Страшный день Часть 5. Сборы. повесть

                Часть 5.      СБОРЫ.

                Мы зашевелились. Я затопила баню, а муж вружился в кадки воду носить. Зачерпнёт ведра, поставит на мосток, а сам смотрит печально на воду, как она течёт, как крутится на повороте – это, по себе знаю, успокаивает. Вздохнёт и, как подневольный, шагает к бане, не глядя на меня. Чую: тужит мужик и неизвестности боится, а я и помочь-то ни чем не смею – у самой слёзы кап-кап, весь пазух у фартука намочили.
                Пока нагревалась вода и накалялась каменка, мы собрали, как велела маменька, вяхирь, вещмешок по-солдатски. Я яиц на тагане сварила. Ничего не забыла – и смену белья положила, два полотенца холщовых*, а Ваня свои бритву, помазки, оселки разные уместил сверху на видном месте, а документы завернул в платок и подпихнул на дно; лист приписной - его выдали осенью на военных сборах. Напоследок я в бельё  ширнула литровку самогонки и сказала:
                - Тошно станет, с другом выпьете…
                Ваня засмеялся, довольный, кивнул головой. Потом привёл меня в сарай, указал на чердак и приказал строго:
                - Там на потолке от печки к трубе идёт кирпичный боров. На сгибе у трубы кирпичи скоро разойдутся и в щель будут вымахивать искры, а крыша у нас – сплошь солома сухая, враз полыхнёт и выскочить из дома не успеете со старухой-то. Намесишь глины с песочком в ведре и замажешь. Обязательно, а то будет горе! Не забудь – с песочком, одной глиной нельзя, трещины пойдут…
                Делаю вид, что слушаю его, головой согласно киваю, дескать, конечно замажу глиной, а чего замажу – без понятия. Его слова не доходили до сознания, у меня в душе клокотала одна и та же дума, заслонившая всё на свете: а вдруг убьют Ваню, как мы будем жить – мать-старая больная без сына, я вдовая без мужа и маленький сын без отца? Ваня посмотрел в мои мокрые и далёкие от  его слов глаза, вздохнул и принялся сам месить глину в ведре.
                Я сходила в баню, промешала жар в печке, поддала пару, Оставив дверь закрытой, чтобы парная пуще прогрелась и пропахла веником, вернулась в сарай.   
                Ваня уже слез с чердака и очищал о край ведра глину с ладоней.
                - Теперь на сто лет хватит, топи свою печь ввольную, - доложился он.
                Когда шли по тропинке в баню париться, он указал мне на прошлогоднее сено в копне и  строго наказал:
                - Ты обязательно корову держи – малышу молоко нужно, лучше поголовье овец убавь!  Жалко, не успеваю, надо бы косы  отбить потоньше, чтоб легко косилось тебе.  Попросишь дядю Матвея Бугреева – он, чай, другом отца мово был, не откажет. Надумаешь лишнюю скотинку зарезать  - тоже его проси…
                После бани   я убралась на дворе, и мы сели ужинать. Маменька с Васькой на коленках притулились рядом. Она дула на рассыпчатую с разварки картошку и кормила внучка, а ребёнок шалил, за нос старуху хватал и смеялся – счастливое дитя, не чует, какая страшная беда нависла над нами.
                - Ну, Ваня, давай поужинаем последний раз, когда теперь доведётся нам вместе за стол сесть, один Бог знает, - дёрнуло меня сказать не под руку.
           Опять сами собой из глаз сикнули слёзы и грудь затряслась от сдавленного рыдания. Хотела ласковым словом его душеньку онежить*, а получилась мокрень*.
                Ваня выскочил из-за стола и вспылил:
                - Ну, сколько можно слюнявиться, тра-та-та-та, - по-соромски* на меня запустил.
                И это за мои-то слёзы, и это за мою-то жальбу и любовь к нему! По соромски… А, может быть, и правильно сделал, мне обидно не было, лишь бы у него из души чёрная туча сгинула.
                - Я ещё живой, а ты уж меня в себе… в себе заранее хоронишь! Перестань!  Не мы одни, вся Рассея теперь на дыбки встала. И мальчишку не пугай своим мокрым вопом, вон, как причук, мой маленький, и картошечку лячкать перестал, - он взял сына на руки и стал ходить с ним, приговаривая. - Испугала мамка неразумная Васю, никуда папка не денется, повоюет и домой придёт к Васе, будет с Васей на коняшке ездить, научит Васю пашенку боронить…
                Сынишка скоро уснул на отцовских руках. Отец унёс его в качку, и мать-старая ушла на свой сундук в горницу. Под конец ужина к Ване ввалился товарищ его по детству Максим Солдатов. Почти следом пришёл Васька Сидоркин, кряжистый небольшого роста мужик, тоже закадычный Ванин друг. Я им выставила на стол самогонки и нарезала ветчины. Выпили мужики, загалдели.
                Васька широко разводил рукой и  бойко толковал друзьям:
