ходить всё же не решались: только самые большие после школьные взрослые мальчики ходили туда.
В обмелевшей речушки мои друзья - мальчишки ловили рыбёшек и купались. Я же подолгу смотрела на журчащие струйки: куда они бегут? Не в страну ли, где моя мама?.. Куда улетает из под холодного каменного свода гулкое эхо – как и молитвы на небо к богу?.. А лето зачем уходит?! Папе с прогулок я всегда приносила букетики:
– Спасибо Эсти! Но может быть, лучше отнести их деве Богородице в храм?
– У ней и так много золота и блестящих камешков от богатых дам. А ты опять сегодня даже не дышал на улице!
– Я работал, Эсти.
– Ты не готовил сегодня отцу Иоанну. Весь день толок свою сухую траву. Ты ведь, часто кашляешь, папа. Понюхай скорей живые цветочки: наберись сил.
– Ах, Лоретт, Лоретт! – наклоняясь, он так нежно вздыхал, целуя меня в макушку!
– Погуляй со мной, папочка! Крестьяне всё равно не дают тебе за порошки никаких монет.
– У них нет монет. И они страдают, Эсти. Разве тебе их не жалко?
– Отец Иоанн велит страдающим обращаться к Богу!
– Конечно, конечно, детка! Отец Иоанн совершенно прав. Но и целебный чай не лишний: настоятель-то его пьёт? Чем я лечил твоё больное горло зимой?! Мы потом с тобой об этом ещё поговорим, доченька. А теперь дай-ка я тебя поцелую, чтобы слетали только хорошие сны.
Видно, не всем с младенчества воспитанным в монастыре суждена крепкая вера: наспех бормотала я утренние и вечерние молитвы, совсем не боясь гнева божия. Ведь я ничего плохого не делала?! Со школой и приятелями жизнь стала почти никогда не скучной: даже воспоминание – плач на холодной лесной опушке ушло и не мучило. Жили бы мы себе с папой в пристроечке позади монастырской трапезной и жили. Всё меняется: нежданно-непрошено меняется.
_________________________________________________________
2. КАПРИЗНАЯ МАЛЕНЬКАЯ ГРАФИНЯ. Вот уж когда было не скучно, так это в начале сентября, в праздничные службы около Рождества Пресвятой Богородицы. Тогда в монастырь являлвсь уйма разодетого народа, - было на что посмотреть! А кареты - то, кареты! С настоящими сияющими стёклами. Слуги не хуже господ разодетые – даже с золотым галуном. «Выделываются» господа друг перед другом, – Джон-рыжий мой первый приятель сказал.
В тот год под самое Рождество монахи отчего-то уж слишком засуетились перед очень шикарной блестящей каретой. Смотрите-ка: высунувшийся из каретного окошка чем-то очень расстроенный худой высокий господин в белом паричке. Вот он, кривя рот, объясняет что-то самому настоятелю: рукой перед ним , эдак, нервно машет. Рука в белой перчатке, сверху перстни. Отец Иоанн не часто кого так почтительно встречать выходит!.. Ха! Кажется, отец Иоанн указывает на нашу пристройку? Поспешно выбежавший папа из кареты вышедшему нарядному господину тоже показывает на нашу дверь?
Взятые под уздцы лошади и в самом деле медленно тащат карету к нашим дверям. Вот чудо то! Тут другая, попроще и очень медленная карета заслонила от меня занятную картину. Повертевшись ещё немного во дворе, когда настоятель отправился служить обедню, я скользнула в отгороженный от комнаты входной кусочек-коридорчик. Папин голос:
– О, господин граф! Не волнуйтесь так! Её просто укачало по дороге: закружилась головка.
– Знали бы вы, как я испугался! Она недавно ещё была больна. Этот ребёнок так часто болеет! Значит, опасности нет?
– Никакой, мой добрый господин! Ей, конечно, лучше остаться здесь и отдохнуть в креслах. В церкви много народу. Душно.
– Это разумно! Я и сам так думаю.
– Вы можете спокойно слушать службу и благодарить бога за его милосердие. Сам я должен быть у настоятеля. А вот и моя дочь Эста-Лоретт! Она остается здесь с вашей дочерью. Эсти, ты пропустишь обедню ради больной девочки? – я пропустила бы её и просто так. – И как раз сегодня я пёк воздушные булочки со взбитыми сладкими сливками. Тут папа достал с полки накрытое салфеткой блюдо. – Сейчас принесут травяной чай и прочие мелочи.
– Селеста, дитя моё, вы согласны обождать меня здесь в обществе этой девочки? - В глубине кресла что-то, несмотря На тёплую погоду, закутанное в пушистый плед согласно мотнуло высунутой ножкой в серебряной туфельке.
Разве в этаких туфельках можно бегать по дороге? Сразу запачкаются и порвутся. И почему-то со вздохом я глянула на свои крепкие кожаные башмаки - предмет зависти босоногих мальчишек.
– Что-же, пусть ваша девочка развлечёт мою дочь. Ах, она плохо, так плохо кушает!
– Это сразу видно, ваше сиятельство. И жалуется на усталость в ножках?
Почтительно пропуская его сиятельство вперёд, папа ушёл с ним вместе. Как интересно: значит, в нашей комнатке самая настоящая графская дочка?! Пока оставленный графский слуга заставлял стол разными присылаемыми из кухни вкусностями, с интересом взирая через этот стол, я ничего кроме шевелящегося пледа не видела. Только когда в комнате кроме нас никого не осталось, существо в кресле с вылезло из пледа, как большая бабочка из кокона.
– Уф! Жарко под ним. Закружилась голова по дороге! Вот ещё! Глупости. Это именно в церкви у меня кружится голова. Свечей много – целый свечной пожар. От ладана щекотка в носу и чихание такое непрекращаемое нападает. В глазах всё, эдак, плывёт! – она махнула перед собой ручкой почти такой же беленькой, как кружевная манжетка.
Такой пышно разодетой бледненькой девочки моих лет я никогда ещё не видела даже по большим праздникам! Платьице – как небо синий бархат с серебряным кружевом - облаками; огромный бант – как упавшая на голову птица тоже серебряный. И даже настоящая нитка жемчуга на тоненькой шейке!
– Да что же ты так на меня серьёзно смотришь, девочка?! Просто как моя надутая бонна! Тоже скажешь, – некрасиво обманывать старших? Не захоти я ехать, - отец сильнее бы расстроился. А так он только совсем немного поволновался. Ты, разве, никогда не врёшь?
– Когда хожу гулять далеко, просто заранее ничего папе не говорю, – призналась я, и потом тоже, если не спросят. А бонна – кто и какая?
– Это выходит у тебя не совсем враньё: так, наполовинку только. У тебя, разве, нет бонны? – я помотала головой. – Ну, бонна… Бонна – такая учёная няня, будто вместо матери. Так полагается по правилам. На самом деле она – совсем лишняя, хорошо, – на днях ногу подвернула. А эти пирожные вкусные?
– Конечно! Ведь папа сам их пёк. Он даже может сделать торт-башню из сладкого крема.
– Хм! На вид-то они ничего себе. Подвинь-ка мне блюдо, – хоть ей надо было только привстать, я подвинула, – и сливок мне в чай налей – догадайся, наконец.
– А твоя… ваша мама не живёт с вами?
– Я её и не помню даже: она умерла давно, – с булочкой в руке свернувшись калачиком в кресле, она была похоже на яркое синее пятно со слишком большими и темно сверкающими на бледном личике глазами.
– И моя мама умерла: я тоже не помню.
– Умерла? Это хорошо! – я невольно выпучила глаза. – Потому что те, у которых есть мамы, все жалеют меня. А я этого терпеть не могу! – она стукнула маленьким кулачком по столу, и чай выплеснулся из покачнувшейся чашки. – Никогда не смей жалеть меня, поняла?! – Кхе-кхе…
– Очень мне надо! Лучше я себя пожалею. Наклонись скорей, – я постучу тебе по спине, чтобы крошка выскочила из горла!
– Кхе-кхе… Спасибо. Мое целое полное имя Рени-Селеста-Розабелла. С ума сойдёшь, пока всё выговоришь, правда?! «Рени» – у нас все: папа «Рени - Август». Братцы – «Рени – Альфред - Август» и «Рени - Джозеф». И бабушки, и дедушки, и пра-пра – все были «Рени».
– Зачем же у всех одинаково?
– Так уж полагается у знатных господ: имя рода называется. Отец зовёт меня Рени-Селеста. «Селеста» – небесная. А «Эста» – звезда. Твоё имя вроде как конец моего. Забавно? Только это сюсюкающееся какое-то «Селеста» мне совсем нравится. Ты зови меня просто Арабель: вот это звучит как пушечный выстрел с пиратского корабля. Есть такая баллада… Ты любишь баллады?
– Я их не знаю: это вроде песни?
– Не знает ни одной баллады! – я снова помотала головою – Здорово! – Ну, я сейчас тебе прочту…
Она изрядно любила поболтать и покрасоваться, моя новая знакомая. Вдохнув побольше воздуху, графская дочка с воодушевлением продекламировала в стихах, как вместе с кораблём утонула в бурном море прекрасная Розабелла. И все-то её предупреждали, чтобы в бурю не пускалась в плавание. Но упрямица не послушалась и поплыла, поэтому её могилой стала морская бездонная пучина. Честно говоря, печальная история про непослушную утопленницу мне не очень понравилась, но в монастыре таких историй не рассказывали, и мой открытый от удивления рот польстил тщеславию гостьи.
– Что же ты со мной не ешь пирожные?
– Да я их почти каждый день ем. Могу и не есть сегодня, – меня распирало от собственного великодушия.
– Каждый день? Здорово! А наш повар не умеет такие.
– А как выглядит море?
– О! Тебя никогда не возили на море? А, я забыла: твой папа ведь не граф. Море – это… это здорово! Вот в замке у нас есть большая картина: море с кораблём. Так я бы тебе показала. Где ты вообще гуляешь?
– Около речки. Иногда там, на кладбище, – я махнула рукой в нужную сторону.
– На кладбище! Где моя мама. Такой с фигурой плачущей женщины белый склеп, знаешь? – я кивнула, – и ты не боишься?
– Да ведь мы в двух шагах от него живём. И чего же бояться каменных статуй?! Сторож, тот, бывает, и спит на кладбище. Вот волков из лесу я боюсь.
– Волки… Папа раз привёз с охоты одного застреленного: зубы такие большущие, страшные. А я бы тоже хотела немного погулять на кладбище под луной.
– Да это-то легко! Не то, что куда-то к морю ехать. А под луной зачем? Можно и днём.
– Говорят, ночьюпод луной бледные призраки танцуют меж могил.
– Глупости. Ничего они не танцуют. С кухонного окна всё видно. Никаких призраков. Один сторож бродит с фонарём, да две монастырские собаки: рыжая и чёрная.
– Тогда скучно, если не танцуют. Ну, всё равно я бы прогулялась там ночью хотя бы назло бонне. Я в прошлом году упросила папочку и один раз с ним была в нашем родовом склепе. Где моя мама. Только мы днём были.
– Склепы все на ключ закрыты: там внутри как?
– Ничего интересного: холод такой, – внутри живота даже леденеет. Бррр.. Большущие гробы вдоль стен как диваны каменные. Внутри – гробы деревянные, внутри них… Ну, сама понимаешь. Нет, туда не стоит зря спускаться.
За окном послышались голоса и отец моей новой знакомой, и вместе с настоятелем вошедший в комнату с его сиятельство граф Рени-Август де Риле-Монте, один из первых благодетелей монастыря, с живым интересом посмотрел на вымазанные кремом порозовевшие щёчки дочери.
– Слуга передал мне, что вы, дитя моё, меня не звали, поэтому я позволил себе отобедать с отцом Иоанном. Здесь, действительно, отличный повар! Ты хорошо выглядишь Рени-Селеста! Карету сейчас подадут.
Нарядная дочка, хитро подмигнув мне, скорчила отцу плаксиво жалобную рожицу.
– Па- а-па, ведь ты опять завтра уедешь в гости? Мне будет та-ак ску-учно. Почему бы этой монастырской девочке не погостить у меня?
– Ммм… У неё ведь тоже есть отец, дорогая. Именно, этот умелец-повар, кажется. Он может не позволить ей.
– Как он может не позволить?! Ты же попросишь его, правда, папочка?!
– Я сам попрошу: без сомнения, он отпустит, – вмешался сияющий настоятель, – это честь для него и для всех нас.
– Ну, если ты так действительно хочешь, дорогая…
– Хочу, хочу! Даже очень! – она захлопала в ладоши, – и пусть к завтраму отсюда к нам пришлют торт-башню из крема! Ты ведь за тортом пошлёшь коляску, папочка?!
О моём мнении никто не справился. Но честно сказать, я ничего не имела против: кто откажется прокатиться в такой шикарной карете?! Кто не захочет увидеть настоящий графский замок?! Да все местные мальчишки попадают с зависти, когда узнают! Потом и разлука с отцом не обещала быть долгой. И через полчаса в обитой пушистым голубым бархатом уютной комнатке на колёсах я с замиранием сердца в первый раз катила через лес к неведомому замку. А вс неведомое и новое издалека кажется сказочным.
Рыжие сосенные стволы с двух сторон головокружительно мелькали за окошечками кареты. Моя новая знакомая – юная графиня Арабель болтала без умолку. На скамье напротив нас привычно погружённый в чтение изящной книжечки с золочёными уголками его сиятельство в белом паричке иногда находил нужным благодушно улыбаться нам краешками тонких бледных губ. На козлах рядом с кучером лакей нежно обнимал корзинку с воздушными булочками и печеньем. Сзади форейтор иногда трубил в рожок, чтобы возможные встречные очистили дорогу. Только никого на пути не попалось, и мы мирно - без встречи с волками и прочих опасных приключений прибыли в замок его сиятельства прямёхонько к вечернему чаю.
______________________________________________________
ЗАМОК РОДА РЕНИ. Медленно вкатив в распахнутые ворота, обогнув огромную, хитро завитую цветочными спиралями клумбу карета остановилась. Граф осторожно, будто хрустальную вазу, вынул из бархатной коробочки дочь, а слуга – меня. В уже падающих сумерках массивное серое здание выглядело не очень-то гостеприимно. На самом деле от старинного замка оставалась одна только круглая толстая башня. Коронованная толстыми красноватыми зубцами как нависающей шляпой, она подслеповато и недовольно щурилась на нас из-за пристроенного спереди поновее, но тоже способного бы выдержать осаду серокаменного в два этажа дома с претензиями на замок.
Сверху дверей таких широких, что могла бы проехать карета, кривляющиеся рожи на камни вырезанных каких-то змееобразных существ с крыльями показывали входящим хищные языки. Я невольно попятилась: просто невозможно противные рожи! Не лучше волка. Они же ещё и летают!
– Это химеры для красоты, – хихикнула сзади Арабель, – забавные, правда?
– О-очень, – покосилась я на графа: ещё обидится?! Ну чем же, скажите, эти голодные гады забавны?! Представьте, что вам такое приснилось, – разве приятно?! Странные они, эти знатные господа.
Чай в огромной как вся монастырская церковь зале я плохо помню: избыток впечатлений лепился в расплывчато пёстрое пятно. Кажется, я произвела благоприятное впечатление на хромую бонну: она посоветовала своей подопечной так же, как её новая знакомая, чисто мыть перед едой руки и не вертеться за столом. Совсем не к месту Арабель отвечала, что в карете очень пыльно.
– Да, да! Я давно уже собирался велеть переменить обшивку… – ещё более не к месту отвлёкся от неизвестных размышлений граф.
– На вишнёвую переменить.
- Какую захочешь, дитя моё. Это не принципиально, – слегка коснувшись бледными губами ещё более бледной дочериной щёчки, господин граф со вздохами удалился в кабинет. А мы отправились спать в сладко благоухающую комнату маленькой графини на кровать, куда можно было уложить ещё пятерых девочек. «Когда мы не так устанем, – как следует попрыгаем на ней. Это всегда забавно. А вдвоём будет ещё забавнее!» – шёпотом было мне обещано моей новой знакомой.
Между рассеянностью графа и капризным напором его дочери ничего не значащая бонна при открытых дверях в соседней комнатке бормотала перед сном обычные молитвы: «Отче наш, сущий на небесах… и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Аминь».
Помнится, следующим днём после утреннего чая и до самого обеда Арабель с удовольствием развлекалась примеркой на меня всех своих бесконечных платьев, сразу же выяснив, что из них половина ей со стороны совсем не нравится, поэтому теперь их буду носить именно я. Мне очень хотелосьсказать, что я не кула для примерки, но ошеломлённая новизной впечатлений на первый раз промолчала. Хорошо, что и платья наконец кончились.
Наконец, на сегодня выбрав себе голубенькое в рюшах, а мне – розовато лиловое с огромным бантом на поясе и бантиками на подоле, через ряд каких-то сквозных комнат Арабель потащила меня в каминную залу к огромнейшему как ворота зеркалу. С непривычки путаясь в пышных шёлковых складках, я то и дело оступалась, что очень веселило спутницу:
– Надо немного поддавать подол ногами: вот так! Чтобы складки подлетали вперёд тебя. Ты научишься. Бархатные платья ещё тяжелее, зато шикарные! …Эй! Эсти! Почему ты остолбенела? Какая муха тебя укусила?! Глупая! Это же только ба-альшое зеркало.
И правда, я совершенно остолбенела! В монастыре у нас было только гладко полированное железное зеркальце: в нём видно было растрёпанные волосы или грязь на лице. Но это было сосем другое зеркало! Привыкшие к зеркалам поймут ли?! В подпирающей потолок золочёной раме оно до головокружения ослепляло опасно блещущей глубиной. Смотришься, – будто с моста в воду летишь.
Длинная увешанная старыми мечами и щитами зала в зеркальной раме разбегалась - растягивалась в обратную сторону, туда, где должна была бы быть стена, но виднелась отражённаяв залу распахнутая дверь, совсем как настоящая. На перекрёстке - перепутье двух зал такими маленькими и беззащитными являлись в чудесном стекле две шёлковые худенькие девочки. Довольно похожие, если не слишком присматриваться: потому что складок, бантов и рюшей отражалось больше, чем девочек.
Упавшая из окна волна света волнами пробежала по стеклу, будто в нём отражённое желая стереть или перемешать. А что как, правда, различия сотрутся, и папа не узнает меня?! Говорят, - первый момент ощущения своего «я» это как удар. Осознание своего отдельного от мира «я» ко всем приходит разно. Может быть, даже есть преспокойно дожившие без него до старости? Ко мне этот момент пришёл тогда, из зеркала: было и интересно, и страшно и неудобно, будто знакомый мир опасно раздвоился.
Разве та, за зыбкой, как вода, поверхностью, незнакомая, в лиловых шелках девочка – я?! Я – это выросшая в монастыре бедная Эста-Лоретт в скромном холстинковом платье: где же она теперь? У Лоретт есть добрый папа, а у той, в зеркале?! Та, вторая в шелках – тоже «я» или не «я»?! Тени заскользили по зеркалу: казалось, целая цепочка одинаковых, всё более бесплотных девочек побежала в бездонную зеркальную вглубь.
– Ой, папочка! – я закрыла лицо руками.
– Глупая! Это у тебя с непривычки. Ко всему привыкают, так папа говорит. А знаешь, что мы похожи! Я сразу – ещё в монастыре заметила. Только не сказала. Здорово! Нам ещё бы совсем одинаковые платья… Нет, лучше одинаковые банты, волосы распустим и будем раза по три меняться платьями. Слуги попадают, бонна с ума сойдёт: вот умора-то!
– А ваш папа?
– Папа? Он посмеётся и всё, – томно закатив глаза, она очень похоже передразнила: «Это не принципиально, дорогая!» Ха-ха! Ты говори мне «ты», а я всем велю тебя называть на «вы» как отражение его сиятельства графини. Только не вздумай обижаться. Честно говоря, так скучно одной бродить по комнатам. Это, между прочим, родовое зеркало.
– Я не обижаюсь. Давай от него отойдём. А почему – как это родовое?
– Ага! По кладбищу гуляешь, а зеркала боишься! Теперь-то ещё день. Вот при свечах я и сама немного боюсь: ведь там, знаешь, живут все наши, которые в склепе.
– Как это?! Мой папа говорит, – это всё глупости!
– Нет, не глупости!
– А настоятель отец Иоанн говорит, что с земли хорошие души уходят в рай, плохие – в ад. На земле кроме неподвижного тела совсем ничего не остаётся.
– Ну… – она затруднилась с ответом, – я слышала, есть такие, кто не хочет никуда уходить. Когда призраков нет на кладбище, где-то им надо жить? – последний аргумент сразил меня неоспоримостью, – Я сама вечерами сколько раз замечала: видишь в зале во-он те старые такие кресла перед круглым столиком? В зале-то кресла пустые, а в зеркале там прабабушка в обшитом чёрными блестящими такими камешками платье с предлинным шлейфом. Теперь таких не носят. А прабабушка в зеркале сидит себе как живая и раскладывает на столике пасьянс. А карты-то перед ней всё разно ложатся: в зеркало смотрящимся судьбу показывают.
– Тебе… тебе показалось.
– Смотри! вот и теперь чёрный шлейф скользнул! – Чёрные глаза Арабель расширились, она часто болезненно задышала. И после, когда мы подросли, сложно было до конца понять, где кончаются её шутки и начинаются невыдуманные странности?
– Я ничего не вижу! – изо всех сил я старалась не смотреть в одновременно страшное и притягивающее зеркало.
– Это потому, что в тебе нет пре… при… предрасположенности. Видеть ушедших могут только одной с ними крови. Вот взрослый братец Август тоже ну ни во что не верил: «У страха глаза велики, – говорит – тени там, да отсветы от камина». Так прабабушка в зеркале и обиделась. Возьми, да и загадай: «Карета у тебя перевернётся». Август наш – сорви голова парень! – смеётся: «Выпил я лишнего, вот и померещилось». А карета-то и перевернись через неделю: чуть не задавило его. Так братец теперь издалека только и кланяется этому зеркалу! Сама можешь порасспросить. Только он редко наезжает, задира Август-Фредди. Не дружат они с папочкой.
– Давай на сегодня уйдём отсюда! – взмолилась я, горячо пожелав, чтоб подобной родовой предрасположенности у меня никогда не было.
– Ну, уйдём. Только ты за обедом папе не болтай про прабабушку и всё такое: он не любит. Это у него принципиально.
За обедом я ничего «такого» не болтала. Погода держалась ещё на удивление тёплая, и в последующие дни уже скорее я с восторгом таскала запыхавшуюся Рени-Селесту–Розабель, попросту Арабель по саду: таких ярких высоких осенних цветов не было в монастыре. Мы вдоволь накатались по дорожкам в тележке запряжённой маленькой смешной лошадкой – мохнатым пони. По моим объяснениям к ужасу бонны и восторгу Арабель кучер привесил к суку старого дуба доску на толстых верёвках: качели, какие школьные мальчишки делали. Потом кучер нас на этих качелях раскачивал. Бонна охала. Визжа, мы взлетали к небу: на пару два порванных платья. Ничья.
– А что там, за той башней? – поинтересовалась я, когда сад был обследован.
– Там было ристалище для рыцарских турниров. О-очень давно. Сейчас просто лужайка. За ней от старого парка оставшиеся толстые сосны. Высоченные! Ещё за ними в лесу – старый пруд, вроде как маленькое озеро. Туда… туда не разрешают даже мне. Принципиально.
– Мы никому не скажем!
– Далеко-о, ножки у меня устанут!
– Скажи бонне, что молодой слуга будет катать нас в запряжённой пони маленькой тележке по саду. Бонна же с нами не поместится?! А слуге потом вели везти нас к озеру.
– Здорово! Как это я сама не догадалась? Да ты выдумщица совсем как братец Август-Фредди.
3. ЗЕРКАЛЬНОЕ ОЗЕРО И ПОРТРЕТ ПРАБАБУШКИ. Толстые, из-под земли повылазившие к свету корни извилисто перечёркивали когда то широкую дорожку. Кое-где из хвои высовывались остатки устилавших дорогу каменных плит, теперь корнями разломанных. Они такие сильные – эти сосны! Погожим днём нагретая земля сквозь слой прелых иглок дышала таким особенным крепким хвойным духом, что хотелось лечь и бездумно пить его как целебный напиток. Выскочив из тележки, я обняла сосну: тёплый золотистый, ствол нежно подрагивал: сила жизни - тяга к небу заструилась по моим рукам тоже. Где-то очень высоко протыкала голубизну неба сосновая крона. Так бы стоять, стоять… Больше ничего!
– Ваше сиятельство! Вы отстанете!.. Ой, я запутался! Вы здорово одинаковые. Кто из вас «ваше сиятельство»? – скажите бедному парню! – взмолился недавно ещё в слуги взятый из деревни арень.
– Называй так обеих! – веселилась в тележке Арабель, – Эй! Эсти, набери мне сосенных чешуек, они такие занятные: похожи на облака.
– Не прижимай их к себе,– ты платье смолою испачкаешь!
– Это не принципи-а-льно: просто сошьют новое.
…Ах! Что это?! Сосны расступились, и кругло блеснуло уроненное с неба – с заоблачной высоты зеркальце: к самой его воде на единственную ровную полоску берега - маленький пляжик мы и выехали. Справа, слева и во всех других местах громоздились – окружали воду серые камни–глыбы. Цепляясь за камни корнями – как у нищенки Джин корявыми в шрамах руками, – сосны стремилисьвплотную подобраться к озёрному зеркалу. Сосны с камней склонялись к самой воде; вперемешку с облаками отражались - дрожали в водяном зеркале. Получался будто круглый цветной калейдоскоп из света и теней. Только озерная середка - центр сияла свободной от отражений поверхностью.
Одержимая исследовательским духом я вскарабкалась на ближнюю к пляжику большую чёрную глыбу - скалу, нависавшую над мрачно и густо зеленеющей внизу водой.
– Не наклоняйся! У тебя в самом деле закружится голова! – совет за мной взбиравшейся на скалу запыхавшейся Арабель пришёлся очень кстати, – Фу, как круто. Видишь: внизу вода рябит? Там холодные ключи на дне: упадёшь – в раз заледенит и вниз и утянет. Ни за что не пошла бы сюда одна.
– Здесь так здорово! Мне хочется петь!
– Лучше я тебе расскажу балладу. – Как обычно не ожидая согласия, она затараторила:
Есть озеро перед скалой огромной;
На той скале давно стоял
Высокий замок и громадой темной
Прибрежны воды омрачал...
– Здесь нет никакого замка. А ваш не так уж близко.
– Это же стихи! Просто вообрази, что замок есть, и слушай:
Случалося, что ветер и осокой
У озера не шевелил:
А волны в нем вздымалися высоко,
И в них ужасный шёпот был...
– Сейчас нет никаких волн!
– Не перебивай, сделай милость! Дальше:
Случалося, что, бурею разима,
Дрожала твердая скала:
А мертвых вод поверхность недвижима
Была спокойнее стекла…
Я невольно поежилась: разве спокойная озёрная водав самом деле не походила на зеркало?! Только волны не вздымались. Дальше в балладе дело ненадолго пошло веселее: у владельца замка была дочь: «Пленялось все красой его Доники: Лицо — как день, глаза — как ночь…» – правда, я на неё похожа?! «И рыцарей толпа пред ней теснилась: Все душу приносили в дар. Одним из них красавица пленилась…»
– Давай играть в эту балладу: посчитаемся, кто будет Доникой?! - предложила Арабель.
– А что с ней дальше было?
– Она умерла на берегу, и в её тело вселился демон озера.
– Я в такое играть не хочу!
– Глупая! Это же только игра! Я сама буду Доникой.
– Всё равно не буду играть. Лучше в весёлое. И озеро это самое обыкновенное, только в лесу.
– Нет, не обыкновенное! Здесь прабабушкина сестра утонула. Она нарочно бросилась с этой самой скалы насмерть.
– Зачем?!
– Ну, не знаю.
- Так может, только так бросилась, для вида, – а со своим парнем и сбежала! Прошлым летом из деревни тоже одна девушка сбежала с проезжим торговцем. А ленту оставила на берегу, где полощат бельё. Пока думали, что она утопилась, они уж далеко сбежали.
– Так то была деревенская девушка. Разве может знатная дама так оскорбить честь рода?!
– Тогда я совсем ничего в этой истории не понимаю.
– Я тоже не особенно понимаю. Но она точно бросилась: сестра её видела. На лодках искали её: всё баграми и сетями ловили тело, – ничего не нашли! Говорят, с тех самых пор вот на этой самой скале под полной луной она отжимает мокрые волосы и плачет: жалуется на злую долю. А кому она привидится, – долго не проживёт, – родовая примета.
– Какой же дурак пойдёт сюда через лес ночью при луне?! Специально повидаться с утопленницей?! Брр… А в замок эта ваша утопшая не ходит?
– В замок не ходит. Но может присниться не к добру: тоже примета. Похоже на сказку об одной злой водяной деве Лорелее. Ей мачеха тоже не позволила выйти замуж за любимого, поэтому она утопилась и стала волшебницей – хозяйкой воды. У неё было в обычае в белом платье на прибрежной скале чесать золотым гребнем длинные золотые косы и волшебными песнями заманивать рыбачьи лодки в пучину вод:
А скалы кругом всё отвесней,
А волны - круче и злей.
И верно погубит песней
Пловца и челнок Лорелей.
Баллада про злую утопшую волшебницу порядком испортила мне настроение: зачем надо было губить бедных рыбаков? Разобралась бы с плохой мачехой – и хватит!
– Ну, мачеху она тоже утащила под воду в других стихах, - пояснила Розабель. - А рыбаков топила от тоски по жениху. Она страдала, понимаешь?!
Хорошенькие такие страдания за чужой счёт! Холодок потёк у меня по спине: отец Иоанн говорит, что самоубитые – они неприкаянные, – ни в рай, ни в ад не попадают. Где-то же им надо жить до Страшного суда?.. Вдруг это правда: про зеркало - озеро и утопленницу и утаскивающую людей в пучину волшебницу? Когда постоянно себя кем-то воображать, это может на самом деле случится? Что-то не очень весело живут эти знатные господа.
– Арабель! Откуда ты эти всё баллады знаешь?
– От мамы остались такие красивые книги с рисунками. Мама любила их читать. И папа мне разрешил картинки смотреть. По ним я и читать выучилась. А ты как?
– Обыкновенно как – в школе по азбуке.
– Это скучно!
Зато безопаснее, скажу я уже взрослой. Раннее развитие воображения не всегда на пользу здоровью. Дети воспринимают всё буквально: как написано и нарисовано - будто так точно и было. Как заразная болезнь нередко поражает ухаживающего за больным, так и мне от Арабель картиночной буквальностью восприятия заразиться было суждено сильнее, чем она сама. А графский замок был идеальным местом для такого заражения. До сих пор не знаю: кое-что случившееся со мной в будущем – плод моего воображения или было на самом деле?! Но думаю, – начало было положено именно в тот день у озера скале.
Среди тёмных размётанных локонов бледненькое личико Арабель казалось ещё бледнее: «И были с той поры её – Доники – ланиты Не свежей розы красотой, Но бледностью могильною покрытые…» Ужас! Само собой представилось в белых буклях тоже бесцветное лицо отца юной декламаторши - его сиятельства графа. Почему они все такие бледные, будто тот страшный волк из леса пьёт их кровь?! Ай, что это: холодно сияющий диск в центре озёрной водной тарелки шевельнулся?! Нет, просто солнце блеснуло - отразилось.
– Арабель! А с самой вашей прабабкой что случилось?
– Она при жизни гадала, – и всё сбывалась. Очень уже старой в кресле на балконе нагадала себе скорую кончину. Да как треснет по картам кулаком: «Проклятые!» Тут и померла на месте. Ветер по саду те карты и разнёс. С тех самых пор найдет кто в саду карточку – верное несчастье.
Просто ворох примет какой-то! На всё у них родовые приметы, и хоть бы одна весёлая! Нелегко, оказывается, быть знатным человеком.
– Что это у вас все приметы страшные! Много их?!
– Ну, – озадачилась Арабель, – вообще, хватает.
– А прадед, и дедушка с бабушкой – они что? – я уже не ожидала ничего хорошего, – как умерли?
– Папин прадедушка в сражении погиб. Деда, – того на дуэли молодым закололи. А папина мама, моя бабушка просто от старости умерла.
– И все карты в саду находили?
– Не знаю точно. А вот по папиной линии двоюродный дедушка - был жуткий картёжник, так он...
Я почувствовала, что голова моя сейчас треснет на сто кусочков, и все они утянут меня в чёрную подскальную воду. Нет уж, – хватит таких историй!
– Джон! Джон, – истошно завопила я, – ты умеешь кидать плоские камешки с блинчиками: чтоб они отскакивали от воды?! Вот, как мальчишки в деревне соревнуются? Больше трёх раз чтоб отскочило, можешь?
Оставшееся время Джон азартно кидал для нас с причмокиваниваем вспарывающие водное зеркало камешки. Потом ехали домой. В замке за ужином бонна побранила нас за долгое катание в тележке за башней на лугу.
– Мы просто играли там в турнир. – Ковыряя паштет, без тени смущения важно врала Арабель, – Джон изображал рыцарей на ристалище. А мы – прекрасных дам.
– Этот Джон, сообразительный парень! Я сразу это заметил, поэтому и взял его, – отвлёкся от своего кофия граф. – Напрасно вы так волнуетесь, мадам: никаких разбойников в стиле Робин Гуда уже лет сто нет в этих местах. «Жил Робин Гуд в лесу, Где зелена листва...» - пережиток прошлого, знаете ли! Отчего всем так нравится верить в разбойников?
На том разговор благополучно для нас и кончился. В предпоследний пятый день моего гостевания в замке небо расплакалось - разразилось дождём, поэтому две девочки прогуливались в примыкающем к башне коридоре среди там развешанных портретов - предков юной графини. Назывался мрачноватый, продуваемый сквозняками коридор – картинной галереей, где бледные лица рода Рени без особой приязни надменно взирали со стен. Лица были похожие, только в разной одежде: в торчащих как колёса плоёных или стоячих как забор воротниках; в буклях, в локонах. Дамы – в париках и платьях самых немыслимых фасонов: от глухих до подбородка, до открытых, еле державшихся на плечах. Интересно, чтобы такие платья не сползали, их к коже булавками прикалывали?!
– Под платьями такие жёсткие – как латы корсеты, поэтому платья и не падают, - важно объясняла юная наследница рода Рени.
Мужчины на портретах красовались почти все с усами или с бородками. В латах и без лат – в шелках и бархате, с лихо закинутыми на руку или через плечо плащами. С мечами или золочёными кинжалами и шпагами, с заткнутыми за пояс пистолетами. Иногда господа изображались на фоне коней и борзых, иногда за ними простирались – туманные владения. В нашем обществе погружённые в созерцание собственного величия портреты явно не нуждались! Из этой компании единственный с довольным лицом растрёпанный господин закованными в железные перчатки руками судорожно сжимал огромный окровавленный топор на длинной выше его головы ручке. Кровь капала с топора, ну, прямо на зрителей.
– Кто, – не помню. А по преданию, он боевым топором - алебардой только что зарубил своего злейшего врага, – пояснила графинечка.
– Так и стоял на месте, пока рисовали?! Ведь долго!
– Хи-хи! Глупая! Раньше художники с господ только лицо срисовывали, а остальное сами умели дорисовывать. А платье можно на вешалку повесить, да и рисовать сколько потребуется.
– Топор тоже к вешалке прислоняли?
– Ну… Алебарду мог слуга, сколько нужно, перед художником держать.
Хорошенькое выходило дело: ненастоящее и настоящее вместе! Поди разбери - что и где?! Эти люди давно жили и умерли. А вдруг на портретах они ещё немного живы?! Непонятно. В мире много тайн. Может быть, где-то есть такая старая дверь в прошлое? Картины так похожи на двери в прошлое! Вместо мирных могил на знакомом кладбище я представила ночами оживающие портреты: они кланяются друг другу, обсуждаю чью-то будущую, только им ведомую смерть. Вот уж, правда, страшно-то! Понятно, почему граф такой печальный: по соседству одних портретов рода Рени довольно. Слава богу, – сейчас день: недвижно молчат тёмные, изрядно запылившиеся портреты, скованные золочёными, тоже покрытыми пылью - белёсой пудрой времени тяжёлыми рамами.
– Жалко, папа этим совсем не занимается, – проведя пальчиком по краю рамы маленькая графиня подула на серое на подушечке пальчика пыльное пятно. Арабель здорово на лету схватывала мысли, – братец Рени-Август-Альфред, тот и вообще говорит: тухлый хлам. А я бы велела всё почистить, потому что занятно.
В этот момент нашей познавательной прогулки портретный коридор влез в старую, снаружи похожую на гигантский ядовитый гриб башню.
– Ой! – Отшатнулась я в испуге.
Носатая, с красной розой в седовласой высокой причёске, увенчанной лохматым пером, в платье с пузырчатыми фонарями рукавов дама, казалось, едва не выскакивала из рамок. Прабабушка – гадалка! Такой она и должна была быть. Я её сразу узнала! Вот где источник мрачных фантазий моей подруги. По моему, лучше всего художнику удались не вместившиеся целиком в полотно тяжелые складки тёмного бархата на подоле и как надутые рукава в сверкающих тёмных крапинах камней. Наверное, для того камней и нашили, чтоб не улетела на своих рукавах?! Что же касается властного, но как-то туманно набросанного лица, в него художник и сам не опасался ли вглядываться?.. Подсиненные веки дама на портрете прикрыла. Губы кривились в загадочнойусмешке, что вместе придавало ей вид хищно притаившийся - поджидающей жертву. Увидишь такую особу в зеркале: точно плохая примета, – очень ясно!
