Мой передвижной дом, 1-4

Она не могла оторвать глаз от горящего дома. Тот занялся сначала сизым пламенем, потом перечеркнул коричнево-малиновым, а когда пламя достигло половины каркаса дома, тогда королевским золотистым цветом, полоснуло поперек кабины, подобием молнии в средине затянувшегося дыма, и дальше клубилось горячим черном чаде с шинами. Из дома доносился крик человека…



* * *



Олег Гавриш стоял на крутом глинопесчаном обрыве, обороченным основанием своим внутрь, подобием носа крейсера «Пенсакола», который упирался выеденным рылом в мерзлый грунт глины берега побледневшего зимнего моря.
Здесь, в сникшем море - видно было издалека - в местах: шелестели снега, переваливаясь пластами, перетаскивая друг друга.
Задерживаясь, подумывали, рассуждали словно, а потом лениво, шатнувшись, осторожно вновь двигались короткими рывками.
Когда холерический ветер бросался на них со всем своим грозным  вниманием, хватался с силой лизать, метаться и предлагал меланхоличному застывшему месту свою новеллу.
Длинные зигзагообразные наметы волосистых сугробов не противоречили - замирали. У них ведь была одна лишь свобода, - глядеть в аллюминевое небо зимы мышиного цвета.
А небо то вспыхивало и резкими глотаниями облаков, там прятало за своими спинами ярые акриловые краски глубокого морского дна верхнего мира.
 От возбужденно алого, до иссиня сапфирного горели фантастические расщелины.
От них исходила какая-то чудная неземная радость, хохот, и там хранилась память дел прошлых лет, давних эмоций.
Краски то гляделись вырваться, вылиться вниз, к людям, но...
Но их не пускали ревнивые, седые тучи.
 Мерзлая, бьющаяся соленая вода, выплескивающая ледяные корки, бескрайнее сизое  обещающее море. Вечное.
Наметы старались сохранить стойкость, отвести внимание либо обратно к небу, либо к глухому туманному горизонту, отвлечься от затянувшейся судьбы. А там вдалеке, казалось, на одном и том же месте стояло одинокое рыболовецкое судно.
И, вот, доползая, снега, до края своего настоящего существования по сухому льду, кряхтя и ахая, ссыпались вниз, в сизую воду, не хитро сопротивляясь напоследок.
Обжигались ледяной водою, и не успевали ни о чем пожалеть, ни о чем вспомнить,  подхватывались Другим, - ожидающим их, - русыми гребешками волн, каждая из которых была обязательно в пенящейся коронке. Каждая из которых была мать-королева.
Ласково, словно детей своих, новорожденных, каждая похлопывала наметы по шоколаднице, и принимала в свою странную жизнь.
Гавриш вообразил, что когда-то был кем-то одним из них.
Приморская погода свистела крохотными кристаллическими блестками. Они лезли в рот, сыпались в нос,– замерзшая ли то влага моря, соль, или с неба что-то летело.
Кристаллики не мечтали, ни обещали, не грустили. Они просто наполняли атмосферу, как планктон море. Жили, умирали, жили.
Да, Гавриш когда-то, наверное, был кем-то из всего этого.
Писатель нашел место, где удобно было спуститься к берегу с обрыва.
Там в грунте, еще летом, чтобы удобно было сходить, отдыхающими были выбиты широкие ступени.
Сейчас нужно было быть  аккуратным: высоко поднимать ноги, чтобы добротно устремить в середину суглинистой ступени каблуки, не угодить в какое-нибудь птичье пятно, не наступить на ветку, иначе кубарем - вниз.
 Держаться тут было не за что.
Да, спустившись, шагая уже по берегу, Гавриш обнаружил остатки летнего костра в виде разложенных  разнородистых камней по кругу и деревянные спицы с концами вилок, служащие для установки в них вертела и котелка.
Писатель пошёл к морю.
 Ступил на скользкую лепесчатую  поверхность, внимательно вгляделся. Шагнул ещё. Ещё.
Пытливость вела.
 Поплясывал, притоптывал, испытывая лёд на крепость. Подошва отскакивала, соскальзывала в сторону.
Сколько же людей затонуло здесь, нежданно тебе, негаданно… В прошлых ясных летах в засасывающем иле, затаившимся теперь подо льдом.