                - Моя Полька плачет, а я ей говорю – ты чево зря убиваешься, не тужи, чай, война скоро закончится. Я зиму-т на заработках был в Москве, дык, там и наслушался, как в газетах на каждом углу уверяли, что сталинские соколы не пустят на свою землю врага, что бои будут проходить на вражеской стороне. Пока мы до фронта-то добираемся из нашей глухомани, как ударят, как ударят ребяты  и разобьют немца – и наступит замирение. Так что нам, колхозникам косолапым,  и повоевать-то не достанется, так я думаю. Вот вспомните мои слова – ещё сено покосить успеем где-нибудь в августе.
                Я слушала, и сердцу легко верилось в утешительные слова, оно облегченно билось: дай-то, Бог, дай-то, Бог…
                - Васька, погоди, дай сказать, - захмелев, останавливал Максим товарища, тряс сухим кулаком со светлыми пальцами, натёртыми до глянца топорищем, и для придания важности своим словам скрипел зубами, - мужики, давайте сговоримся: на войне будем всегда держаться вместе и помогать друг другу по-братски!
                - Да, да, - подхватил мой Ваня, - все наши ивинские, чтоб кучкой своей держались…
                Вскоре друзья разошлись по домам, и мы пошли к себе: летом всегда спали в сарае на сене. Легли…
                Маленько погодя, Ваня вздохнул и опять стал перечислять важные дела в нашем хозяйстве, которые край – надо сделать:
                - Крыша на самом коньке местами просела, через год, как пить дать, потечёт. Если я не вернусь к этому времени, то сама покрой – лучше всего объедками мелкими, с коровьей подстилки набери. Они прилатаются заедино к старой соломе, если с нозмецом-то сыреньким помешать кострижку…
                - Угу, - рассеянно отвечала я, а сама и не слушала советов - уткнулась в его плечо носом и, плакать не плачу, вдыхаю родной дух, прямо бы съела мужа и не отдала ни на какую войну. А от него банно веяло березами  и полынно горонило летним солнцем…
                Разлучные и страшные мысли толшились*  в голове.
        « Вот уйдёт он завтра из родного дома, - с болью чеканилось в башке, - а куда?  В поле голое, в окопы, чтобы там убивать врагов – таких же людей. Хорошо, если ты будешь убивать, но ведь для врага ты тоже враг и он пришёл сюда, что бы убить тебя и поживиться твоим добром…»
                - Если дрова закончатся и не будет возможности из лесу привезти, то жги брёвна, те шкуреные, что на дом заготовили. Вернусь – новых хлыстов наготовим, - советовал муж.
                - Угу, угу, - отзывалась я, а сама была в толчее своих скорбных мыслей:
     «Тут, пожалуй, растеряешься, пожалуй, затоскуешь и лицом почернеешь, - жалела я Ваню. -  Чай,  не к крёстной Алёне на блины идёт, а на мытарства кровавые и, может быть, и  на смерть!  Вон, Кузьма, двоюродный Ванин брат, Мать Алёнин сын служить в армию ушёл и не вернулся. Он служил в Белоруссии, потом их зимой  отправили на финскую, там и сгинул. Извещение пришло – погиб…»
                - Ну, спи, спи, завтра рано вставать, нет - уже сегодня, - приласкал меня Ваня. Выпивший, он быстро заснул – сначала посапывал, а потом, как маменька, в храп ударился. Я скукожилась около Вани и притихла, уснуть не уснула, задремала и забылась.
                Открыла глаза, в сарае щели, как царапины на теле, алели – зорька над  Бутырской горой зарделась, и петухи закричали. Пора вставать. Раньше-то я как вставала: проснусь, на душе легко, и Ваню бужу – либо нос зажму, либо ступню почешу ногтями, как озорной домой, или, просто, запрыгну на него верхом и кричу: «Но-о, поехали…» Молодая была, весёлая! Мой, мой Ваня, ни чей больше! Хочу, шуткую с ним, хочу, важничаю перед ним, мне всё можно, мы с ним как один человек: муж и жена, так-то. Только хотела верхом заскочить на мужа, а под сердце дума горькая, как змея подколодная, подползла и давай до боли жалить – ты теперь одна с маменькой больной и младенцем останешься, не твой теперь Ваня, а мой. Я, война, уведу его от тебя навсегда, я его женой стану, а не ты. Мне страшно стало. Я тихонько отслонилась от мужа. Нагнулась над ним и глазами прямо впилась в него: какой он хороший у меня, пусть с залысинами, пусть губастенький  и нос курносый, за то хозяйственный, за то мой. Спит, и душа его ещё в мирной жизни пребывает, вот, проснётся, и начнёт его сердце жалить чёрная думушка, как, вот, моё жалит – ведь на смерть идёт. От таких мыслей я была готова разрыдаться, горячие слёзы уже капали на лицо мужа. Я резко встала и ушла в дом – пусть поспит хозяин мой ненаглядный подольше.
**********************************************************
*- холщовый – сделанный из холстины;
*- онежить местное) – дать нежность, изойти нежностью;
*- мокрень – мокреть, ненастье, что-либо мокрое;
*- по-соромски (местное) – матом, сквернословно;
*- толшиться – мыкаться, суетиться, мызгаться бесцельно, бегать туда-сюда.


                переход к ОГЛАВЛЕНИЮ: http://proza.ru/2021/12/10/1519

                переход к Главе 6:  http://proza.ru/2021/12/12/1853


Рецензии