– Теперь её платье кажется чёрным, а на самом деле – когда носовой платочек послюнить и им потереть – оно тёмно закатное, багровое с чернью. Тогда это был очень модный цвет. Вот! – Арабель ткнула пальцем в мрачно багровевшее где-то у талии пятно. – Это я исследовала. Красивый платок с кружавчиками испортила.
– А я бы на твоём месте не стала тереть!
– Почему? Платка жалко?
– Вдруг сцапает как живая?!
Подруга довольно хихикнула.
– Папа говорит, что все произведения искусства живые, когда в это веришь.
– Я не верю! Чур, не меня! – я поспешно скрестила пальцы, как монастырские послушники учили защищаться от нечисти.
Руки на портрете прабабушки удобно покоились на жёстко расходившейся от талии юбке. Унизанные перстнями четыре пальца правой кисти схватывали левую, с высунутыми только то ли кончиками пальцев, то ли острыми ногтями. Правый мизинец с огромным на нем бриллиантом противно оттопыривался, указывая на смотрящего. Оставшимися свободными тремя пальцами дама ещё исхитрялась придерживать шнуром повешенный за кисть вышитый чёрный мешочек – дамскую сумочку. Не иначе – с картами!
– Рени-Гвенда-Альба. Смотри: на грудь – смотри! – толкнула меня подруга и властительница вместе.
Дивной красоты широкая серебряная вязь с изумрудами покоилась на закрывавшем грудь глухом тёмном бархате. Пять больших изумрудов и мелкие зелёные – рассыпанные среди серебряных цветов и птиц капельки.
– Редкая венецианская работа: бездну денег стоит, – как папа говорит. Ожерелье это прапрадед привёз из Венеции с какой-то войны.
Рядом с портретом дамы немолодой, зловещей, в платье чёрно-багровом, обнаружилась дама другая: молодая, с лица ничего себе, чернобровая в белом (от пыли теперь сером) платье и всё в том же бесподобном изумрудном ожерелье. Молодая дама в ожерелье прикрывала повёрнутую кзрителю правую щёку кокетливо накинутым кружевным покрывалом. За лёгкой тканью угадываемый правый глаз молодой белойдамы с непонятным намёком высокомерно косился на даму пожилую и чёрную.
– Это Рени-Гвенадел-Армелайна, - пояснила Розабель. - Которая утопилась. После этого самого портрета: только-только нарисовали его. И – всё!
Изумруды сверкали на груди ещё живой утопленницы как щит. Ниже талии сложенные руки то ли держали, то ли нервно ломали кроваво алую розу. Но зачем половина лица под покрывалом? Ведь обычно-то вешают картины с людьми! И что-то не очень она похожа на будущую печальную утопленницу. Вот на злую волшебницу Лорелею очень даже похожа!
– Арабель! Это одна и та же!
– Глупости! Просто они вместе рожденные сёстры, вот и похожи.
– Они смотрят совсем одинаково! Знаешь, к нам в монастырь приводят по воскресеньям совсем-совсем одинаковых девочек близняшек. А глаза-то у них разные. У этих совсем одинаковые глаза, и чёрное платье и белое покрывало – одинаково не вмещаются в рамки. Если это один художник рисовал, он, что, лет сорок тут жил? – Считала-то я лучше всех мальчишек в школе.
– Просто другой художник нарочно сделал похоже: родовое сходство, понимаешь?
– Не понимаю. Это совершенно одна и та же: молодая и когда постарела, – Арабель была упрямица, но и я при случае умела упереться.
– Думай, как хочешь, Эста. По-твоему выходит даже интереснее. А ожерелье им отец на двоих дал в приданое: кто первый замуж выйдет, тому ожерелье, другой – замок.
– Прямо нарочно, чтоб дочери перессорились! И всё досталось Гвенде-Альбе?
– Да. Вместо Гвенадел-Армелайны она венчалась в этих самых изумрудах с сестрой брошенным знатным женихом. А старой вдруг невзлюбила ожерелье, да и запрятала так, что никто до сих пор не найдёт. Вместе с ожерельем развеялось и былое величие рода Реми, – так папа шутит. Найти ожерелье – вернуть и величие.
– Да ведь у вас и так всё есть: чего же ещё?!
– Ммм... Величие – это не один замок. Как это взрослые говорят? Величие – это играть видную роль при королевском дворе.
– Так надо просто пойти и играть эту роль, коли хочется.
– Ну, это уж я точно не знаю! Дед что-то там натворил при дворе: заговор какой-то устроил. Папа ничего такого играть, вроде, сам не хочет. А старший братец Альфред, когда был помоложе, всё здесь обыскал: каждую в стенах трещинку. Даже с крыши в трубы лазал. Старая нянька ворчала: если бы ожерелье с изумрудами ещё здесь было, так при перестройке дома уже тридцать лет назад нашлось бы. Послушай-ка! Хочешь совсем остаться со мной в замке? Мы весело заживём! – резкие перескоки темы были во вкусе юной графини.
– Насовсем?! А мой папа? Я не могу его бросить.
– Только папа? Ну, это мы уладим! – мотнув локонами, она с энтузиазмом унеслась по галерее, предоставив мне самой ускользать от общества бледнолицых портретов. Счастье, что взгляд презирающей всех ещё живых прабабушки не провертел на моей спине дыру! «Я умею защищать мои тайны. Полезешь – поплатишься...» – то ли шёпот прошелестел? То ли дождь прошуршал по стене?.. От всех этих страшилок зябко передёргивая лопатками, я поскорей убралась из заколдованной галереи.
Назавтра его сиятельство граф ехал к обедне и вёз меня к папе. За утренним чаем Арабель рассеянно молчала. И напялив на себя моё монастырское платье – оно ей так идёт! – вынудила меня остаться в одном из её шёлковых.
– Не обижайтесь, мадемуазель, её воспитанием нет возможности заниматься, – нашла возможным приятельски шепнуть бонна, чья жизнь снова усложнялась с моим отъездом.
– Фи! – на подслушанные мадамины слова скорчив гримасу и рассеяно помахав мне ручкой, маленькая графиня скрылась в доме. Я рассчитывала на более дружеское прощание. Плохо же я ещё знала капризную выдумщицу Арабель!
В карете как обычно печально вздыхающий граф угощал меня леденцами. Конечно, я рада была вернуться к папе, только весь путь с тоской представляла, как неуместно шёлковое с кружевами и бантами платье на дочери монастырского повара. Банты – и лужи на монастырском дворе... Придётся натягивать старенькое, мне уже коротенькое платье. А там что-нибудь придумаем, как говаривал папа.
– Какая ты стала хорошенькая, Эста-Лоретт! – не успела я пожаловаться на свою по отношению к шелкам безвинность папе, как папу пришли звать к обедавшему у настоятеля графу. Результатом какого свидания стал наш недели через две насовсем отъезд в замок.
Уступая просьбе его сиятельства, настоятель, правда, лишался первоклассного повара, но вместе с ним и беспокойств, которые приносило ему запрещённое законом врачевание этого повара. Кроме того, через несколько лет я бы подросла, и нам всё равно пришлось бы оставить мужской монастырь, где нельзя было находиться женщинам.
Усерднее всего папа упаковывал свои травы. И вот уже присланная графом не карета, но вполне удобная коляска готова ехать. Старые приятели два Джона – рыжий увалень и чёрный как жук мальчики провожали меня. Корзинка с печеньями не утешила их на этот раз.
– Зачем тебе уезжать, Эста: разве тебе плохо в монастыре?
– Что же делать, раз ей отец приказал, – вздохнул чернявый, – с моим отцом тоже не поспоришь.
– А вы приходите в замковый сад играть: разве очень далеко?
– Не так, чтобы очень. В замок нельзя: там призрак графини!
– Я его там не видела.
– Всё равно: замок только для графов, – Джон-Рыжик моим отъездом огорчился сильнее Джона-Жука. Чем бы его утешить?
– Хочешь, я подарю тебе свою куклу, чтобы ты не расстраивался? – больше я ничего не смогла придумать. – Только она совсем простая - тряпичная.
– Мальчишки не играют ни в какие куклы!.. Ладно, дари: я возьму на память!
ГЛАВА 4. СЕРЬЁЗНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ. От нашего переезда все – все выигрывали: капризная маленькая графиня получала не слишком обидчивую подружку. Граф избавлялся от половины дочерниных капризов на почве скуки, к тому же дочка стала лучше кушать. Бонне две девочки были удобнее: маленькая графиня больше не бродила по парку одна. Мамзель Жаклин огорчало только, что не Арабель стала заплетать волосы, а я распускать локоны по просьбе подруги.
Устроившийся в бывшем домике привратника папа получил возможность лечить своих крестьян, незаметно входивших и уходивших в домик через старую садовую калитку позади замка. Теперь он мог взять двух учеников: поварёнка и перетиравшего травы подростка. К папе я непременно забегала перед сном посидеть на коленях и поцеловаться. С опозданием задаюсь вопросом: пошёл ли переезд в замок на пользу мне самой? Есть ли такой человек, у кого не дремлет в душе зачаток тщеславия?
Поступив в полное распоряжение Арабель и глубже постигнув науку отвлекать её от уже совершенно вздорных предприятий, я сносно ужилась с ней. Графинечка не была злой или особенно вредной от природы: скорее, она была испорчена потаканием. После потери супруги страх отца потерять и слабенькую от рождения дочь усугубил склонность последней к безнаказанным капризам. Ещё одной причиной вздорности было здоровье: с холодами на юную графиню нападали странные припадки бессилия. Бледная, жалующаяся на подламывающиеся ножки и плясание в глазах цветных мушек, она днями не вставала постели. Но тут уж мой папа взялся за дело: травы, настойки, растирания ног и рук. Горы воздушных пирожных и торты из крема.
В дни болезни подруги не я ходила к папе, а сам он частенько сидел в нашей спальне, рассказывая на ночь забавные сказки. Противоположную от изголовья кровати стену завесив синим полотнищем, папа учил нас руками представлять на нём тени – фигурки людей, животных. Потом мы из серебряной бумаги мы вырезывали звёзды, и я булавками крепила их к синему шёлку. Всё это, по мнению папы, должно было благоприятно влиять на самочувствие, – и влияло благоприятно.
Дети большие эгоисты: болезнь подруги запомнилась мне хорошим для меня временем. Или это теперь издалека оно кажется счастливым? Закрываю глаза: вот на этом стуле папа в неизменной серой куртке. Поверх куртки с изнанки мохнатый меховой жилет, – лекарь сам частенько кашлял. Поверх жилета седая косичка, – тогда мужчины нередко заплетали волосы. Скошенные над длинным носом прищуренные папины глаза вперёд блестящих ножниц весело скользят по бумаге. У папы-то глаза светлые, серые, а у меня-то чёрные: в маму, значит? Вот и у графа светлые глаза, а у дочери его – тёмные, как на портрете её матери.
Ловкие длинные, умеющие так нежно гладить по голове, папины пальцы неуловимо щёлкают ножницами. Никогда он заранее не рисовал и до последнего момента загадками наводил на ложные догадки: что-то из-под блестящих лезвий выскочит? Граф-отец тоже раза по три за день навещал дочь. С чтением сказок у графа получалось не очень: вдруг задумавшись на самом интересном месте, он надолго замолкал, что сказку портило, а дочку раздражало. Зато, внимательно осмотрев наши серебряные звёзды, граф через пару дней принёс им собственноручно склеенный из серебряной бумаги замок с прорезными окнами и воротами.
Серебряный замок - совсем как настоящий! - поставили на подоконник, чтобы свет таинственно проникал сквозь окошечки и дверцы. Бог отца Иоанна, должно быть, с неба такими видит людские домики? А людей совсем крошечными: на крошечной кроватке лежит одна крошечная девочка, и другая крошечная девочка рядом с книжкой…
Открыв в себе неожиданный талант, граф стал регулярно доставлять нам сложные изделия из толстой бумаги: подоконник сделался маленьким блестящим городом. А синяя стена населилась вырезными драконами и хвостатыми кометами.
Арабель иногда дремала днём. В это-то это время я уходила побродить по зимнему серебряному парку.
– Надень мою шубку из горностайки и гуляй: дыши за меня как следует, чтобы я быстрей поправилась! – у неё уже тогда была странная фантазия, что можно подышать - отдохнуть - пожить одному за другого.
– Разве можно... – пыталась я возразить, но граф, из-за головной спинки дочерниной кровати усиленно жестикулируя, сверкал на меня кольцами на длинных пальцах.
– Не спорьте, не спорьте с ней ради бога! – как влюблённый наклоняясь к моему уху, жарко шептал он в коридоре, – вам просто сошьют такую же шубку. Это не принципиально.
Захлопывается за спиною тяжёлая дверь, впереди – очень белый чистейший снежный ковёр. Даже ходить по нему жалко! Под белыми снежными шапками сонно присмирели химеры над дверью. Прочь от химер с запорошённых ступеней прыгает на дорожку и бежит дальше цепочка следов – моих следов. Отбегаю и задираю голову: на красиво посеребрённой крыше жиденькой сизой струйкой курятся некрасивые чёрные трубы. Дым свивается в непонятные знаки.Тревожные трубы: знают что-то такое... Говорят, будто некоторые умеют гадать по дыму? Вот бы и мне научиться!
Под колким белым покрывалом заледеневшая трава хрустит под сапожками. Белые змейки - ленточки насевшего снега – зимние хрупкие детки химер причудливо змеятся по веткам. Когда же ленточки стряхивались, из под них вытягивалась будто когтистая птичья лапа чёрная ветка. А за снежными кустами на белом снегу ещё более неуклюжая, черными глазницами мрачно хмурящаяся башня зловеще кровавится выщербленным камнем. Может, это и не каменьсам по себе красноватый, а был когда-то военный штурм - лилась кровь. Обагрённая кровью врагов и защитников(как говорится в балладах!) башня так навсегда и осталась ржаво-красноватой?.. На далёкой лесной опушке маленьким как соломинки соснам не хотелось бы глядеть на несимпатичную старую башню, но приходилось.
Там, внутри башни, кутаясь в подобное холодному снежному белое покрывало, портрет старо-молодой – не поймёшь какой графини – прабабушки рода Рени мнёт-ломает кровавящуюся розу. И с розы или с ею уколотых пальцев по ночам не капает ли на каменный пол кровь? А какой-то пра-пра - опирающийся на здоровенный меч мрачный господин в латах и в угоду даме не сходит ли со своего портрета и не вытирает ли накапавшую кровь плащом - именно от крови алым. Потом в этом страшном плаще господин прогуливается по башенной галерее – здоровается с родственниками?! И это его латы гремят по ночам, а вовсе не флюгер на крыше?! Арабель говорила, что ему отрубили голову: так с головой на плечах он гуляет или держит её в руках?.. Ужас!
А вдруг в этой шубке старая графиня издалека перепутает меня с маленькой графиней - своей наследницей, а потом узнает и разозлится? Накинет своё покрывало: заколдует в снежный куст. Недвижимая, буду я застывать, застывать… и никто не найдёт пропавшую маленькую девочку в чужой шубке. «Глупости!» – как фыркнула бы Арабель. «Не забивайте ребёнку голову суевериями!» – сказал бы мой папа. На всякий случай я подальше отбегаю от неприятной башни. Кроме неё всё в спящем саду так почти хорошо и мирно.
Вдоль дорожки на кустиках под снежными шубками краснеют сморщенные от холода сладенькие ягодки. Папа сушит их на целебный чай. Простые люди хранят веточки с этими ягодами дома как средство от призраков и невидимых напастей. Стряхивая с куста снежные потоки, портя варежки и раня пальцы колючими шипами, я наломала весело алеющих веток. Пусть из нашей спальни до самой весны смотрятся в сад. На всякий случай!
Под Рождество восстав с постели, маленькая графиня проявила инициативу: лично проследила за шитьём двух одинаковых бальных шикарных рождественских платьиц. Из-за чего процесс дарения подарков для гостей – родственников обернулся неприятностью: две одинаково одетые одних лет похожие девочки сидели за отдельным столиком. Когда видишь чужого ребёнка раз в году опознать его с ходу не так-то легко! Вежливо ли вопрошать хозяина замка: какая его дочь? Смущение взрослых мою маленькую графиню очень забавляло. Хлопая в ладоши, она ещё и называла меня «сестрица». Какие-то подарки достались ей, какие-то мне (равнодушная к вещам Арабель не была жадной!), другие были дипломатично положены между нами на столик.
После Рождества папа и другой приезжий дорогой доктор в золотых очёчках врозь, но одинаково посоветовали катать выздоравливающую на санях: постоянное только лежание или сидение перед тёплым камином грозит бессилием. Вот это было здорово! Серые в яблоках лошадки немного покатали нас вокруг замка, потом побежали по дороге через лес. Так мы докатились до самой деревни: сосны справа, серый монастырь слева, дальше запорошённые низенькие домики – будто как серебряные, графом вырезанные. Закинешь голову – небо бежит над санями. И с неба птичьи крики падают со снегом... Нет. Это птичьими криками плещут со склона оврага вскрики и смех.
– Не пинайся. Вот я тебе засуну снегу за шиворот!
– Ах ты... Эста! Смотри-ка: это сама Эста-Лоретт!
– Врёшь?! Ну, вроде бы она.
Выскочивши из саней, со встреченными вновь школьными приятелями я покидалась снежками. На пару с каждым прокатилась в плетёных санках с бугристого ледяного склона. Бах, – рыжий Джон нарочно вывалил меня и себя в сугроб.
– Зачем ты уехала в этот скучный замок с призраками? – шепча жаркими губами в ухо, изо всех сил он мешал мне выбраться из снега. – Они противные. Воют по ночам: у-ууу!
– Там нет никаких призраков. Отпусти сей час же!
– Есть, есть! В графском кабинете призрак умершей графини. Граф его вызывает. И с ним говорит.
– Глупости!
– А вот я сейчас вам как дам! – не разбирая правого и виноватого, чернявый Джон с пыхтеньем обрушился на нас сверху. Но мы вдвоем затолкали его в снег: и в рот напихали снега, и за шиворот. Очень было весело!
– Мадемуазель! МадемуазельЭста! Довольно! – не покидая саней тщетно взывала бонна, – Такие простонародные игры! Фу!
– Эй! Эста! Ну, Эста! У тебя голова заболит! А у меня уже нос от холода колет иглами: поехали домой, – с завистью пищала из-под шуб Арабель, дуясь на меня на обратном пути.
– Эй-эй! Приезжай к нам ещё, Эста-Лоретт! У нас всегда весело! – неслось за санями.
Бледное усталое солнце вперёд нас уже клонилось ко сну. От простыни горизонта, куда на ночлег падало солнце, тянулись лучи-дорожки, и в них снег нежно розовел, как сладкая обливка на сдобной булочке. На розовое неведомыми письменами ложились от деревьев голубые тени. Снег и тени убаюкивающе хрустели под полозьями. Потом снег за санями ненадолго стал ярко синим, а тени, наоборот, – пугливо розовыми и лиловыми. И вдруг пропали нежные тени: спрятались в соснах. Упала на снег с неба густая синева. С ней мы и прикатили домой, в замок. А утром была уже первая капель.
Дни удлинялись, теплели. Снег серел, оседал, истончался и как-то незаметно в ночь вдруг стаял. Вместе с первыми цветочками – весенними ветрениками отступила и немощь Арабель. Теперь добытые в саду нежнейшие маленькие первоцветики - белоцветики везде – на подоконниках, на столиках, – источали тонкую свежесть в позаимствованных нами из графской коллекции тяжёлых серебряных кубках. Следом за ветрениками на пустых ещё клумбах выскочили на длинных стеблях бледно жёлтые с золотой принцесиной короной в серёдке пахучие цветы. Эти совсем не хотели стоять в комнатах: даже в воде высыхали, превращаясь будто в тонкую папиросную бумагу.
– Оставим их расти: они хотят глядеть в небо, – умиротворённо вздыхала бледная, сама как хрупкий первоцветик, графинечка, – мне тоже, знаешь, как надоело лежать в постели и видеть сверху один потолок!
Весенняя, только выскочившая юная зелень особенная: нежно зелёная с солнечными искрами. Вывернувшиеся из клейких почек листочки как душистым маслом намазаны. К концу же лета листья и трава темнеют, – печалятся. Но лето в начале да ещё в детстве кажется бесконечным! Вместе с учениками папа копался в разбитых в глубине парка грядках: бережно вынимал он из ящичка зелёненький росток, рассматривал его на солнце, осторожно погружал в лунку. У младшего, копавшего лунки папиного подмастерья и руки, и нос, и лоб были в сырой земле.
– Смотрите, девочки! Не сидите на земле: она ещё холодная.
– На той неделе у папочки день ангела. Проси своего испечь торт с башнями, – шепнула Арабель.
Утром праздничного дня мы с букетом тепличных бледных роз – папа любит только розовые! – отправились поздравлять его сиятельство Рени-Августа. Никогда до того я ещё не бывала в графском кабинете: там, может быть, зашторено и мрачно, страшный череп на столе?! Оттого граф всегда такой печальный.
Но ничего такого в кабинете не оказалось: никаких мрачностей. Лазоревым шёлком обитый кабинет сиял чистотой. Топился белый весёлый камин. В русых локонах красивый голубо камзольный юноша жизнерадостно поглядывал с поясного овального портрета над диваном. Холёная рука в кольцах на эфесе шпаги. Глаза чуть выпуклые. Кого-то он напоминает?!
– Папа! Я поздравляю тебя! И Эста тоже поздравляет! Смотри: это тебе самые-самые розовые розы!
Граф поцеловал Арабель, а заодно и меня. Чуть выпуклые голубые глаза его оживились. Вот как! Не может быть: этот юноша и граф совершенно разные! Или те же?! В это утро его сиятельство граф Рени-Август почти улыбался: то нам, то напротив молодого человека томному портрету хрупкой черноглазой красавицы в жемчугах.
- Это дорогая мама, – пояснила Розабель, – Мария-Анна-Доминика. Смотри, какие у неё длинные чудно блестящие волосы! Я всегда завидую. Думаешь, у меня такие дорастут?
– Конечно, дорастут.
– А я на неё похожа?
– Похожа. Только она печальнее.
– Опечалиться я ещё успею. А папа обещал отдать мне это красивое ожерелье, когда вырасту. Правда, папа?
– Конечно, дорогая, оно и сейчас уже твое, – он позвонил в колокольчик. – Джон, принесите шоколад и фрукты!
– А вон там я с папой, – непоседливая подруга подтолкнула меня к между оконному портрету.
На нём уже знакомый - сегодняшний, в белом паричке, печальный граф и на коленях бледненькая Арабель в сине бархатном кружевном платьице: в каком я увидела её в монастыре в первый раз.
– Да-да! Это перед тем, как ты в монастыре так удачно нашлась, приглашённый художник рисовал. Знаешь, как скучно было сидеть не двигаясь: даже язык не высунуть. Бонна читала сказки. Всё равно скучно!
– Да, – томно вздохнул на диванчике граф, – я приглашал известного портретиста: недурно вышло.
– Папа сегодня почти весёлый, – шепнула Арабель, – Он с портретом мамы разговаривает: «Доброе утро, дорогая!» И всё-такое, – дополнила она уже в коридоре.
Так вот откуда пошли в деревне разговоры о призраке покойной графини! Слуги слышали да недослышали из-за двери. Не всё в этом доме так уж таинственно.
_________________________________________
5. СТАРШИЙ БРАТЕЦ АЛЬФРЕД. После утреннего поздравления, бессовестно марая в саду своё хорошенькое, всё в кружевах праздничное платьице, Арабель на коленках ловила какого-то светящегося жука в кустах. Задрав голову, я следила, как сквозь верхушки деревьев столбами падает на дорожку солнце. Никто из двух девочек не заметил появления в такт птичьему щебету весело насвистывающего незнакомца.
Довольно плотный господин с румяными щеками и красивой тростью приветливо помахал мне шляпой. Про таких папа говорит, – пышет здоровьем.
– Эй, сестрица! Я рад... – не успев то ли заключить меня в объятья, то ли хищно схватить, он удивлённо распахнул навыкате голубоватые глаза, – А где же настоящая сестрица?!
– Ха! Я здесь, вообще-то. – Мгновенно обернувшийся румянощёкий господин схватил и пару раз подкинул визгнувшую девочку в воздух. – Альфред! Оставь! Пусти! В прошлом году ты напугал меня до головной боли! Ты – гадкий! отвратительный! – пытаясь лягнуть шутника, она дрыгала ногами. Одна туфелька слетела на дорожку, другая – в кусты.
– Я думал, ты уже повзрослела. Нарочно коляску послал к воротам, а сам с задней калитки: чтоб убедиться. Какое прегорькое разочарование! – отбивающуюся девочку чмокнув в лоб, он опустил её на дорожку. Кто же будет другое прелестное дитя?
– Сию же минуту достань мою туфлю из колючего куста! И надень мне её!.. Вот так. Моё любимое отражение Эста - Лоретт живёт вместе со мной в замке, и вообще...
– Дорогая мадемуазель Лоретт! Отражение вы или нет, но у вас такая тяжёлая работа! – голубоватые глаза деланно закатились, пухлые щёки смешливо дрогнули: их обладатель нарочито важно поклонился.
– Не верь ему никогда! Он хитрый, – он нарочно всегда мелет вздор. Мой очень старший братец Альфред! У него язык без костей и совесть как дырявый мешок. Тётушка Ивонетт так сказала.
– Старая дура Ивонетт! – беззастенчиво ругнулся Альфред. – Вот так представление интересного кавалера прелестной даме. Это свинство, дорогая сестрица! Какой успех я после этого могу иметь?! Не верьте, маленькая серьёзная мадемуазель: я не всегда плохой! Иногда даже ничего себе.
– Разве я серьёзная?!
– Очень! – не сговариваясь, братец и сестрица ответили хором. Продолжал один Альфред, – Когда я обознался, вы не испугались. Потом не смеялись. А, что, отец не выезжал? – отнёсся он уже к сестре.
– Папочка в кабинете.
– Фью-фью... Наведаюсь к нему.
– Ага, только он всё ещё не выносит свиста в комнатах.
– Ах, боже мой! Сестрица! изрекать нравоучения, вы выучились раньше, чем ходить! Ну, да сочтёмся. Послеобеденные подарочки, может быть, и совсем исправят мою репутацию, а?! – энергично пиная тросточкой мелкие камешки, вместо свиста теперь мурлыкая под нос что-то похожее на уличную песенку, он направился к замку.
– Арабель! это в самом деле твой брат?!
– Позволила бы я чужому так со мной обращаться! Альфред ужасно старый: ему скоро стукнет целых тридцать. Папа два раза женился: Фредди мне сводный брат от первой папиной жены. Ужасный: всегда насмешничает. Вот Джозеф довольно милый. Дядя привезёт его погостить к середине лета.
– Джозеф – тоже от первой жены?
– Нет, Джозеф-то родной, только постарше меня.
– Тогда почему он не живёт с вами вместе?
– Так папа решил: у дяди наследника нет. И ещё что-то кое-что, точно не знаю.
– Ты его любишь – второго родного брата?
– Я его вижу два раза в год, – у неё была эта странная привычка – отвечать в сторону, словно мысли её вечно где-то скользили, ничего не касаясь.
«Не касаясь земли, – как-то печально сказал мой папа, – она ускользает от солнца! Радости любящий отец её не научит». Папа иногда говорил красивее и ещё непонятнее графа.
За праздничным родственным обедом взрослый здоровяк - братец со светской непринуждённостью выбалтывая приглашённым столичные пикантные новости: герцогиня * овдовела. Трёхлетний сынок маркиза** до ужаса похож на королевского брата. Кто бы мог подумать?!
Две пожилые, высохшие, здорово одинаковые дамы в чёрном, картинно закрывались до самых лбов – отгораживались от шутника веерами. Один веер из чёрных лохматых перьев, другой из костяных дощечек в сквозных узорах: очень удобно для подсматривания. «Следовало бы вас вот этим отшлёпать по губам!» – нервничала владелица узорного веера. Костлявый старик в огромном жабо напоказ и с намёком трубно сморкался. Что только вызывало ещё больший поток красноречия рассказчика.
Принадлежа к породе жизнерадостных самолюбцев - себялюбцев, Альфред развлекал самоё себя. Это называлось у него – развеять затхлую чопорность. Граф - отец без тени улыбки разглядывал золотые завитки на блюде, будто всё происходящее к нему нимало не относилось. Болтовня не мешала оратору кушать с большим аппетитом и после вооружения на стол воздушного торта поднять не весьма светский тост за хозяина кухни. Уголками губ граф слегка улыбнулся, словно нелюбимый сынок, наконец-то изрёк что-то дельное.
Что через годы я могу сказать о Фредди?! Есть такие люди: порочные, опасные. И всё равно нравятся. Сила жизни так притягательна: а уж силы жизни у Фредди было через край. И он её щедро дарил. Всем кроме графа-отца: тот в присутствии старшего сына становился печальнее обычного.
Себе на уме, зато весёлый малый - Альфред умел хоть временно изгонять из замка неприятную дамочку скуку – двоюродную сестрицу излишней серьёзности и родную сестру - уныния. Альфред мог всё: показывать карточные фокусы, рисовать смешные картинки, играть в шарады. Вдобавок он отлично извлекал из клавесина весёлые, вальсы и марши и пел. А уж как он передразнивал нас всех, – со смеху помрёшь! Усадив за клавесин повеселевшую бонну, братец очень ловко по очереди танцевал с Арабель и со мной, отсчитывая такт и объясняя фигуры. И с завязанными в жмурках глазами без труда переловил нас с горничными в придачу. Последних расцеловал без особого с их стороны возражения.
Попривыкнув к братцу, на третий день я осмелела. Арабель утром любила поваляться - погрезить в мягкой постельке. Граф-отец обычно не выходил до обеда. Так что без паричка совсем домашний Фредди в утреннем одиночестве над золочёною чашечкой кофе посвистывал, передразнивая птиц в саду. Его вымытые густые короткие волосы, высыхая, русо светлели, как на портрете у молодого Рени-отца.
– Доброе утро, сударь!
– Доброго утра и вам, кузиночка, – так он стал меня называть. И называл вплоть до определённых событий.
– Я хотела спросить, когда вы не рассердитесь... – он согласно кивнул, – Вы правду видели в зеркале бабушку с картами? И у вас потом ещё карета перевернулась? Ну, так говорят...
– Фью! Кто вам нарассказал сей ерунды: моя меньшая сестрица?! – он смешно подёргал бровями, – в этом старом доме так чтут дряхлую мистику! Чистосердечно признаюсь: как-то от здешней скуки выпив лишнего, ваш покорный слуга принял отражение двери за самоё дверь. Набил на лбу немалую шишку - сизую дулю. Шишка во благовремение прошла. Трещина от неё – там, в зеркале, осталась. Карета грандиозно перевернулась, – верно! Во время не переменили колесо. Искать реальные или странные объяснения – дело вкуса.
– А прабабушкин с изумрудным ожерельем...
– Ах, тот с ожерельем старой карги портрет наделал – дьявол его забери! – немало бед! Косо лицо нарисовано, оттого и кажется всем чёрти что. В твоих годах мне в голову влетело: она с портрета следит и ябедничает. Не любят меня: она виновата! Я её возненавидел. И изрезал полотно ножичком снизу, – где достал. По бабкиному веленью залатали-заклеили сзади портрет. Подмалевали: всё – видны на тёмном швы. Тогда опять по бабкину же указу и подрисовали покрывала на обеих картинах. Для схожести.
– А ожерелье - оно…
– Какой логичный ум у этого ребёнка: не собьёшь с мысли! Ожерелья нет, как нет, огорчается портрет! Папа чахнет, плачет дочь, – брат не хочет им помочь! Наплевать на ожерелье вместе со всеми мрачными старыми сказками вместе. А знаете, любопытное сестрицино отражение! Старые портреты и большие зеркала вредны для впечатлительных людей: всякое может померещиться, особенно в сумерках и при свечах. Будь моя воля: прямёхонько в камин отправил бы бездарные малевания с дурацкими историями о предках в придачу. Слишком большое зеркало – завесить или убрать. Да чудак отец не хочет ничего менять. – Арабель об этом моём разговоре с братцем Фредди не узнала.
– Почему ты говоришь, что у него совесть как дырявый мешок? Он весёлый, – с террасы мы махали вслед отъезжающей коляске Альфреда.
– Да вообще-то братец ничего себе, когда захочет. Говорят, он много играл в карты. Выигрывал. Вдруг бросил. Он и дуэлянт страшно ловкий: людей закалывал.
– Не может быть!
– Я же сама не видела. Папа сказал: у Альфреда, как у матери его, на уме – одно, на языке – другое. На деле – темно.
– Граф его не любит?
– Не любит, да, – передёрнув плечиками, серьёзно согласилась Арабель. – С матерью Фредди у папы был не-удачный брак. Ко-онфликтный, – такое важное вежливое слово. Ещё слуги болтали: Фредди как-то на спор в полночь искупался в том самом пруду. Представляешь?! Оттого душа у него стала утопленицына - прабабкина.
– Разве так бывает?
– Уж не знаю. Тлько братец Фредди хитрый: не верь ему. Да он не часто к нам заезжает: теперь до будущего лета не увидим. Зато Джозефа привезут: вот повеселимся!
Дверь с террасы, откуда мы махали вслед Фредди, распахивалась как раз в гостиную с зеркалом. Помимо воли голова моя повернулась: две о нарядные девочки отразились в светлом стекле нижнего края золочёной рамы. Ничего страшного. Всё как положено. Только вот к верхнему зеркальному краю - к стыку стекла с рамой подъезжала маленькая колясочка! Зажмурившись, я потрясла головой: тёмный блик у края рамы - мелькнул и пропал. Как это может уже далёкая коляска отражаться в зеркале внутри комнаты? Наверное, померещилось?.. Конечно, померещилось! Ни в этот, ни в последующие годы ничего плохого зеркало не показывало.
Старший братец обычно наезжал раз в год к именинам графа. Альфред-Фредди не менялся ни внене, ни в привычках, поэтому ежегодные визиты его слились в памяти. Ведь я тогда ещё не вела дневника. Кажется, года через два после первого на моей памяти визита старшего братца до меня из зеркальной гостиной нечаянно долетел придушенный от кипящего негодования голос графа:
– От славы рода Рени, конечно, ничего не осталось. Но всё-таки можно бы вести себя... вести себя как человеку светскому. А вы... – граф резко прибавил что-то по-итальянски.
– Фи! ПапА! Это грубо! Уж в светскости-то мне не откажешь. Увы, обстоятельства были против. Можно сказать, роковые обстоятельства. Светские люди как раз должны бы понять...
– Клоун!
Гневно бормоча опять на итальянском, граф почти вылетел из залы, по пути опрокинув стул и наполовину содрав дверную портьеру. Что при всей рассеянности старшего изящного представителя рода Рени с ним в обыденном состоянии никогда не случалось. И после этого взрослый братец, как ни в чём не бывало, ещё с неделю жил в замке в своё удовольствие.
_________________________________________
6. МЛАДШИЙ БРАТ И ДУЭЛЬ. На пять лет старше Арабель братец Джозеф в первый год мне запомнился больше внешне. Волосы у Джозефа были как у графа-отца на портрете светлые и очень густые. Глаза по матери большие, по отцу – серые, с упрямой задумчивостью. На этого сына граф взирал с видимой нежностью. Но приласкав его, – перейдя некую им самим же по непонятным причинам возведённую границу, вдруг отшатывался. Внешняя близость с сыном отцом не допускалась.
Полная противоположность бурлящему энергией Альфреду – тоненький и серьёзный Джозеф не дразнился, не приставал и никому не мешал. Но тихим он уж точно не был: видно, в роде Рени все были себе на уме! Стоило на Арабель напасть капризному стиху, – где-то в парке безвозвратно терялся средний братец. Когда же мне надо было сбить высоко застрявший в ветвях – туда неудачно заброшенный ракеткой волан – неожиданно уже с длинным суком в руках он являлся из-за ближнего дерева. Его родную сестру это раздражало: со старшим неродным братцем она не в пример лучше ладила. Думаю, не только две недели, но и весь год можно было бы под одной крышей прожить с этим мальчиком - средним братомне ссорясь и не дружась. Но что серьёзно могла в то время думать девятилетняя девочка?! И всё-таки я уже тогда углядела: такие разные дети – двое сводных братьев и младшая сестра – с разных сторон походили на своего отца. Так это странно!
Ещё на следующий год после для меня первого дня ангела графа-отца гостевания в замке старшего и среднего братьев совпали. Вот только они как бы совсем не замечали друг друга. Бывает такая воланом отлетающая-взаимно отталкивающая разность. К примеру, меня Альфред замечал больше Джозефа, и даже больше любименькой меньшой сестрицы Арабель. Альфред корчил мне смешные рожи в сразу перестававшем быть страшном зеркале: в этом печальном доме так не хватало смеха! Альфред от нечего делать учил меня танцевать и петь итальянские песенки.
Наконец Альфред, сделав нам всем по отличному луку, устроил за старой башней мишень. Из деревни призвали моих монастырских приятелей – двух Джонов: чернявого и рыжего мельникова сына. И все мы стреляли по мишеням. Арабель же рассказывала нам про вычитанные ей рыцарские турниры. Так отчего бы нам не устроить турнир? И Альфред его в два счёта устроил: теперь две девочки, две горничные и даже весьма снисходительная к Альфреду бонна стали прибывшими на турнир прекрасными дамами. В стрельбе побеждённые Джозефом, чернявый и рыжий Джоны победили возившего нас на тележке Джона-слугу. Прекрасные дамы всем им поднесли что-нибудь и, как на турнирах положено, целомудренно поцеловали в щёчку.
Потом взрослый слуга Джон неожиданно вёртко на палках в ничью подрался с Альфредом. Но попробовав фехтовать тупой рапирой, мгновенно проиграл молоденькому дворянину-сыну ближайшего графского соседа: ведь тот учился фехтовать, а Джон-слуга – нет. И уж напоследок Альфред с победителем дрался на тупых рапирах. Юноша краснел и горячился. Альфред увёртывался и щадил соперника. Удивляло другое: совсем не худенький Альфред на ристалище вертелся как мячик или даже летал как волан, когда двое подкидывают его плетёными ракетками.