Гавриш отдавал отчёт, что никто и ничто в окружности сотен километров не имел понятия о настоящем местопребывании его. В окружности десяти – пятнадцати километров не было ни живой души вообще.
И если б лед поддался... - помощь только самого себя.
Полный год  выдался удачным и Гавриш, получал гонорары за печатные издания. Часть денег вбухал в ремонт квартиры. Другую - в депозит. Третью же - самую большую - выделил на давнюю свою мечту, - купил прицепной трейлер, подержанный кемпинг - прицеп, «прицеп-дача», чтобы отправиться в маленькое путешествие.
«Мунстерлэнд» 98 года, в приемлемом состоянии, - белый автодом с четырьмя спальными местами, холодильником, кухней, умывальником и туалетом.
Фаркопом на  джипе 85 года, он выехал на пустынный берег Азовского моря, находящийся между Юльевкой и Приморском.
И вот тут, на высоком берегу,  живописном месте, что с прошлого тёплого сезона приглянулось ему, как случалось побывать здесь, он мог  созерцать в своём автодоме, тепле и уюте обезглавленный, высохший и лоснящийся берег зимнего моря.
Видеть старательную жизнь обмёрзшей одеревенелой поверхности, бессильно бьющейся воды, бьющиеся вразнобой с самого рассвета в горизонт ноздристо-медового загустевшего Солнца.
В автодоме, после прогулок, писатель намеревался писать новый роман.
Полки над спальными местами прицепа «Мунстерлэнда»  были забиты консервами, сушеным хлебом, одеялами, книгами, одеждой. Кровати оставались свободными для сна.
Гавриш менял места для работы.
В городской квартире привычкой он переходил посреди ночи из комнаты в комнату, бродил в тех, где не было жены, бубня что-то себе под нос. Останавливался, разводил руками, дабы не уткнуться в тёмную стену и попасть в дверь. Свет включать - беспокоить.
Укладывался на новом месте, засыпал.
Здесь же, в трейлере – пять шагов, и ты - в другом конце.
Ночью в окно смотрелась светодиодная Луна.
  Огромной сырной головой она тоже втискивалась в жизнь, желала заглянуть каждому в лицо.
А потом отворачивалась и светила лишь в обязанность.
 Сочинительство тащит, тащит, как те намёты, выдирая из социума, а заодно и отвлекая от того же одиночества.
Гавриш  бросал сочинительство, потом брался, бился, начинал сызнова.
Вернуться к всеми принятой, нормальной гражданской жизни… Литература… муза…
 Но вот однажды взялось и получилось...
Обустроенный принцип образа жизни, перспектива…
Дыхание ночи дробит раздражающее всхрапывание жены. Удушливая атмосфера удушлива надышанностью комнаты двоих.
Острота чувств. А любовь?
А если остановиться? Отказаться. Не тратить сил. Жизнь, что - замрёт?
 Гавриш приостановился, прислушиваясь к ощущению унылого затянувшегося чувства лунной уединённости.
 Жизнь - сваха. Терпелива. Плати тем, чем платят все, и от свахи потянет  огуречной свежестью, запахом той еще мечтающей юности. Она знает, как привлечь. А ведь, может быть, тот запах изначально был муравьиным запахом, инстинктом…
Сваху эту нужно было сразу разглядеть. А теперь что?
Только ты сам…
На всякий запутанный маршрут размышлений, Гавриш брал сигарету, вспыхивал. Озарялись тонко сведённые брови. Вдыхал, отводил глаза, ощущал, как блаженством наполняются лёгкие.
Удавалось отвлечься. От самого себя, от мыслей и сосредоточиться, например, на том, о чем думала Луна.
Да, в эту поездку писатель уехал, не сказав ничего жене.
Возможны, неприятности.
«Впрочем, я ей говорил. Она должна помнить».
 Мобильник, новая карточка. Только на случай экстренного вызова.
По другим поводам – отвлекаться никак! Не разбавляться на пустой трёп, обещания. Отвечать на  вопросы с той «нормальной» стороны: как дела, когда вернёшься и прочее.
Цель «А» настоящей поездки - в течение пары недель после затянувшихся в месяц новогодних праздников и начала бесплодного февраля - взять, наконец, себя в руки,  начать роман.
Веро?
На взгляд Веро, Вероники, его жены - вся эта сомнительная работа сочинительства, писанина, которому служил Гавриш, все эти исчёрканные листки, каракулевым, витиеватым, остроносым почерком - оценки в несколько тысяч долларов никак не могут стоить.