– Видишь, какой ловкий! Я же говорила, – пихнула меня плечом подруга.
– Вы неправильно выпадаете, – так, знаете ли, недолго напороться! – на детском турнире Альфред был к сопернику более чем благосклонен. – Могу показать, как мгновенно выбить шпагу, когда хочешь избежать крови или мгновенно убить.
И он это показал: тело его метнулось в одну сторону, а правая на месте левой непонятным образом оказавшаяся рука шпагу противника выбила далеко в сторону. Дамы рукоплескали. Второй раз Альфред тем же приёмом откинул рапиру соперника назад.
– Слишком много эффектов. Столько энергии пускать на ветер! – поморщась, его сиятельство граф Рени, на данное время в роду самый старший, брезгливо поднял рапиру сына за кончик лезвия кончиками двумя изящных пальцев. Никто не заметил его появления, словно он соткался из воздуха.
– К тому же вы сами исполняете этот древний родовой приём не совсем верно. - продолжил граф. - Так с одним соперником ещё можно справиться, а вот с двоими... Кто учил вас, – конечно дядя по матери? – лицо его сиятельство изобразило презрение. – Сам он от меня он так и не выучился чистоте удара.
Медленная, ленивая речь отца разгорячённому, дергающему уголком рта и левой щекой Альфреду, видимо, пришлась по нервам как звук ржавых петель или скрип пальца по стеклу. Впервые я видела его столь раздражённо опасным – как разъярённого тигра перед прыжком.
– Вы меня учить никогда ничему не изволили!
– Правда, – признаю. А скажут, – учил. И учил плохо. Именно так и скажут. Что же... извольте, – отбросив трость, граф несколько жеманным жестом пригласил сына в позицию.
Кто бы мог предугадать дальнейшее?! Всё так быстро произошло! Если Альфред летал как мячик, то из человека расслабленных движений мгновенно превратившийся в подобие упругой пружины граф через считанные секунды уже снимал со своего лезвия на него вдетую рукоятью рапиру соперника.
– Настоящую рапиру имейте с гладкой рукоятью: без этого красивого охвостья, чтоб нельзя было нанизать. Блестящая рукоять - чаша защищает кисть и слепит противника, но несколько замедляет движения. Лучше простая крестовина.
– Как! Как это вы делаете, отец?!
Кинув сыну его клинок, граф своим проделал в воздухе какую-то замысловато неуловимую молнию. Обратившийся в воплощённое внимание Альфред, казалось, глотал рассечённый этой молнией воздух. Потом граф ещё раз выбил сыновий клинок. Бесстрастное лицо его оживилось, бледные губы порозовели, а глаза кололи хлеще рапиры.
– Теперь я позволю вам выбить. Заходите... Живее! Очень хорошо для начала! Но снастоящим соперником следует проделать всё это быстрее мысли. Довольно на сегодня. Когда предполагаете в любой момент драться, не носите, как я теперь, перстней: они мешают.
Альфред с восторгом молодого хищника ел отца взглядом. Брезгливо кинув на траву тупую рапиру. Кружевным платочком граф – совсем другой, незнакомый, не привычный отёр лицо и руки. Дамы на скамье дружно зааплодировали. Граф оглянулся и хлопнул себя ладонью по лбу.
– Святой боже! Что я наделал?! Всё вы с вашими игрушками! – не обращая более на старшего сына внимания, он поспешно почти побежал по дорожке к дому.
– Папа! Папочка! Дорогой! – семеня следом, хныкала Арабель, – ты не оцарапался?!
– Нет-нет! Конечно, нет. Селеста, дорогая! Мне нужно побыть одному, – теперь не ходи за мной. Потом. Позже...
Так вышло, что дальнейшие слова Альфреда слышали только Джозеф и я. Да с нами за компанию любопытный Джон–Рыжик: хотя в этом я не уверена. Арабель убежала за отцом. Остальные были далеко. Не помню и не понимаю, как я оказалась рядом с Альфредом. Любопытство это было или судьба? Но и Джозеф тоже оказался рядом.
– Какая удача мне сегодня! – от радостного возбуждения руки Альфред подрагивали, – Ведь он в прошлом – один из лучших фехтовальщиков!
– Кто?! – услышанное было так несуразно, так не вязалось со знакомым обликом, что я не удержалась от вопроса.
– Да отец же! Наш милейший тишайший граф. Фехтовальщик, какого редко встретишь... был лет тридцать назад: дуэль за дуэлью и ни одного проигрыша. На него даже смотреть косо опасались. Какие у него сейчас тут глаза были! Какие глаза! Ведь он же убил бы меня острой рапирой: хоть и я в дуэлях не новичок, – не охнув, без труда убил бы. А теперь что? Теперь сидит сиднем – с духами беседует. Тьфу! Но старое не вытравишь: кровь взыграла. Разве нарочно я допросился бы?! Никогда. Удача мне сегодня. Удача в жизни – всё!
– Какой же завет к вашей удаче нарушил господин граф? Он так сокрушался! – какой-то чертёнок тормошил меня задавать опасные вопросы человеку и так опасному своей непредсказуемостью. Даже в мои десять это было ясно. А я ещё подзуживала его немалое тщеславие.
– Завет? Никогда больше не брать в руки оружия, – вот какой.
– А взамен?
– Что взамен?!
– Когда в церкви дают обеты, непременно что-нибудь хотят взамен от бога, от святых, от девы Марии: выздороветь, дело выиграть, чтоб с войны живым возвратиться. Всё такое.
– А! Верно! – как недавно его отец сын хлопнул себя ладонью по лбу. – Чёрт возьми! Надо ж было мне самому догадаться! Спасибо, умненькое создание! – тут только, при поулёгшемся волнении, он, кажется, вполне осознал, что говорит не сам с собою.
Любопытство моё немедленно присмирело, а сама я съёжилась под прищуренно обмеривающим взглядом. Надо было как-то выворачиваться: надо просто болтать, – шепнул внутренний голос.
– Вы шутите, Альфред?! Как можно поверить... что граф был таким?
– О! молва гремела. Многие и теперь ещё помнят. Очень многие. Спроси потихоньку хоть в монастыре. А не худо бы мне теперь после такой встряски выпить, а?! Играйте, детки, дальше без меня.
Был ли тогда Альфред со мной откровенен только от волнения?! Возможно, он всегда считал меня авантюристкой – на пару себе? А если я, и правда, такая?! С другой стороны, если Фредди тогда не сказал мне ничего взрослым не известного, ничего тайного, то стоило ли волноваться? Тут горячее с яблочным духом дыхание приятно защекотало мне ухо. Джозеф страшно любил грызть яблоки, даже ещё недозрелые.
– Бабка женила отца на очень знатной матери Альфреда. С этого всё началось: все странности. Характерами отец с молодой женой не сошлись. И ещё отец за что-то убил на дуэли жены родственника – её кузена. Да потом и уехал за море, – вроде, бросил жену. Оскандалил род, по бабкиному мнению.
– И тогда он дал обет не брать в руки оружия?
– Нет, обет-то он дал позже. Сначала путешествовал. Первая жена без него умерла, вроде, обыкновенно: от лихорадки. И он женился в Италии по любви на моей и младшенькой сестры матери. Она была не дворянка. Бабка злилась-злилась, аж тряслась: чуть ли не прокляла сына за неравный брак. И молодая жена заболела – в первый раз. Тогда отец и дал обет: чтоб бог ему счастья дал, оружия в руки не брать. Чтобы за уже пролитую кровь бог простил.
– Вот как!
– Это всё я в разное время подслушал, сама понимаешь. Только ты никому не говори, – об этом в доме не принято говорить. Дурной тон. И с болтушкой Арабель об этом не говори, пожалуйста! Я тебе почему сказал? Ты тут живёшь и поэтому тебе лучше знать. Когда не знаешь – можно нечаянно в тему нехорошо влететь. Так ты не выдавай меня. Договорились?!
– Конечно, я не выдам! А ты видел бабкин дух в зеркале? Веришь в него?
– Видать не видел, а верю. Поживёшь подольше в очень старом доме – и не в то ещё поверишь! Дядя говорит: есть многое за пределами разума. Не стоит туда лезть: опасно.
– Джозеф, ты любишь отца?
– Наверное, люблю. И он меня, наверное... Мы не часто видимся.
Как это любить «наверное»?! Либо что-то или кого-то любишь, либо нет. Разве можно не знать: любишь или нет?! Всё-таки в жизни много странного!
7. ДРУЖБА. Всегда ли дружба возникает внезапно? Не знаю. Мне кажется, именно так и должно быть: друзья должны приходить сами. В нашей с Арабель дружбе всё-таки оставалось что-то решённое за меня. Теперь мы с Джозефом частенько вместе стреляли из лука и вместе прятались от раскапризничавшейся сестрицы на крыше оранжереи. Там, изложив мне свои познания в географии и истории, Джозеф сильно расширил мой кругозор.
– Джози! А почему ты живёшь у дяди?
– Он не совсем дядя: троюродный кузен отцу. Родственник и убеждённый холостяк, а наследник то нужен. Вот они с отцом и договорились. Это называется: он меня усыновил.
– Почему тогда граф с тобой даже говорить боится?
– Тут не знаю точно: какое-то, кажется, родовое предсказание. Или бабка опять чего... Она с отцом даже не разговаривала до рождения сестры. Тут смягчилась: крёстной матерью пожелала быть. «Селеста» – это от бабки имя. А меня бабка за мать не любила: «чужая кровь» – больше и не помню от неё ничего. Бабка пять лет назад померла и мне ничего, ну ничегошеньки не завещала. А троюродный кузен папин, – я его дядей зову, – он не бедный. Имение его мне отойдёт.
Содержательный рассказ Джозефа не объяснял теперь, уже после вредной бабки кончины, опасения отца приласкать младшего сына. Но Джозеф или говорил правду, или не говорил ничего, когда не хотел или не знал. И мы заключили договор: всё рассказывать друг другу, если что новое узнаем.
– Джозеф, ты маму помнишь: скучаешь по ней? Я совсем-совсем не помню, но скучаю.
– Помню: мне шесть было, когда меня отдали после маминой смерти. Скучай - не скучай – всё дела не поправишь. Привык я.
– Так дядя тебя любит?
– Любит. Только уезжает часто. А так у меня всё есть: и пони, и для пони колясочка настоящая. Учителей трое. И все книги в библиотеке брать можно. Всё можно. Почти. Один раз я играл в осаду: с крыши замка подавал сигнал товарищам в лесу.
– Настоящим товарищам?
– Я же играл как по-настоящему. Факел не получилось сделать, так я огонь развёл прямо на крыше. А дядя как раз домой едет: пожар, – думает. Слуг набежало. Слез я. Так дядя только посмеялся. «Когда будет-таки осада, – говорит, – у тебя уже есть опыт. А пока прошу такие сигналы не подавать. Ну как дом ещё до осады сгорит?!». А слугам говорит: почему так плохо развлекаете ребёнка в моё отсутствие?! И подарил мне латы: как настоящие, только на меня размером и не тяжёлые. Дядя вообще из города навезёт всего - всего. И сам первый радуется как мальчик. Но всё-таки мне часто скучно. Я бы хотел настоящего старшего брата или сестру, Только не как Арабель: она капризная.
– Она, вообще хорошая, только слабенькая. Главное – сразу не затевай с ней спора, она и забудет. А капризы я научилась пропускать мимо ушей. Она же тебе родная сестра, а ты...
– Сердцу не прикажешь, – важно изрёк Джозеф явно чужими словами. – Когда меня увезли, она была вот такая, – он изобразил руками свёрток смладенцем. Какая любовь? Хорошо, что ты её теперь защищаешь. Болеть-то часто, и правда, скучно.
– А Альфреда ты любишь?
– Тю! Вот заладила! Фредди-то?! Он же совсем чужой и взрослый! Забавный, когда хочет. Одна старая дама раз сказала дяде: дескать, вы мальчика – меня – учите, задариваете и совсем не воспитываете. А дядя на то: воспитывать бесполезно. У кого какие от рождения склонности: тому так и быть. Вот Альфред в детстве был вылитый маленький ангелочек. И тихий. А теперь что вышло?!
– А что вышло? То есть, какой он?
– Какой! Первейший бретер: дуэли, карты, женщины. Вот какой. Теперь заскучал что-то. Захандрил. Это с ним бывает. Дядя смеялся: «Упаси бог – теперь политика. Такие люди меньше чем на смену королевской династии не согласятся». А дама - гостья: «Фальшивые деньги хуже». А дядя в ответ серьёзно так: «С фальшивыми деньгами он не свяжется, – гордость не позволит». Да зачем ты о нём всё спрашиваешь: мы сами по себе!
Но я уже тогда смутно чувствовала: умная голова - Джозеф здесь как раз не вполне прав. Все встретившиеся в этом замке уже не сами по себе: особенно после этой не настоящей, и в то же время очень настоящей схватки графа с нелюбимым старшим сыном. Словно кто-то неторопливо, но туго затягивал узел наших судеб, – скажу я теперь, почти через десять лет.
– Меня вообще-то увезут через неделю: так не дядя – папа велит. Будешь обо мне вспоминать? Это приятно когда о тебе вспоминают. Я уеду, но через месяц мы все снова встретимся на море: ещё не знаешь?! Каждое лето папа и дядя возят нас к морю. Теперь и тебя тоже возьмут. Это хорошо. Будем играть в пиратов. Чур! я заранее – капитан! А знаешь, – ведь мы можем друг другу и письма писать?! Шифрованные, под другими именами. Вот мне и не будет скучно.
– Хорошо!
– Я буду Френсисом Дрейком. Вот был человек! Не только пират, но и открывал острова и проливы. Плавал вокруг света. Дрейк руководил морским сражением при Гравелине и победил Великую Армаду: то есть испанский флот. А ты можешь быть пиратской королевой Грануаль или просто придумай любое имя.
– Я тебе обязательно напишу, мой друг капитан Дрейк! Только лучше я подпишусь своим именем.
– Добавляй побольше пиратских ругательств!
– Я же их не знаю.
– Я пришлю тебе список: всё, что в романах нашёл. И книжку про пиратов пришлю. Тысяча чертей! Снимаемся с якоря!
Обожающий играть в пиратов мальчик не станет пиратом, и даже не будет иметь в характере ничего пиратского. Я даже думаю, что стоило бы больше опасаться за тех, кто в детве не наигрался в пиратов и разбойников: не переболеть во время – это проблема! Ах, как хорошо жилось в детстве! И как быстро оно кончилось. Но не сразу: от тогда до теперь ещё было время. Странно, что когда о печальном пишешь, – не кончаются слова. Хорошее труднее описывать. Хорошее – где-то за пределами слов.
8. МОРЕ, ДУХИ И ДРАКИ. Море оказалось прекрасно! Море дарило чувство странной птичьей лёгкости: будто время остановилось – только солнце и огромная вода дышит и ласкает. Изменчиво неуловимых цветов вода. и ты как чайка качаешься на волнах. И так будет всегда...
Море подбиралось под стены курортного городка. Приятно шумело ночами почти у изголовья. С одной стороны городка тянулся песчаный пляж, с другой – скалистый голый берег. Даже когда у пляжа море едва вздыхает, о скалы оно всё равно бьётся как сердце. Самые смелые гребешки волн запрыгивали на щелястые каменные плиты и сползали, обиженно шипя, как вино из Шампани. Но немного воды оставалось в скальных выбоинах. В маленьких тёплых озёрцах копошились мелкие, не успевшие за большой волной рыбёшки и занятные козявки. На них охотившиеся крабики, едва завидев человека, стремглав прыскали в скальные щели или в большую воду. Ножки у крабиков тоненькие, а бегают они – будь здоров. Клешни в размер всего крабика: убегая, он так смешно клешни вверх задирает – будто человек с воздетыми к небу руками.
Море яростно тёрло – гладенько шлифовало камешки и без мочалки до розовой кожи отскребало босые ноги. Встанешь у моря, с закрытыми глазами раскинешь руки, и тело начинает качаться в такт колыханью волн. Будто сам становишься волной. Очень занятно, только скоро голова кружится.
Когда Джозеф уставал командовать пиратским бригом, мы с ним на мокром песке у прибоя строили великолепнейшие песочные замки с башнями и рвами с морской водой, которая сама проступала в поглубже выкопанной траншейке. Арабель, та не желала «копаться в грязи». Она собирала раковинки и скоро набрала их целую пёструю кучу. И нашла, наконец, завитую как острая башня пёструю раковину с живым крошечным крабиком внутри. Крабик суматошно шевелил высунутыми из раковины ещё паучьими детскими ножками. Волновался! Нашёл он раковину уже пустой или съел её прежнее содержимое? Мы оставили раковинку у самой прибойной пены с выкинутыми водорослями, и обрадованный крабик бодро уволок свой хорошенький домик - панцирь в море.
Море! На море, сколько бы людей ни было вокруг, ты как будто один, но не одиноко. На море люди перестают мешать друг другу. Уже через пару дней у меня на облупленном носу уверенно сидела окрепшая россыпь веснушек. Под солнцем на кажущемся бледнее обычного личике Арабель на висках и под глазами проступала голубизна. Загар к её белой коже не приставал, только ноги да руки до локтя чуть позолотились. Зато Джозеф сделался смугл как настоящий пират. Солнце же открыло – ясно высветило, что обветренные губы Джозефа – копия отцовских изящных губ, только без печального изгиба. Бонна – та всё пыталась скрыться от солнца под шляпками и шарфиками. А отец-граф... Как исключение из солнечного высвечивания, он почти пропал. Отбывая в коляске в приморский городок, он исчезал дня на три, оставляя нас с вечно дремавшим под тентом на специальном плетёном кресле и никому не мешавшим дядей-кузеном, с красными от солнца щеками и носом. Но дядю это не огорчало.
Кроме дяди и бонны с нами оставались учитель Джозефа, два слуги, горничная, да из настоящей парусной лодки три настоящих матроса, которых наняли везде ходить с нами у моря, катать в лодке, и спасать при случае. Так что мы, по словам графа, могли отдыхать в полной безопасности. Был ли в безопасности сам граф?! Возвращался он бледнее обыкновенного, со взглядом странным, вроде как у Джен-нищенки, когда та с невидящим взглядом тянула за подаянием обгорелые руки.
– Он с духами общается, – просветил Джозеф, – здесь в городе духовидцы собираются: целое общество. Духовидцы эти в тёмной комнате стучат по столу, – духи им отвечают по алфавиту. Поняла?
– Нет. А зачем это?
– Нравится, наверное. Дядя говорит: вредное в целом занятие. На море надо принимать солнечные ванны. Вовремя есть, спать и гулять – дышать хорошим воздухом.
У дяди Джозефа, точно, не было проблем ни с какими духами. Близорукий и добродушный любитель покойной карточной игры в обществе себе подобных он пуще всего в жизни опасался потерять очки, которые Арабель нарочно прятала. Скажите, зачем сердить никому не мешающего пожилого человека? Ах, когда на Арабель находил упрямый стих, уговоры были бесполезны. Не споря с подругой, нами найденный ценный предмет Джозеф либо я потихоньку клали рядом с дядей. Как-то откопанные из песка очки мне пришлось вручить дяде лично. Чем я и снискала к своей особе длившееся до конца его мирной жизни расположение.
На море к нам заезжал даже Альфред – отдохнуть от столицы и вытряхнуть бальную пыль, как он выразился. Разве балы такие пыльные? Вот уж не думала. В ответ Арабель долго хихикала надо мною: это фигуральное выражение, – просто Фредди надоели всякие светскости. «Вытряхивание пыли» началось с переодевания: взамен атласного камзола в матросской рубахе и штанах от местных рыбаков неотличимый Фредди уплыл с ними на лодке в море.
Дня через три бедной бонне поутру привиделся пират: она не признала молодого господина в почерневшем, просоленном, остро пахнущем рыбой «грязном оборванце» со страшным ножищем за опояской. Тут как раз от ночных свиданий с духами возвратился и бледно томный, изящный граф-отец. Нарвавшись друг на друга, его сиятельство с сынком обменялись колючими взглядами и разошлись, будто незнакомые. И всё-таки в несхожих отце и сыне – внутри сидело что-то очень похожее. Упрямство, может быть?!
«Каждому своё!» – вслед отцу пробормотал Альфред. Ему не следовало бы родиться графским сыном: навязанная судьбой роль его теснила. Когда человеку тесно и скучно, он, непременно выскочит из роли, – в этом-то я убедилась.
В следующее воскресенье мы ездили к обедне в церковь на другой стороне городка. По воскресеньям местные не ходят в море ловить рыбу: отдыхают. Из открытых дверей полутёмных кабачков выскакивавшие на залитую солнцем площадь рыбаки сходу влетали в круг местной буйной пляски. У танцоров-мужчин трубки в зубах, головы повязаны пёстрыми платками. Руки в боки – танцоры что есть силы сосредоточенно топали - били пыльную землю тяжёлыми башмаками, будто бы и не глядя на тоже с руками на боках смуглых местных красавиц в красных юбочках.
После сложного с верчением обхода по кругу красные от жары и движения танцоры меняли пару. Зрители с азартом отбивали мотив ладонями и топаньем. Подбадривали танцоров гиканьем и свистом. Пыль стояла столбом! От этих людей веяло бесстрашно кидающимся на скалы морем, жизнью, силой. Чем-то таким, чего, верно, не хватало Альфреду в гостиных. Танцевали под разудалую песенку:
Только Мери за порог – ей моряк навстречу
Ходит каждый вечер. – Хлоп-топ! –
Хлоп-топ! – Каждый-каждый вечер!
Все подруги подтвердят: их случайны встречи.
– А зачем он ходит? – Хлоп-топ! –
Хлоп-топ! – Ходит каждый вечер?!
– В церковь ближнего пути нет, а дальним – не пройти.
А на поле лебеда! А в лесу крапива – Хлоп-топ! –
Хлоп-топ! – жжётся как огниво!
Вот и ходит у ворот: провожатого найдёт:
С ним-то в церковь и пойдёт – Хлоп-топ! –
Хлоп-топ! – с ней-то вместе и пойдёт!
От вечерни до зари вместе молятся они:
Бьют они поклоны до земного лона – хлоп-топ!
Хлоп-топ! – до земного лона!
Самый страстный танцор, отдуваясь, крепко схватывал свою белозобую прибрежную леди – статную рыбачку за талию: вертел её и вился вокруг красной юбочки змеем. Мои ноги под сиденьем коляски сами собой притопывали. Арабель легкомысленно хлопала в ладоши: «Я хочу посмотреть!» Джозеф смешливо фыркал. А красная как пион бонна пыталась отгородить нас от танцующих веером: «Это так грубо! Велите ехать дальше!» Но мы не желали упустить такое зрелище:
– Ах, колышет в поле рожь! Всем моряк как муж хорош, –
Не посеешь – не пожнёшь! – Топ-Хлоп!
Хлоп-топ! – Не посеешь – не пожнёшь!
– Ах, густая в поле рожь! Всем моряк как зять хорош, –
Только денег не найдёшь – хлоп-топ! –
Топ-Хлоп! – нету денег ни на грош!
За банкира выдать дочь – Хлоп-топ! –
Хлоп-топ! – бог не хочет мне помочь!
С рук уж сбыть бы как-нибудь, да на свадьбе отдохнуть, – хлоп-топ! –
Хлоп-топ! – и на свадьбе отдохнуть!
Только Мери за порог – ей моряк навстречу...
В буйном танцоре граф не счёл нужным узнавать старшего сына. Той же ласковой звёздной ночью доносились из городка резкие вскрики и свист: из-за красотки – будто бы чьей-то уведённой наречённой резались на ножах. С той ночи исчезнувшего с побережья старшего братца не видали мы уже до следующего лета. Бонна в искреннем ужасе и учитель Джозефа, пряча усмешку, в голос запретили нам распевать развесёлую песенку про Мери – «Неприличную из низов общества песенку!»
Граф-отец с совершенно перекошенным меловым лицом пил сердечные капли после визита местного судьи.
– Это божье наказанье, слово чести! Вихрь безрассудств.
– Зачем так расстраиваться, ваше сиятельство! – судья не склонен был придавать делу излишней серьёзности, а себе – лишних забот. – На дне общества драки в обычае. И во всякой семье, знаете ли, есть кто-то... Мне-то можете верить! Насмотрелся. Я только так предупредить из чувства долга. Очевидцев живых нет: ловко сработано. Снимаю шляпу! Дело закрыто. Не такой же он дурак, чтобы вернуться сейчас?! Женщин на свете много.
Цинизм судьи его сиятельство не слишком успокоил. Ещё раз спрашиваю себя: зачем, жадно примечая, я всё это хранила в памяти. Джозеф с Арабель – те о выходках братца Фредди легко забывали. «При рыжеволосой королеве Бетси какой отличный государственный пират из Фредди получился бы! Вот были времена!» – рассуждал Джозеф. Теперь, через годы, я уверилась: есть люди, которым тесно всегда и везде. Любое состоявшееся их уже не влечёт. Нищий хочет богатства. Богач – ещё больше денег. Пират хочет быть пером. Герцог мечтает о королевской короне. Злясь втайне, что с властью заодно получил лысину и подагру, король завидует бедному красавцу-кавалеру. И казнит кавалера или для развлечения начинает войну. От нечего делать. Неудовлетворённость движет миром.
Много ли в мире довольных, что просто живут и радуются?! Это ведь так красиво: просто падает снег. Белый-белый! Или море шумит... Цветок вдруг расцветает весной: первый! Чувство прекрасного – чувство, когда больше ничего не желаешь, – нисходит на мгновенье, но восхищённая душа не может долго удержать восторга. И восторг улетает, как сорванное ветром лёгкое покрывало. С другой стороны: те покрывала с портретов прабабки, – их лучше не трогать – не срывать покров. Кто его знает: не станет ли хуже?! Учившись всегда вместе с кем-нибудь или за кого-нибудь, я и теперь мало знаю. Альфред хвалит мою начитанность, но он опасный в свою пользу льстец этот Альфред! И ещё рано об этом.
________________________________________________________ ____________________________________________________
8. БЕСЕДЫ, ПОДСЛУШАННЫЕ В НАШЕМ САДУ. Первый раз я нечаянно подслушала: честное слово! А потом... потом, сознаюсь, – уже не нечаянно. После моря первый раз прибежала в домик к папе. Обняла. Повисла на папиной шее! Как всегда бережно, будто совсем маленькую папа меня подхватил на руки, покачал, посадил на стул. Вгляделся в лицо.
– Ты чудесно выглядишь, Эста. Загорела. Окрепла. А веснушки, что золотые монетки на носу.
– Конечно, папочка! Море прекрасное! Джозеф в нём плавал так далеко. А я – только у берега. Зато я сама: Джозеф научил меня. А бонна-то только пальцем на ноге воду пробовала! Такая трусиха. И Арабель тоже поправилась, правда?
– Поправилась немного. Но могла бы взять от моря и солнца побольше, – тут папа пробормотал что-то на латыни, – Пожалуйста, не позволяй ей сидеть на земле, Эста!
– Даже в жару совсем нельзя?
– Лучше и в жару не надо бы. Слабеньким не хорошо сидеть на земле.
Мы были так счастливы в тот вечер! Папа показывал мне свои грядки с эликсиром жизни: пышными целебными травками. Хвастался, что и поварёнок, и будущий лекарь – способные мальчики. В папиной комнате я по-хозяйски вытерла пыль и повесила на стенку свои акварели с морем: одно море - голубое ласковое. Второе взволнованное – сине-зелёное с серыми сердитыми краешками. Я очень старалась: учитель совсем немного подправил. Вышло хорошо, по моему разумению. Папа тоже хвалил. Почему люди так редко бывают совершенно счастливы? Когда бы память о счастье солнцем не освещала ненастные дни, что бы мы делали?!
День уже клонился к вечеру, когда по пути в большой дом–замок мне встретился с обычной рассеянностью углублённый в себя граф. Я же задирала голову к облакам. Поэтому мы чуть-чуть не столкнулись на дорожке.
– Простите, господин граф!
– Что вы! Что вы, милая мадемуазель! Это я должен извинится: я старше… Вы были у отца: он у себя? – я кивнула, – Как раз я хотел поговорить... То есть полечится: ногу вот всё судорогой сводит.
Зачем объяснялся перед маленькой девочкой странный человек? Эту девочку облагодетельствовавший, как считали слуги. Он был очень одинок, – позже я поняла. Не от отсутствия людей вокруг одинок, – это трудно объяснить! Есть такие – всегда-всегда одинокие. Граф скрылся на изгибе бегущей в глубину сада дорожке. Ещё немного покружившись с головой, задранной к красиво закутанному в вечерние облака небу, я припомнила, что забыла взять конфеты - помадки для Арабель. Она три раза просила, а я забыла. Нехорошо! Папа ведь сам в замок не собирался? А граф разве вспомнит о конфетах: он вообще такой... Ничего же не случится, когда я вернусь на минутку? Никому не помешаю: тихонько.
Граф и папа сидели около дома в плетёных креслах по разные стороны столика с серебряным кофейником. Всё это я разглядела из-за густых бузинных кустов, за которыми спряталась как-то невольно. С тех пор как его сиятельство стал захаживать к папе, в его домике появилось много изящных, как папа пытался возражать, ему не нужных вещиц: мягкое кресло, большое зеркало, ковёр на стене. Любящий всё изящное его сиятельство говорил, что делает это для себя и папа ему ничем не обязан. Папа, и правда, никогда не пил кофе: только граф пил. К тому же, переубеждать графа в мелочах было трудом напрасным.
– Которую чашку вы пьете сегодня, ваше сиятельство? Кофе вам вредно для сердца. Уж лучше лёгкое вино.
– С утра только третью, слово чести. Вина не люблю: от вина мысли путаются. Притом кофе к вечеру меня усыпляет. Привычка, просто привычка. Не обращайте внимания.
– Из привычек складывается жизнь: жизнь тратится на ненужные привычки, а у вас их слишком много.
– Господи! Жить, вообще вредно. То ты действуешь другим на нервы. То другие тебе, – философствующий граф пристально вглядывался в отражения в отполированном серебре кофейника. – Редкая удача, найти такого собеседника, как вы, мой друг! – «Вот как! Они уже друзья?» – Так вы думаете, что жизнь со смертью не кончается: мы переходим в иной мир?
– Миров много, и все они вложены друг в друга наподобие головоломки. Так не говорит церковь, но так повелел Господь наш. Я верю в это. Великие умы древности в том не сомневались.
– Почему же тогда вы так скептически относитесь к общению между мирами? В Египте жрецов специально учили видеть и слышать недоступное.
– Не потому стёрся с лица земли Египет, что рвение к загробным тайнам отнимало силу жизни?! Как вода гасит огонь и сама на огне переходит в пар, так из разных миров состоящие из несовместных элементов тела могут уничтожить друг друга. Иначе говоря: бесплотные духи губительны для существ из плоти и крови. Кроме того, я не очень верю в духовидчество: подстёгнутые желанием чувства часто обманывают. Святые, те, верно, могут. Но мне не повезло встречать святых.
– Но я вижу – определённо вижу!
– То, что вы видите, только отражённые в пространстве ваши мысли – ваша жажда видеть былой, запечатлённый вашим умом дорогой образ. Это возможно, но требует такого количества жизненной силы! Вы вернулись сюда с сердцебиением, в полуобморочном состоянии.
– Это всё от очередной выходки Альфреда!
– Не обманывайте себя, ваше сиятельство! – в ответ граф издал нечто вроде стона.
– Разве созданный моими силами образ не может быть наполнен духом ушедшего любимого существа? Может этот образ послужить ей зеркалом?!
– Кто знает! Может быть, и может. Потери сил это не отменяет. Думаю, миры разъединены, потому что из них в каждом душе дан свой круг развития. Стоит ли нарушать равновесие? Не причиняем ли мы боль тем, кого пламенно призываем из неизвестного: они уже изменились там, а мы, здесь, всё те же. У вас слабого здоровья дочь: вы же не хотите раньше времени оставить её сиротой?! Что бы сказала ваша жена, и в правду сойдя к вам?
– Вы безжалостны.
– Я лекарь, прежде всего. Ваше сердце нельзя напрягать, – повторяю.
– Хорошо, я подумаю... надо подумать. Я постараюсь... Странно, что вы после этого всего верите в явления всяких покойных старух.
– Не в явления, а в отражения, как вы сами изволили сказать. Камень и холст хорошо отражают и хранят прошлые эмоции. Нечто вроде тлеющих под пеплом угольков прошлого огня. Поэтому старые, наполненные портретами предков дома многое помнят, образно выражаясь. Чтобы выплеснуть эту память нужно живое тепло: человек. Люди особой нервной напряжённости способны будить прошлое. Такая нервная родовая напряжённость и точит здоровье вашей дочери. Дело усугубляет от вас исходящая излишняя впечатлительность. Поверьте мне, без всяких духов одна о них печальная фантазия может погубить нервного человека. Кроме того, природа вещей может зеркально явить нам неожиданное и совсем не желанное.
– В разбуженных образах прошлого могут ли являться некие недобрые сущности? Те, что народ называет выходцами из ада? – в ответ, сплетя свои длинные чуткие пальцы, почти застонал уже мой папа.
– Церковь считает так. И только всеведущий Господь знает всё! Трудно отрицать... - Тут, учуяв меня, папин серый котёнок-подросток Глотик радостно кинулся в бузину.
На середине подслушанного разговора (ведь именно так выходило?) выходить было бы уже очень неловко, поэтому я потихоньку отползла, так и не узнав, чего не отрицает папа. Когда через полчасика я с самым невинным видом зашла за конфетами, графа уже не было. Хотелось бы мне сказать, будто я подслушивала (а значит, самую малость обманывала папу) только один раз и для пользы дела. Когда внутри завёлся любопытный бесёнок, – от него ох как трудно избавиться. Мой бесёнок толкал меня и щекотал. И заметив направляющегося к бывшему домику привратника графа, я подбиралась туда же с другой стороны. Но не всегда граф папой сидели на улице: из комнат не так много было слышно.
Если же графа сопровождала и его любимая борзая, красться следом незамеченной было невозможно. Так что узнала я не очень много: во-первых, что у Арабель мало жизненной силы (что и так было видно), поэтому сложный переходный возраст для неё особенно опасен. Во-вторых, папа как-то странно, но всё-таки верил во вредное влияние вместе и прабабки, и бабки – матери графа. Дескать, в пространстве записаны все наши слова – все пожелания. Значит, и в отражения в зеркале он верил?! Ещё как-то раз, при моем замедлении у дверей, из окна донёсся кусочек уже не о духах:
– К чему это, ваше сиятельство? Возможно, её мать и была правнучкой той, кто пожертвовала любви титулом. Может быть, я мог бы указать вам, но зачем? Поможет это сделать прошлое уже усопших более счастливым?
– Но всё-таки родная кровь.
– Вот именно: не стоит будить демонов прошлого. Сколько в жизни видимой места милосердию!
– Но честь рода...
– Пустые звуки мешают вам быть самим собой. Сколько бы жизней не ждало нас в мирах иных, здесь у нас единственная жизнь. Как по натянутому канату идём: сзади – прошлое. Вокруг и внизу – толпа. Сверху – церковь. А мы где-то впереди: догоняем себя и никогда не догоним. Нас нет: быть и не быть - не обидно ли?! Зачем жить чужим себе самому?! Держите равновесие: идите своим путём. Сколько уже делали вы против своей воли? – ко мне долетел тяжёлый вздох графа, – Думаю, небо ценит ваше доброе сердце выше мнения людского.
– Познать самого себя – не ново. Но познав, не ужаснусь ли я? Простило ли мне небо отнятые в прошлом жизни? Страшно, вот в чём дело, друг мой.
– Простите самого себя. Ведь человек меняется с годами: ныне вы не тот, что в прошлом.
– Наверное, вы правы. И всё-таки насчёт девочки мой долг… Я желал бы знать определённее!
– Вижу, вы иначе не успокоитесь...
Порыв ветра принудил отца затворить окно. Больше я ничего не услышала. Подслушанное долго обдумывала.О долгах-то перед Создателем и всякими святыми в монастыре много говорили: но чтобы перед самим собой долг? Как это, быть самому себе должным?! И почему это самый переходный возраст особенно опасен для дочери графа? Надо будет всё это узнанное на Рождество как следует обсудить с Джозефом! Когда ко второй половине осени задуло холодом и с нудным постоянством заморосило, само собой прекратилось и подслушивание. Арабель о моих тайных вылазках не узнала.
________________________________________________________
____________________________________________________
9. ПЕЧАЛЬ. С моим отцом дружба шла его сиятельству на пользу: чаще выезжая верхом и занимаясь делами приходской благотворительности, он частью утратил свою пугающую меловую бледность. Помню, в тот печально памятный около моря год граф даже реже исчезал на свои собрания духовидцев. Собственно, у моря тогда ничего особенного не произошло: не было Альфреда – не было и бурных событий. Я и Джозеф по-прежнему купались и играли в пиратов. Арабель разрушала наши песочные замки будто нечаянно. На самом деле из вредности. Дядюшка Джозефа как обычно дремал в удобном кресле под зонтиком. Граф читал изящные книжечки, ставя на полях вопросительные крючки и крестики карандашиком в серебряном мундштуке.
Правда, раз получив какое-то расстроившее его письмо, его сиятельство срочно отбыл в имение на неделю. Вернулся он осунувшийся, с виноватыми опущенными глазами и подарками: для меня даже больше чем для дочери и сына. Равнодушная к вещам Арабель не обиделась: «У папы что-то точно на уме!» – «А что?» – «Кто его знает! Он не скажет, когда вот такой… – юная любительница парадоксов сморщила нос, – вернёмся – увидим!»