Она, ежедневно работающая, ночующая смены, не понимала, за что человеку, таскающемуся в мятых шёлковых штанах с полиамидовым портфелем и тубусом в руке, в котором обычно лежит бутылочка разбавленного вина, вдруг назначена такая сумма?
В пользу геморроя? Это раздражало.
Но муж есть муж, деньги - деньги.
Она не затруднялась понять, как адски подсластены заработки месяцами безденежья, странных взглядов за спиной бабушек-соседок, уверенных в полусумеречном состоянии автора.
Многочасового сидения за редакцией молчащих в ступор текстов, озарениям, воодушевлениям, кризисам, рвущим жестам бумагу, беседе со стенами комнат...
Ее, Веронику, успокоило только конкретное положение, что муж-писатель сможет потратиться  на неё, поиздержавшись на подарки и, пожалуй, поездкой в какую-нибудь западную страну.
Гавришу ещё не успелось представить какую именно страну, как «Верик» сияла и подскакивала, удерживая  благоверного глазами. Едва сдерживала распластавшуюся в разных видах улыбку.
И ещё она попросила денег. Вдруг. Для скромного обновления своего гардероба. Много денег...
- Ты же хочешь, чтобы я у тебя была красивой?
Он кивнул.
«Что с женщины взять?»
- Чего же ты дрожишь? – Спросила она, выставляя бархатный тапок вперёд себя, пока Гавриш-муж отсчитывал деньги.
- Я ничего не дрожу, - ответствовал он, протягивая и правда, податливо подскакивающую пачку. Но она… Она уже не слушала его, не видела тщательно скрытое опустошении алчного писателишки. Она утопала в эротике завтрашнего шопинга.
Поцеловала. Особенно звонко.
И все же «сквалыжному»  удалось умело распорядиться заработком, откладывая их в некоторый рост, стратегически, так сказать.
Вот даже переездной домик «Мунстерлэнд», пожалуй, не задержится. Обновить обшивку, подварить, подкрасить, перепродать. Неизвестно ещё за которую сумму, неизвестно кому. Может быть, впихнуть аналогичному романтику, вытесать подобного рода путешествие?
Но кто ещё знает, как окончится эта поездка?
Контракт, обязательства… Все! Долой приключения!
Фабула романа, уединение и ещё раз уединение, лунное, непреодолимое.
Прочь телефоны, интернет. Писательство – задача  "А"!


2


Уладил  с  делами, запер квартиру, оставил на тумбочке приблизительные координаты будущего местопребывания.
  «Мустерленду» не удалось попасть на избранное место сразу, пришлось покататься по склону, искать удобный заезд.
Найдя требуемое место, прицепной дом - трейлер, писатель отсоединил от машины, отогнал джип в сторонку, с расчётом, чтобы из окна автодома машину можно было видеть.
 В ночную пору из трейлера лился  свет на ее лак.  Бархат чистых, тихих облаков, ломтями плыл, отражаясь в машине. Луна признательно горела в небе.
Километрах в пятнадцати от своего зимнего местостояния находилась крохотная селушка, в которую хлеб завозился раз в неделю и то летом. В селушку ту наезжали родственники в сезон к поредевшим бодрящимся местным бабушкам. «Морские» старушки ждали веселую любовь чад, внуков.
А те, не без выгоды копались в огородах, поливались, катились на море.
Наполняли овощами - фруктами авоськи и … долой - по городам.
Зимой «морские бабушки» под какой-нибудь телевизионный сериал месили ревматическими костяшками муку и пекли в старых печах хлеб.
Несколько дней в городе перед отбытием, держалась тоскливая и холодная погода.
Крутилось около ноля, а вот к середине лютого дало. Минус пятнадцать по ночам.
Время. Дорога. Встречные грузовички на трассе.
Дорогой думал: автодом достаточно  ли утеплён?
По словам бывшего хозяина - да. Печь  двухколпаковая, добротная, способная работать и на мазуте, и на дровах. На неё вся надежда.
 Во второй половине дня, расположившись в трейлере, разложив вещи, перекусив  перед тем, как сесть за письмо, Олег решил прогуляться, подышать.
 «Доброе местечко!»