По возвращении выпрыгнув из коляски, я сразу побежала к папе: как же иначе? Уже не маленький котёнок – здоровенный драчливый котище Глотище очень мне обрадовался: тёрся об ноги, как давно не поглаженный. «Где же папа: в деревню ушёл?» – пробормотав нечто невнятное, папин ученик-травник, поспешно убежал в сад. Всё в доме было на своих местах: и пучки трав, и ступки для растирания, и мази в скляночках на полке. И прикнопленное к стенам неоднократно нарисованное мною море. Вот и папина меховая жилетка на спинке стула. Конечно, папа скоро вернётся!
Кто-то смущённо завздыхал у двери: вместо папы его сиятельство. Тяжело и не хочется пересказывать наше объяснение. Помню, я с графом уже на монастырском таком знакомом кладбище – месте детских игр. Напротив усыпальницы рода Рени – чёрный красивый крест и надпись на камне – папино имя. Разве так бывает?! Человек не может исчезнуть! Правда, люди умирают время от времени, а папа давно кашлял иногда даже кровью…
– Он сказал, что никаких известных ему средств для сдерживания его болезни не осталось. Он так рассчитал, чтобы вас не было. Поверьте, я бы не пожалел… Ваше горе велико, но перед вами ещё вся жизнь. В моём же возрасте терять друзей тяжелее – так тяжело! Он просил меня – заботится о вас. Считайте меня своим другом. Я сам так нуждаюсь в дружбе, знаете ли.
Я верила ему: он говорил со мной не как с ребёнком – как с равным. Я верила графу, но от этого горе мое не слабело: так не должно быть! Но так было. Почему! – почему он не позволил мне сидеть с ним последние часы?! Графу, ведь, позволил!?
– Сильный был человек, – граф вытер платочком глаза. Иностранцев, да ещё лекарей здесь кладбище не хоронят, знаете ли. Успехи свободного мышления в нашей стране не особенно велики. Моё присутствие – мой титул, знаете ли, способствовал... Кроме того, ваш отец, он хотел: чтобы вы помнили его живым. Что нам прибавить к кресту: плакальщицу или ангела?
– Не всё ли ему равно теперь?
– О нет, это не всё равно для нас: что мы ещё можем сделать?! Памятью можно жить, дитя моё, поверьте!
– Зачем же плакальщица: он никогда не плакал. Он любил – травы, солнце, книги.
– О! Тогда я велю высечь из камня раскрытую книгу.
Я не спорила: он делал это столько же для себя, сколько для меня. Теперь вот около этого красивого креста я вспоминаю и отца, и графа вместе. Но зачем забегать вперёд – в неизбежно печальное. Не огорчённый, даже не бедный человек разве станет украшать могилы каменными книгами?! Столько денег на это потратил бедный граф?! Надпись на двух открытых каменных страницах книги его очень развлекла. Слева – библейский стих, на другой странице – рецепт отвара от гнилой лихорадки. Чтобы люди пользовались. Будь это не его сиятельство граф, отец Иоанн за одну бы мысль... Но их сиятельству было можно.
– Но, господин граф! Ведь многие в деревне совсем не умеют читать! И их хоронят совсем на другой части кладбища.
– Разве? Не подумал. Ну, да всё равно: кто-нибудь забредёт и прочитает. Мы должны делать то, что можем, когда что-то можем. Потому что нередко не можем изменить ничего. Того юношу – помощника лекаря, я пошлю в столицу доучится, чтобы стал хорошим врачом.
Он был очень одинок, его сиятельство граф Рени Август - старший. После смерти папы, мы с ним очень подружились: точнее, – он со мной подружился. с печальной нежностью вспоминаю наши совместные поездки в монастырь и на кладбище, наши в хорошую прогулки по аллее и вечерние посиделки перед камином, пока юная графиня с ленивой печалью наигрывала что-о на фортепьянах тремя пальцами. С родной дочерью господин граф опасался беседовать о всём таком не жизненном но говорить-то ему хотелось. Вот он неволею (больше было некого!)и избрал меня в собеседники. С тех пор я неплохо знаю древнюю историю и философию. Иногда мне казалось: граф тоже ещё ребёнок – старый ребёнок. Иногда сама себе казалась очень старой. В этом мире все в некотором роде играют в куклы: не желавшая в них играть, Арабель не была ли права?!
– Не представляю, о чём ты вчера часа три болтала с папой в саду?
– О том, что древние греки думали о жизни после смерти. Ты могла бы…
– Не могла бы! – она зябко передёрнула острыми худыми плечиками. – Очень тебе благодарна. Честно! Лучше я новые ноты разберу (она страх не любила разбирать ноты!). Конечно, гуляй с папой столько, сколько он пожелает: я его очень люблю, но от разговоров про мёртвых греков такая тоска! Лет пятьсот их уже нет.
– Пять тысяч лет.
– О-о! Оставь их в покое, пожалуйста! Вот я умру молодой, и на что тогда мне эти ваши греки? И вы с папой будете вспоминать меня как вымерших греков.
– Глупости! Почему ты непременно должна умереть молодой!?
– Что бы тебя подразнить! Будешь тогда ко мне на кладбище каждый день бегать с цветочками слёзы над могилкой проливать! Я тебе завещаю папу, чтобы беседовала с ним лет сто после моей смерти.
– Ты невозможная! – я кинула в неё маленькой диванной подушечкой. И даже хотела отодрать за локоны, но Арабель со зловредным хиханьем убежала. У неё была эта привычка: дразнить других. Потом мы помирились: мы всегда мирились. Но мысль о ранней смерти повторялась – была вроде как из печальных баллад почерпнутой и казавшейся красивой картинкой идеи.
– Первой умирать не страшно: все тебя окружают, все жалеют. Цветы на могилу носят. Вот последней плохо умирать. Одиноко: никто не придёт поплакать на кладбище!
– Ты хочешь, значит, оставить папу одного – последним?!
– Ну… вообще я к предкам не тороплюсь. Просто так сказала. – Верно, некоторые слова не стоит произносить даже «просто так».
«Когда в доме заведшуюся печаль не вывести, печаль может совсем завладеть домом…» – такое краем уха слышала я перешёптывание соседок на церковной скамье. «Как же её вывести?» – «Хоть чай для молодёжи устраивайте, – танцуйте. Пока не поздно!» Не тот был человек граф, чтобы танцами извести поселившуюся в доме печаль: от философии у него оставалось ещё достаточно времени печалиться в кабинете перед портретом супруги. Я уходила печалится в папин опустевший домик: когда закрыть глаза и ни о чём не думать, можно представить, вот сейчас раздадутся шаги... Вот сейчас!.. Одинокое полуоборочное ожидание продолжалось часами и привело к бессоннице.
Хандра царила этой зимою в замке. Арабель хандрила, валясь с книгою по диванам. Бонна кисла и жаловалась на головную боль от скуки и многолетней безнадёжной влюблённости в его сиятельство. Дворецкий печалился, потому что у его дочери на ферме от мора сдохли все гуси. Садовник с летних ругательств о подкапывающихся под клумбы кротов теперь проклинал объедающих с молодых деревьев кору зайцев. Одна из служанок лила горькие слёзы: её бросил жених. У другой зуб болел, а рвать было жалко. Кухарка давно не получала вестей от сына матроса: ей всё мерещились разбитые корабли и утопленники. Старый конюх мучился болями в пояснице, а конюх молодой злился и тосковал, потому что отец нравившейся девушки не считал его подходящим женихом. В мире, оказывается, столько неприятностей! Ударенные чужой печалью остальные слуги скользили по замку как тени и говорили шёпотом, что не прибавляло в замке радости. Человек вообще-то может жить не печалясь?!
Так в нескончаемых мелких печалях вместе и скучно, и незаметно прошла зима. Сошёл снег. Дом снова наполнился букетиками нежных беленьких первоцветиков в старинных серебряных кубках. Его сиятельство останавливался, осторожно взяв цветочек, медленно обрывал тонкими бледными пальцами лепестки. Мог даже весь букетик оборвать. Стоит у окна, смотрит куда-то в неведомое и машинально обрывает лепесточки. Таким я его запомнила той весной. Пальцы его к весне стали бледнее, – или так только казалось? Даже в тёплые дни граф мёрз и грел холодные руки у камина. Похоже, и нам, и замку было необходимо буйное присутствие Альфреда: при всех его фокусах в нём била ключом жизнь, – что-то подобное сам граф изрёк со вздохом.
– Мы его пригласим, – оживилась Арабель, – я сама ему напишу: ладно папочка?
– Думаю, он и без приглашения приедет на мои именины.
– Вы помирились, папочка?!
– Не так чтобы... Это сложно.
И Альфред приедет, но по какому поводу?! Накануне своих именин граф с неожиданной торжественностью попросил меня к себе в кабинет.
– У меня к вам, не совсем обычная просьба, дитя моё. Ммм… Для повседневного течения дел не совсем обычная – принципиальная. Если со мной что-нибудь случится, не покидайте Арабель, – обещайте мне! – видимо, изумление отразилось на моей физиономии. – В том смысле, что я не очень здоровый человек: сами знаете, сколько мне ваш отец оставил лекарств. У меня поутру иногда такая бывает слабость... Все мы смертны, и ваш отец, мой друг, к общей нашей большой печали уже покинул нас. Ради моего спокойствия прошу вас, пообещайте! Вы разумнее бедняжки Селесты: будьте ей опорой!
– Конечно, я не оставлю Арабель: в голову даже не приходило! Но, господин Август, что с вами может случиться?! Многие не слишком здоровые люди живут долго. Вот, дядюшка Джозефа который год жалуется на ноги, а отец Иоанн, тот постоянно лечится - лечится, и жив. Папа говорил, если вы будете соблюдать умеренность, всё будет в порядке.
– Так может статься. И всё-таки... Умеренность – очень непонятное слово, честно говоря. Умеренность в мыслях – как это? Об этом рассуждая веками, философы так и не указали единого для всех подходящего метода. Когда повзрослеете, наверное, поймёте. Впрочем, я не об этом хотел говорить. Знаете... – испуганно оглянувшись, он перешёл на шёпот, – а днях я видел в зеркале Её, – старая графиня вынула мне из колоды карту. Пустую!
– О, господин Август! Вам, верно, привиделось со сна!
– Может быть - может быть. И всё же! Мне снилось ещё, что она – он указал на портрет жены, – плакала около моей постели. Или не снилось? – глаза у него лихорадочно и безумно блестели.
Лучше не спорить, когда у людей такие глаза. И я ещё раз пообещала ему не покидать его дочь. Мне это казалось не так важно: я действительно и тогда, и после не собиралась покидать Арабель. Вот только слова наши порою воплощаются так неожиданно, так немыслимо!
____________________________________________________
__________________________________
— …Скоро странствию земному
Твоему придёт конец…
— Ах, ужели в самом деле
Близок я к моей кончине?
И страшуся и надеюсь,
Казни вечныя страшуся,
Милосердия надеюсь:
Успокой меня, Творец.
Но Твоя да будет воля... — Роберт Саути «Родриг», пер. - А.С. Пушкина
* * *
10. ЧТО БЫЛО ВМЕСТО ИМЕНИН. Как обычно, как каждый год на именины мы - Арабель и я - дарили его сиятельству Августу тепличные розы – целый розовый куст. Потом в его кабинете пили шоколад, и граф попросил нас во время позвать его к именинному с гостями обеду. Потому что он, знаете-ли, как нередко бывало, может задуматься. Помню, в гостиной с тем самым треклятым зеркалом накрытый стол, и двух старых тёток, и дядю Джозефа, и самого Джозефа, смешившего Арабель передразниванием своих учителей (с этой зимы Джозеф учился в модном пансионе).
– Пора бы и кузену Августу уже осчастливить нас, – дядя Джозефа (так для краткости называю кузена его сиятельства и воспитателя Джозефа) явно проголодался, – надо бы напомнить ему, – он дружески кивнул мне, – кузен, верно, зачитался.
Давно привыкнув к роли посредника, я отправилась в кабинет его сиятельства: на вежливый стук обычного приглашения войти не последовало. Граф не терпел скрипящих дверей, поэтому тяжёлые створки под моим напором отворялись с медленной бесшумностью: вот уже виден горящий камин – портрет бледно красивой жены графа – по ним в напольной фарфоровой вазе наши розы. Одноногий круглый столик с открытой книгой и на ковре, на вытянутых ногах праздничные туфли его сиятельства с бантами; выше – край любимого с серебряным шитьём голубого камзола. Парадно облачённый граф, откинув голову на высокую диванную спинку, казалось, неотрывно глядел на портрет жены. Только глаза отчего-то закрыты. Он задремал?..
Легонько я тронула его сиятельство за плечо: не чувствует. Так крепко спит. Нельзя же его сильно толкать?! Осторожно касаюсь откинутой на валик кисти – пальцы холоднее перстней... На мой отчаянный крик сбежались сначала служанки. Дворецкий. Наша бонна. Дядя Джозефа, которого затем пришлось увести: боящийся смерти добрый старик не мог быть опорой. Помню, Арабель в истерике и срочно доставленного доктора, пичкавшего мою подругу успокоительными микстурами. Шёпот в коридорах: что его сиятельству уже ничем поможешь.
По гроб жизни благодарна я одной с позабытым именем именинной тётке, бесстрастно отдававшей ей знакомые, соответствующие таким обстоятельствам распоряжения, в результате которых его сиятельство к вечеру в том же нарядном голубом камзоле возлежал внутри богатой с золотым кантом коробочке - в красивом, изнутри обитом белым атласом дубовом гробу с горящими свечами в головах. Белое как бумага лицо спокойно, даже довольно? Теперь граф вместе со своей любимой женой и с моим папой: теперь они наверняка могут судить о том, другом мире. Только вот мне-то о нём ничего не известно!
За окнами светлые сумерки колышут занавеси на приоткрытых окнах. Заставленная вазами с цветами зала выглядит даже весёлой. Приятный хвойный дымок курится над медленно тлеющим на жаровне можжевельником. Так делают, когда случается смерть. В углу всхлипывает бонна, – во всём чёрном воплощение траурной печали. В другом углу за двоих (Арабель у себя в комнате в забытьи от докторских средств) бесслёзно одеревеневшая девочка на стуле – Я. Странные разорванные мысли бродят у девочки в голове.
«Надо же - умереть весной, когда впереди самая замечательная часть года - лето! Если уж умирать, так печальной поздней осенью, когда уже все листья облетели. Или зимой. Кладбищенский сторож говорил: зимой умирать благородно, - чисто и родственникам никаких проблем. Жаль, люди не могут выбирать себе смерть! Хотя, когда бы люди знали всё наперёд, никто бы не женился, не заводил детей, не сеял хлеб, и мир бы вымер...»
День клонится к вечеру. От сквозняка как живые клонятся – мигают язычки свечей. Бегут по комнате тени: что-то невнятное отражается в опасном зеркале?.. Охнув, кузина - старая тётка запоздало велит занавесить зеркало белой тканью. «Где же Альфред?» – никогда больше так пламенно я не жаждала его появления. Может быть, он – жизнерадостный человек – насвистит модную арию, съязвит, и всё печальное развеется?! Очнувшийся граф «принципиально» выбранит непутёвого сына. Нарядно страшную коробочку унесут подальше. И мы все отправимся ужинать?..
В гробу под рукой на груди у графа миниатюрный эмалевый портрет матери Арабель: по собственному почину я взяла портрет со стола в кабинете и вложила в холодные пальцы. Он так бы распорядился и сам! Что я ещё могу сделать? Мелочами утешая собственную печаль, мы делаем, что можем, – так ещё менее года назад говорил граф у могилы моего отца. Вот, теперь язычки свечей опять горят ровно. Он – одобряет? «Какая ты глупая, Эста-Лорет!» – шепчет над ухом папиным голосом.
– Вам бы нужно прилечь, вы устали, милая мадемуазель!
– Оставьте меня. Я буду тут.
Уходит кто-то вам нужный: куда уходит? Зачем уходит, если нам он нужен? А вот прабабка какая-то прочно застряла в зеркале: кому она нужна?! Есть ведь на свете такие счастливцы, до солидных лет не попадавшие на кладбище не по неизбежности, – ради оценки чужих надгробных эпитафий! Терять людей где-то вдали, всё-таки, легче, чем рядом. Приходит письмо или вам сообщают. Тяжело, но умерший в памяти остаётся живым. Когда видишь вчера живого неподвижным, безответным, – это больнее.
Недоданная судьбой - неисчерпанная горесть от смерти отца через год вдруг обрушилась на меня у гроба его сиятельства: со всеми странностями характера этот исковерканный судьбой человек умел быть другом. теперь я совсем-совсем одна! Потому что какая из Арабель опора?!
– Он должен - обязан был прожить ещё шесть лет! – наконец-то явившийся старший блудный сын в кружевной манжетке кулаком грозит куда-то в сторону подсвечников.
На этот раз не под дневной весёлый птичий дневной щебет в саду, но из темноты возник у отцовского гроба Альфред. Явление героя на сцену из темноты было свыше ниспосланным, но не понятым знамением! Всё знать наперёд нельзя,но иногда что-то знать заранее было бы очень полезно! Как там в любимой Арабель балладе: «В то время, как могилой Кто в замке угрожаем был, — Пророчески, гармонией унылой
;Из бездны голос исходил...» Графу перед смертью привиделась бабка-гадалка из зеркальной бездны. А мне... другие обстоятельства - другое и пророчество!
Румяные губы Фредди кривятся: вместо именин попасть на похороны чересчур даже для этого самовлюблённого весельчака. Но горя в его голосе не чувствуется: не злость ли? Разве, он не рад унаследовать титул? Кажется, совсем не рад. Всё-таки любил отца?.. Но почему граф именно шесть лет должен был прожить? Почему не три? Не десять – не пятнадцать?!
____________________________________________________
__________________________________
11. НА КЛАДБИЩЕ. Почти не помню в последующие дни ни Арабель (она всё время рыдала), ни Джозефа (он был как тень за моей спиной), ни Альфреда (в графском кабинете нещадно пил вино и разбирал и жёг отцовские бумаги). И себя не помню: будто безотрывно всё время просидела у гроба его сиятельства. По долгу соболезнующие родственники, кажется, принимали меня за убитую горем дочь, вполне разумно отвечающую на их вопросы. На третий день граф в гробу и мы за ним – отправились в монастырь. Медленно, с удручающе торжественностью ехали. А его сиятельство любил быстро – с ветерком.
Перед кладбищенскими воротами беловолосая деревенская девочка с виноватым видом робко протягивает господам букет синеньких пушистых цветов. Я вздрогнула, выискивая монетку. Давно ли для другой девочки богатые похороны представлялись развлечением вроде игры? Утиравшие кружевом глаза дамы за букетики дарили мне мелкие монетки. Поэтому, с моей помощью разузнав важную похоронную информацию, оба Джона ревностно помогали цветы собирать.
– Опять ты нарвал сорняков, рыжий Джон!
– Какие это сорняки, – совсем и не сорняки!
– Сорняки, которые не красивые. Блёклые жёлтенькие цветочки не понравятся дамам: они тебе ничего не дадут. Рви синенькие, пушистые.
- Они - самые сорняки и есть: рожь на корню глушат.
- То рожь, а то дамы на похоронах.
– Ну, ладно. Это тебе виднее: девчонки в этом лучше разбираются!
Как давно это было? Совсем иначе чувствуешь себя на настоящих – на своих друзей похоронах. Погребальный обряд для богатых и знатных длинен, пышен. Как раз чего граф тоже не любил. Неужели и после смерти нельзя оставить человека в покое?! Помню, гул голосов, толпу в чёрном. Чертей обычно рисуют чёрными. Почему же траур тоже чёрный?.. Гроб с усопшим торжественно несут в родовой склеп, где покоятся десять поколений графов и графинь рода Рени: не очень-то приятное соседство – с прабабкой гадалкой! Но так уж полагается.
Дубовый гроб графа вложили в свинцовый гроб и засунули в холодную каменную нишу рядом с ранее усопшей супругой. Нишу потом замуруют: всё-таки защита от прабабки! Может, и правда, у мёртвых есть своя жизнь, только живым они не показываются? После похорон монахи целый год будут жечь в склепе лампаду. Всё равно там, в гробах темно!.. Глупая ты, Эста-Лорет: какая ему теперь разница?!
– Альфред! Здесь у входа надо посадить розы. Он любил розы, – непривычно молчаливый, сумрачный Альфред согласно вяло кивает. «Это не принципиально!» – сказал бы граф-отец.
Спите спокойно, господин граф! Странный, изломанный жизнью, но хороший человек! К кому-кому – а к Вам я не имею никаких претензий. Разве ваша вина, что добрые начинания в нашем странном мире продолжаются иногда так странно и необъяснимо: не всегда добром?!
После похорон на следующий день в присутствии всех в трауре родственников прибывший в замок поверенный объявил опекунами детей почившего графа Рени Августа де Риле-Монте–Рени Селесты-Розабеллы 11 лет и Рени-Джозефа-Ричарда 16 лет (какой он, оказывается, уже взрослый!)– их совершеннолетнего брата ныне графа – Рени-Альфреда-Августа-Максимилиана (этим фактом не слишком обрадованного и весьма хмурого) и троюродного кузена усопшего(дядю Джозефа), коему специальной оговоркой надлежало наблюдать за действиями первого молодого опекуна. Кроме того, составитель завещания обязывал опекунов устроить благополучие компаньонки молодой графини при условии, что она не покинет её сиятельство Селесту-Розабеллу до достижения обоими полного совершеннолетия (неполное – 18; полное – 21), если графиня с разрешения опекунов ранее не выйдет замуж. Кто бы мог подумать?! Его сиятельство, оказывается, всё предусмотрел на случай своей внезапной смерти.
На чтение основной части завещания детей – даже так великолепно выросшего Джозефа – не пригласили. Альфред с этого чтения вышел не в себе: убежав в заросшую часть сада, там он как мальчишка остервенело рубил шпагой бурьян: до изнеможения с дикими ругательствами рубил.
– Разбирает его, – тряхнул своими густыми русыми локонами затянутый в чёрное, изящный как настоящий кавалер, Джозеф. (На этот раз мы оба подсматривали!) – Ещё бы!
Но больше ничего тогда не сказал. Я не приставала с вопросами: всё-таки у него единственный него отец умер. Горе. Милейший дядя Джозефа тоже вдруг отличился перед отъездом.
– Мадемуазель, – опасливо шептал он, со мною под руку шествуя по лестнице к ожидавшей внизу коляске, – внушите моей племяннице... моей троюродной племяннице, что в смысле вашего общего с ней здоровья Альф... его молодое сиятельство абсолютно безопасен: ему совсем не выгодно... Ну, вы меня поняли! Держите на уме.
– Не понимаю! Что не выгодно?
– Ш-ш-ш... Безопасен он. Заниматься племянницей и вами лично я не в силах: стар и болен. Пора и мне уже на досуге подумать о вечности. Простите меня за себялюбие, мадемуазель! В высокородной семье Рени никто никогда особенно не отличался альтруизмом.
– Почему вы именно мне это говорите?
– Кому же ещё?! Вы всегда были так разумны.
Далась им всем моя разумность! Совсем я не разумна: не хочу такой быть. Хочу как Арабель, капризничать и рыдать, чтобы все меня утешали. Но я так не умела. И ничего тогда так и не поняла. Дядя-кузен увозил и своего воспитанника – моего друга и почти брата Джозефа:
– Будь повеселее, Эста! Пиши мне про Арабель и про себя, и про Альфреда – правду пиши. Обычными словами, – вспомнив капитана- пирата Дрейка, он улыбнулся. – Если что, так я придумаю что-нибудь: как помочь! Наизнанку извернусь! Как прежде капитану Дрейку и пиши: так иногда легче - под маской.
- Тебе не надоела наша игра?! Ты такой..
- Взрослый, - ты хотела сказать? Нет, игра не надоела. Знаешь, чем больше я узнаю жизнь, тем меньше Дрейк мне видится пиратом! Быть взрослым, оказывается. не так уж и здорово.
– Я буду писать тебе, Джозеф. Ждите известий, капитан Дрейк! – даже и поговорить-то мы толком в этот раз не успели.
На прощание Джозеф бнял родную сестру, а мне поцеловал руку: в первый раз в жизни бедной воспитаннице поцеловали руку! Пока я изумлялась, коляска отъехала. Две похожие печальные девочки в чёрном бархате – две траурные хрупкие бабочки одиноко смотрели вслед. Так странно: будто всё это уже не в первый раз: будто уже бывало?! Глупости. Всё нервы, – как сказал бы папа.
От нас вперёд по дороге удалялась запряжённая двойкой всё уменьшающаяся колясочка. Позади нас над портиком входа наполовину высовывались из камня когтистые, рогатые, крылатые химеры. Не слишком хорошее предзнаменование?! Как и в первый год моего явления в замке назад химеры зловеще ухмылялись: они-то знали, что нас ждёт дальше, а мы – нет. Над придверными химерами облокотившись на перила террасы, на исчезающую коляску и на нас взирал всё-ещё хмурый, но уже машинально насвистывающий Альфред. От горя ему точно не суждено умереть! А за Альфредом – за ныне старшим в роду Рени – в глубине гостиной таилось то самое родовое зеркало: отражалась ли в нём коляска? Прикрытое тканью, отражает ли оно вообще что-нибудь?
Что было после? Брат-опекун увёз нас и самоё себя развеяться: подальше от химер и этой печальной скуки (как он выразился) сначала в столицу к какой-то обветшавшей сколько-то - юродной тётке. И потом для приличия вместе с нею мы отправились путешествовать по полезным для здоровья местам. Тётка, правда, доехала с нами только до ближайших целебных вод. Помнится, перед отъездом из замка Альфред рассчитал почти всех слуг, кроме сторожа и подслеповатой глухой старухи служанки. Зачем? Как будто мы навсегда уезжали!
Ещё раньше бонна попросила расчёт сама: потому что она больше «совершенно здесь не могла». Для платонически тайно (так она полагала!) влюблённой в почившего господина графа бонны, после её многих слезливых сетований, брат-опекун за каких-нибудь два дня собственными руками маслом нарисовал миниатюрную копию с портрета молодого графа. Потом, подумав, состарил лицо на рисунке морщинами: вышло довольно похоже на графа последних лет. У него была куча талантов – у нашего Фредди! Облив «милых сироток» и новоявленного художника потоком непритворно благодарных слёз и вздохов, траурная мамзель Жаклин, отбыла, по её словам, нами совершенно облагодетельствованная, вести где-то тихое существование на сэкономленные средства.
Альфред посоветовал нам не носить глухой траур: чёрное пристало-де монахам и старикам, но вредно для нервных молодых девиц. В печальной ситуации можно ведь просто одеваться не ярко. Арабель в чёрном, и, правда, выглядевшая очень дурно (краше в гроб кладут!), рассталась с траурным платьем. Из упрямства, мне самой непонятного, я носила траур дольше, тем вызывая насмешки опекуна.
____________________________________________________
__________________________________
ГЛАВА 11. КАРНАВАЛ В ПИСЬМАХ И В МАСКАХ. ПИСЬМО КАПИТАНУ Сэру Френсису Дрейку: «М о й с т а р ы й д р у г, храбрый капитан Дрейк! Надеюсь, попутный ветер всегда с тобой?! Моё плаванье так себе: ни удачи особой нет, ни неудачи. Скучно! – как сказал бы нам знакомый юнга. Он всё прихварывает: куда там подтягивать паруса! Шкипер наш, когда трезв, а когда и буянит, но всегда себе на уме, старый интриган! Опасаюсь я его: сменил бы, да где взять другого?! В целом команда у нас какая-то странная – разношестная, - согласия мало.
Капитан Эль Драк, как окрестили тебя уже при звуке твоего имени дрожащие испанцы! Недавно в одном из портов в книжной лавочке нашлась интересная книга про твои прошлые замечательные деяния, как ты на своей «Золотой лани» плавал вокруг света и громил Испанскую армаду! За что и был произведён в вице-адмиралы. Да ещё нашлась пара приличных гравюр. Посылаю всё приобретённое в надежде доставить удовольствие!
Скоро мы высадимся в Италии, где я ещё не бывал. Говорят, Италия – богатая страна. Люди общительны и любят Бахуса, а Рим – красивый город. Недурно было бы всей моей команде как следует встряхнуться и повеселится! В надежде, если не на скорую, то на в будущем встречу, остаюсь ваш старый друг - капитан – Э. Лоретт».
ОТВЕТНОЕ ПИСЬМО Старого Морского Волка Капитана Дрейка своему другу : «Д о р о г о й д р у г, капитан Лоретт! Душевно рад был получить от тебя весточку, но безмерно огорчён отсутствием в твоём плавании большой удачи! Мужайся! Всё всё когда-нибудь оборачивается лучшей стороной! Присланные книга хороша, а гравюры к тому же и редкие. Я украсил ими мой – Увы! – пока сухопутный кабинет. Поскольку вице-адмирал – советник короля и должен пребывать поблизости. Да и старые раны дают о себе знать!
Должен признаться, что присланная моя собственная биография пробудила вместе с гордостью и горькие мысли. Сколь много ошибок проистекает от горячки юности и гордыни! Зачем я казнил капитана Томаса Даути и потом издевался над корабельным капелланом?! Раскаиваюсь! А вот кого бы я сей момент без всякого сожаления с удовольствием повесил бы на рее под барабанный бой, так это твоего хитроумного (знаю я его!) мерзавца - шкипера! Ужо, как только обстоятельства позволят, я им ещё займусь! Вы слишком мягки и добры, мой друг! Я бы тоже послал тебе кое-что интересное, но ты вечно в пути. Поэтому посылаю тебе на летучих словах своё благословение: желаю, – всегда верного попутного ветра, послушного руля и хорошенько повеселится в Риме! Сто чертей в глотку итальянцам, если они тебя не развлекут! Пиши чаще, дорогой друг! – всегда твой искренний друг Френсис Дрейк – Эль Драк».
Поскольку перлюстрация корреспонденции – древнейшее достижение цивилизации, не знаю, как отнеслись бы на таможне к содержимому этих писем?! Сочли бы их пославших шутниками или сумасшедшими? Впрочем, какая нам разница! Действительность не слишком соответствовала вымыслу. Печально началось наше путешествие. Не особенно повеселило и его продолжение. Исколесив южную Францию, мы добрались и до Италии. Последующие полтора года запомнились как под покачивание кареты мелькание за окошечками разнообразных картин, которыми шумно восторгалась новая бонна - итальянка. Старания её пропадали даром: апатичная, непривычно молчаливая, юная графиня красотами не интересовалась. Казалось, в груде наваленных на каретное сиденье подушек ехали только большие тёмные глаза.
«Силы графской дочки осталась замурованными вместе с отцом в холодном склепе», – за эту шёпотом болтовню братец-опекун во дворе гостиницы бил лакея хлыстом: «Когда бы она слышала, – убил бы!» К счастью, слышала неосторожные и видела совсем уж отвратительную картину расправы только я. Лакея не жалела, но было противно. Насилие всегда было мне отвратительно, будто били меня.
– Перестаньте, Альфред! Прошу вас!
Его круглые от гнева чуть навыкате глаза цвета ненастного неба на миг заслонили весь мир, а горячее дыхание огнём ожгло щёку. «Бешеный, как его мать!» – выскочили в памяти слова старого графа. Но бешеный неожиданно успокоился: ноздри его перестали раздуваться.
– Разумная сестрицына тень имеет своё мнение! Это хорошо для тени.
– Не называйте меня тенью! Пожалуйста. Это… только лакейская болтовня. Можете ли вы запретить слугам говорить?!
– Когда бы мог!
– В любой стране есть законы.
– А я, глупец, и забыл! – с ехидной усмешкою он хлопнул себя по лбу. – Спасибо за напоминание. Как вам угодно, упрямое, любопытное сестрицыно отражение. С внешней стороны вы всегда правы, – и как это у вас получается?!
Я прикусила губу: он умел бить не только хлыстом, наш бесценный Фредди! Одною фразою меня поставили на место. И правда, ведь выходит так, что я всегда подслушиваю - подсматриваю. Нечаянно?! Пока я так горестно размышляла, наша карета посреди итальянских гор то тяжело то ползла наверх, то круто катилась вниз, так что в животе неприятно холодело.
– Арабель! Смотри, какие горы: голубые и синие в белых шапках. И облако над ними – совсем как дракон! Смотри - смотри: наша карета на холме и внизу город. Крошечный, будто на ладони уместится!
– Я уже видела… раньше. В прошлый раз. Там внизу на курорте, конечно, опять придётся пить противную пузырящуюся водичку и купаться в пахнущих серой корытах, как черти.
– Хм! Это недурная живописная фраза, сестрица, – фыркнул предпочитающий путешествовать верхом Альфред. Смею заметить, что люди к чертям несправедливы, – всё своё валят на них только за рога и копыта.
– Тебе-то, братец, даже и на чертей не свалить! Эй, Фредди! У тебя в башмаке не копыто ли?!
– Так я ведь ангелом не прикидываюсь. Что копыто? Так пережиток, – его шутки меня перестали веселить: внутри весёлого румяного жизнелюба жил кто-то опасно безжалостный с хлыстом и раздувающимися ноздрями. – Смотрите сестрицы: там внизу купаются!
– Фу! Гадость.
– Но Арабель! – вмешалась я, – Ведь это полезно и забавно, правду сказать! Я о ваннах говорю. Сидишь в воде, будто летишь на пузырьках.
– Хорошо, хоть кому-то нравится. Впрочем, я рада: пока ты плескаешься, я в гостинице хоть полежу на нормальной мягкой кровати.
Не было такого известного пользой для здоровья места, в котором мы бы не побывали. И не было такого известного врача, которого бы Альфред не пригласил бы проконсультироваться относительно здоровья его драгоценной младшей сестрицы. Здесь всё было безукоризненно честно. Уж денег для сестры братец-опекун, точно, не жалел. Способен ли был этот человек любить, или хотя бы быть привязанным? – Задаю себе вопрос и не могу ответить. Я ещё не понимала, что не только любовь побуждает иногда к заботливости. Причины рьяной Альфредовой опеки откроются позже.
Хитрые докторские снадобья, ванны, горные воздухи временами даже действовали. Временами Арабель становилась прежней – почти здоровой: болтливой, увёртливой и капризной. Тогда веселеющий Альфред мог дня на три пропасть, чтобы «пошляться по городу в своё удовольствие». Поваляться в специальном кабаке с девками, – как ехидно комментировала младшая сестрица.
Так добрались мы до Рима как раз пе (церковь боролась с народными праздниками!), – нам повезло. Арабель как раз была здорова. То есть почти не больна. Предпраздничный Рим ей даже понравился: заставил улыбаться. «Слава богу! Хоть не скучно!». Альфред специально для нас снял шикарную комнату с балконом на центр Рима и карнавала - площадь Пьяцца дель Пополо: можно на ней гулять, не хочешь, – можно с удобством из кресел на балконе смотреть на представление.
Арабель тут же велела везти её в маскарадную лавку и взяла напрокат на смену мне и себе штук пять причудливых костюмов и масок. И всласть повертевшись перед зеркалом, себя и меня нарядила – о счастье! – всего только мальчиками пажами, а двух лакеев – маврами: юная графиня лично с увлечением мазала «маврам» лица сажей. Что касается прогулки – деятельного в маскараде участия, то дошли мы только до знаменитой колонны в центре площади.
Вывезенная из Древнего Египта, острая как гигантский карандаш или копьё древняя колонна была разрисована выбитыми в камне загадочными письменами и фигурками египтян - человечками в остроконечных шапках. По углам колонны фонтаны: местного изделия каменные львы и у них из пасти льётся вода. В самой колонне, на наш взгляд, не было ничего такого занятного, а вот водяные львы очень понравились.
Площадь гладкая – похожая на большое круглое озеро, и в нём при свете факелов и фейерверков буйно веселилось причудливейше наряженное водяное население. Будто мы на дне того, нашего лесного озера. Вокруг лица набеленные, зачернёные, с приклеенными длиннейшими носами, в ярко рыжих и даже фиолетовых и зелёных париках. Музыка, крики, теснота. Карнавал отменяет время и приличия. Карнавал признаёт только один закон: веселиться до упаду!
Плясали и даже кувыркались арлекины, коломбины, домино всех расцветок, русалки, ведьмы, клоуны с преогромнейшими носами, римские воины, разбойники с устрашающими
деревянными ножами и кавалеры всех времён в шляпах величиною с круглый столик. В скрывающих лицо масках, но с глубоким декольте и до невозможности обнажённой спиной буйствовали цыганки, в ежедневном образе благочинных матрон, возможно, опасавшиеся малейшего нарушения этикета. Настоящие блюстители порядка то и дело сталкивались со своим ряженым подобием: ложное от настоящего не отличалось. И толпа хохотала, подзуживая обе стороны к не всегда обходящимся без тумаков разборкам.
Особенно любима карнавальным действом потеха над ряженными - мнимыми «жирными» монахами, с набитыми соломой толстыми брюхами, и крючкотворами-взяточниками судьями с кошелями, подобными мешку, волочившимися как шлейф. Выходило, что законы неугодны почти всем?! И весь год чтущие закон и почитающие церковь граждане остро нуждаются в осмеянии законов и церкви и самоё себя?! Зачем же тогда такие законы?! Верх языческого памятника - колонны увенчан золотым крестом, как символом победы нового мира, надо думать. На самом ли деле новый мир и вера победили старое?! Подобными скучными философскими вопросами карнавальное действо не задавалось!
То там, то здесь взвивались пёстрые бумажные ленточки серпантина. Взлетали облачка белой пыли: озорники бросаются друг в друга окрашенной разноцветной мукой. И на нас тоже опрокинули кулёк с оранжевой начинкой. Так было весело! Моя подруга, быстро утомившись, присела на обсыпанные разноцветными бумажками - конфети ступеньки у колонны.
– Фу-у! Скорее помаши на меня веером!
– У нас же нет с собой веера! Не взяли.