Олег отошёл от дома около сотни шагов по берегу. Продолжать дальше путь лучше, если придерживаться видимой части земли. Берег брался уходить, сужаться и впереди уже просматривалась пойма, опасно прикрывшаяся снежным одеялом. Под одеялом тем - хлипкий лёд.
Стоило ли вообще идти именно в эту сторону?
Но он продолжил.
После заворачивающейся поймы, залысины, вписывающейся круто в берег, дальше виднелось совершенно обрушенное место.
"Размыто прошлой осенью", - подумал Гавриш.
Основание глинистого берега разбито, развалено, лежало разломанным куском халвы.
 Огромные туши - валуны ухабистых земляных тел, подтаявшие с боков, оголялись, заваленные сверху шапками снега.
Гавриш постоял. Хотел, было развернуться назад и замер.
В заснеженных развалинах обрушенных валунов увидел отчётливый глубокий  человеческий след.
Прошёл вперёд.
«Так и есть! И оставлены не более часа…»
 Следы вели наверх.
За спиной что-то треснуло…
Воображение нарисовало: обернись, и увидишь,  Кто, или Что интересуется тобой!?
Оглядевшись и вернувшись немного назад, поразмыслив, писатель направился по следам.
Ноги скользили, грозясь хозяину угодить между камней. Очертания форм их были весьма приблизительны.
Только и гляди: внимательно подбирай места для  продвижения.
"Тот, может быть, кто здесь ходил, следил за мной?" 
В следах чётко красовался отпечаток подошвы.
Ходок не раз проваливался. Вмятины от его шага строго очерченными  вдруг размывались в широкие проймы, когда тот, видимо, падал.
"Спешил? Бежал?»
Чем дальше, тем проймы, оставленные  ходоком, - телом его, локтей, разбросанных в стороны,  чаще обнаруживались.
«Следил за мной, а потом бежал!»
Судя по отпечаткам это, был крупный человек.
Писатель шагал скорее, ощущая прилив адреналина, тыкал в завалы ногой и подобранной палкой.
Иногда целые каскады сугробов, посеревшие изнутри, поблескивающие старой снежной пожелтевшей короной сверху потрескивали, будто желали поговорить хоть с кем в этой мёртвой тишине, обрамляемой прибоем моря.
Фантастические столпы, окружавшие Гавриша, хозяйничали здесь, сторожами стояли в забитом глухом месте. Сужающее сознание атмосфера несколько угнетала, и приходило ощущение фантастичности всего происходящего.
Следы неизвестного продолжали вести. Живые, подсказывали куда ступать.
Гавриш пару раз все же угодил в прогалины. Поднимался, отряхивался и двигался дальше.
 «Может быть, того незнакомца напугало что-то?»
Снова по спине холодком продалось платформой  предупреждения.
Остановился, оглянулся. Нет никого. Прислушался.
Звонкий вой ветра колокольчиком бился где-то от стороны моря и пах свежо, но сюда, в затишье совсем не торопился.
Писатель поднял шапку, вытер тугой пот. Грозовая чёрная туча нависла сверху, не двигаясь, наблюдая, видимо, что под ней происходит.
Писатель откинул капюшон и снял шапку. Пар, от взмокшего тела заклубился и на миг застил дорогу.
Взобравшись на самый верх, Гавриш увидел, что следы ходока остановились. Так, как и он сейчас сделал.
Отряхнулся, как и он сейчас. На поверхности снега отпечаталась обширная бесформенная вмятина. Снял куртку или пальто, видимо, и отбросил в сторону.
Что ещё? Метрах в пяти, там, куда следы после данной процедуры уходили, писатель видел, как ходок стоял ещё какое-то время на самом краю обрыва.
«Да, отсюда он мог прекрасно видеть меня".
 «Да, не черт же это?»
"Я считал слонов и в нечет и в чет,
И все-таки я не уснул,
И тут явился ко мне мой черт,
И уселся верхом на стул..." – Так писал Галич.
Гавриш  двинулся дальше.
По пути следов лежала мятая пустая детская коробка из-под сока, из которой еще исходил запах.
«Тэк-с»
Гавриш остановился, вынул из кармана в трёх местах сломленную влажную сигарету. Выбрал из обломков самый практичный кусочек. Остальное отбросил. Запах  табака жёгся в ладони.
 Пошарил в карманах зажигалку.
Зачерпнул твердь льдистого снега, и этой крупой протёр губы.