– Глупая! На карнавале всё можно?! – с неожиданным приливом сил подскочив к группе расшаркивающихся перед богатым домино кавалеров, она ловко выхватила у дамы разрисованный обезьянками бумажный веер. И напоказ им обмахиваясь, показала даме язык. Что вызвало бурный смех у кавалеров и самой дамы.
– Лишённая оружия, теперь вы должны нас всех перецеловать, о леди нашей мечты!
Попробовал бы кто такой номер выкинуть в гостиной в обычное время! Здесь же в очаровательного темноглазого пажика в чудных локонах полетели конфеты, которые довольная Арабель тщательно подобрала:
– Это особенные конфеты: честно заработанные! Военная добыча.
Чем-то похожим на старшего братца Альфреда плеснуло из этой выходки. Когда бы смог, братец всю жизнь превратил бы в карнавал. (Тогда я ещё не знала всей правоты своего умозаключения!) А какой могла бы стать Арабель взрослая?.. Прервав мои размышления, мне с хохотом сунули в руку золочёную маску на палочке: один кроваво красный уголок рта был плаксиво опущен вниз, другой – в знак веселья задран вверх. Кто-то кинул в Арабель красным яблоком с вырезанной на нём рожицей. С удовольствием надкусив яблоко, подруга вдруг помрачнела.
– Остроголовые давным-давно умершие египтяне с колонны смотрят на всё и на нас. Думаешь, им нравится? Может быть мы – это их сны? Кошмарные сны! Здесь пляшут как на кладбище. Веселятся, чтобы прогнать страх! Ведь Египта давно нет: египтяне
умерли и, все здесь пляшущие тоже умрут! Жизнь ведь короткая! Значит, эта штука – она указала на колонну, – как украденное надгробие. И мы в склепе.
– Что за странные фантазии! Здесь так весело! Смотри-смотри! Ряженные ослами везут капуцина! Им из-под ослиных голов плохо видно или нарочно на всё натыкаются?! – обычно рассеянная, сейчас она не позволила себя отвлечь.
– Эста, зачем ты живёшь?
– Как зачем?! Родилась и живу, – подруга сомнительно покачала головой:
– Так говорят те, у кого силы есть. А когда сил нет?! Я, вот, устала.
– Идём в комнату. Там тихо. Ты отдохнёшь.
– Да нет, ты не поняла: я не сейчас устала. Я вообще совсем устала от всего-всего. Жить устала. Я хочу домой – в папин кабинет, где мамин портрет. Как папа буду днями там сидеть. Или лежать.
____________________________________________________
__________________________________
Красавицы, спою вам я
Не о высоком ратном деле.
Печальной будет песнь моя
О несравненной Розабелле… – Вальтер Скотт «Песнь последнего менестреля», пер. Вс. Рождественского
* * *
12. «ВОЛНЫ МОРЯ НЕ ХОТЯТ ОТДАТЬ ПРЕКРАСНОЙ РОЗАБЕЛЛЛЫ…» После карнавала Арабель слегла. И Альфред по знакомству «достал» врача самого Его Святейшества Папы Римского. Похожий на задрапированный в чёрное оживший скелет старик с важной торжественностью уже в дверях выговаривал брату-опекуну: дескать, – «поможет только чудо…». И мы морем на корабле поплыли домой. Арабель в нашей с ней общей каюте всё лежала, пристально глядя в потолок.
– Арабель! Ты спишь? Тебя не укачало?
– Нет.
– Хочешь, я почитаю вслух?
– Не надо, пожалуй.
– Я хотела спросить… Ты не обидишься?
– На тебя не обижусь. На папу тоже не обижалась. А когда он умер, – обиделась.
– Он же не виноват: он не хотел!
– Я знаю. Это смешно. Он был смешной, и я тоже смешная. Почему ты не смеёшься? Глупая! Вот Альфред, – тот умный.
– Альфред тебя любит?
– Альфред? Дай лимонаду. Не беспокойся, он меня не предаст до конца. Почему все притворяются передо мной: разве я сама не знаю...
– Не смей так думать!
– Это не принципиально, как папа говорил. Думай - не думай – всё одно. Принципиально, что я сей момент хочу лимонаду. Дай его и не мешай слушать. – Я невольно оглянулась вокруг.
– Да ведь никого кроме нас нет. Ты слушаешь, как шумят волны?
– Вот ещё! От них такая тоска. Я слушаю голоса. В последнее время я слышу много голосов: папин, мамин, других, тех, которые на портретах в замке, – мурашки пробежали у меня по спине.
– Тебе кажется: это просто волны под ветром шумят.
– Нет, не волны. И не просто! Ты не понимаешь: здоровые не могут слышать. Могут только те… ну, которым уже не долго. Вот папа тоже всё в кабинете сидел: слушал маму. И ушёл к ней.
– Он не говорил, что слышал. Он только пытался.
– Он слышал, потому что я теперь тоже слышу. И, думаю, скоро буду даже видеть. Совсем скоро…
– Не дай бог! – Не зная, что ещё возразить – чем переиначить больную мысль, я облизала пересохшие губы. В любом человеке дремлющее любопытство к неведомому пересилило мой здравый смысл. – Ты узнаёшь их голоса?
– Папин-мамин узнаю. А остальных откуда-то иначе знаю.
– А ты могла бы их не слушать? Мой папа говорил, – это очень вредно.
– Как же я могу не слушать, когда они внутри меня?! Раковину приложишь к уху – в ней шумит море. Так и голоса в ушах, как море в раковине.
– Просто не слушай: вели себе не слушать!
– Зачем? Мне нравится.
– А что они говорят? – вопрос был полу безумный, – признаю.
– Ну, мама, поёт колыбельную, это приятно, – я тогда засыпаю. А папа всё ругается с бабкой. Говорит мне: «Потом зайду, мне надо разорвать… разорвать…» – что надо, никак не пойму. Вот и в этот раз ты помешала! Отстань и сиди в углу тихо. Когда я задрёмываю, то слышу свою любимую балладу о прекрасной Розабелле, как она утонула:
Вскипают черные валы,
Несется к скалам чаек стая,
Дух бездны из зеленой мглы
Взывает, гибель предвещая.
Вчера лишь ясновидцу ты
В зловещем саване предстала.
Страшись: не ценит красоты
Стихия бешеного шквала!
Дались же сочинителям баллад “духи бездны” и “бешеные шквалы”! Из-за них у бедной Арабель эффектные фразы переросли в суеверия и заслонили жизнь.
- «Но мой отец вина не пьёт, налитого не Розабеллой!» – с восторженной горячечностью в заключение продекламировала больная: кто же ему Т а м без меня нальёт вина? - «Но волны гремят, и бури шумят Над телом бедной Розабеллы…» – неволею припомнились мне последующие строки.
Замолкшая подруга уставилась в потолок, а я, утирая навёртывающиеся слёзы, отправилась искать Альфреда: кому же ещё было жаловаться? За капризы боявшаяся Арабель как огня служанка дремала, да и толку от неё в данном случае было бы мало. Пьяный, растрёпанный, с воспалёнными глазами Альфред в матросской каюте резался со шкипером в карты. В сравнении с этими двоими балладный разбойник Робин Гуд с товарищами, верно, выглядели бы вежливыми принцами!
Про таких, как Альфред, в прошлом не сочиняли баллад. Может быть, сочинят в будущем и кому-то даже понравится?! Как мог этот человек быть то изящным кавалером, то разбойником? Фредди и шкипер с азартом плевались изощрёнными ругательствами. Чтобы приставать к человеку в таком состоянии, надо быть совсем безумной или привыкнуть. Но даже до бешенства перебравший старший братец каким-то образом не терял связи с действительностью.
– Ах, слышит голоса? что же я могу сделать, а?! Что?!! – упрямый кулак треснул по столу, – Я тоже человек! Хочу отдохнуть. Отстань! Сидеть с ней – твоя работа.
И я пошла «сидеть с ней». Альфред же спустил штурману все мелкие наличные. Потом отыгрался: даже штурманский сундучок с бельём – и тот выиграл. Разозлённый штурман схватился за нож. Довольный удачей, Фредди выигранное чужое добро и ещё какие-то деньги подарил штурману. И после оба в знак до гробовой доски дружбы горланили и пили до упаду: «В таверне веселились моряки, ой-ли, И пили за здоровье атамана… И в воздухе сверкнули два ножа. Пираты затаили все дыханье…»
Море, однако, милосердно на этот раз не забрало «прекрасной Розабеллы», несмотря на все болезненные глупости старательно разыгрывающей эту роль больной. Так слабенькие, обделённые силами жизни люди всю жизнь в кого-то играют: что же им делать?! Следовало бы только играть в более здоровые жизнерадостные роли. Спрашиваю себя: а лучше ли все другие-прочие здоровые игроки?! Почему в этом странном мире так обожают страшные кровавые игры?
___________________________________________
...Прекрасная Доника побледнела
И стала сумрачно-тиха;
И вдруг... она трепещет, охладела
И пала в руки жениха.
Оцепенев, в безумстве исступленья,
Отчаянный он поднял крик...
В Донике нет ни чувства, ни движенья:
Сомкнуты очи, мертвый лик. – Роберт Саути «Доника»
* * *
13. ДОГОВОР С АЛЬФРЕДОМ. На суше, в городском доме юной графине в последний раз стало лучше. «Уныние в данном положении совершенно губительно. Попробуйте повеселить…» – выговаривал очередной врач брату-опекуну. Признаю: если Альфред что делал, то делал добросовестно. Сколько денег он спустил в тот раз на приглашение в дом певцов, музыкантов, циркачей и дрессировщика с обезьянками!?
Столичных родственников ожидал прекрасный ужин, а двум девочкам–подросткам больше всего понравился фокусник, из шляпы вытаскивавший вместо туда положенного носового платка настоящего живого белого кролика. Чуть не выпрыгивая из кресла, Арабель хлопала в ладоши, да и я на время забыла все горести. Как посмотреть на себя в прошлом со стороны? Действительно ли были похожи эти девочки друг на друга?! Одинаковые платья и локоны, сходный рост и таинственное мерцание разноцветных фонариков – всё скрадывало различия.
Освещена гостиная была неровно: вспышки света чередовались со скользящими тенями. И широким жестом представив гостям свою сестру и её подругу - компаньонку, братец предоставил им самим догадываться, – кто есть кто?! Это было похоже… на маленькое подобие большого римского карнавала! Не хватало только за спиной фигурок вымерших греков.
Воодушевлённая праздником, после того Арабель пожелала немедленно ехать домой – в имение, «где папин и мамин портреты». Однако, ранее во всём сестре потакавший Альфред неожиданно упёрся: ему надо-де доделать кое-какие дела и хорошего врача с нами пригласить. Так он тянул с отъездом недели с две, пока Арабель в городском доме окончательно слегла: на глазах истаивала как свечечка или льдинка. Всё дремала, пока я больше для успокоения самоё себя читала вслух. В последний день, помню, она в дрёме пробормотала: «Папа, это ты? Я совсем скоро…» Потом очнулась:
– Это ты, Эста… Знаешь, я всё хотела сказать, но забываю… Когда меня не будет, живи за меня, – мне так веселей воображать. – Солгать, что она поправится, у меня не хватило духу. – Возьмёшь себе все мои колечки, серьги. Платья – носи. Да не читай сейчас: ты уже охрипла. Я же и не слушаю. Лучше походи мимо меня по комнате: будто мы с тобой гуляем в саду как раньше. Смотри: за окном какое солнце! – за окном был глубокий вечер. – И пусть ленивый попугай почирикает: потряси-ка ему клетку!
Когда я, более милосердным путём заставив попугая поговорить, обернулась к кровати, глаза у подруги были закрыты, на губах – розоватая пена. Она подышала ещё, и полупрозрачная худенькая ладошка бессильно онемела - захолодела в моей ладони. И я совсем как в день смерти графа стала звать слуг, доктора – на помощь. Но в последние дни около наших комнат отчего-то трудно было встретить слуг. Никого и теперь не было, только Альфред моментально нашёлся у дверей.
– Уснула, – голос Альфреда упал в шёпот, – навсегда. Вот уж неприятное словечко, – лучше и не думать! Оставим её пока. Подумаем о себе. Живые – заботятся о себе. Эста, мне нужно с тобой переговорить.
Горячий ком распирал мне горло, слёзы слепили глаза.
– Сейчас?! я не могу.
– Тсс!.. Сейчас и немедленно: времени очень мало! Ради всего святого, говори ты шёпотом! И лучше, пока молчи. – Как клещами удерживая меня за запястье, он зачем-то замкнул дверь в печальную комнату на ключ. – Теперь, ей уже не страшно: она с богом. Если он есть?! Если есть, почему терпит?!
Протащив меня по коридору, дверь в свой кабинет – в бывший городской кабинет старого графа, – он заперся изнутри. «Фьють, Джерри!» – улёгшаяся у дверей остромордая вредная собака отрезала выход. Коричневая, вертлявая, очень вредная собака!
– Невозможно подслушать: учует без проблем, – усмехнулся Альфред, – Да ты шатаешься, бедняжка! И не мудрено для девочки, - здоровый я болван! Присядь-ка скорей, вот сюда, на диван. Так. Теперь выпьем вместе красного вина, ведь мы должны помянуть её! – Осушив вино залпом, он немедленно заново наполнил бокал заново, – пей же! Тебе станет легче! От тоски кроме этого, нет других лекарств на свете. Уж поверь мне!
Отпив, но не почувствовав вкуса, я осторожно поставила бокал на одноногий столик, за которым Рени - Август старший, бывало, размышлял над золочёной внутри кофейной чашечкой о смысле бытия.
– Думаешь, я хочу тебя напоить?! Напротив, мне как никогда нужна твоя ясная голова! Просто, когда я сам пью… Знаешь, я всегда был так одинок. Честное слово! Отец в первый раз венчался очень молодым по слову бабушки, а невеста по указу своих одных. Ничего хорошего из такого брака не могло выйти и не вышло. Моим маменьке и папеньке я мешал ненавидеть друг друга. Пятилетние дети-то всё уже чувствуют, Эста.
Мой молчаливый согласный кивок, казалось, в чём-то обнадёжил его. Может быть, ему надо просто выговориться? Тогда лучше молча слушать. Опасно спорить с этим человеком!
– У маменьки был друг юности кузен - картёжник, обаятельное несчастье всей семьи – он вечно клянчил взаймы, а потом ещё и низко сплетничал. Как-то отец дал ему пощёчину, потом дрался с ним и выбил шпагу из рук. Молодой граф Август был бесподобный фехтовальщик, – это зная, я и снова кивнула. – Смертоубийства без повода отец не любил, – верно! Ну, конечно, в случае с кузеном выбитая шпага дела не решила: они ещё раз дрались. Снова отец напоказ выбил и переломил кузенову шпагу: не вам, дескать, со мной тягаться! Мог бы и убить: имел полное право по дуэльному кодексу, понимаешь?! А кузен-то ему в ответ уже не про другое: смотря в чём, дескать, не мне вами тягаться.
И папеньке маменька тем же вечером в гневе: на что, дескать, вы способны, – не можете освободить семью от такого урода! А папенька ей на то: кто бы из нас ни был убит, – вам одинаково выходит выгодно. Не доставлю вам такого удовольствия! А она ему… Не хочу и повторять. Звук такой звонкий тут от пощёчины: из-за двери не видел я, как папенька нелюбимой супруге влепил. Отец в гневе выскочил, – чуть-чуть малолетнего сынка не пришиб дверями. Мне тогда было только шесть! Я ещё любил их. Ладили бы папенька с маменькой, мог бы я быть получше, а?! Мне в последние дни не спалось: всё об этом думалось. А тогда-то папенька с маменькой не последний раз сцепились: не такой была маменька человек, чтобы пощёчину простить. Да и кузен снова заболтался публично.
После того раз возвращается папенька как мел бледный. Бросает перед маменькой окровавленную шпагу: «Радуйтесь, – говорит, – это из-за вас. Знаете, как кузен ваш перед смертью выразился о нежно любимой сестрице?»
– Вы снова под дверьми стояли?
– Нет, просто у окна на виду. Они меня как пустое место не заметили. И папенька после отправился путешествовать, потому как дуэли формально запрещены. Без смертельного исхода-то сквозь пальцы на это смотрели. А маменька – хорошая наездница – очень верхом любила одна скакать: меланхолию так развеивала. Вот раз, помню, выехала она так покататься. Я из-под руки учителя играю на клавесине. И ливень такой за окном начинается – стеной. Вдруг входит в гостиную маменька без шляпы, совершенно мокрая: и платье, и волосы, со шлейфа платья для верховой езды на паркете лужа.
Зубы у маменьки стучат: «Принесите вина горячего!» – бескровными губами шепчет. Забегали все вокруг неё. Помню, она уже в спальне укутанная в постели то плачет, то смеётся дико так. Камин пылает. Вином горячим напоили. Ножки-ручки растёрли. Можжевельником – верным средством от нечисти – покурили. Всё трясётся графиня, но заговорила, наконец.
– На дороге у креста я Его – Его видела!
– Кого: мужа вернувшегося? (Тогда от графа долго вестей не было.)
– Нет! Молния вдруг сверкнула во всё небо. (Она боялась грозы и молний!) Смотрю: Братец - покойник с колотой у сердца раной на меня от придорожного креста зубы скалит: ты, говорит, виновата! Ты! Руки - кости тянет! Кобыла на дыбы… Ой, тошно мне!
Через неделю от нервной горячки маменька скончалась: видно, было что на совести. Меня тётка-вдовая маменькина бездетная сестра забрала: она-то меня баловала. Мирно мы с ней, хорошо жили, а безумств моих после осьмнадцати, – Слава Богу! – не довелось уже увидеть доброй женщине. А папенька... Я его ждал. И напрасно! Уже в средних летах папенька вернулся женатым на молоденькой итальяночке. Тихая, тоненькая. Глаза агатовые огромные. Отец с неё пыль сдувал. До нелюбимого ли тут сына?! Ну, лично к ней я претензий не имею. Она в этой истории лицо страдательное.
Папенька с новой супругой окрестили первенца сына по своему вкусу Джозефом и вторым именем Ричард в честь какого-то прадеда. Всё одно не угодили бабке. Да ей и нельзя было угодить, честно говоря: не кланяешься ей – плохо; кланяешься – не так, не почтительно! Бес была, – не женщина! Второй у супругов родилась Арабель полумёртвая. Ещё через полгода графинечка тихо скончалась – как восковая свечечка истаяла.
– А к озеру, что в лесу, молодая жена ходила гулять?
– К озеру? – удивился Альфред, – уже не жил я с ними: откуда мне знать!? Да и не озеро это вовсе, а пруд: старую каменоломню затопило. Там раньше пикники устраивали на берегу.
– Вы купались там в полночь при луне?
– Какой вопрос! Может и купался: спьяну на пари чего не выкинешь?! К чему это ты?! А! Понимаю! Не топился там никто: всё сплетни. Это к нашему делу не относится. По смерти второй любимой супруги папенька чуть с ума не спятил. Со свёртком в пелёнках - с Арабель на руках по саду бродит: с покойницей разговаривает в голос. И кормилица - нянька испуганная сзади всхлипывает: помрёт ребёночек, – скажут, она виновата. Смирился он со временем: всё про иную жизнь стал читать. Духовидчество – вот тоже, забава! К чертям бы её! К чему я это говорю?! – он хлопнул себя по лбу, – хотел прямо сказать, да заплутал. Ты знаешь, что граф Август, мой отец, завещал тебе тысячу фунтов?
– Арабель ничего не говорила.
– Она и не знала: отец распорядился без её просьбы. Ведь он совсем не был богат: деньги бабкины до совершеннолетия дочери имел право тратить на неё и на замок. А на тысячу фунтов у него личные ценные бумаги в английском банке. Когда-то он пари выиграл, да ему бумагами и отдали. Думаю, с процентами уж поболее тысячи будет. Это своё он оставил тебе лично. Он редко кого-то принимал в свой дом, но приняв, считал своим долгом позаботиться. В завещании ясно сказано: моему младшему сыну, дочери моей и для неё взятой в дом девочке - компаньонке после достижения ими совершеннолетия должен выплатить опекун по столько-то, только после этого могущий получить и свою долю наследства. По смерти отца опекуном Джозефа, Арабель и твоим как старший в роде, сама знаешь, стал я. Значит, обязан заботится о тебе до совершеннолетия или замужества. Около тысячи фунтов – не густо, конечно, но достаточно на тихую жизнь в маленьком домике… – «Многие бедняки в деревне были бы счастливы, получать проценты с тысячи, – подумалось мне». – …Но не достаточно для той жизни, к которой ты уже привыкла, а?
Нервно осушив – какой по счёту? – бокал, опасный опекун мой, стащив с потных русых волос парик, грузно плюхнулся кресло. Углы губ, как бывало у его отца, сползли вниз, что у жизнелюба означало крайнюю степень озабоченности.
– О чём мы говорили?! Вне зависимости от результатов разговора, я буду очень рад, когда ты останешься в замке и со мной по своей воле, понимаешь?!
– Вы очень добры, как ваш отец. Да и куда я пойду?
– Пфф! Совсем я не добр! Я, честно признаться, коли кровь бросалась в голову, почище папеньки на дуэлях никого не щадил. Да куда за мной папеньке! Ведь мне его всегда хотелось переплюнуть: именно чтоб за сердце хватался и шипел на меня. Нелюбимые дети все злые. Особенно, когда денег мало. В картах смолоду удача мне шла: только чтобы на картах состояние сделать ума да умения мало. Не пошёл я до конца: бросил. Думалось: карты – не для наследника титула. Теперь вот, наследовавший титул очень нуждается в твоей помощи, Эста! В добровольной помощи. Ведь раб или запуганный всегда предаст. Давно приглядываюсь: ты умна. Настолько ли, что бы понять?! Гм...
– Чем же я могу помочь такому знатному и богатому господину?
– Знатному – пожалуй. Но богатому?! Ха-ха! После смерти отца и до совершеннолетия смерти Арабель я беднее церковной мыши! Кроме – родового замка и грошей на его ради чести рода содержание – ничего. Джозеф, тот хоть что-нибудь унаследует от воспитавшего его дядюшки. Ты всё ещё не понимаешь? – Я покачала головой, – Так слушай внимательней! За неравный брак на незнатной иностранке моя бабка - отцова мать сына лишила наследства. Будто бы – и прокляла. Так ли - сяк ли, а гневливая была старуха. Болтали, – глаз у неё нехороший: сцепится с ней кто, тому – несчастье.
– Поэтому Джозеф жил у дяди?
– Точно. Проклятие по мужской линии сильнее бьёт. Потом без ума от в её честь названной Селестой крошки-внучки сына простив, вздорная старуха половину имущества завещала именно внучке: «Остальное в согласии с внучкой моей, Рени-Селестой-Розабель по достижении ею совершеннолетия разделить между прочими наследниками в равных долях». Бабка-то мыслила ближних – отца, меня и Джозефа. На дальних родственников бабке и совсем было наплевать.
Имя усопшей подруги напомнило мне о лежащем в недалёкой комнате маленьком, остывающем в одиночестве теле.
– Зна-ачит теперь вы с Джозефом всё и получите, – всхлипнув, я вытерла глаза.
– Фигу мы получим, – в раздражении он и показал огню в камине эту в изящной кружевной манжетке - обёртке фигу, – за исключением пустяков каких-нибудь! Нет указующего перста выросшей Арабель, тогда по закону «прочие наследники» – все родственники. Двоюродные, троюродные: восемнадцать, кажется? Делить на всех, – что останется?! Не умри сестрица, последнее слово оставалось бы за ней: кому и сколько. Никогда Арабель не была жадной, но и дурой не была, сама знаешь! Родных братьев не обделила бы.
– Это… это тогда для вас не очень хорошо. Только причём тут я, – не понимаю?
– Так и не понимаешь, в самом деле?
– Мне... мне надо подтвердить, что Арабель велела вам отдать...
– Чёрт возьми!!! Какие чистые люди окружают меня, несчастного! Отец мог бы завещание оспорить! Но и пальцем не шевельнул: дескать, как судьба решит. Кому нужна твоя подпись – твои слова, пока ты – дочь простого лекаря - пекаря!? Вот если бы ты стала Арабель!? А?!
– Как?!!! Альфред! Вы сегодня слишком много пили!
– Две бутылки для меня?! Чепуха! Да я третий день всё пью, пью, и не пьянею! Умрёт: так сестре ещё в Италии тот папский врач подписал. Безнадёжна. Медицина бессильна. Прикажете молебны за здравие заказывать?! Чепуха. Пустая трата денег. В чудеса не верю. Всё – все мои надежды рухнули! Я почти нищий. Если б напиться! Трезв как никогда. Странно мы все живём! Почему отец должен был жениться на женщине, которая ему даже не нравилась? Почему в парламент нельзя войти без кругленькой суммы в кармане? Деньги прибавили ума тем, сочиняющим глупые законы дуракам в парламенте!? Разве я не умнее их?! Почему я не мог выгодно жениться при жизни отца, когда ещё не был графом, а теперь не могу без денег?! Почему ты, умнее моей сестрицы, должна была терпеть её капризы?
– Арабель была мне подругой - почти сестрой. Я любила её!
Мне стало страшно. В этих бесконечных «почему» сквозила бездумная детская обида: взрослый, сильный мужчина не по-хорошему в чём-то оставался ребёнком. Для ребёнка ещё нет преград совести и чести, а какие преграды есть для этого огню кулаком грозящего буйного человека? От жаркого камина голова моя пылала, а ноги обдавало ледяным нездешним холодом. В истерзанном последними днями воспалённом воображении всплывали из баллад и сказок картины колдовства: иначе, как одного человека превратить в другого?! Или Фредди сошёл с ума? Спятил?!
– Ну да, ты её любила. Ты добрая, хотя и умная! Не частое – гм! – сочетание. Арабель тоже не бросила бы братьев в несчастье, правда? А умершей – ей деньги, разве, нужны?! Качаешь согласно головой? Будь же и дальше умненькой девочкой! Кроме нас с тобой никто ещё не знает о смерти Арабель. Пока не знает. Стоит ли сообщать? Троюродные тётки и дядья давно не видели Рени-Селесту-Розабель. Вы были довольно схожи! Обе богато одеты. Менялись платьями. Мы скажем: она – поправилась, а ты – заразилась тифом и умерла. Сейчас горячечное поветрие, и легко поверить…
Наконец, я поняла, зачем на последнем празднике нужны были две давно не виденные родственниками подросшие девочки в одинаковых платьях! Вот зачем странно была освещена зала: не совершенно же, как близнецы, мы были похожи, а тени и блики отличия скрадывают! Поняла, почему слуги были приходящие, да и тех в самое неподходящее время их отпустили повеселиться! Конец был неизбежен, и братец заранее всё предусмотрел, как по пальцам просчитал! Кажется, вскочив, я закричала - натопала ногами? Помню, мне дрожащей, тоже лихорадочно дрожащий Альфред до удушья затыкает рот широкой потно горячей ладонью.
– Молчи! Молчи, ради бога! Ради памяти Арабель и доброго к тебе моего странного отца – молчи! Мне и самому от себя хочется кричать. Такая уж судьба! Сядем-ка, рассудим умненько: мы, ведь, ни у кого не крадём, верно? Своего не отдаём, – только и всего. Арабель тебя любила, и фокусы с переодеваниями любила. Ей бы это всё понравилось: развлекло, как сестрица выражалась. Хочешь, я перед тобой на колени встану: папеньку никогда так не просил, – не дождался он! И вообще никого никогда не просил. Только тебя одну прошу!
Удерживая мои руки в своих он, и, правда, стал на колени, тридцати пяти летний сильный мужчина перед слабой пятнадцатилетней девочкой. Глаза его – умоляли-приказывали-зачаровывали. Полуобморочную усадив меня в своё кресло, сам бегая по кабинету, Альфред ещё что-то говорил, искусно убеждая и жалобя. Язык этого человека был красноречив, а ум холоден, и многие, сначала обманывались добродушной внешностью здоровяка. Многие покорялись его воле, как позже открылось. Могла бы я тогда устоять перед ним? Не знаю. Теперь ничего уже не знаю. К моей чести совсем не деньги, другая мысль соблазнила, да усталость сковала - разбила равнодушием. Страстно хотелось остаться одной, упасть на кровать, зарыться в подушки и забыться. Этот человек давил меня, будто балаганную куклу дёргал за привязанные к ручкам – ножкам верёвочки.
Часы протяжно пробили два утра. Потом три: пам–пам-м – пам-ммм… «Послушай! Когда я умру, останься в замке за меня! Тогда будто и я не совсем умру. Оставайся, ладно?!» – шептал в сердце слабый голосок Арабель. Или то мой бесёнок нашёптывал? Мысль, что я могла бы исполнить и другое её желание, туманила смертью потрясённый и Альфредом искусно обмороченный разум.
– Альфред! – как боевой конь вскинув голову, он перестал метаться около камина, – Альфред… Но я… Но вы...
– Я ваш раб сударыня! Итак?!
– Но, ведь, наша горничная?
– Мною приставленная девица. Заранее обговорено.
Меня покоробило: всё последнее время мы, сами того не замечая, были как обречённые мухи в плотно сплетённой паутине.
– А наша новая бонна?
– Дурак я, что её нанял. Приличия-де требовали! С ней разберусь: куплю молчание. Не все такие чистые как ты. А старых слуг в имении, как знаешь, я рассчитал.
– Джозеф?!
– Джозефа я беру на себя: ему главное – чтобы честно. Так мы кроме дурацких законов никого и не обманываем?! Джозефу я всё объясню позже: довольно странно забирать его из пансиона ради похорон компаньонки его сестры.
– Но похороны: в монастыре ведь помнят? Я не приду в церковь?!
– Лучше на отпевании быть. Что они там помнят: маленькую девочку?! Ерунда! Траурная вуаль скроет твоё лицо, а Её всю покроют кисеёй.
– Приходивший новый доктор?
– Я не назвал ему имени больной. На здоровую девочку эскулап почти не глядел. Кроме того, лица усопших могут сильно меняться. Вообще, предоставь подобные пустяки мне: всё устрою. Требуй: договор – есть договор. Твои условия? На сантименты времени нет. Мёртвое тело, скорый рассвет и договор с бонной не позволяют ждать. Что должен в будущем для тебя сделать самый на свете нежнейший брат - опекун?
– Вы никогда не выдадите меня замуж против желания.
– Охотно обещаю и торжественно клянусь! Чтоб мне провалиться! Это же мне выгодно! Но и вы сами, теперь графиня, не выйдете - не сможете без моего согласия выйти замуж до вступления всеми нами в наследство.
– Я совсем не хочу выходить замуж.
– Пы-ф! Пустяки: девичьи речи! Терпите пять лет, и выбирайте, кого хотите: хоть праведника, хоть… в моем роде! Видите, как я самокритичен?! Зато я не бабка: с пеной у рта нгневно удить не стану. Так по рукам! – на радостях он хлопнул в ладоши. Я закрыла лицо руками. – Итак, отныне моя дорогая, бесценнейшая сестрица Арабель! Теперь именно время громко и безутешно рыдать о смерти своей милой подруги. Плачьте больше, чтобы к утру от слёз неузнаваемо распухло лицо: после пройдёт! И выпьем за наш успех!
– Пить я не буду. Я хочу… Требую похоронить Ара… мою дорогую подругу не в каменном гробу склепа: в земле рядом с моим… с её отцом лекарем, – Альфред было нахмурился: даже он не был до конца избавлен от именуемой «честь рода» отравы.
– По капризу его сиятельства молодой графини можно и собачку, и попугайчика в склепе положить. Чего же стесняться?
– Она боялась в холодном камне... братец! Хотела, чтоб цветочки и солнышко!
– Ну, раз так… Мм… Ну, хорошо. Первое желание сестры не смею не исполнить. Так даже и лучше, пожалуй: в склепе тело легче опознать в случае чего, – дурнота подступила мне к горлу, – но такого случая не будет! – совсем уже не умоляющие - холодной сталью отливающие глаза впились в мои. - Теперь мои условия: Ты должна учиться всему, что надлежит знать дочери графа. Будешь носить поочерёдно из родовой шкатулки драгоценности, – к этому надо привыкнуть, вроде как к обряду. Время от времени прилюдно требуй от меня что-нибудь новенькое и дорогое: модное колечко там, брошь, новую лошадь. Ковёр, картину с выставки, чёрт возьми! Имей воображение: богатой наследнице должны завидовать, понимаешь?! Не слишком обременительно, как видишь.
– Подражай безвременно ушедшей: на людях не стесняйся капризничать! На меня, как прежде она, топай ногами. При слугах напоказ грозись второму опекуну нажаловаться. А главное, – родословная в лицах! Я помогу: расскажу, опишу, по возможности добуду портреты живых родственничков. Нет, – сам нарисую, чёрт возьми! При вторичном обнародовании завещания непременно нужно будет родственников узнать! Ну-с подведём итоги: в старом доме к нашему возвращению слуги будут все новые, в лицо господ не знавшие. Здесь молодую графиню толком не видели: ты же вовремя её болезни почти не выходила из её комнаты. А после похорон, милая сестрица, немедленно опять в Италию – лечиться от нервов. У тебя же вообще плохое здоровье. И выше нос: те, кто выжил и победил, имеют право пожить, дорогая!
Из нервного холода меня бросило в тёмный жар. Потухающий камин и румяное лицо говорящего подёрнулись зелёненьким туманцем. Стены в комнате искривились, зашатались, пол закачался, и Фредди еле успел подхватить меня.
– Альфред… Я… Позвольте уйти. Мне нехорошо!
– Конечно, конечно. Теперь можно и уйти. «Фьють, Джорджи, отойди!» – остроухая собака послушно освободила выход. И Альфред оповестил громко на весь коридор, – Вы так слабы после пережитого! Я провожу вас до вашей спальни, дорогая сестра. К утру тело приберут, и мы вместе будем молиться, – галантно поддерживая за талию, он жарко шепнул в ухо, – теперь мы одной верёвочкой связаны: помни, Эста - Арабель!
Иногда слова выскакивают из без нашей воли - неожиданно. Или какой-нибудь чертёнок в такой момент опять тянул меня за язык?! И как вопрос относился к произошедшему?!
– Альфред! Вы верите в призрак той, с портрета прабабки?!
Более серьёзно и искренне Альфред, кажется, не отвечал никогда.
– Веришь - не веришь – не суть. Скажи: «Меня это не касается! Я – другая: сама по себе!» Жаль, что я в будущем не последовала единственному отновоявленного родственника благому совету! Но ведь тогда следовало отринуть и циничный замысел «братца» – расторгнуть безобразный сговор, пока ещё не поздно! Пока ещё поутру не началось представление. Вместе от горя и подавления воли полное бессилие овладело телом и душой: упав на кровать, так в полузабытьи я пролежала до рассвета, когда дом наполнился шагами и восклицаниями.
Что ещё сказать о моём с Фредди договоре? Воистину, крепка была эта связывающая нас верёвочка! Подлог наследника по закону грозил ему казнью через отрубание головы, а мне вечной каторгой, – этого он случайно не упомянул тогда, мой новоявленный находчивый старший братец. И ещё кое-что не нашёл нужным поведать. Впрочем, по своим собственным авантюрным меркам честный, Альфред все обещания сдержит. А тогда поутру нового врача вместе со старшим братом встретила, заплаканная, совершенно сражённая смертью любимой подруги молодая графиня. Всё было так натурально, как могло бы быть...
14. ПРОЩАНИЕ. Как красивая конфетная коробочка убранный в шёлк и кисею гроб уже стоял в храме, когда мы во избежание лишних встреч ранним утром подъезжали к монастырским воротам. К тем самым воротам, откуда маленькой я выбегала в поле посмотреть на далёкие сосны. Около этих ворот я прыгала на досуха замерзавших от первых заморозков лужах: тонкий кружевной ледок, нежно хрумкая, разлетался под каблуками крепких кожаных башмаков. Новеньких! И было вдвойне весело! А вон и бывшая наша с папой пристроечка! Сердце екнуло и сжалось: девочка в сером полотняном платьице печально смотрела на меня с крылечка, словно предупреждая…
Зажмурилась и снова открыла глаза: любопытный парнишка - послушник в серой рясе выглядывал из открытых дверей. Видение, – это нечто несуществующее или то, что другие просто не видят?!
– Никто не может узнать вас,– абсолютно никто! Это невозможно! – шепчет галантный Альфред, дорогой ни на миг меня не оставлявший: поправлял тёплый плащ или муфту, подавал нюхательную соль.
Обнимая слабенькую, раздавленную горем сестру за талию, братец вёл её – меня по проходу между скамьями на первый ряд, ближе к гробу, накрытому смоченной в уксусе кисеёй. Думаю, именно тогда я вроде как бы раздвоилась. За истёкшие с того безумного соглашения дни я припомнила всё о Арабель: на её длинную жизнь надежды у моего отца и других врачей надежды не было. Отчасти приуготовленная к неизбежному смертями отца и графа, я неволею смирилась с Э т о й смертью: здесь от меня ничего не зависело. Дорогой была я почти покойна в своем бессилии. Но теперь...
Почти пустой церковный зал. Зашедших на службу мирян не знаю, значит, и они в лицо меня не знают. Монастырских монахов плохо помню: среди них, наверное, были и старые. Только, едва ли они через столько лет в подросшей девице под вуалью, в чёрных богатых шелках опознали бы маленькую в холщовом платьице девочку - дочку какого-то пекаря. Джоны–чернявый и рыжий – те могли узнать! Но их – слава богу! – нет. Братец Фредди рьяно постарался всё обставить без огласки.
Отпевание помнится плохо. Постаревший, иссохший отец Иоанн изрёк в утешение что-то из Писания – о грехе уныния, и что усопшая - столь добродетельная юная особа! - несомненно, теперь на небе, счастливая лицезрит, ангелов. Тогда как земная жизнь – есть вместилище скорби. Быть бы в этом уверенной! В прошлом столько раз гладивший дочь своего повара по головке за цветы к иконе богородицы, отец Иоанн меня не узнавал. Да, ведь, и не пытался узнать!
Загудел - завздыхал орган, и нежно хрустальные голоса певчих полетели - понесли прощение с земной жизнью под купол и выше – к самому богу. Отец объяснял, что это раздуваемый мехами воздух поёт в органных трубах больших и малых. Оттого и звук разный. Обычный ветер – тоже воздух: почему тогда он не поёт так красиво? Потому что тогда совсем невозможно было бы спать в ветреные дни, которых в году немало, – так в прошлом мудро разрешил сей сложный вопрос церковный сторож.
Рыдающий орган будто срывал тайные покровы: выдержат - не исчезнут ли чёрные шелка? Мысли влетали и вылетали вразброд, без связи. От щедро курящегося ладана першило в горле: никогда мне не нравился этот запах! Ладан священен: несёт к небу молитвы, – говорил отец Иоанн. Ладан – предохраняет от болезней и заразы во время похорон, – объяснял папа. Обманывать надменных родственников графа не слишком стыдно. Разве граф их когда-нибудь любил?! Нет, об этом совесть не особенно не терзалась. Но обманывать бога?! Когда он всемилостлив, он знает: я только уступила! Я раскаиваюсь в содеянном: услышь меня, Господи, – пошли знак! Вот поминают имя усопшей – моё имя?! Я делаю Нечто Н е Т о – нечто большое, неисправимое Н е Т о. Нечто даже хуже, чем искуситель Альфред: он лжёт, но не его же сейчас отпеваю! Он бессовестно лжёт, но не продаёт своё имя: я продаю. У него для раскаяния целая жизнь, – а у меня?! Вдруг я, – заживо отпетая! – сей момент умру? Как это было в балладе: «В Донике нет ни чувства, ни движенья:
;Сомкнуты очи, мертвый лик...»
Когда предаю имя, значит, я и папу предаю: он назвал меня Эста - Лорет. Ему это имя нравилось, – мысль обожгла – опалила пламенем, как некогда пожар нищенку Джин. У той сгорела кожа, у меня – больно тлело сердце. Формально, по букве закона, я теперь мертва. Что сказал бы папа?! С кем я теперь могу говорить не краснея?! Одна я – мертва, другая будет жить как в гробу. Не хочу, чтобы мир для меня замкнулся на Альфреде! Но что же теперь делать?! Разве Альфред Т е п е р ь позволит бунтовать: убьёт или – того хуже! – объявит сумасшедшей. Поздно!
– Болезнь чуть не похитила мою дорогую сестру, – объяснял Альфред кому-то, одновременно собою ловко заслоняя меня от любопытных взглядов. – А тут ещё смерть её подруги! Девочки в этом возрасте вообще так впечатлительны, а уж дорогая Рени-Селеста через край чувствительна!
Едва ли я смогла бы подойти прощаться с усопшей без помощи старшего братца. Старый желчный дьякон, взявшись за покрывающую тело обрызганную уксусом кисею, уж было приподнял её верхний у изголовья угол для прощания, но предупреждённый Альфредом настоятель отрицательно помахал рукой, и дьякон с поклоном отступил. Не слишком ли внимательно он поглядел на меня – на расстроенную юную графиню с распухшим от слёз лицом и снова на гроб?
Не этот дьякон служил на похоронах графа, когда я рядом с гробом прощалась со своим другом и благодетелем?! Арабель тогда ещё рыдала на скамье, закрыв лицо ладонями, меня же дьякон мог хорошо видеть и запомнить. Опасливая мысль начёт дьякона мелькнула и улетела. Слёзы душили меня, и «братец» нежно прижал голову «сестрицы» к своей груди.
– Селеста, дорогая! Ты ещё слаба, а болезнь её была заразна: не подходи ближе, не склоняйся над гробом. Не снимай перчаток. Ты сделала для неё всё, что могла! – он так искусно мешал ложь с правдой, этот человек! Так был убедителен! И, будто целуя меня в висок, чуть слышно прошептал над ухом: не поднимай вуали и закрывайся платком!
– Трогательно зреть завещанное Господом нашим согласие между братом и сестрой, – умилился отец Иоанн: в наш век раздора можно ли достойнее почтить память родителей?! И вся ваша семья служила образцом согласия и терпения, – тут даже Альфред слегка передёрнулся в лице. Будто бы усмехнувшись, желчный дьякон принялся разглядывать теперь уже братца.
Позже открылось: наведавшийся к нам в замок дьякон пытался выяснить у слуг подробности смерти компаньонки юной графини. Чего новые слуги не знали. Через несколько дней дьякон, был найден мёртвым на лесной, в город ведущей дороге: убился с лошади. Имею ли я право обвинять в этом Альфреда? Лошадь может понести всякого. Вот только припоминается, каким злодейски пугающим свистом на два сунутых в рот пальца иногда забавлялся Альфред. И что дьякону нужно было в городе: говорить со слугами городскими? Уволенных, ведь можно и отыскать, а ищущий что-нибудь да найдёт. В положении Фредди разумно (как он сказал бы!) было принять меры к сохранению тайны?! С моей стороны в этом случае дни печальные догадки: ничего не известно. Зато кровь в последний год жизни Арабель нашей бонны точно на его руках. Я уличила его: «жадная тварь» всё вымогала добавочные деньги, – так он объяснил: «Оставлять её было опасно: сама виновата!». Он даже не пытался представить мне это убийство случайным, в гневе: Альфред ничего никогда не делал необдуманно, – теперь-то я понимаю!
В сомнительное оправдание Альфред предъявил мне две от последней бонны записки с требованиями бойкими, приправленными угрозами. «Только круглые дуры пишут такие записки! С жадными идиотками нельзя договориться! Умереть теперь было её судьбой. Я только исполнитель вроде карающей длани...» – прокомментировал братец, кидая измятые листочки в камин. Удобное мировоззрение! На это что было сказать мне, к тому времени уже осведомлённой, как закон смотрит на братцем с моей помощью содеянное? И кто поверил бы в непричастность Джозефа?!
Так я на опыте убедилась: лжи совершенно невинной – лжи без последствий не бывает! Тогда на кладбище, - на похоронах меня или Арабель? - как последнюю спасительную веху, я заранее приготовила монетку за голубые цветочки. Ведь дети всегда рады заработать монетку. Странно, что детей с цветами на этот раз не было. Дурной знак. Зажатая в кулаке ничейная монетка звякнула о дорожку: пусть хоть кто-нибудь подберёт её во искупление моего греха.
Погребальное действо на кладбище помнится смутно: напротив графской усыпальницы заранее выкопанная, крупным серым песочком присыпанная глубокая яма. И лежи в ней до Страшного суда?! «Скучно!» – как раскапризничалась бы живая Арабель. Папина убеждённость в множественности миров милосерднее: пусть подруга пребывает в другом беспечальном мире! Не здесь, где уже не обожжённая Джин, другие приходские собирающие милостыню старухи хвалили прочный красивый гроб. Им щедро подают. (Так полагается!) Хмурый, насупленный дьякон (жить ему оставалось – с неделю) щедро кадил ладаном.
Ах! что это что – не рыжие ли вихры мелькнули за спинами монахов?! Нет, верно, показалось. Она так и не прогулялась в лунную ночь по кладбищу, бедная Арабель! Может быть, теперь-то она будет танцевать на этом кладбище под луной?.. Какая я глупая большая девочка, правда, папа?! Как мне тебя не хватает! Альфред – плохая замена тебе и печальному чудаку графу, и капризной болезненной графинечке Арабель.
Тогда, у этой своей и не своей могилы я поняла, почему люди верят в призраки тех, кого любили: всё-таки легче Полного Ничего. В призраки людей недобрых верят от страха. Или подозревая, что их не любят, злые желают отомстить? Падающие в яму на гроб комья земли больно стучали по моей голове. Поднаторевшей в искусстве оценивать чужие силы братец, силою увёл «дорогую Селесту» в карету.
____________________________________________
16. ПУСТЫЕ ГОДЫ. Братец внешне меня не теснил: хочу ехать туда-то или получить то то , этот учитель не нравится... - всё такое исполнялось. Он даже оставлял младшую сестрицу командовать слугами, когда исчезал «по мамзелям». Но упрямая сила Фредди даже в его отсутствие давила, подчёркивая моё одиночество в чужой стране, без друзей, без самой себя. Внешне договор соблюдался, а вот внутренне - обходным путём - нет. Если бы теперь писать Джозефу-капитану Дрейку, то «кукла без имени» – была бы правдивая подпись. «Кукла», из которой тщательно «делали» графиню: этот план не подлежал ни малейшему изменению. Учиться требуемому не составляло особого труда. Только иногда становилось неприятно: будто некто поверх одного портрета малюет другой, а сил сопротивляться, как случается во сне, нет.
Теперь я писала Джозефу как его сестра, – ещё не такая бы беда! К несчастью, Альфред всегда читал мои письма, что делало их скованно пресными: природа, искусство, здоровье. Отправишь письмо в отсутствие Фредди: первоначально оно к нему через кого-нибудь из слуг и попадало, - пришлось убедиться. Что за интерес в письмах, когда не можешь раскрыть душу?! То же самое было и с письмами Джозефа: сначала они попадали в руки «братца», по-родственному их распечатывающего. Лишь изредка мне удавалось на улице незаметно сунуть письмо какому-нибудь мальчишке, чтобы за монетку отнёс на почту.
ПИСЬМО: «Дорогой капитан Дрейк! Я так давно не писал тебе, мой друг! Долгий перерыв в нашей переписке продиктован не слишком благоприятными обстоятельствами. Финансовых затруднений у меня нет, но на судне течь: чинят, чинят, – да всё без толку! Шкипер по-прежнему бессовестно плетёт интриги и прибрал к рукам команду: подчиняются мне матросы с неохотой. Я уже подумываю бросить это старое корыто и обзавестись новым кораблём. Что на это скажешь?! Надеюсь, у тебя-то всё порядке?! Не пиши мне: опасаюсь перехвата почты шкипером. По возможности напишу сам. – Твой Искренний друг - Капитан Э. Лоретт».
Иногда снились мне: то печальный граф Август, то прозрачная как тень Арабель, уходящая куда-то в неизвестное, и никогда – мой отец. О, Арабель! Скажи, что ты счастлива с ангелами?! Она молчала: ни разу не обернулась во сне. Сердится?! И слёзы бессильного раскаяния лились в мою подушку. Со временем такие сны стали слабеть, истончаясь, образы расплылись туманом, но пустота в душе не слабела: не проходила и не прошла.
Возвратились мы из Италии в канун вторичного оглашения завещания, что ещё не означало совершеннолетия. Происходило нечто вроде ритуала: собравшихся убеждали, что богатая наследница жива, здорова; что опекунские обязанности исполняются хорошо. Я здоровалась, делала реверансы, кто-то даже слегка прикасался к моей щеке или колбу губами. Поодаль же вились шёпоты, что хилая девчонка очень поздоровела, – кто бы мог подумать?! Конечно, братец-опекун из кожи вон лез: интерес не маленький! Что вопреки ожиданиям девочка теперь совсем не похожа на мать-итальянку. Похожа ли на отца? Скорее, на бабку, или даже прабабку: родовая кровь! (Оба прабабкиных портрета восставали в памяти, и спина холодела от страха: вдруг – правда?!) Несказанное витало в воздухе: всем прочим на наследство надежды больше нет! Бессердечные расчётливые шёпоты одели бронёй мою совесть: эти люди были ничуть не лучше нас с Альфредом.
Единственный, чьих даже близоруких глаз следовало опасаться, – кузен покойного графа - дядя Джозефа к этому событию успел уже безболезненно переселиться в мир иной, где, верно, тоже вечно играет в карты на копейки. (Альфреду определённо везло!) Джозеф - молодой кавалер был ослепителен: высокий, стройный, по новейшей моде без парика с собственными роскошными локонами ниже плеч, с отцовской шпагой на перевязи. Вокруг него как в детстве витал отделявший его от родовых портретов мирный яблочный дух.
При встрече целуя дорогую младшую сестру, Джозеф прошептал: «Держись, – делать нечего!» А уже после в карете на ухо: «Ради денег ни за что не согласился бы! Когда-нибудь я его убью на дуэли, этого Альфреда! Какой он мне брат?! Ведь я от одиночества чуть не вылезал из фехтовальной школы. Из сверстников никто передо мною не устоит.» - «Хвастунишка!» - «Правда! Учителя говорят: у меня наследственный талант!» – «Тсс! Ради бога! Не ссорься с ним капитан, пока ты ещё не адмирал. Ты его ещё не знаешь! Убить Фредди без приятельства всех чертей?! И в какое положение ты всех нас поставишь?!». Джозеф удивлённо вскинул брови, но кивнул головой. Иногда мне кажется, что дальше в нашей паре я вела себя как старшая: подобное моему положение заставляло быстро – слишком быстро взрослеть.
После вторичного оглашения завещания молодая графиня пожелала жить в замке, что старшего братца вполне устраивало. Но сам он не желал хоронить себя в глуши. Нас связывающая «верёвочка» была крепка: после вложенных в воспитание «сестры» сил, измены или легкомыслия моего хитрый братец не слишком опасался. Излишнее давление бывает опасно: от такого надо отдыхать, – он это понимал. А чтобы мне «не было одиноко» обещал навещать или присылать Джозефа, – следить, как я поняла. Вот здесь-то он и ошибся: себялюбцу не дано понять сердец иного сорта.
Ничего, кроме мелочей, не изменилось, ни в замке, ни в монастыре. На монастырском кладбище, напротив склепа рода Рени, рядом с чёрным крестом моего отца у меньшего белого креста грустил хорошенький мраморный ангелочек, такой беленький -словно снежный или сахарный. Ангелочек прижимал пальчик к губам над выбитым на плите: «Любимой подруге – Эсте-Лорет с глубокой скорбью от Селесты-Розабеллы». Можно было бы обойтись и без надписи! Альфреду всё-таки не следовало быть столь циничным! Сохраняющий тайну немотствующий ангелочек: всё, что осталось от Арабель или от меня? Ангелочек молчит. Придётся говорить – хочу и буду говорить хотя бы сама с собой! Тогда я и начала Дневник.
Я заново сочиняю мою маленькую странную жизнь, чтобы собрать разорванную надвое – похороненную саму себя. И ещё пишу по кое-каким причинам, о которых расскажу позже. Альфреда на этот раз я обманула: будто упражняюсь в итальянском. Альфред ничего об этом Дневнике не узнал, и не узнает, надеюсь: в Италии у меня так не получилось бы. До этого места написанное я показывала только Джозефу; он же напомнил мне кое-что забытое. Позволю ли ему прочесть дальнейшее? Не знаю. Посмотрим. Дальше мне ведь придётся много говорит о самом Джозефе.
16. СНОВА В ЗАМКЕ. В замке убирали с мебели чехлы. С фамильного зеркала я тоже велела снять покров: малодушие – плохое начало. Странное зеркало пока вело себя примерно, ничего постороннего не отражая. В пышно синих шелковых складках отразилась девушка, тоненькая, скорее бледненькая, личико в тёмных локонах. Глаза тоже тёмные, со странным, как приглушённым блеском. Скорее хорошенькая, только печальная. Дочь бедного лекаря Эста-Лорет или графиня Рени-Селеста-Розабелла?! Даже зеркало не знало: я – тем более. Одна за двоих! Как там в балладе про Донику: «В ее глазах, столь сладостно сиявших (этого в моих глазах не было!) Какой-то острый луч сверкал, И с бледностью ланит, глубоко впавших, Он что-то страшное… - меняем на "тайное"! - сливал».
Всё должно быть, как прежде, тогда, может быть, и вспомнится. Со дня моего возвращения топится камин в кабинете графа. Молодой граф с портрета с любовью взирает на портрет супруги и краешком глаз благосклонно – на меня.
Оранжерею приведут в порядок, и тогда в любое время года будут красоваться в вазе около портрета графини розы. Всё как было?! О, нет! С портрета графа с дочерью вместо Арабель смотрела напоминающая меня девочка! Взобравшись на стул, я разглядела чуть заметные мазки посвежее: так вот зачем Фредди ранее меня ездил в замок – «кое-что устроить». Вот как он ещё раз использовал один из своих талантов! Порвал последнюю связующую меня с прошлым видимую нить!
Больнее обиды чувство жгло меня и стало началом – моментом противостояния. После смерти отца Фредди бросал в камин бумаги, письма: стирал следы бывшего. Но месть его направлена была более на свою мать и бабку. Что-нибудь из бумаг могло уцелеть? У графа была привычка писать на полях: ровненькими рядами книги стояли в шкафу на своих местах. Была ещё и записная книжечка в синем кожаном переплёте. Я буду каждый день листать книги, и может быть повезёт!
Джозефа бессовестное перерисовывание портрета тоже возмутило. Вместе мы пытались набросать карандашом, и словесный портрет Арабель. Но рисовать мы учились только пейзажи, на словах же описание каждый раз сводилось к огромным лихорадочно блестящим глазам, разметавшимся тёмным локонам, нарядным платьицам и капризам. Остальное ускользало. Будто она растаяла как туман или на мгновение пробившийся сквозь тучи солнечный луч. Осталась только наша зыбкая память об обделённом радостью существе, замученном туманом жизни? страшными сказками рода о проклятии? предрассудками и фантазиями?
Средний сын покойного графа и теперь мой по закону брат, не вызывая пересудов, мог жить в замке отца вместе с младшей сестрой. Хоть одна радость! Совершеннолетний, в меру обеспеченный состоянием добряка дяди, строптивый, свободный – службой не связанный: пожалуй, в нашей ситуации Фредди больше зависел от младшего брата, чем тот от него. Полагаясь на его честь, старший братец забыл, что существуют не подвластные логике чувства, с честью вполне совместимые.
Сначала Джозеф наезжал из города на пару дней по старинке развлечь меня. Потом, пара дней растянулась до недели. Старая дружба оживала – набирала силу. Пусть она и останется только дружбой! Как дети мы бегаем по саду, на не страшном днём озере бросаем камешки с блинчиками. Днём всё весело и просто: никаких страшных карт не находится в саду, утопленниц в озере, призраков в доме. Но Джозеф уезжает, и тогда от дневных поисков в кабинете графа – перелистывания книг ночью на меня падают тяжёлые сны и днём беспокоит будто бы не моя - недобрая память. Может, не следовало возвращаться в этот дом? Не следовало со свечой изучать портреты белой и чёрной дамы - прабабки?
Италия хоть сколь-то любознательных учит разбираться в живописи. Но эти картины хранили небрежно, кажется, никогда не чистили. Видно только, что краска в нижней части прабабкина портрета лежит как штукатурка толстым слоем: чтобы найти швы от Альфредова ножичка нужно бы снять и перевернуть картину. На обоих сестриных портретах шлейфы подрисованы грубо – рукой мало искусной. Всё в согласии с рассказом Альфреда. Не велеть ли просто сжечь старую мазню? Братцу-опекуну это всё равно. Джозефу и подавно. Проблема: жалко прекрасного ожерелья с изумрудами. Вот если бы его с картины снять!.. Да и хозяйка ли я здесь?
Иногда, кажется, что портреты меня терпят по необходимости: им лучше, когда замок обитаем. Едва ли и Фредди чувствует себя в замке хозяином. Но Фредди не боится, – просто ему здесь ничего больше не нужно. Сказал, чтобы я всё забыла и просто жила, потому что на горизонте нет никаких проблем, – он-де так хочет, и так будет. Он из породы тех, для кого невидимое не существует. А совесть как раз и есть из разряда невидимого, нематериального. «Мы – сами по себе. Живи и радуйся, когда есть возможность…» Как же это выходит?! Совсем зависеть от родовой крови - чести – плохо: где-то на уровне куклы. А презирать всё прошлое оптом – значит, не иметь совести?!
Недавно Фредди заезжал - привёз денег: слугам нужно платить, дом кое-где подновлять. Ведь своих денег у меня нет: деньгами распоряжается опекун. Фредди, сказал, что на зиму лучше провести в городе: хотя бы месяц. Мысль оказать в доме смерти Арабель в компании с Альфредом приводит в ужас. Хорошо, что зима ещё не скоро – не сейчас! Кабы отдохнуть за лето заранее за все грядущие зимние неприятности!
Когда в замке с отъездом Джозефа становится одиноко, я катаюсь в монастырь, на кладбище к папе, графу и Арабель: разговариваю с ними. И вчера была. Нарвала в поле букетик пушистых синеньких цветов. И такой же букетик увидела на могиле. Как же это?! В ответ на немой вопрос из-за родового склепа Рени высунулись рыжие непослушные вихры.
– Эста-Лорет! Эсти! Ведь это ты?! Не бойся: кроме меня никто не догадался. Вы же на самом деле были совсем разные. Ну, – для меня.
В какого же широкоплечего здоровяка превратился мой неуклюжий школьный приятель Джон-Рыжик!
– Я тебя часто вспоминал, Эста. Ты была такая добрая и весёлая. Зачем ты всё это сделала?
– Так получилось, Джон. Меня уговорили и заставили, – отпираться не было смысла.
– Это понятно. Меня отец, вот, тоже хочет к весне женить. Меня даже не спрашивает. А я не хочу жениться ни на ком. Даже если бы на тебе. – Вероятно, это было признание в любви! – Женятся люди, – так и пошли разборки. Одному спокойнее. Только скучно на папашиной мельнице: целый день мука, мука.
– Хочешь в город?
– Да я там жил почти год после твоего отъезда. Пробовал. И работу хорошую нашёл: вроде охранителя у одного господина. Сначала было занятно. Только не моё это – город: шумно, сутолочно. Давит. Надоело. Чего лучше, честно, сам не знаю. Вот, хожу сюда подумать. И к тебе сюда буду приходить, ладно? Надо чего сделать, – скажи. А здорово мы дружились в школе, правда?! Папаша ругается: школа меня испортила, – ни к чему простому человеку книги. Папаша не понимает! Мне даже не с кем было поговорить по душам в эти годы!
– Думаешь, мне было с кем?!
– А знаешь, ведь я до сих пор храню твою тряпичную куклу. Разговариваю с ней: придумываю всякие истории. Занятие, поинтереснее чем мука, честно-слово!
– Это ты сам с собой – с не таким как в жизни разговариваешь, Джон.
– Хоть бы так. Кому какое дело?!
– А знаешь, ведь так всё время жить нельзя, – как-то раз неожиданно выпалил Джон. – Ну, под чужим именем. Я бы не смог.
– Нечестно перед людьми? Перед богом?
– Люди сами хороши: знаю я их! На месте бога я бы вообще на людей плюнул: спасайтесь, дескать сами, – за нечего нудить – с молитвами приставать! Просто нечестно и всё, – Джон задумчиво посмотрел на небо.– Мельников, вот, считают колдунами, не пойму уж за что?! Мой отец не колдун, – всё враньё! Но знает много: прошлое всегда догоняет, – так он выражается. Поэтому твой старший якобы братец умный парень, но дурак: когда-нибудь и его так догонит! А тебе бы как-нибудь извернуться – отойти от дерьма в сторону, а?
– Как же?!
– То и оно - непонятно как!
______________________________
15. О МЕТЕЛЯХ И ПРИВЫЧКЕ. Как долго я не бралась за дневник! Больше полугода. Пишу в спальне двух девочек, – теперь одной за двоих. Зима в этом году выдалась суровая: по календарю уже на исходе, а всё не кончается. За окном беснуется - танцует метель: ветер бьётся о стекло, стучит снежными рукавами савана. Требует распахнуть ему окно, иначе грозится – разбить, ворваться и заморозить! Ничего – даже ближних деревьев в саду – не видно.
В такую погоду на кладбище не поедешь. Джона приглашать в замок ни в какую погоду нельзя. А с комнатной стороны на подоконнике – из серебряной бумаги вырезанные графом-отцом домики: городок игрушечный, милый, безопасный. Всё так мирно. Приходит опасность извне или таится в нас наподобие тени?! Прошлое совсем прошло или может ожить? Я читала модный роман: человека затянуло в портрет, а тот оказался на его месте. Никто не заметил подмены. Оживший портрет был злой: он убивал. Над моим страхом Фредди посмеялся: нервным девушкам не следует читать страшилки. Всё у него так просто, у нашего Фредди!
В замок я недавно вернулась я из города из-под Альфредова крылышка. Он, видите ли, продолжает соблюдать условия, чтобы у меня всё было: лучшие портные и платья, балы, опера, и кавалеры совершенно необходимы. Чтобы не сказали: старший брат-опекун держит сестру взаперти, пользуясь её деньгами. Отчасти про соблюдение условий - правда. А к этому ещё – я вдруг поняла! – Фредди меня боится: слишком много о себе наболтал тогда, в день смерти Арабель. А что в деталях помнит ли?! Раньше нужна была умненькая компаньонка сестры , теперь предпочтительнее безвольная графиня. То чему тайно сопротивлялась все эти годы! Хочешь провести за нос – бессовестно обмануть общество – видимость подать за суть! - тогда, не стоит пренебрегать соблюдением принятых условностей!
Утомительна городская в камень одетая суета: прабабкин портрет в замке и то жить меньше мешает. Это уж кто к чему привык. С городом у меня, как у Джона не складывается: на людях мучительнее помнится самозванство. От мелькающего то здесь, то там Альфреда кружится голова. И зачем - какое удовольствие от балов, когда нельзя танцевать только с Джозефом?! Слишком, видите ли, бросается в глаза! В замке мы никому из посторонних не «бросались бы в глаза». Джозеф со мной согласился. Он вынужден пока оставаться в городе из-за старинного, от дяди - кузена доставшегося по наследству судебного процесса.
________________________
Под заоконный вой ветра в уютном кабинете графа уже не первый день перебираю-листаю его книги. На полях и внизу страниц кое-где находятся карандашные бисерные строчечки. Пока всё – о прочитанном. С каждым вечером надежда таяла, таяла и уже почти исчезла, как вдруг выпал в книгу заложенный листочек - страничка из записной книжки: числом незадолго до смерти папы и рукою графа: «Письмо из из Италии. Всё сходится...»
Ниже на листочке в столбик нечто вроде в пять строк родословного древа из одних заглавных букв: сверху – «Р.Г. Арм.» - зачёркнуто и проставлено «Р.Г. Ал.», снизу «Э.Л.». Первое совпадает с именем прабабок сестёр – «Рени-Гвенадел–Армелайна ». «Э.Л.» напрашивалось на моё имя – Эста-Лоретт. Это значит, что семилетняя девочка догадалась правильно: не было утопленницы! С ней выходила слишком уж напоказ балладная - театральная напоказ история. Девушка убежала с любимым, а сестра солгала, за это получив замок с ожерельем и знатного жениха. Почему все поверили? Потому что хотели поверить: ради сохранения чести рода лучше девице умереть, чем быть счастливой с нетитулованным.
На оборотной стороне листочка ещё запись: «По смерти мужа Аль. хотела верн. с дочерью. Р. Г. Ал. – “Мёртвые не воскресают!”» – и от пера его сиятельства нервная волнистая линия. Но почему «Арм.» переправлено на «Ал.» – Альба? Непонятно. Про папу ничего. И не хочу знать: пусть останется в памяти родным папой! Кроме в мыслях избавления от мнимой утопленницы найденный листочек теперь ничего не значил. Да и раньше имел значение только для совести графа. Стало ли ему легче с развеянием мрачного семейного предания?
«Спиритуалистический хлам» – не касающиеся денег аккуратно сложенные бумаги отца из письменного стола Альфред сжёг: покончил с прошлым одним ударом. С «хламом» и гневными бабкиными графу-сыну письмами сгорело, верно, и итальянское письмо, без которого я и так получила всё. Но как! Чем же я лучше Рени-Гвенды–Альбы?! - мучает мысль. Фредди, записку, конечно нельзя показывать. А Джозефу?! Пока не знаю. Припоминаю, что, кажется, переписку со второй любимой супругой граф не хранил не в кабинете: где-то в спальне в шкатулке?
________________________
Шкатулка нашлась. И в ней вместе с письмами медальон с двумя головками: красавица с огромными глазами, в другую створку по письму позже вставленная миниатюра на слоновой кости – бледненькая девочка Арабель. Такая радость! Не до всего дотянулись руки Фредди. Медальон ночью кладу под подушку, днём закрытый ношу как свидетельство: были две разных девочки. Простите меня, господин граф за медальон и за всё другое! Вы были добрый. Я поставлю вам в вазу розы и прочитаю письма. Фредди их не получит, – обещаю!
__________________________
Они так любили друг друга - граф и его итальянская тогда ещё невеста! Значит, любовь – не только в романах и балладах. Красавица с бархатными глазами в пол лица не хотела - боялась ехать в чужую холодную страну – на родину мужа. И граф не хотел возвращаться. Но брак должен был быть признан на родине, чтобы дети сохранили титул. А я, вот на их месте ни за что не вернулась бы! Бог с ним, с графским титулом: принёс он счастье хоть кому-нибудь из рода Рени?! Кроме проблем с титулом бабка отказала в деньгах. Деньги! Всегда деньги! Ведь замок и всё в нём – это очень дорого. Ребёнком я это лучше понимала: меня пугали бессовестно испорченные шёлковые платьица Арабель. Потом разница стёрлась: бедная девочка привыкла к дорогим вещам как привыкают к чему-то само собой разумеющемуся. Джон-Рыжик прав: так можно совсем привыкнуть быть не самой собой. Интересно, к жестокости тоже привыкают, или такими рождаются?
______________________________________
Сегодня болтала с новенькой горничной. Слуги таинственным образом всегда знают все окрестные сплетни! Про меня-де шепчутся: молодая девица неделями сидит одна, – мыслимо ли?! Видать, с двух сторон порода - родовая кровь: либо хворая, как мать. Либо с духами, как отец, беседует – умом тронулась. Может быть, и гадает, как прабабка?! Или в городе у неё уже был роман, но опекун разлучил. Вот и хорошо, что так говорят: меньше будут лезть со знакомствами. Страшно неудобно отделываться от жаждущих проводить меня со службы в монастыре до замка! Отклонять приглашения заехать к соседям тоже нужен предлог, – не может же у меня каждый раз болеть голова?!
Горничной с расчётом приврала: опекун желает-де, чтобы я пока жила уединённо. Он такой сердитый, брат - опекун, в столице из-за меня уже двоих вызвал на дуэль и одного убил. Горничная-болтушка: скоро вся округа узнает, что парочку – тройку моих поклонников как муху булавкой насквозь проткнул шпагой вредный братец. Так слуги обычно домысливают. Посмотрим тогда, как будут навязываться! Скоро – совсем скоро настоящая весна, и приедет Джозеф: я буду в замке не одна, а с другом, – какое счастье!
Приходится слышать: любовь – привычка. Да, к Джозефу я очень привыкла. Но ведь и к рыжему Джону привыкла. И к Альфреду тоже?! Признаюсь: иногда мне не хватает Фредди, каким он бывал раньше, когда вламывался в набитый тенями предрассудков замок как свежий ветер с моря. Теперь всё изменилось: мы все невозвратимо изменились. Сколько не играй в детство, – оно прошло. Ещё есть горькая шутка: мудрость приходит с годами, но иногда годы приходят одни.. Где же ты, как воздух необходимая нам мудрость?! Подскажи выход!
ГЛАВА 16. «ТОЛЬКО МЕРИ ЗА ПОРОГ…» Как долго я опять не бралась за дневник! Оказывается это трудно: записывать каждый день. Будто сам перед собой раздеваешься и смотришь на раздевание в зеркало. И вдруг видишь на сорочке дыру или немытое тело!.. Во-вторых, когда человеку хорошо и есть товарищ, зачем дневник?! Не нужен. Мы с Джозефом гуляли, катались из замка в имение дяди и обратно, были на модных водах и как прежде на море, где нам не особенно мешал даже Альфред. Когда Джозеф всё же уезжал, я опять болтала на кладбище с Джоном. После долгой разлуки он явился сияющий как именинник. Сходу выпалил
– Мери сбежала с вербовавшим в армию парнем - офицером. Здорово!
– Какая Мери?
– Да, сосватанная мне папашей невеста! Ну, мы договорились. Я им помог немного. Возглавлял погоню совсем на другой дороге.
– Тогда не сомневаюсь в успехе побега!
– Точно! А когда уже сбежавшие повенчались, – предки бессильны. Папаша с неделю молчал, а потом вдруг в лоб мне: «В кого только ты такой уродился?» Понял. Да мне всё равно. А он: «Жена – работник в хозяйстве». А я: «Работника можно и нанять, - спокойнее так, папаша!» Он плюнул, да и отстал.
Оказывается, многие убегают! И кругом меня столько «Мери»: из детства в рыбачьей песенке, и тоже Мери, про которую горланили пьяные шкипер и Фредди. Теперь Мери – бывшая невеста Джона. Словно некий являющийся многоликий призрак – дух Мери, как обобщённое явление – вне старых замковых стен жизни. Моя горничную зовут Мари, но я буду называть её – Мери!
Ах! хорошее так быстро кончается: недавно только начиналась весна, и уже начало осени. Опять остаться в замке одной на зиму?! Печальные мысли одолеют: зачахну я тут одна. С Джозефом я не думаю ни о странностях рода Рени, ни о том, что занимаю чужое место. Поэтому мы проведём зиму в городе. В конце концов, Альфред не каждый вечер бывает дома.
______________________________
В городе непогоде труднее нагнать на человека тоску. Даже веселее играть в шарады, когда за окном метель. Недавно я и Джозеф, сидя перед камином на ковре, вместе учились по немецкой грамматике. И очень смеялись своим ошибкам. Смеялись, что немецкий такой забавный: будто визгливо тявкает одной из старых родственниц присланная в подарок мохнатая собачонка Тоффи. Альфред иногда тоже заявлялся в каминную, заявился и этим вечером. Сняв парик, как обычно в хорошем расположении духа насвистывая, он лениво полулежал на кушетке с бокалом в руке и бутылкой вина на столике рядом. Туфлёй раздразнивая Тоффи, бросал туфлю так, чтобы собачка на нас кидалась и лаяла. Шутка вполне в стиле Фредди. Почти мирная семейная сцена.
Следующим днём Джозеф имел с братом странный разговор. Альфред спросил, не хочет ли он послужить в армии? Женщины так любят военную форму! Или выгодная брачная партия? Надо же что-то делать в этой недолгой жизни! Если нет, тогда как насчёт заграничного путешествия или учёбы в немецких университетах?
Предложение Джозефа путешествовать в моём обществе Альфред решительно отверг. «За полгода до нового чтения завещания не время!» – «Тогда только в замок на лето!» – «Уж лучше в замок с глаз долой!». Странный ответ! Что-то ему в нашем поведении не нравится? Насчёт наследства всё идёт по его плану: нет никаких подозрений. Так что же?! Выскочили из памяти слова бедняжки Арабель: «Папа сказал: у Фредди, как у матери его, на уме – одно, на языке – другое. На деле – темно». Вслед поплыла картинка, – граф гневно кричит на старшего сына: «От славы рода Рени, конечно, ничего не осталось. Но всё-таки можно бы вести себя… вести себя как человеку светскому. А вы… Sei un ladro selvaggio senza scrupoli! "» С итальянского перевести: «Вы дикий беспринципный разбойник!»
Хорошо, что Джозеф совершеннолетний: с ним старший братец очень осторожен и даже обходителен. Предполагая, что я не замечаю, Фредди искоса бросает на меня длинные испытующие взгляды, вгоняющие в тоску: как знать, что надумает такой человек?! Между прочим, сам он намерен выгодно жениться. Что из этого может выйти: такой же брак как у его отца и матери?! Почему так презирающий предков намерен повторить прошлую ошибку?..
________________________________
В насвистываемом Фредди в последние дни разудалом мотивчике угадываются слова из нашего общего прошлого рыбацкой песенки: «Только Мери за порог – ей моряк навстречу ходит каждый вечер. – Хлоп-топ! Хлоп-топ! – Каждый ходит вечер!..». И дальше подслушанное словесное бормотание опекуна и братца: «Франческа да Риммини и Паоло за чтением о благородном рыцаре Круглого стола – Ланцелотте. Поглядите-ка! О, великий знаток Дант, и я пред ним – дурак!»
Вдруг с ужасом понимаю: от самого Фредди я незаметно переняла привычку следить за ним же. Спаси бог, если это уже война!? Когда бы прабабка была жива, чью сторону бы взяла?! Дикие мысли! Скорее бы потеплело, – и вон из столицы в замок: прабабкин носатый портрет наяву ведь не выскочит из рамок?!
___________________________________
Джозеф иногда становится странный и меня пугает. Недавно на выходе из монастыря подсаживающему меня в карету кавалеру сказал, что на его месте он не был бы так назойлив. От удивления кавалер уронил шляпу. Всю дорогу домой Джозеф на меня дулся. Утром извинялся и совсем уж неожиданно: «Давай вынесем оба портрета и сожжём на бывшем турнирном ристалище, – вот весело будет!» – «Едва ли! Пусть пока всё остаётся, как при твоём отце». Найденную в книге записку я всё-таки показала Джозефу, от этого впавшему в странное расстройство. Даже укатил на день в дядино имение якобы по делам. Вернулся - выпалил:
– Это ничего не меняет. Всё равно это родство – седьмая вода на киселе!
Тут я уже испугалась: окаймлённое редкими облачными перышками небо середины лета сияло голубым ласковым светом, а наш горизонт затягивался серенькими тучами. Ведь мы же, и правда, не можем всю жизнь прожить тут в замке вдвоём?! Мы стали чаще разлучаться: он ездил верхом. Я одна ходила думать к не страшному днём, но всё равно печальному в своём лесном уединении озеру. Когда вчера приехал Альфред, как раз была на озере.