« Не уйдёшь. Что тебе надо было?" – Подумал.
«Один роман в голове, а другой, вот, уже в жизни. Муторное несколько начальце…»
Если раньше следы вели к лесополосе, но теперь, сильно вильнули, сделали острый угол, и дальше пошли прямой дорогой.
"Вот что!" – Писатель понял, - отсюда хорошо просматривалась крыша его автодома.
"Ах, вот что!" - Шептал писатель и прибавил шагу.
 «А если бандит, преступник? Тогда... Машина… Черт!»
«Зато роман напишешь», - подначивало изнутри.
«Если теперь не выпотрошат...»
Следы ходока стали иметь еще более продолговатый вид. Черпачки их увеличились.
« Мчался!»
Добравшись ближе, и выйдя уже на место своей настоящей стоянки, писатель наблюдал - следы Незнакомого  остановились у машины, потом обошли ее, задержались у дверцы водительского места.
 Далее  след подошёл к багажнику, и, вот, даже пальцы остались на замке.
Гавриш направился к автодому.
Лестница была чиста.
Писателем обнаруживалось, как незнакомец обошел весь дом по кругу.
Здесь постоял у окна, поднялся ногой на колесо - заглянуть внутрь.
«Тэк-с».
Гавриш подошёл ещё раз к ступеням, которые поднимали на вход в автодом. И различил на это раз чёткую рельефную подошву огромного размера.
 Следы  топтались на пороге, наступая сами на себя.
"Стучался?"
Но дверь была не тронута. И вокруг никого!
Гавриш перевёл дух. Он вспомнил, что ключи оставил дома и не запер дверь, потому прогулка должна была быть короткой перед началом сочинения, а он…
А в глубине-то одёжного шкафа там, прикрытым одеждой стояло старое австрийское ружье. И в нем - один боевой патрон!
«Вот дурак-то!»
Гавриш толкнул дверь. Зрение притупилось, в висках стучало.
В доме – никого.
Кубарем глаза прокатились по всем углам.
И вот уже, переполох где-то, стук или что?
Из-за стенки вылезло широкое лицо незнакомца.
- Хеллоу! – Сказал он. Не больше, не меньше.
Это была грязное, серое, крупное лицо.
Оно растянулось в улыбке, и морщины глубоко врезались в кожу.
 Человек показался весь. Это был, по всей видимости, нищий, бродяга.
Разноцветный толстый свитер и толстовку поверх обтягивал замасленный воротник. Все это прикрывалось демисезонной синей курткой.  Воротник на ней почти отсутствовал, а часть его надломанным флажком торчала сбоку.
Лицо. Что за лицо? Резкая, на первый взгляд, строганина физиономии, испещренная неизвестными ходом характера морщин,  распрыскивалась  лучиками с въевшимся в нем мусором. Гиревой подбородок, широкие небритые скулы и огромные глаза, в которых какой-то укор и искренность одновременно.
Всего так сразу не объять.
Гавриш катал взглядом по физиономии гостя.
 «А лет около шестидесяти будет, а, может, меньше».
- Вы кто? – наконец спросил Гавриш.
В лике бомжа хитрым блеснуло.
 Да ведь и он ведь  не переставал изучать хозяина.
Он ответил:
- Я? Я - твой гость.

4

- Здрасьте, - небрежно кинул Гавриш, ступая вперёд и обращая внимание, что ничем в незнакомце его слова не отозвались.
«Опасность! - трепетало внутри, - Такие люди знают выдержку, а того, глядишь - и нож в спину! Даже не моргнут».
- Вы дверью не ошиблись? –  с иронией и с каким-то присвистом, задался писатель.
В бомже что-то двинулось, и он ответил ровно:
- А по кругу никаких дверей больше нет. Эта и была.
- Ну, да, ну да…- промолвил Гавриш, находя, что в этом, пожалуй, имеется юмор.
Шагах трёх друг от друга разошлись они.
Писатель отвёл взгляд, придумывая вопрос. Брови расправил, дал свободный разлёт морщин во лбу. Ничего не придумал.
"Да, странно все это".
- Я, - пробасил бомж, отмыкая губы, - в общем-то, ненадолго.
Гавриш туго откашлялся и подер пальцами лоб, раздумывая.
«Сделать ли себе строгое выражение лица?»