По своему обыкновению насвистывая, братец ждал меня в саду, где, кажется, ещё совсем недавно розовощёкий не кажущийся опасным незнакомец подкидывал младшую сводную сестрицу в воздух: «Оставь! Пусти! В прошлом году ты напугал меня до головной боли!.. Ты – гадкий! отвратительный! – пытаясь лягнуть шутника, Розабель дрыгала ногами. Одна туфелька слетела на дорожку, другая – в кусты.
– Сию же минуту достань туфлю из колючего куста!.. И надень мне её! Вот так… Моё отражение Эста-Лоретт живёт вместе со мной в замке, и вообще...» Боже! Как давно это было и как безоблачно!Ныне на дне холодных голубоватых глаз мнимого брата таилась якобы лёгкая озабоченность. Которую он не нашёл нужным или не смог скрыть?!
– Пройдёмся, сестрица. Лучше мне и наедине так тебя называть. – Он поддел свою руку под мою. – Надо поговорить: прояснить перспективы – расставить в наших отношениях знаки препинания, так сказать! Ты и Джозеф немного подпортили мои планы, а больше портите свои виды на будущее в общественном понимании. Сама рассуди: ведь вы по закону родные брат и сестра. Между братом и сестрицей Такие, вот, как ваши отношения, знаешь, как в обществе называются?! Ну, зачем это всё?!Растащить вас – упрямцев без скандала едва ли удастся (он упёрся в меня колючим взглядом, который я храбро выдержала!), а скандал мне ни к чему. С кандал в нашем положении убийственен! Значит, следует понимать последствия и возможности. В принципе, всё не так плохо, когда поведёте себя разумно!
Сердцу, понятно, не прикажешь: в вашем возрасте я тоже – ой как! – бесился. А вы и не бесились: тихие - тихие, да, вон какую свинью подложили! В конце концов, всё можно утрясти: завещание вступит в силу, тогда влюблённые могут уехать в Италию или ещё куда, где вас не знают. Конечно, законный брак между вами немыслим. Но ведь можно жить – многие недурно живут! – вместе и без вмешательства церкви. Так даже лучше: свободнее! А если будут последствия... - Братец покачал воображаемого ребёнка на руках - Что же... предполагаю, - у меня не будет детей. Потому что у моих любовниц дети не от меня. Так что последствия заранее усыновляю. Всё-таки наполовину родовая кровь!
Думаю, лет через десять вам даже можно будет вернуться сюда. – Его сиятельство молодой граф Рени жизнерадостно засмеялся. – Да по мне хоть никуда не уезжайте, но достанут пересудами. Как проповедовал отец: надо быть людьми светскими. Главное: терпите ещё два месяца до твоего совершеннолетия – и делайте что хотите. С моей стороны препятствий не будет: мир, сестрица! Выполняем свои обязательства – и в разные стороны.
Он предлагал нам с Джозефом своего рода взятку: без огласки убраться с глаз долой подобру-поздорову! Что Альфреду оставалось делать?! Он мог бы испортить нам жизнь,а мы в ответ могли совершенно уничтожить его на пороге успеха. В общем, он нас верно «раскусил» и опять, на свой манер, всё «справедливо» рассудил.
- Верёвочка рвётся, а узелки на языке остаются. Внуши это Джозефу, а то он какой-то бешеный: намедни накричал на меня. Думает, я пойду с ним на дуэль?! Нашёл тоже дурака! – тут взгляд, зацепившись за медальон остро блеснул! - О, господи!! Откуда у тебя отцов медальон с фамильной монограммой?!
– Граф подарил его мне в день своих последних именин. Чтобы я их вспоминала. Я не брала его в Италию: оставляла здесь, – слетевшая с языка ложь опередила мысль.
– А теперь вдруг ностальгия одолела?! Кстати, не все бумаги отца я сжёг, не читая, родственница по договору или как?!
– Не понимаю...
– Тем лучше! Будем считать так. Что в нём?!
– Портреты графа и графини: матери Джозефа и Арабель.
– Вот как!?
– Желаете видеть?! – это был чистой воды блеф отчаянно защищающегося и уже безнадёжно упавшего на одно колено дуэлянта.
От гнева у него дергался уголок рта. Третий раз я видела Альфреда столь раздражённо опасным – как разъярённый тигр перед прыжком. Не милый прожигатель жизни, но Тот, кого следовало бояться. Коленки у меня чуть не подломились. Думаю, только оцепенение спасло меня от полного поражения. Спасительно припомнилось, как в прошлом на «игрушечной» дуэли со взрослым сыном граф – отец уже через считанные секунды уже снимал со своего лезвия на него вдетую рукоятью рапиру соперника.
– Вы меня учить ничему не изволили! – тогда вспылил сын.
– Правда, – признаю. А скажут, – учил. И учил плохо. (Но ты-то, Фредди! Ты учил меня хорошо: у тебя я и училась лгать!!)
– В определённом смысле у меня не было отца. Но я именно желаю... – тонкая золотая цепочка, больно врезавшись в шею, оборвалась, и медальон оказался в руках нападавшего, не успела я ойкнуть. Также мгновенно он колол на дуэлях!
Что могла я противопоставит силе неожиданного нападения?! Только желание оставаться самой собой. Последующее объяснить не могу: рациональному объяснению не поддаётся! Подобным разящему клинку взглядом Альфред впился в раскрытые створки медальона:
– Хм! Правда. А, грешник уж был уверен... Вроде, был ещё медальончик с папочкой и дочкой?! Значит, я ошибся. На всякий случай усвой: надувать меня, - очень плохая идея: кто пробовал, - те уже ничего не скажут! (Припомнилась несчастная жадная бонна!)Итак, здесь отец с любимой супругой. Пустая сентиментальность в духе отца. И всё равно я бы не хранил это. Не подумайте, что хочу забрать. Подобные вещицы вредны для психики, сестрица.
– Медальон мне дорог как память.
– Так хоть носите, чтобы не лез в глаза. Не показывайте никому.
– Что особенного, если я ношу медальон в память об отце и матери?! Ведь это не ваша мать! – Альфред хмыкнул. – Кроме того, после смерти графа – вы видите его первый, – это было правдой, если вычесть превранное-прибавленное к реальному владению медальоном время.
– Браво! Вы научились отражать удары, сестрица. Но заклинаю вашим и вашего бесценного рыцаря Ланцелота - Джозефа и моим благополучием: на людях будьте осторожнее!
Его уже не было, а я, всё стояла с медальоном в ладони. С медальоном, на котором на одной из створок каким-то чудесным образом оказался вместо Арабель портрет её отца. Невозможно! С силой я зажала и снова разжала кулак: красавица графиня и её дочь Арабель. Либо я схожу с ума, либо происходит нечто непонятное. Может ли страстное желание на время изменить видимое?!
И как получилось, что Альфред первый сказал о том, о чём говорить боялись я и Джозеф: боялись признаться в любви?! Незримые путы родственных связей сковывали нас тяжёлыми кандалами, и ложность этих пут добавляла муки. Из детства долетевшая лёгкость исчезла. Лёгкость – это когда не боишься потерять и вообще ничего не боишься: лёгкость безгрешна! Старший братец сказал: «Так даже лучше: свободнее». И снова - всю жизнь лгать?! Мало мне чужого имени?! Не утонет ли - не погрятнет ли во лжи любовь?! Джон прав: так всё время жить нельзя. Ах, если бы я оставалась дочкой лекаря бедной Эстой-Лоретт!
Вернувшийся Джозеф допытывался: откуда сзади на шее красная полоска?! Пришлось и ему солгать во имя спасения: задумавшись, сама так дёрнула, что врезалась в кожу и порвалась цепочка. Нельзя – ни в коем случае нельзя! - допустить дуэль между братьями. Как было сказать правду?! Джозеф от правды безудержно взъярился бы. А Альфред в определённой точке гнева и вовсе бешеный.
Любой возможный исход ссоры представлялся гибельным. Сохраняя разум, Альфред может выбить у младшего сводного брата шпагу или ранить намеренно легко: в этом случае милосердного победителя общество не осудит. Но младший, разве, этим удовлетвориться?! История покатится подобно как с графом кузеном маменьки Фредди до бездыханного тела. С другой стороны, Джозеф хвастался своими успехами в фехтовании: вдруг, и правда, ему передался дар отца?! Такое же бывает на свете?! Представим невероятное: Джозеф убивает Фредди… Ещё хуже! Почему хуже: разве, я не боюсь более всего потерять любимого человека?! Потому хуже, что я его всё равно потеряю! Кровь ляжет между нами: убивший в незримое наследство получит всю пролитую родом кровь. Одна ложь влечёт за собой другу – третью. До бесконечности...
17. БЕЗВЫХОДНОСТЬ И БОЛЕЗНЬ. Завещание повторно огласили. Всё как в первый раз: без проблем, как старший братец выражается. Только надеющихся родственников вполовину меньше: кто-то не дожил. Кто-то просто не приехал: первая наследница жива и, значит, не интересно. Тягостное чувство! Как возможно скорее наследница оставила город. Вчера я сидела в кабинете графа на том самом диване, откуда он подолгу глядел на портрет любимой и где тихо умер: любимая жена протянула ему Оттуда руку, и наконец-то снова вместе они ушли…
Как иногда красивы легенды! Не сумасшедшие ли верят в такое?! Увы! Сумасшедшее нередко притягательнее слишком пустой реальности. По крайней мере, я имею право думать, что этот кабинет – единственное по праву моё наследство: по сходству характеров и положения. Здесь граф красиво печалился, и я тоже печалюсь и думаю. Выхода пока не вижу, но здесь как-то легче. Единственное в замке место, где ушедшие живы без тени призрачности.
Приласкав уже пожелтелые листья в саду за окном, остывающее осеннее солнце высветило кабинет и меня на диване. Пылинки затанцевали – заискрились в солнечном луче. Джозеф вошёл совсем тихо, сел рядом на пол и молча положил голову мне на колени – уткнулся лицом в платье. И я долго гладила – перебирала его густые под умирающим солнечным лучом золотящиеся волосы. Такие красивые! Судьба напоследок улыбалась: счастье это когда можно вот так просто быть счастливым присутствием другого. Мать Джозефа глядела на нас с портрета ласково, а отец-граф сострадательно. Он знал, кто я такая, и не осуждал. Ах, если бы так сидеть вечность!
Порывисто подняв голову, Джозеф схватил и сжал мои руки, моляще заглянул в глаза:
– Как тебе идёт это платье! Ты такая красивая! Как моя мать… Знаешь, я всё обдумал. Фредди не так уж не прав: нам следует уехать в Италию. В Америку. В Австралию. На луну! Хоть в пустыню! Мир велик, и я непременно увезу тебя отсюда, Эста!
– Ты потеряешь положение в обществе, – про себя же подумалось: ссылка на правоту Фредди – плохое оправдание!
– Мне всё равно. Разве положение в обществе заменяет счастье?! Мы можем стать путешественниками. Можем купить яхту. Можем тихо жить там, где о нас ничего не знают.
– Но рано или поздно могут узнать! В любом случае придётся всё время понемногу всю жизнь лгать людям и самим себе.
– Невинная ложь. Да разве для самих себя мы не правы?!
– Джозеф, милый, мы уже один раз невинно солгали! Это плохая привычка. Стоит только начать, – дальше само собой потянется, – в этом отношении у меня был свежий жизненный опыт.
– Та, первая ложь была совсем другая: на деньгах замешана. Теперь мы только защищаемся: не крутим интригу, а спасаем любовь!
– Но средства старые. Не поблекла бы любовь под грязью!
– Глупости. Мы не такие! Ты поедешь со мной, правда?! Просто скажи «да» и – ради бога! – не думай так много! Мой отец сделал тебя настоящим грустным философом. Зачахнешь ещё как бедняжка Арабель! Но я не допущу: уедем, – и ты повеселеешь. Только перед отъездом нужно устроить дела: найти управляющего в дядино имение. И бумаги нужны: по закону брат и сестра мы или нет, – без бумаг выехать нельзя. Иначе подставим Фредди, и он вмешается. На всё не меньше месяца. Я это всё устрою: сразу вернусь и – немедленно в путь. Лучше сразу, чем ждать. Лишь бы вырваться отсюда! Потом можно и другие бумаги купить: деньги кое-что могут.
– Решить проблему методом Фредди?!
– Ну и что?! Только ему всё можно?! Мы же никого не убиваем! Когда иного пути нет, немного авантюры не помешает. Как ты можешь мне отказать, – как я могу жить без тебя?!
– Я тоже без тебя не смогу. А ты рядом со мной не соскучишься?!
– Никогда!!! Не соскучился же я за все годы нашей дружбы.
– Это было совсем другое – свободное!
– Будто кто-то заставлял меня влюбиться в тебя?!
«В определённом смысле мы были обречены влюбиться друг в друга, как двое на необитаемом острове!» – подумалось. Он же снова зарылся лицом в складки платья. У меня не хватило духу отказать ему. У меня вообще не было ни плана, ни решения. Я только понимала, – внутренний голос шептал, что вторая ложь может стать не меньшим Не-Тем, чем первая, оказавшаяся полезной только для её измыслившего Альфреда - фаворита кривой тёмной судьбы. Будущая «невинная» ложь наша может и не принести зла другим, но нарушив законы общества – оправдав любовь наглым обманом, мы начинаем скрытую войну с целым миром, а он – с нами. Войну до конца. Разве война – это счастье?!
Чтобы нам с Джозефом быть счастливыми, мнимая Арабель должна бы умереть, а Эста - Лорет воскреснуть! Но этого нельзя: ведь Альфред, в конце концов, меня не предал?! Могу ли обрекать его на смерть?! Кроме того, тюрьма – неподходящее место для счастья. А церковь? Лучше сразу умереть, чем признаваться в том, что мы с Фредди сотворили – как надругались над священным обрядом! Как, оказывается, мало нужно для того, чтобы сковать себя цепями: всего несколько неосторожных слов согласия с Фредди, и что вышло?!
– Бедная сестрица Арабель любила баллады, сказки и всё волшебное. Знаешь, Эста, я пытался сочинить сказку. Представь: одну прекрасную принцессу её злой родственник заключил далеко, далеко на краю света в заколдованном замке. Принцесса не могла убежать: оживающие портреты зорко стерегли её.
– А прекрасный принц вызволил принцессу из заключения?!
– Да. Он взял, да и сжёг старые - пугающие портреты. Прости! Из меня плохой сочинитель.
– Столь же правдива будет и сказка наоборот: один последний в роду прекрасный принц заблудился среди семейных портретов: уже не первый принц. Потому что у его несчастных братьев заколдованные портреты обманом отняли душу. Но влюблённая в принца простая девушка захотела спасти его…
Нацеленный на бурную деятельность во имя нашего будущего блага Джозеф устремился в город. Что даровало мне время поразмыслить. Я махала любимому «брату» с террасы, как некогда махали вслед Фредди две девочки: тревожное совпадение! Потом долго бродила по саду. Солнце быстро закатывалось. Сырая осенняя прохлада накрывала землю влажным холодом как мокрой простынёй. Надо было бы накинуть шаль или плащ, да не хотелось ни идти в дом, ни звать кого-то. Со второй половины августа ночи холодают; к закату струйки белёсого тумана курятся от сверху пригретой днём земли. Вот и теперь туманный саван окутывал деревья, скользящие по садовым дорожкам белёсые клоки его напоминали крадущиеся фигуры в белых саванах. Сад походил на кладбище с ожившими надгробными статуями. Как Арабель говорила: «Под луной бледные призраки танцуют между могил». – «Глупости. Ничего они не танцуют. Никаких призраков». Теперь в этом нет такой уверенности. Маленькая девочка Эста-Лорет была храбрая: я – выросшая – не слишком. Интересно, можно увидеть собственный из прошлого призрак?!
Продрогнув, я убежала в наполненный тревожными вечерними тенями дом. Тени не любят света и общества: выползают, когда человек вечером один. Сколько свечей ни зажигай, – где-нибудь в углу обязательно притаится не изгнанная зыбким не солнечным светом тень. Вот и сейчас в зеркале блики да тени: будто две девочки с разных сторон руки друг к другу тянут, а посередине старуха пасьянс раскладывает, – шлейф плательный чёрный из зеркала выползает, удлиняется, удлиняется… Привидится же такое!
Спалось той ночью плохо: чудились голоса, вздохи, шаги. Всё это потом врач объяснял вспыхнувшим от лихорадки бредом. Помню: утром болела голова, и душил жар. Успела распорядиться – не сообщать братьям. Помню: сама послала за врачом. После три дня забытья на краю жизни – шаг в иной мир. Бессильное тело источало жар, холодный, липкий камень в груди мешал дышать. В заколдованном замке видения заслоняю жизнь и живых. Тени оживают. Вот его сиятельство граф Рени-отец печально и ласково качает головой. Граф ласково сострадателен:
– Вы нашли мою записку, дитя, с перечёркнутыми именами. Такая печальная запутанная история! Это Гвенедел-Армелайна была упряма и жестока, а тихую Гвенду-Альбу сильнее любил отец. В своих понятиях он желал дочери счастья: не позволив надеяться на брак с бедным итальянцем, нашёл подходящего жениха. Гвенда - Альба плакала, а Армелайна ей завидовала. И предложила влюблённым бежать с её помощью при одном условии: она становится Альбой, а Армелайна исчезает. Отцу Армелайна призналась в якобы тоже страсти к молодому итальянцу: может, ей нелюбимой дочери, позволят венчаться по любви?! Она согласна всё бренное отдать сестре! Отец страшно разгневался, – пригрозил девицу запереть в монастырь, а итальянца убить. Армелайне того и надо было. Побег и обмен именами состоялись. Портрет молодой девушки в белом художник-итальянец начинал рисовать с настоящей Альбы. Потом другой, не слишком искусный местный мастер дорисовывал с Альбы подменённой.
– И никто не заметил подмены?
– Дочери были близнецы. Отец подслеповат. А слуги... Шептали, что Армелайна тоже желала итальянца: навязывалась. И из мести за свою неразделённую любовь хотела вместо побега спихнуть родную сестру в озеро. Но явившийся ранее назначенного срока влюблённый художник отбросил от бедняжки-сестры Армелайну. Она упала в озеро, но выплыла. И потом рассказывала, как пыталась спасти тонувшую сестру.
– И отец ей отдал всё?!
– Да. После неожиданной ранней смерти мужа потерявшая имя Альба просила помощи, но мнимая Альба-Армелайна сестру выгнала.
– Зачем же старая Армелайна спрятала ожерелье?!
– Совесть мучила. Не раскаялась – хотела забыть.
– А как же я, господин граф: кто я? Погодите - не уходите!..
– Тсс! Я должен поговорить с портретом! – С наполнившим комнату резким запахом камфары граф растаял в воздухе. Сквозь клочки тумана проступило лицо врача с ножичком в руках: мне пускали кровь. Звуки долетали болезненными отрывистыми толчками:
– Она всё разговаривала с графом, доктор.
– Кто это?
– Её отец, как можно понять. Мы служим здесь не так давно.
– Образы родственников при лихорадке – типичный бред. Не стоит обращать особого внимания.
От вмешательства врача стало легче: лежащий на груди надгробный камень истончился до маленького камешка. И Арабель лет семи, – какой она была при первой встрече, – невесомо усевшись на кровать, положила мне на лоб влажное облачное полотенце. Арабель была прозрачная: свет красиво проницал бесплотное туманное тельце. Но личико оставалось неясно, – будто по рисунку провели мокрой тряпкой. Только глаза по-прежнему темно сверкали:
– О Арабель! Ты же умерла?!
– Подумаешь! Ты, разве, мне не рада?!
– Что ты! Ты обиделась на меня и на Альфреда?
– Вовсе нет. На тебя – нет. Ведь я сама по себе умерла: никто не убивал. Фредди прав: к чему мне теперь деньги? Это смешно. Но Фредди испортил мой портрет. За это на него я очень-очень обижена!
– Души умерших должны уходить на небо!
– Ну, не знаю?! Мне и здесь хорошо. В этом доме много кто ещё живёт, только не нашего рода живые их не видят. Когда ты здесь, мне совсем не скучно.
– Значит, вы – и не живые и не мёртвые?
– Вроде того Ну и что?! Тело умерло. Что-то осталось. Теперь мне хорошо: теперь-то я не болею. И я всегда с тобой. Ты – нашей крови. Папа сказал, что никто не утонул в озере, и что ты – пра-пра-правнучка сбежавшей Гвенды-Альбы. Она сама так папе сказала. Зачем же ты хочешь умереть, Эста? Ты живёшь за двоих: разве, не помнишь?! Если ты умрёшь, я останусь в темноте. Мне так будет скучно!.. Хочешь, я в следующий приезд напугаю Фредди, и он от тебя насовсем отстанет?
– Он увидит тебя, как я сейчас?
– Откуда мне знать, что он увидит?! Может быть меня, а может быть прабабку с картами. Или того волка с красными глазами, которого ты боялась в детстве. Или папа выбьет у него шпагу: папы-то он точно испугается! Каждый видит своё, – что заслужил. Мне главное, чтоб ты жила за двоих себе в удовольствие. А хочешь в подарок то, с портрета, ожерелье?! Теперь я знаю, где оно: у прабабки в зеркале выспросила. Ведь мы все из него выходим, – как поцелуй ночного тумана губы заледенили висок, – Слушай…
– Нет-нет! Я не хочу ожерелье!
– Глупости! Оно очень красивое. Найти легко: просто пойди в галерею с портретами…
Я не хотела слушать, но слышала. Каждое, бредом рождённое слово, болезненно выжигалось в памяти: всё кроме расплывшихся в воздухе последних слов, потому что сиделка спугнула зыбкую призрачную Арабель. Недосказанное мучило в бреду, после мучило и наяву. Избавление одно – проверить. Если ожерелья нет: я только бредила. И всё ещё не так плохо. А когда есть... вот тогда и подумаю, что делать! Надо - очень надо быстро поправиться, пока не узнал Джозеф.Это моё дело: не хочу никого впутывать! Через пять дней, шатаясь от слабости, я первый раз встала с постели. Через неделю отпустили сиделку.
Завоевав право на одиночество в своей комнате, я им воспользовалась для нарушения докторских предписаний: отправилась в старую башню по коридору-галерее, где своей таинственной жизнью жили так пугавшие меня в детстве портреты. И теперь от одинокого мимо жутковатых портретов - как сквозь толпу на эшафот! - шествования противно холодели руки. Бледные лица рода Рени в торчащих колёсами плоёных и стоячих как забор воротниках, в буклях и с локонами, с мечами и шпагами надменно взирали со стен. Я изменилась, а портреты нет: только стали ещё чуть тусклее и пыльнее. Вот за очередным поворотом и прабабка с красной розой в седых волосах, в пышном, обшитом сверкающими камнями платье с рукавами – тёмными облаками. Тяжёлые плательный складки и с ними сама старуха чуть не выскакивают из рамок.
Прабабушка–гадалка! Главный источник плохих примет рода Рени! Злой рок! Подсиненные веки придавали старухе на портрете вид хищно притаившейся в ожидании жертвы. Что как, и правда, она забирает силы жизни у своих потомков?!
Как в детстве сердце моё забилось в лихорадке испуга. Прав Джозеф: надо было велеть сжечь! Всё она: всё из-за неё! Охваченная внезапной яростью, я изо всех силой ударил портрет кулаками как раз в скрытый под пышными юбками живот, неожиданно пребольно уткнувшись костяшками пальцев в камень стены.
С противным треском ветхий холст лопнул по залатанным швам от альфредова ножичка. Нижняя часть картины повисла клоками. Отчего верхнюю часть перекосило: утрачивая пронзительную живость, покорёжившееся лицо чёрной дамы успело до ужаса живо злорадно ухмыльнуться. Ожерелье не нашлось. И слава богу! Какая же ты глупая, Эста-Лорет, – принимать бред за явь! А если я – Арабель, тогда, выходит, это и не совсем бред?!
От помноженной на испуг болезненной слабости кружилась голова. Отшатываясь от изуродованного портрета старой чёрной дамы, я в бессилии прислонилась спиной вроде к стене: оказалось, - прямо к портрету дамы молодой в белом. Сухой, заставивший в ужасе отшатнуться, треск чуть не остановил мне сердце! Сколько, зажмурившись, сидела на полу перед портретом, прежде чем заставить себя взглянуть?! Не толпились вокруг ожившие предки рода Рени: пуста была башня. Только у белой дамы от моего нажима часть толстого нижнего основания рамы отскочила, открыв продолговатую, выдолбленную в дереве нишу и в ней нечто продолговатое завёрнутое в кусок тёмной парчи. Ах! я заранее знала, что там! Маленький Фредди изрезал ножичком не ту картину!
Прабабка замкнула ожерелье в свой молодой портрет: дверь в прошлом содеянное хотела захлопнуть. Брать опасный свёрток страшно, но пришлось взять: так оставить уже нельзя! И в такт лихорадке мыслей то ли шёпот прошелестел?.. То ли дождь прошуршал по стене: «Ожерелье дарует силы!» С текущими по спине струйками пота, со свёртком в немеющих руках я поскорей убралась из заколдованной галереи. И как много лет назад портреты явственно усмехались вслед.
18. СУЩЕСТВУЮТ ЛИ ПРИЗРАКИ? Ветхая обёрточная ткань расползлась под руками. Под тканью – кожаный футляр; в футляре – тот противный перстень с прабабкиного мизинца (его сразу засунула подальше в шкатулку!) и дивной красоты ожерелье – витое серебряное кружево из цветов, звёзд и птиц. Серебро со временем тускнеет, чернеет и требует чистки. Это же и через многие годы сияло первозданным серебром: видно, венецианские мастера знали особый секрет! Изумруды не огранённые, а плоско отполированные – наподобие зеркалец. Редкая, зачаровывающая работа! Руки сами потянулись, – против воли замочек защёлкнулся на шее. Я покрасовалась перед зеркалом: невесомая прелестная вещица! Не смею носить тебя открыто: полежи пока под подушкой, а там видно будет. Но странно: с момента примерки ожерелье – казалось, – всегда было на мне, и странные приходили -порабощали сны.
Не сражение - резня на тесных улицах. Крики ужаса. Окровавленная сталь. Горящий дом, и чьи-то руки, срывающие ожерелье с умирающей женщины. Летящее вслед проклятие... Море. Корабль. «Сколько стоит эта вещица?» Блеск кинжала. Со стоном тело падает за борт… Сон обрывался, будто откидывали на живого надвинутую крышку гроба. Но встать - выбраться из гроба совсем не хватает сил. В холодном поту жадно пью воду и роняю бокал. Осколки стекла у постели. Свеча догорает и чадит. Слабый утренний свет сочится в окно между полотнами занавеса. Снова клонит в сон, но заснуть страшно!
Днём немногим легче. Со стороны судить: всё как обычно. Но будто спишь на ходу. Видишь другим невидимое: вот в саду в белом платье девушка целуется со смуглым, горбоносым, красивым мужчиной. И после в мокром платье, с мокрыми растрёпанными волосами, как лунатик неверными шагами скользит по саду та же и не та девушка с нехорошей торжествующей улыбкой на губах. Тянет руку за ожерельем к моей шее, – вот-вот и задушит… Не дотянувшись, в последний момент исчезает. Армелайна - мнимая Альба! Я не хочу быть твоего рода: не желаю быть как ты!
Наяву – пусто в саду. Зато в сонном зазеркалье – в церкви под венцом, не в мокром - в роскошном белом наряде невеста с дивным ожерельем на шее. Горят свечи, и сверкают зеркала изумрудов. О чём думает невеста: о титуле? О том что род Рени отныне соединяется с родом Рилле–Монте?.. О чём мыслит жених: о приданом?! Что освящает священный обряд?! Как во встряхнутом калейдоскопе картинка меняется: и вот уже бывшая молодая, но уже старая держит ожерелье и горестно стонет. Запирает ожерелье в футляр, заворачивает в шёлк, заключает в картинную раму…
И помогло ей?! Вот она же – старуха в зазеркалье раскладывает карты. И перед зеркалом похожий на Джозефа молодой граф-отец звонко бьёт по щеке красивую женщину: «Шлюха!» – «А вы – слизняк!». Вторая пощёчина: «Я заколол, а убийца – вы». И снова встряхивается калейдоскоп: женщина другая, пожилая, чертами напоминающая прабабку, гневно кричит на графа: «Вы – позор семьи!» – «Я – позор?! До сих пор ничего, кроме позора, не было в нашей семье! Картёжники – воры – заговорщики – убийцы! И Вы… Вы, которая отравила… смеете меня порицать!» Теперь понимаю: причины отдать Джозефа дяде-кузену – убрать его из этого дома – были веские!
Но самое главное: Арабель – её призрак или как это называется теперь неотступно со мной. Она сидит у камина, когда я пытаюсь читать; на прогулке прыгает по дорожкам сада; дремлет в кресле рядом, когда я сплю. Слуги ничего такого не видят. Недавно горничная вечером положила моё платье как раз на кресло с Арабель. Испугавшись, я невольно вскрикнула:
– Осторожнее, Мери!
– Не волнуйтесь, графиня! Сейчас я уберу ваше чудное платье в гардероб.
Бесплотная туманная девочка в кресле осталась безучастна: платье провалилось сквозь неё. Бесплотная Арабель меня поучает:
– Не разговаривай с ними – с остальными как я. Пока ты с ними не разговариваешь, они тебя не видят. Разговаривай только со мной! Вслух не надо: просто думай!
Арабель, призрачная, ревнива, – мешает мне поговорить даже с призрачным графом: «Он теперь не один: он с моей мамой. Ему хорошо: они так заняты друг другом! И нам вдвоем хорошо!». Если меня спросили бы: дружить с призраком – как это?! Как с человеком? Отвечу: нет. Призрак – это вроде… вроде бесплотной механической куклы, способной ряд заученных движений – поз - слов применять к новым обстоятельствам. Ничего, кроме уже бывшего. Поэтому и живут призраки в местах знакомых: среди впитавших их прошлые отражения вещей. Соседствовать с призраком утомительно: такая призрачная серенькая пустота в душе!
Я заметила: когда на мне нет ожерелья, призрачное население замка бледнеет, хотя и не исчезает совсем. В новолуние совсем никого не видно: зеркало мирно пустует. С возрастанием луны тени проявляются – обретают силу. Когда на мне изумрудное ожерелье, Арабель может забраться со мной в карету и пребывать в ней почти до самого монастыря. Без него – только до ворот. Сама по себе она никогда не выходит за замковые садовые ворота. В любом случае на середине пути маленький призрак начинает капризничать, ныть, чтобы я велела вернуться; истончаться и тает.
Только в монастыре и на кладбище я могу быть одна. Люди-то думают: призраки на кладбище. А призраки толпятся за живыми! Не за каждым: я не вижу папу, хотя и очень хочу. Арабель подтвердила: «Нет, его здесь нет». О, я понимаю: папа ничего из этого мира не присвоил. Всю жизнь работал – помогал людям, и после налегке ушёл: над ним призраки не властны! А над Альфредом почему не властны? «Пока не властны!» – загадочно откликнулась моя призрачная подруга или отражение в мире ином?!
Что мне делать: избавиться от ожерелья? «Разве оно тебе нравится? Такое красивое. Я старалась – хотела сделать тебе и самой себе подарок. И его нельзя так просто выбросить, – даже не думай! Есть только один способ…» – «Какой?» – «Не скажу. Ты глупая! Ведь с ожерельем долго-долго проживёшь! А потом придёшь ко мне: вместе не будет скучно!».
Зачем мне такая жизнь?! Быть живым призраком? – благодарю покорно! Надо что-то делать, пока я ещё не совсем сошла с ума. Рано или поздно я начну говорить с Ними вслух, и меня сочтут сумасшедшей. Недавно, заметив, что госпожа никогда не сидит в кресле около кровати (там же Арабель!), служанка предложила его передвинуть. Можно было объяснить, что я не желаю ничего в доме менять, но я вспылила: «Оставь! Не тронь!». Не призрачная Арабель повторяет меня, а я начинаю вести себя как она, – вот в чём беда!
Главное, – скоро вернётся Джозеф , и всё эти тени получит вместе со мною?! Когда бы мнимая графиня Рени – Селеста - Розабелла умерла, а дочь бедного лекаря Эста-Лорет воскресла! Но почему же молодая графиня не может умереть?! Раз ничего другого не остаётся...
– Мэри! Вели заложить карету.
– Графиня! Доктор не велел вам выезжать в такую холодную погоду.
– Нуждаясь в духовном утешении, я еду в монастырь к обедне. И уложите в карету большие серебряные блюда и кубки. Я пожертвую их монастырю. Дурные сны мучили меня. – Изумруды остались в комнате.
Старый, ссохшийся отец Иоанн сам уже не служит – почти не встаёт с кресел.
– Бог да благословит вас, дитя моё! Ваш отец, бес сомнения радуется, взирая на благочестивую дочь с небес, – куда бы девалось его ко мне расположение, знай он, кто я на самом деле? Какими словами тогда заклеймили бы меня?!
Оставив мысли при себе (все мы от чего-то зависим!), почтительно касаюсь губами сморщенной старческой руки.
– Родной отец уже покинул меня на этой земле. Не откажите нуждающейся в совете, отец мой духовный!
– Что такое, дитя моё?!
– Хочу спросить вас, отец мой, – смерть без покаяния и надлежащего обряда всегда влечёт дурные последствия?
– Конечно, так отошедшему трудно войти в рай. Но если родственники будут молиться...
– И неуспокоенные души могут являться живым, взывая о помощи?
– Это сложный вопрос, графиня. – Гмм… зависит от обстоятельств. Мир бесплотных духов существует, – церковь не отрицает этого. Но сиё – не призраки умерших, хотя и могут принимать их облик. Подобное, иногда являемое людям грешным, следует отнести к разряду искушений тёмных сил… (Фредди с копытом и хвостом представился мне в этот момент!) Странная тема! Почему вы спрашиваете?
– У моего отца много таких книг – о существах иного мира. Вы знаете.
– Я никогда не поощрял этого увлечения графа. Упокой Господи его душу! Не следует вам такие книги читать, – старик озадаченно пожевал губами.
– Поэтому-то я пришла к вам. Так значит, призраков умерших не существует? Ведь в них верят простые люди (и многие простые монахи!).
– Исходя из основных богословских трактатов... В Послание к Евреям указано, что «Человеку суждено только однажды умереть, а затем в наречённый срок – Суд»: небо для верующего и ад – для неверующего язычника либо грешника, – как свидетельствует Матфей. Однако, некоторые отцы церкви делают допущение, что называемое призраком умершего – есть некая тёмная вроде тени оставленная душою взвесь, временно остающаяся в этом мире, ибо её удерживают привязанности и прошлые нечистые дела.
– Существуют ли предрасположенность – видеть призраков?
– Пути господни неисповедимы. У нас был один монах, которому казалось... Но я не уверен. Заметьте, призраков чаще видят: дети, старухи и особы неуравновешенные – больные проще сказать. Всем им по неразумию и немощи нет полной веры.
– Что же делать несчастному, всё-таки увидевшему призрак?
Ах, если бы я могла чистосердечно покаяться, оставшись на свободе и не увлекая за собой двоих! Тогда, не пожертвовать ли ожерелье церкви?! Как на найденное в отошедшем мне замке имущество, Альфред не и имеет на него права. Шестое чувство подсказывало: нельзя. Вещь такая дорогая, что дело получит огласку. Как могут подарок употребить? Возложат на статую Богородицы. Пойдут пересуды. Нет - нет, ожерелье должно навсегда исчезнуть! От отца Иоанна на тему призраков я ничего нового не узнала и больше ничего не узнаю: бедный старик и так взволнован и напуган. Если и правда быть взысканным Богом, значит оградить себя от всего непознанного: он взыскан, а я давно уже перешла черту. Назад пути нет. Путь вперёд не ясен. Миры вложены друг друга как матрёшки» – папа говорил графу. Придётся во всём разбираться самой.
Разве ожидала я от этого отгороженного от мира человека ясных советов?! Цель моего визита совсем иная: он один из немногих, помнящих меня маленькой девочкой – дочерью монастырского пекаря и лекаря. Ах, если бы дотянуться рукой до его памяти – забрать себе прошлый образ! Но кажется, разговор с отцом Иоанном всё равно мне полезен. Так тихо, так покойно в его келье: здесь можно рассуждать о призраках, не веря в них. Бок о бок проведённые с циником Фредди годы не прошли даром: во что я могу верить, кроме призраков? Я посещаю монастырь и храм, и мне здесь всё нравится, святости же не чувствую. Вот в чём дело! И я подошла к старой теме с другой стороны.
- Конечно, в нашем родовом замке нет ничего такого необычного Но мне уже несколько раз снился один дальний родственник по матери. Такой печальный! (И опять я лгу!) Он пропал лет пять тому назад: умер или жив – не известно. В Италии была чума, и ради пресечения заразы тела жгли без опознания. Допустимо ли отпеть пропавшего без прямого свидетельства о его смерти?
– Вот в чём дело?! Не волнуйтесь, графиня! От этого ещё далеко до призраков. Сны чаще лгут, но иногда доносят до нас отзвуки истины. Он был благочестив?
– О, нет. Побочный и беспутный. Все его избегали. Боюсь, никто кроме меня не позаботится о его душе. Однако, быть отпетым заживо?! Это очень страшно?
– Ну-у, это маловероятно. Бог всё видит и не допустит!(Значит, Альфред перехитрил даже всевышнего!) Думаю, вы можете заказывать за него заупокойные службы, графиня. Когда же ваш беспутный родственник жив, – тогда ему зачтётся на будущее, либо он будет вразумлён Свыше. А вам за благочестие греха не будет.
– Благодарю вас, отец мой! Вы сняли с моей души тяжкий груз сомнения. – Мой старый приятель – озорной бесёнок опять тянул меня за язык. – Ещё вопрос: деликатный, семейный. Мне очень хотелось бы знать ваше мнение! Что вы думаете о моём старшем сводном брате Рени-Августе-Альфреде? – смущение явственно отразилось на лице вопрошаемого, но честность пересилила!
- Ммм... правде говоря, ваш старший брат молодой граф несколько дерзок. Сомневаюсь, чтобы помыслы его всегда были направлены на благочестивые дела. Молитесь за него.(Молиться за Фредди не чёрту, - дело бесполезное!) И Бог, да благословит вас, графиня. – Отец Иоанн перевёл разговор на безопасную тему. – Я слышал, вы были больны?! День нынче холодный и ветреный. Смотрите, чтобы снова не продуло!
– Я буду осторожна: только прочитаю молитву возле места последнего успокоения моего отца. Благодарю вас! Я отняла у вас столько времени! Благословите меня на прощание, отец мой!
– До свидания, милая графиня, – он благословил меня дрожащею рукою. – Может быть, мы видимся в последний раз. Чувствую, Отец Наш Небесный скоро избавит меня от земных тягот.
_______________________
18. СУЩЕСТВУЮТ ЛИ ПРИЗРАКИ? Мельница Джонова отца как раз по дороге к монастырю. Когда он замечает едущую в монастырь карету, всегда приходит сюда, к моей мнимой могиле. А я уж еду так медленно, чтобы он заметил. Да вот и рыжие вихры из-за угла родового склепа рода Рени!как раз по дороге к монастырю. Когда он замечает едущую в монастырь карету, всегда приходит сюда, к моей мнимой могиле. А я уж еду так медленно, чтобы он заметил. Да вот и рыжие вихры из-за угла родового склепа рода Рени!
– Рад видеть тебя здоровой, Эсти! Что за жизнь, когда с другом нельзя просто видеться?!
– Тсс! Не высовывайся из-за угла. Будто я одна тут. Мне нужна помощь, Джон. Очень серьёзная помощь!
– Когда я отказывался?! Может, старшего братца наконец-то как следует?! Он думает, – шпажонка всё решает?! Или младшего вздуть? Хотя его ты любишь. – Джон печально и шумно вздохнул.
– Прости, Рыжик!
– Я понимаю! Сердцу не прикажешь. Да и что из нашей любви могло бы выйти?! Ну, что для тебя сделать?
– Мне нужен законовед. Стряпчий. Тот, кто составляет завещания, свидетельства. Всё такое.
– Так это лучше в городе. У нас в селе нет.
– Слишком долго и опасно.
– У тебя же братья?!
– Братья ничего не должны знать.
– Вона что! не поладили?!
– Нужен продажный законовед: чтоб за хорошую цен умел молчать как могила.
– Господи, боже мой! Вот так желание! Зачем?
– Потом объясню. Одному тебе всё объясню.
– Что же… В верстах в шести отсюда, в N* есть один такой. Господин Арно. Говорят, было тёмное дело, – пришлось убраться из столицы. За деньги всё сделает.
– Может, клевещут на него: не любят законников?
– Не! не врут. Папаша мой с ним имел мелкие делишки насчёт налогов. Да и другие тоже. Болтать ему не с руки, – кому охота на виселицу?! Ты ему в случае чего напомнишь, чтоб не ерепенился... Лучше я тебе шёпотом на ухо... Только, знаешь, в N*, вроде, оспа. В детский приют подкинули больного ребенка.
– Отлично! Подходит.
– Как это? Оспа – «отлично»?! Ты хочешь заболеть, чтобы изуродовать лицо? Так от оспы и помереть – раз плюнуть!
– Нет-нет! Я совсем не хочу в самом деле болеть оспой. Можешь сегодня вечером или завтра утром поскакать в N* и предупредить этого Арно, чтобы ждал? Если он найдёт подобного себе врача ещё лучше. Я буду к вам – постараюсь быть послезавтра утром. Не побоишься?
– Ну, чёрт не выдаст – свинья не съест. Не нужно было тебе соваться в замок, – я всегда говорил!
– И достань мне простое платье, если можешь.
– Чёрт возьми! Понял! А иначе нельзя?
– Никак не выходит, Джон. И ты был прав, – насчёт привидений.
– Лучше одёжу вроде гувернанткиной. Манеры у тебя теперь не те: не похожа ты на простую в любом платье. Ну, я в N* найду – куплю.
– Опять ты прав, Джон. Всегда прав!
– Эх! Правоту вместо масла на хлеб не намажешь, как папаша выражается. От правоты хлеб солон слезами. Моя правда – житейская. Твоя – иная. Кабы, вот, совместить… Да мы теперь друг другу не пара: понимаю. Титул ни при чём: не могли бы мы вместе жить.
– Ты очень умный, Рыжик! Даже мудрый!
– Как папаша говорит: от природы, да?! Чего уж тут! По рукам! У меня в жизни хоть будет одна настоящая тайна. Тоже на дороге не валяется!
– Тогда слушай ещё...
19. ОЗЕРО – ЗЕРКАЛО НЕБЕС. Весь вечер старалась не думать о принятом решении. Но призраки чувствительны как кошки. Весь вечер призрачная Арабель была капризна и подозрительна: её никто не любит, бросают одну. По утрам же призраки слабы. Поэтому я пораньше вышла в сад, незаметно проскользнув в заднюю, выходящую на дорогу к лесному озеру калитку. Утро выдалось пасмурное, и день не обещал распогодиться. Печальные облака над соснами бессильно тянулись по небу как клейкий овсяный кисель. Или как расползшиеся серыми шерстяными клочьями остатки тёплого платка на плечах прицерковной нищенки Джин.
Слабенькие, смертельно больные лучики испуганного осеним ветром солнца с трудом продиралось сквозь жидкие облачные дыры. Тогда стволы сосен вокруг тускловато вспыхивали как залежалые восковые свечи. Но солнце тонуло в мутном небесном киселе. Так и не успев разгореться, мрачнели – гасли сосны. Как страшная нищенка Джин, они тянули ко мне корявые руки-ветви. Брр… Мурашки по спине. Туман от слёз в глазах. Папа говорил: я – печальная фантазёрка. Джин когда-то тянула за подаянием изувеченную огнём руку, презирая ей подающих - сытых, благополучных. Джин давно уже умерла, – а в памяти она живая. Память – не иной ли это мир, о котором говорил графу папа?! Ушедшие в памяти как живые делают, что хотят, не спрашивая нас. Ушедших нельзя забыть – как себя схоронить. Опыт показывает: нельзя им и позволить себя поглотить.
Нестёртое временем смутное воспоминание далёкого детства: сижу я на влажной траве совсем одна под какими-то злыми и недобро звенящими деревьями. Солнце поманило и обмануло: дальше в лес идти страшно. Назад – дороги тоже не знаю. Холодно. Слёзы уже все вытекли. Как я сюда попала?.. Кто-то привёл и бросил?.. Не помню. Вот, лягу – прижмусь к земле и стану деревом. И тут приходит папа – в первый раз приходит. Уносит и согревает. Так хорошо! Папа отчего то велит забыть всё эти вредные глупости. Не было никаких злых деревьев: «Ты просто болела, Эста - Лорет! И от жара многое забыла: от лихорадочного жара люди даже имя своё могут забыть. Надо помнить хорошее, чтобы жить». Как мне нужен твой совет папа, чтобы в третий раз начать жить заново! Жизнь идёт кругами: снова я на старом месте, а тебя рядом нет, папа! Это так печально!
Толстые, из земли повылезшие корни извилисто перечёркивали некогда широкую, зарастающую год от года дорожку. Кое-где из хвои торчали остатки разломанных корнями каменных плит. Они такие сильные, такие упорные – эти сосны! Надо учиться. Мимо сосен по этой дорожке в первый раз путешествовали к озеру – живая Арабель, я и парень - слуга. Картинка из прошлого слепит яркостью!
Тёплым днём нагретая земля сквозь слой прелых игл дышала таким крепким хвойным духом, что хотелось лечь и бездумно пить его как целебный напиток. Выскочив из тележки, я обняла сосну: тёплый золотистый, ствол нежно подрагивал: сила жизни - тяга к небу заструилась по моим рукам тоже. Где-то очень высоко протыкала голубизну неба сосновая крона. Так бы стоять, стоять, - и больше ничего не надо!
– Ваше сиятельство! Вы отстанете!.. Ой, я запутался! Вы здорово одинаковые. Кто из вас «ваше сиятельство»? – скажите бедному парню! – взмолился недавно ещё взятый из деревни слуга.
– Называй так обеих! – веселилась в тележке Арабель, – Эсти, набери мне сосенных чешуек, они такие занятные: похожи на облака.
– Осторожно, не прижимай их к себе, – платье смолою испачкаешь!
– Это не принципи-а-льно: просто сошьют новое...
Прости меня, в прошлом настоящая Арабель! Ради памяти твоей и твоего доброго отца и ради Джозефа я собираюсь уничтожить славу рода Рени. Когда я безумна, то только безумная и пойдёт одна к озеру в такую погоду! В этом мире есть фантазёры и безумные, зачем-то и они нужны? Не хуже же они убийц и грабителей? «Людской придуманный бог всё стерпит!» – смеётся циник Фредди. А совесть – не всё! Мне даже кажется: Бог и есть – Совесть. Когда я не бессовестная, то и Бог и от меня не отступится. Жаль, что об этом нельзя говорить с отцом Иоанном. Он добрый, но где-то в своём храме и богословских трудах затерявшийся среди своих призраков не хуже меня в замке, полном призраков печального прошлого рода Рени.
« – Не наклоняйся! У тебя, в самом деле, закружится голова! - совет за мной взбиравшейся на скалу запыхавшейся Арабель был бы кстати и сегодня. – Фу, как круто. Видишь: внизу вода рябит? Там, на дне, холодные ключи на дне: упадёшь – заледенит ноги, вниз и утянет. Ни за что не пошла бы сюда одна!
– Здесь так здорово! Мне хочется петь!
– Здесь прабабушкина сестра утонула.
– Она упала и не умела плавать?
– Она нарочно бросилась с этой самой скалы насмерть. От несчастной любви».
Как выяснилось, прабабушкина сестра не утонула, - всё это выдумка. От чего озеро не кажется менее зловещим. Сегодня, на этом краю света мне совсем не хочется петь. Я запыхалась. Слаба после болезни. Устала и дрожу от страха. Моя любовь не несчастна, но вполне может продолжиться несчастливо. Под напором ветра шум и скрип сосен подчёркивает зловещее безмолвие. Являющиеся на воде непонятные узоры не сулят ничего хорошего. Хочется убежать и забиться в кресло около камина: что же, что там призрачная девочка, – она мне, разве, слишком мешает?! Нет, в сторону малодушие! Иначе, – зачем было сюда идти?! Ожерелье холодеет на шее, странно тяжелеет и душит: живое и читает тайные мысли! Замочек не хочет раскрываться. Пока я отчаянно боролась с овеществлённым в серебре и изумрудах не принёсшим никому счастья величием рода Рени, ветер со злым бешенством дул в лицо, забирался за пазуху, леденил пальцы.
И вот, наконец, я держу его на вытянутых руках над подскальной гибельной бездной. Из последних сил проскользнувший в дырку между туч лучик зажёг изумруды невиданно прекрасным летним огнём. Так жалко – так жалко!.. «Эста! что ты делаешь, – не смей!» Не смею – не смогу… Безумная: надень обратно: защёлкни замок!.. Крутящийся над скалой ветер с невиданной толкает в спину – в водяную бездну: тошнотворно серая вода приближается, приближается… И вот каким-то чудом сижу на скале уже без ожерелья: канули дивные изумруды в гибельную бездну. Расходятся под скалой круги. Вылетают мелкие пузырики. Как я только не умерла от страха! Вот и всё?! Нет, не всё! Бедная Арабель любила страшные баллады с плохим концом – жизнь перечёркивала страшными историями:
Есть озеро перед скалой огромной,
На той скале давно стоял
Высокий замок и громадой тёмной
Прибрежны воды омрачал.
И каждый раз — в то время, как могилой
Кто в замке угрожаем был, —
Пророчески, гармонией унылой
Из бездны голос исходил.
Вдруг бездна та унылый и глубокий
И тихий голос издала...
______________________
Я этот леденящий сердце вой - голос бездны слышала – клянусь! Пробежала от скалы к центру - озерному глазу рябь. Озёрный глаз вспыхнул разноцветными кругами: красный – жёлтый – зелёный – фиолетовый. Столп света слепящего ударил из глаза. И к этой сливающейся с далёким небом колонне - к озерному глазу потянулись какие-то отделившиеся от серых камней – просочившиеся между сосен туманные силуэты: с каждым кругом – цветом истончаясь, тянулись – втягивались в глаз и пропадали с неясным бормотаньем. Будто стремясь пронзить небо в тучах, озерный глаз в последний раз яростно вспыхнул, и «мертвых вод поверхность недвижима стала – спокойнее стекла». Как в балладе про несчастную ни в чём не виноватую, за родовое проклятиепострадавшую Донику: «А мрачный бес, в нее вселенный адом, Ужасно взвыл и улетел…».
______________________
Не помню, как сошла со скалы. Не помню дороги назад. Помню, уже перед камином пью горячее красное вино, и служанки растирают мне ноги. В кресле рядом больше нет призрачной Арабель. (Прости меня, дорогая! Но призрак – это не ты настоящая! В памяти ты останешься живой!) В доме заглохли бормотание и шорохи. Никого – ничего потустороннего?! Покой. Прошлась по картинной галерее: просто старые пыльные портреты – недвижные тени прошлого. Одно из стёклышек в свинцовом переплёте башенного наборного окна вылетело. Нечаянно изорванный мною портрет прабабушки совсем под напором холодного ветра где-то вздулся буграми, а где-то запал назад. С густо подмалёванного по залатанным швам низа портрета как штукатурка кусочками осыпалась на пол краска. Теперь ожерелья стало почти не видно: так изломанные, с намёком на серебро тусклые линии.
На втором портрете молодой прабабушки в белом покрывале источенный жучками низ рамы с бывшим тайником совсем рассыпался на щепки и труху. Поддувавший под теперь не закреплённый снизу холст ветер, казалось, шевелил белым покрывалом. Но было не страшно: просто ветхая картина. На этом портрете ожерелья тоже не было видно из-за скособоченности, а неприятно кровавая роза в руках дамы стала похоже на бурый грязный клок ткани.
Вот я в старом рыцарском на моей памяти обеденном зале перед тем самым страшным, но ныне ничего не существующего не являющим зеркалом. В посеребрённом с обратной стороны стекле отражённая девушка в зелёном платье – мой любимый цвет! – не красавица, и не урод. Только не к лицу слишком бледная от недавней болезни и переживаний. В углах зеркала не едет никакая карета. Зеркальные углы пошли белёсой мутью с мелкими тёмненькими крапинами, и такое же мутное пятно в центре.
– Ах, госпожа! Мы не виноваты! Это, верно, случилось от схваченной жаром сырости. До вашего приезда в замке не жили и не топили. Всё отсырело. А вы велели постоянно пожарче топить и хорошенько проветривать. В городе ведь можно найти для этой рамы новое стекло?
– В городе?! О, нет! Только в Италии! Не беспокойся. Пусть так и останется треснутым.
– А ещё, моя госпожа, эти кривляющиеся рожи над парадными дверями: у одной из них отвалился язык. Другая и совсем почти обвалилась. Прикажете вызвать мастера для починки?
– Позови лучше деревенского каменщика, Мери. Пусть он всё – все эти злые химеры прошлого – стешет до ровной стены.
– Ваша правда, госпожа. Вот уж противные рожи! Я их всегда боялась.
В кабинете графа его молодой портрет взирает на портрет супруги с любовью и удовлетворением освобождения будто от кошмара. Ещё бы! Кому приятно быть призраком?! А что делать с портретом графа с дочерью, где черты бедненькой Арабель бессовестный Фредди перемалевал на мои черты?! Знаю, кого этот портрет может хоть немного утешить! Возьму его с собой в N*, будто подправить и подарю. Вообще, в этом стараниями покойного графа с уютом обставленном замке теперь можно даже жить, когда бы не наша с Альфредом ложь. милый Джозеф! Посмотрим, кого ты любишь: славу рода Рени или просто человека?! Каждый из нас отвечает за свой выбор сам. Прости! Судьба диктует этот опыт. Джон-Рыжик уже ждёт меня в N*.
– Мэри! Завтра утром велите подать карету. Я отправляюсь в N*.
– Погода всё ухудшается, графиня. Вы ещё так бледны и слабы. Не следовало бы вам вчера так долго гулять в саду.
– Ничего. Я была тепло одета и чувствую себя после прогулки бодрее. Завтра я отправляюсь N* посетить детский приют.
– Не поехать ли мне с вами, госпожа?
– Нет, милая Мэри. Спасибо. Я еду одна. И пробуду дня три, думаю. И вот ещё: там, в галерее – в старой башне совершенно испорченные портреты: один разорван, у другого рама развалилась. Распорядитесь их вынести и сжечь. Скажите, – я велела. Бездарная и ветхая мазня: не стоит её хранить.
– Ваша правда, госпожа! Никто из слуг не хочет в башню ходить: боятся. Говорят: старя пра-пра-графиня-то усмехается!
– Ерунда, Мери! Пустые страхи. Просто время от времени нужно избавляться от заплесневелого мешающего жить хлама.
Знаю и уверена: я покидаю этот дом навсегда. Мери - добрая болтушка! - конечно, всплакнёт, но особого горя, надеюсь, я ей не доставлю.
«ПРОЩАЙ, ФРЕДДИ!» ИЛИ ПИСЬМО, КОТОРОЕ НЕ БУДЕТ ПОСЛАНО. Пишу эти последние строки в N*. Последние, потому что умершие дневников не ведут. Всё устроилось. Господин стряпчий Арно оказался достаточно до наглости продажен, а дело для него – сложным, но и невиданно выгодным: как перед таким искушением устоять?! Карман милейшего стряпчего жадно поглотил прабабкино противное кольцо с огромным бриллиантом и ещё кое-что. Взамен из-под его пера вышло Завещание, засвидетельствованные прощальные письма и другие нужные бумаги. И ещё некоторое, не слишком законное стряпчий с таким же бессовестным лекарем (недорого он и обошёлся!) должен на днях совершить.
Г-н Арно уверяет: лекарь так пьёт, что даже и не вспомнит ничего. И прекрасно! Проследив за достаточным для этой цели количеством напитков, стряпчий срочно отправится в столицу, доделать кое-что. Но об этом не стоит много писать, чтобы не сглазить. Мой помощник и верный друг Джон–Рыжик простит меня. Какие у меня ещё долги на этом свете?! Надо ведь и с Альфредом попрощаться!
Жаль, что вместо формальных строк я не могу прямо написать: «Почти братец Фредди! Вас мне хотелось бы помнить только румянощёким, умеющим разгонять скуку господином, когда я – наивная девочка больше ничего о вас нет знала. Помните, нашу первую встречу в саду? Как Арабель сердито кричала на вас:
“ – Сию же минуту достань мою туфлю из колючего куста!.. И надень мне её! …Вот так. Моё отражение Эста - Лоретт живёт вместе со мной в замке, и вообще…
– Дорогая мадемуазель Лоретт! Отражение вы или нет, но у вас такая тяжёлая работа! – голубоватые глаза деланно закатились, пухлые щёки смешливо дрогнули: их обладатель нарочито важно поклонился.
– Не верь ему никогда! Он хитрый, – он нарочно всегда мелет вздор. Мой братец Альфред! У него язык без костей и совесть как дырявый мешок.
– Вот так представление интересного кавалера прелестной даме. Это свинство, дорогая сестрица. Какой успех я после этого могу иметь?! Не верьте, маленькая серьёзная мадемуазель: я не всегда плохой…” - в прошлом правда, которая чем дальше, тем больше становится неправдой.
Я была в вас немного влюблена в детстве: вы врывались в печальный дом-замок живых призраков как порыв свежего ветра. Я и сама была вам немало подобна: пришла из другого мира, да и прижилась себе на горе. Но, образно выражаясь, зачем же свежему ветру срывать крышу и оставлять руины?! Вами можно было бы восхищаться, будь вы только чуточку добрее. Да что там! Я вами и восхищалась, - признаю! Наверное, я даже могла бы крепко полюбить вас – в прошлом обделённого любовью?!
Мне жаль тебя, Фредди: ты навсегда останешься одиноким, потому что за своими желаниями не видишь живых людей. Ты мнишь себя свободным, но как и многие прочие в этой жизни окружён призраками своего себялюбия! Кто понимает тебя лучше меня? Кто лучше знает? Уж кто-кто, а я имею право называть Фредди на «ты»! Но чего судьбой не дано – того не дано. Вы – талантливы, но как странно - даже как страшно вы употребили свои многие таланты?!
Мне даже кажется: я полюбила Джозефа – вашу неиспорченную копию. Хочу уберечь его от дальнейших превращений, к каким род Рени имеет определённую заданность. Что толку выяснять: по линии вашего отца? Матери? Бабки и прабабки?!Всё, чему маленькая серьёзная - через край любопытная мадемуазель, вырастая, научилась от вас позже, я хотела бы забыть, да не смогу. В определённом смысле я вам безмерно благодарна: вы научили меня бороться. Какое качество надеюсь использовать более мудро, чего и нынешнему графу Рени - Альфреду - Максимиллиану желаю. Именно глядя на вас, я поняла, что в любой борьбе с обществом и давящими предрассудками имеется грань, когда правый становится жестоким тираном. Полная свобода от всех правил и обязательств незаметно превращает человека в раба - заложника им свершённого. Так, презрение к тайнам рода Рени сделало вас наследником этих тайн. Не знаю, поймёте ли вы меня? Для себя подобной судьбы не хочу: решительно отрекаюсь!
Последние – без вашего прямого участия – должные свершиться события можно рассматривать как итоговое действие нашего общего спектакля. Только так я придумала исчерпать в себе чужие отражения. Вреда это вам не принесёт: обязательства нашего договора не нарушатся. Исполните же и вы свои, – не удерживайте Джозефа. Ещё имей в виду, дорогой братец Фредди: не стоит постоянно дразнить судьбу, – а то её терпение может и исчерпаться! Призраки прошлого – штука очень опасная: могут и сожрать без остатка! В этом я убедилась на собственном опыте. Искренне желаю тебе, бесценный братец, всего наилучшего: удачи и по возможности даже счастья! В этом странном мире много людей гораздо хуже тебя. Прощай – Надеюсь! – Навсегда! – Не желающая быть твоей копией – Э.Л.»
Я не могу послать подобное письмо даже не подписанным: в наших обстоятельствах это немыслимо опасно! Спаси бог! – ненароком попадёт в чужие руки! Да и поймёт ли меня Фредди?! В любо случае, он, конечно, догадается о главном: на то он и Фредди – бесподобный в убеждённости в своём праве. Что же касается личных призраков, то каждый разбирается со своими самостоятельно. Со стороны тут едва ли можно помочь.
_____________________________________
ПОСКРИПТУМ – ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ. Две вышедшие из монастырской церкви немолодых дамы беседовали или злословили: трудно сказать.
– Не скажу, чтобы особенно шикарная поминальная служба. И погребение было чересчур поспешным. Внезапная смерть молодой графини странна, – вы не находите?!
– Что же тут странного? В N* оспа. Она и заразилась. Я всегда считала, что пылкая благотворительность неуместна для благородной девицы. Копаться в отрепьях?! Гадость! У каждого своя судьба: переиначивать созданное господом – не особый ли вид гордыни? Отправиться помогать бедным сироткам в такое время! А была слабого здоровья. Моего троюродного племянника оспа тоже свела в могилу дня за три.
– И всё-таки это безлюдное отпевание и закрытый наглухо гроб!
– А вы желали бы, чтобы вместе с открытым для прощания телом зараза перенеслась и к нам?! Новый настоятель правильно сделал: благо живых важнее.
– Родных братьев не было на похоронах. Что на это скажете?!
– Пока почта шла до них... Пока то да сё. Вполне разумно, заразных хоронить быстро. Она к тому же перед смертью успела оставить соответствующие распоряжения.
– И надо же было отцу Иоанну скончаться в один с ней день. Удивительно!
– Ничего удивительного. Древний старик давно хворал: смерти его ожидали со дня на день. Простое совпадение. Интереснее: как там с наследством?
– Как раз ничего интересного. Она в последние часы успела всё отписать младшему брату. И какие-то деньги приюту и слугам. Там случаем был сын мельника: грамотный, он совместно с лекарем и засвидетельствовал бумаги.
– Важные свидетели для графини! Но, будто, ценные бумаги на итальянские банки пропали: кто-то с доверенностью забрал их из банка?
– Уж этого не знаю. Мало ли что болтают! Старший братец, знаете ли , такой, что он вполне мог... Сами знаете! А графиню жаль. Такая молоденькая: с её средствами жить бы да жить!
– Странная она была. Вся в отца. И гордая: ни с кем не зналась. Вся семья странная. Моя бабка говорила: с прежнего графа – отцом ныне покойной – матерью даже в церкви сталкиваться боялись: дурной глаз. Будто и потомков прокляла.
– Ну, уж это сплетни!
– Как знать?! Вредная была старуха. Господи! Прости и помилуй нас, грешных!
_______________________________________________
В склепе семьи графов Рени де Рилле-Монте служившие панихиду монахи только что ушли. Перед дверями в печальную обитель вечной скорби остались двое в трауре. Господин довольно плотный, розовощёкий, лет так тридцати пяти или постарше. Сразу видно – жизнелюб, на данное время чем-то то ли немало озадаченный, то ли угрюмо удивлённый: на острую печаль от потери родственницы не походило. Второй – лет около двадцати пяти, белокурый изящный, донельзя расстроенный, казалось, готов был кинуться на занимавшего оборонительную позицию старшего. Когда бы дело было не у фамильного склепа, можно было бы предположить начало поединка.
– Не верю ничему! Так внезапно! – младший был вне себя.
– Вы ошибаетесь. Именно так и бывает. Вспомните внезапную смерть отца!
– Это другое! У отца давно уже было больное сердце. И возраст. А в её ни с того, ни с сего естественную смерть – не верю!
– Сестра была слабого здоровья.
– Сестра?! Побойтесь хоть Бога!! Ваша работа, мерзавец?!
– Мерзавец или нет, но, точно не сумасшедший. Задумав убрать свидетелей, я бы начал с вас – с более опасного уж хотя бы потому, что склонны устраивать идиотские дуэли в неподходящее время. Опомнитесь: мы же встречались в день её смерти в городе! Подобно призракам перемещаться мгновенно я не умею.
– Могли и нанять людей.
– Такие дела я предпочитаю всегда делать сам, братец, – старший начинал злиться, вместо жизнелюба превращаясь в нечто опасное, наподобие пантеры или тигра.
– Всё равно я этого так не оставлю! Будет вскрытие гроба и опознание.
– Не позволю.
– Вы?!
– Да, я. Старший в роду, наследовавший титул. Или вы хотите позорно тащить это дело в суд?! Чтобы заодно вскрылось кое-что другое?! Через мой труп, дорогой братец. А это не так-то легко: будьте уверены! Виселица меня не привлекает.
– Мы будем драться!
– Чтобы сказали: я намеренно убил сводного брата за ему завещанное сестрицей наследство?! Хоть в лицо плюйте, – не дождётесь поединка. Объявлю вас сумасшедшим.
– Сумасшедшим совершеннолетнего и бывавшего в обществе? Все подтвердят...
– Подтвердят. Только время для опознания будет упущено. А что, собственно, вы рассчитываете найти в извлечённом из склепа распечатанном гробу, а?! Уснувшая принцесса с радостью протянет к вам лилейные руки?! Там разлагающийся труп, братец! или ничего... или кукла из одежды?!» – последнее прозвучало так тихо, что расслышать было едва возможно: «Или гробу чужой труп? В N* изрядно народу перемерло. Ей определённо повезло, этой девчонке! Чтобы такое дважды сошло с рук?! Второй раз даже я бы не решился! И ведь как время здорово подгадано: оспа – карантин на дорогах. Распоряжение умерших хоронить как можно быстрее. Родственникам не успевают сообщить... Везение да удача – всё в жизни!» – додумал уже про себя старший братец.
Так они беседовали нельзя сказать, чтоб по-братски. Хитроумный Альфред не забыл намекнуть на последствия их общего деяния, буде оно раскрыто. Пока возбуждение младшего не перешло в угрюмую злую замкнутость. Видимо, в чём-то он был убеждён.
«Всё-таки кто бы мог подумать! – в некоторой растерянности в раздражении мыслил уходящий с кладбища граф Август - Альфред - Максимилиан ныне старший в роду де Рени, – Девчонка превзошла мои ожидания! Я почти уверен... Но зачем ей это: чего – чёрт возьми! – не хватало?! Я же предложил подходящий вариант будущего».
За кладбищенской оградой он дал выход своей досаде: выхватив шпагу с остервенением рубил высокую траву у канавы. Не любил, когда кто-то оказывался хитрее его.
«Чёрт! чёрт! чёрт! Тысяча воющих дьяволов! Не люблю оставаться в дураках и на вторых ролях!!.. Фу-у... – наконец он вытер пот с раскрасневшегося лица, – Если вдуматься, это не вредит?! Меня ловко послали ко всем чертям, но с честной оригинальностью послали! Снимаю шляпу и – адью! Странно, что Джозеф ничего не знал: неужто, и его послали ко всем чертям?!Да что тут! В няньки я взрослым девицам не гожусь, – больно хлопотно! Умываю руки. Каждый вправе распорядиться собою. Разве сам я согласился бы жить по чужой указке?! Быть бы ещё уверенным в остатках здравого смысла дорогого младшего братца! Не совсем же он по прописи благородный дурак?! В любом случае не стоило мне так горячиться!».
– Эй! Фью! – свистнул он кучеру, – Вперёд!
– Куда прикажите: в замок?
– Болван! Что там делать?! Я не охотник до призраков, намалёванных кривых фамильных портретов и странных кривых зеркал. Как говорится: не стоит дорогой оглядываться на задавленную дохлую собаку.
_______________________________
Кусая губы, Джозеф ещё стоял около родового склепа, смотрел на мраморного ангелочка над могилой родной сестры под именем другой! Он-то это знал наверняка! Какая нелепая, дикая ситуация! Эста была права, когда говорила про опутывающую их паутину лжи! Она умерла, а его не было рядом: он не помог. Теперь ему остаётся тоже только благородно умереть. Всегда найдётся какая-либо война. И как нередко в сильно нервном состоянии мысли повернули предмет размышления обратной стороной.
– Она не могла – не имела права вот так меня бросить! – бормотал юноша, не заметивший, как из-за угла склепа высунулись рыжие вихры.
– Право-то поступать, как вздумается, она имела. А оставить вас – точно не смогла, – печально вздохнул обладатель как жёсткая ржавая проволока вихров.
– Что вам угодно, милейший?!
– Сообщить вам кое-что, по поручению. Да, вот, и записочка… – губы свои он почти вплотную насильно приставил к уху по закону среднего брата безвременно почившей молодой графини, аккуратно придерживая того за плечи. (Кто мог бы сопротивляться первому в округе силачу?!)
Поспешно дрожащими руками распечатанная записка гласила: «Мой старинный друг, храбрый капитан Дрейк! Обстоятельства сложились так, что я, образно выражаясь, разбился о рифы. Вынужденный бежать из страны, старый свой корабль я поджёг собственными руками. Хотя совесть моя чиста, для закона – я мёртв: погиб вместе с кораблём. Думаю, так будет лучше для всех нас. Когда же вы захотите узнать ещё кое-что вдобавок, то податель сего письма уполномочен сообщить некоторые мелочи. Человек, без сомнения, верный, – верьте ему. – Вечно ваш - капитан Э.Л.».
– Очень странная записочка! Ну, да я дальше мне положенного не мешаюсь, – флегматично подытожил «верный человек».
После первого остолбенения юноши, ещё в процессе чтения записки насильно затащенного подателем письма за угол фамильного склепа графов Рени, там эти двое пошептались о чём-то таком, что чудесным образом возвратило неутешному среднему брату душевное равновесие. Так же с трудом верится, что молодой, виконт горячо дружески обнимался с деревенским парнем уже за воротами кладбища. События за этим свиданием последовали тоже странноватые. А именно: средний брат в роду графов Рени – Джозеф Ричард спешно отбыл в Италию, дабы утешится от невосполнимой потери, – как он объяснил любопытным. Перед отъездом неожиданно назначив старшего сына мельника управляющим в замке и в оставшемся от дяди поместье.
Бывший мельник управлял поместьями добросовестно, в свободное время почитывая книги из графской библиотеки. И получал от своего работодателя письма – инструкции по хозяйству, написанные весьма изящным, немного дамским почерком, сначала из разных мест, потом из одного итальянского городка. Письма эти он любил почитывать вечерком у камина, бросая взгляды на портрет некоего знатного, богато одетого, но несколько печального господина с нарядной, лет шести девочкой на коленях. Он приобрёл это полотно на аукционе задёшево, потому как шикарно смотрится: украшает помещение, – объяснял владелец. Оригинал изображения остался неизвестным: подпись на портрете оказалась затёрта. Сколько-то времени спустя управляющий всё-таки женится и родившуюся двойню – девочек назовёт Эрнестина (дома – Эсти) и Лоретта (дома – Лорет).
В браке, кажется, с некоей итальянкой на чужбине утешившийся очередной граф де Рени Джозеф-Ричард так и не вернётся на родину. Графом он станет после очередного политического скандала с участием неугомонного Альфреда-Фредди, который-таки влез в парламент, и в нём тоже не удержавшись в рамках закона. Однажды успев просчитать неизбежный провал замысленной авантюры по глупости некоего «титулованного осла», этот баловень кривой судьбы успеет сбежать в Америку, вместо своих надлежащих конфискации средств, прихватив примерно на ту же сумму казённых. Всё честно, согласно твёрдым жизненным принципам пострадавшего.
Лишённый на родине титула, Фредди на новом континенте наконец-то найдёт применение своей неуёмной незаконопослушной энергии: сведёт дружбу с индейцами, контрабандистами и даже местными властями. Первых очаровав умением стрелять из лука и верностью слову, вторых – безрассудной храбростью и справедливостью в дележе добычи, а третьих – уж бог знает чем?! Молодая, без особых древних принципов страна предоставляла жаждущему возможности играть разнообразные роли, что исключало ненавидимую бывшим разжалованным графом скуку (семейная черта!).
Завершит Фредди свою карьеру в неожиданно солидном возрасте на своей постели на посту мера некоего прибрежного городка, жители которого весьма почитали его за умение – представьте! – поддерживать мир с соседями и безопасную прибыльную торговлю. В общем, он станет Настоящим Крутым Американцем. Вспоминал ли бесценный братец родину: отца, брата, умершую родную сестру и ту, которую после называл своей сестрицей?! Как разобрался с призраками своей совести: не прибыли ли они за ним в Америку?! Не известно. Известно, что кровных потомков он, как и предполагал, не оставил. Зато не кровных по духу – в мире сколько угодно!
Следующий в роду графов Рени - Джозеф-Ричард, не соизволив прибыть для введения в наследство на родину (за что общество дружно заклеймит его «невыносимым гордецом»!), пришлёт вместо себя доверенное лицо – солидного стряпчего, благополучно дело завершившего. На чём сведения о дальнейшей жизни новоиспечённого графа в родной стране исчерпываются. В родовое гнездо - в замок с портретами - граф и графиня де Рени не вернутся, по слухам, после миновавшей разъездной молодости предпочтя виллу у тёплого итальянского моря.
Через изрядное количество лет в поместье графов Рени прибудет молодой наследник. «Вы не похожи на свою мать. Скорее на отца!» – будут первые, не слишком довольные слова старого долгожителя управляющего. «Я похож на самого себя!» – засмеётся новый граф Рени-Жильберт. И, в общем, стойко себе на уме управляющий с такого же характера господином найдут общий язык. В старом замке новоприбывший граф на свои средства откроет сиротский приют. Сам же он, холостяком проживая в доставшемся его отцу от дяди поместье, будет заниматься философией и другими науками, в качестве отдыха сочиняя занятные готические повествования в стиле популярных авторов модных готических «хоррор» историй – милейшего графа Хораса Уолпол, знаменитого лорда Бульвер-Литтон и несравненного Шеридана Ле Фаню.
Ещё последний из рода Рени граф коллекционировал старые родовые портреты: их показывая, морил гостей со смеху историями, совершенно не соответствовавшими торжественному виду изображённых. Как жутковатые готические рассказки сочетались с весёлым гостеприимством графа? – этого многие не могли понять. «Всё просто, – граф пальцем или трубкой стучал по очередной рукописи, – я Их Всех – все призраки – заключил сюда. Лучше жуткая таинственность на бумаге, чем в жизни. Люди любят таинственное, – так пусть читают в удовольствие и во избавление. Но только в доме, где нет призраков, можно жить в своё удовольствие. Так говорила моя мать. Она-то уж точно знала! Добавлю от себя: Автор – тоже человек,(даже если он граф!) и хочет жить прилично – без потусторонних явлений по-человечески!».
Ах, да! Стряпчий господин Арно, поразмыслив благоразумно (не всегда же дела некоторого сорта сходят с рук?!) удалился на покой в другой части страны, куда не достигли слухи о его прошлом. Он даже слыл в старости порядочным, не весьма болтливым человеком. Лекарю же из N* деньги не принесли удачи: он окончательно спился и умер. Так что никто никогда уже не узнает истинных подробностей скоропостижной смерти молодой графини.
____________________________________
Ах, да! Стряпчий господин Арно, поразмыслив благоразумно (не всегда же дела некоторого сорта сходят с рук?!) удалился на покой в другой части страны, куда не достигли слухи о его прошлом. Он даже слыл в старости порядочным, не весьма болтливым человеком. Лекарю из N* деньги не принесли удачи: он окончательно спился и умер. Так что никто никогда уже не узнает истинных подробностей странной скоропостижной смерти молодой графини.
Изумруды в Серебряной оправе. Почти Готика
© Copyright: Сангье, 2021
Свидетельство о публикации №221121101607
Свидетельство о публикации №221121101607
Рецензии