- Я-э-э, - продолжил бомж, уверенней, размягчившимся, полупьяным голосом бомж, - я э-этот… гражданин.
Гавриш уставился на бомжа.
"Этакий тембр артистический".
- Что?
Бомж ступил шаг вперёд. Гавриш побледнел.
"Может, он того...?"
Бомж  так же ровно дал шаг назад.
- Я гражданин сего государства и имею право, - заговорил сбивчиво, и подобострастно, копируя, видимо, кого-то.
"Какие у него волосатые уши. Как у черта!" - Отметил, между тем, писатель.
- Я право имею, - шлёпал бомж губами, - переночевать, э-э, хоть одну ночку у такого же гражданина, а?
В его отверзнутых губах  блеснула и лопнула слюна, и в глазах проявилась влажность.
"Артист, подлец, точно артист! "
- Сегодня ночь ожидается холодной. - Продолжал тот, бесповоротно глядя в изумлённо застывшее лицо писателя, который сам себе не понимал. - Облака снизу идут и вороны, кха-кха (он откашлялся, едва ли успевая поднять кулак ко рту) вьются. К ненастью. Верно. Пудово.
Большой глаз бомжа не нарочно подмигнул.
Гавриш почувствовал, как собственные уши отползли назад.
Бомж это также отметил.
- Так, как же. Позволите, что ли? - Приглушённо спросил бомж. Но взгляд его был
твёрдым. Отказать ему было нельзя.
В голове что-то мешало думать полноценно.
"Пустить домой неизвестного, когда по кругу сотни километров - ничего? И эта нота требовательности... Наглость".
 Гавриш отрицательно помотал головой. Он помнил это. Но тут же – поменял свое мнение.
Откуда-то с улицы Решимости, писатель подтвердил:
- Что же... Надо так надо...
И пошёл вперёд на бомжа на всех парусах.
Бомж посторонился. Гавриш гордо, тряся нервно головой, прошествовал мимо.
Он проделал все шаги от двери в конец автодома, не чувствуя себя и невесть зачем, и понял, что  загнал сам себя в тупик.
«А бес меня знает: зачем я так сделал?»
«Нужно было вообще разобраться, рассудить, объясниться... Может, и отладил обстановку, отвадил гостя. Ночевать где?!»
«Имеет право? И я имею право на собственность».
Бомж в полуобороте смотрел на Гавриша, потом неловко, тяжело обернулся к хозяину лицом, туго ворочая шеей.
И тут писатель в  этой самодельной мышеловке ощутил всеми анализаторами сыро-собачий запах от пришедшего.
Просто горло дерло и хотелось выкашляться.
- Я вас очень не потревожу, - повторил бомж. - Вы только дайте мне кровать. Хоть ту, - Бомж кивнул за спину писателю, - хоть ту. – Он бросил жест подле себя на тахту с навалом книг.
- Тебя как звать? – Спросил писатель, не останавливая происходящее, и твердя в себе, что это полубожье создание совсем может быть не так и страшно, как его, например, крепкий запах, и, что бояться не стоит.
"Не многовато ли воображения к данному моменту - случаю?»
" В лице даже некоторая дурковатость, простейшие наивные даже черты. Вот именно! - Успокаивался Гавриш, - дырка,  а не человек.
И движется так аляповато, скованно. Больной, наверное.
Нет, ух, такой человек не навредит, думаю. А Богу Богово, - нужно быть милосердным".
- Калабишка Виталий, – представился бомж и, подойдя к Гавришу, протянул руку.
Тому  ничего не оставалось, как отдать - свою. Первый взялся за неё и сжал крепко, жарко, объяв всей своей немытостью, поднял вторую руку и прикрыл все здравие с писателем в один большой пирожок.
Гавриш не смог не поморщится, немедленно изъял руку. Этакое брезгливое состояние ему давно не приходилось испытывать.
"Ну, а, вот тебе, дорогой мой, новые ощущения! Разнообразие! "
Бомж тяжело отступил, услужливо кивнув, понимая, что совершил излишнее.
Олег Гавриш потянулся к чайнику на столике у оконной стенки, чтобы сполоснуть руки.
- Может ты, Виталий, - продолжил он разговор развернувшемуся ко все приглядывающемуся, - желаешь помыть руки?
- Воду тратить не стану, - ответил бомж.
- И что вы тут гуляли?
- Что? – Калабишка на что-то отвлёкся, вопросительно посмотрел и обнаружил на своём мясистом лбу огромную морщину в виде креста. Страдальчески выговорил - А есть у тебя что-нибудь...?
- То есть?
- Есть бы ... я бы... Ни снежинки во рту.  - Бомж растянул завядшую заросшую улыбку.
Писатель подумал, ополоснул руки, расставив их в стороны, отряхнул, с самым независимым видом, потрясая, впрочем, всем своим телом, оглянулся по кругу. Как – будто сам впервые здесь находился.
- А-а, да… - Толкнул себя. – Ну, конечно, можно и поесть.
Продукты были рассованы по шкафчикам, полкам и  холодильнику. И их, вообще-то, в обрез. Но милосердие – это вам не присядки приседать.
Нагнулся, открыл шкаф и тупо долго смотрел на пакеты с кашами.
«Еда регламентирована, вообще-то. Ехать домой, если что придётся? Или скупиться в селе? Да и денег-то... Один день – не жалко. Черт бы взял этого Калабишку!"
- Тэк-с, пообедаем, конечно.
И все же был хороший эпизод, - вонь от бомжа поутихла, особенно когда тот мало двигался.
Под острым взглядом бомжа Калабишки, Гавриш вынул один из пакетов, повернулся к холодильнику и вынул два яйца, потом подумал, все выложил на стол и снова – к холодильнику – ещё два яйца.
Поднялся к сковороде, чтобы вбить туда яичницу, опять опустился к шкафу.
"Как-то все разрозненно, неожиданно... Чего я ищу? Сварить немного крупы, вбить яйца. Что ещё? Не давнего же приятеля я встретил, чтобы чествовать?"
Калабишка спросил, а Гавриша, будто за руку взяли:
- Эй, а там что?
Калабишка уткнул шершавым носом в холодильник.
- Что? – Поводил ушами писатель, стоя на карачках.
Бомж улыбнулся.
- Может, кусочек колбаски найдётся?
На это Гавриш ничего не ответил.
Молча, он пожарил яичницу. Вместо каши, кипящей в еще кастрюле, скорее намазал четыре бутерброда с селёдочным маслом и поставил греться чай.
Сели, ели.
Бомж чавкал громко, сосредоточенно.  При том тяжело дышал, и ёрзал своим огромным, едва поместившееся телом на стуле.
"Подумаешь, - рассуждал писатель, - четыре яйца – ерунда. А масла у меня – с головой. Да оно и подкисло уже. Да, точно. Каши, хоть отбавляй. Но, пожалуй, к вечеру придётся приготовить что-нибудь серьёзное».

На душе ломило, щемило и подёргивало. Вонь, исходящая от Калабишки не сопутствовала аппетиту.
Писатель вспомнил книгу, читаемую им перед поездкой о том, что нужно радоваться всему, что приходит в нашу жизнь и что случайных встреч не бывает, и что нужно благодарить проявившееся все.
Ради Христа и в благость, писатель стал благожелательно поглядывать на бомжа и улыбаться.
Чмокая и стуча ложкой, тот соскребал кашу со дна.
В происшествии данного действа, оба они подняли глаза друг на друга.
Если лик писателя сейчас наполнялся чем-то светло-святым, то коричневое лицо бомжа стало выражать совершенное беспокойство по этому поводу.
У него даже рот приоткрылся.
И тут же Гавриша самого поразила молния, он вспомнил: он направил скользящий вид мимо Калабишкиного плеча в то место шкафа-пенала, где должно было быть спрятано ружье. Длинный шкаф, соседствующий с кроватью гостя, был приоткрыт.
«Возможно, я просто забыл его плотно закрыть, - подумал писатель, - да нет, даже если и так, - ружье-то сразу и не увидеть».
Глаза бомжа так же развернулись и прошлись по шкафу-пеналу.
На этот раз его движения были куда проворнее, сытнее.
Потом он вновь обратился к хозяину, притом пытаясь вычитать: «что?»
Удовлетворившись, что ничего худого нет, Калабишка потянулся к чаю.
- Так что же, кто же вы? Что за человек?– Спросил писатель, пожевывая кашу.
Калабишка, вращая носом, поднял кусок хлеба и запустил в дымящий рот, поднял кружку ко рту, и будто прикрываясь ею, глядел на писателя из-за нее внимательно и щурясь.

5