За хлебом насущным

За хлебом насущным

   Конечно, кто-то несведущий может подумать, что я фантазирую, вспоминая те далёкие времена, но, нет. Обычный, как и все, 1954 год.
   Вот и сегодня, в понедельник родители подняли меня ранним утром. Было всего часов шесть утра, но я спросонья не понял, что мне предстоит. Симпатия по имени Мурка сладко потянулась у моих ног, открыла левый глаз, удивлённо посмотрела, куда это я собрался в такую рань и опять откинулась в позе блаженства на моей кровати. Я, ещё в состоянии полусна, пытался попасть ногами в свои штаны и это мне плохо удавалось. Кое-как натянул рубашку и вышел в прихожую. Одел свою видавшую виды вельветовую куртку. Отец взял меня за руку и мы пошли по нашей улице, запол-ненной плотным утренним туманом, повернули направо к центру и метров через 200, перейдя дорогу, стали в очередь в магазин. Там уже было чело-век десять, двенадцать. Раннее июньское утро, прохладно, взрослые дяди и тёти, не говоря уже обо мне, ёжились, переступали с ноги на ногу, прятали руки в карманы или кутали в платках. Все ждали открытия, все пришли, чтобы успеть купить хлеба до того, пока не соберётся большая толпа, а хлеб начнёт стремительно таять. Люди негромко переговаривались между собой, делясь семейными и уличными новостями. Почти все знали моего отца, учителя, здоровались с ним и продолжали свои, уже привычные, ежедневные разговоры.
   Мы стояли почти в конце очереди, за нами только пару человек. Передо мной две женщины. Одна пожилая, одетая в старый мужской пиджак, подпоясанный верёвкой, наклонилась к впереди стоящей:
- А ты знаешь, у Антончиков сына в армию забрали?
- А чё забрали? Сам не хотел идти?
- Да нет, просто в этом военкомате сказали, что пойдёт осенью или зимой, а сейчас же начало лета. Не ожидали они. Быстро как-то там у них. Сейчас трудновато семье будет. Николай хромой, да и мать плохо ходит. Он у них последний самый. Думали помощником на зиму запланируют, а тут...
- Да их там хрен поймёшь. Раньше по разу в год забирали, потом по два стали, а теперь, видишь, когда им надобно всех хватают...
   Замолчали, увидев, что мы с отцом чуть продвинулись вперёд, поплотнее к ним. Чуть постояли молча, а потом продолжили:
- А ты слышала, Петя у этих женится?
- Какой Петя? Где?
- Ну, этот, у лысого, что маляром робить. Сын правда не его, а приживалки, но вздумал жениться.
- А тебе что, завидно? Старая корова, а туда же? Надо так ему, значит и же-нится. А это жена его, а не приживалка. Старая отошла, а ему бобылём весь век? Что-то ты не то сегодня?
- Так я ничего, пусть тоже..., но как-то необычно, быстро так. На улице никто и не знал, а тут... Когда же хлеб дадут?
- Жди, откроют – дадут. Сейчас уже получше, чем в прошлом. Белого можно тоже купить, но редковато.
- Даа, - протянула женщина в пиджаке, - у этих там, наверху и хлеб белый на столе и колбасы лежат...
- А ты чё? Видела? Ты тут потише, а то заметут и очередь лет на пять про-пустишь. Слышала, опять времена возвращаются. Доктора знала? Чернявый такой. К людям всегда с теплом был.
- Ну, знаю, а что с ним? Фамилия его, вроде,  Держанович.
- Так его наши районные власти так замордовали, что, - говорившая наклонилась к самому уху собеседницы, - он взял и не выдержал, сам повесился.
- Ой, боженька милостивый! Какой грех!
- Это не его грех, а у тех грех. Не давали несколько лет ни участка для дома, ни квартиры жактовской, а врач видный был, да и детей трое. Люди к нему тянулись. Говорят, раз обманули, второй, на третий, вроде, дали землю. Тот начал строить, а те пришли, всё разрушили и сказали, что тот без какой-то бумажки начал... Хотя, люди теперь говорят, что все бумаги у него были. Видишь, в плену он у немцев же был. Выжил еле, но врагом у начальства нашего числится. Не возлюбили они его. По ихнему - предатель.
   Мой отец как-то сьёжился от услышанных слов. Перестал смотреть по сторонам, замер, затих. Он то прекрасно знал и тему разговора и самого врача, как и его печальную кончину. Врач приходил к нему, как к бывшему узнику фашистских концлагерей, и жаловался на судьбу. Думал, видимо, хоть так облегчить душу. Отец, как я теперь понимаю, ничем и никак не мог ему помочь и их разговор так и закончился. На следующий день тот пошёл в недостроенный дом и повесился там на стропилах...
   Очередь вдруг задвигалась, зашумела – из внутренностей магазина раздались звуки, лязганье, голоса продавщиц. Они открыли деревянную дверь, запертую двумя перекрещёнными железными полосами и, оглядев людей, громко сказали: „Не волнуйтесь так, чёрного сегодня всем хватит. Белого, не знаем. Подходите по одному.“
   То ли на их голос, то ли на оживление из соседней подворотни выбежала собака неизвестной породы и села прямо напротив крыльца. Она смешно наклонила голову набок и осталась так сидеть, явно рассчитывая получить кусок свежего, вкусно пахнущего хлеба. В её глазах появилось что-то похожее даже на слёзы. Она ждала.
   Кто-то сказал: „Вот и наша Кузя. У неё дети, вот и просит каждый день. Надо уважить животное. Собаки полезные всем“. Говоривший, мужчина с седой шапкой волос, одетый в потрёпанную шинель с заплатками на локтях, первым вошёл внутрь и быстро вышел с двумя буханками. Оторвав от одной целое донышко, подошёл к этой Кузе и дал ей. Та, мгновенно схва-тив подарок, тут же исчезла под воротами.   
   Мужчина постоял, посмотрел ей вслед, вздохнул и пошёл, чуть прихрамывая по деревянному тротуару. Очередь напряжённо смотрела за происходящим, потом неодобрительно загалдела - мол, собаке... и хлеб, когда его не хватает...
   Сзади стали нервничать, покрикивать: „ Эй, передние, что вы там копаетесь, давайте, быстрей, а то с вами до обеда тут...“
   Очередь дёргалась, извивалась, как толстая колбаса, образовывала лиш-ние петли, потом снова спрямлялась в паровозную трубу... Вдруг с другой стороны улицы какая-то женщина в зелёном пальто прям;нько воткнулась в эту колбасу, безпрепятственно пересекла её самую толстую часть на крыльце и молча протиснулась к прилавку.
   Продавщица, обернувшись, тут же воскликнула:
- О, это вы собственной персоной? Вам беленького, чёрненького? Двойную, как всегда?
- Нет, нет! – недовольно морщась и оглядываясь по сторонам, сказала мадам в зелёном, - мне и Степану Васильевичу, только отдельно, пряников по килограмму и вафли столичные тоже.
   Две продавщицы сразу засуетились, исчезли в складском помещении и через минуту осторожно вынесли коробку из-под папирос „Беломор“, аккуратно перевязали бечёвкой и положили на вытянутые ладони необычной посетительницы. Та, тихо поблагодарив, исчезла с покупкой.
   По очереди стремительно пробежала молния:
- А кто это был?
- Что за краля? Какого хрена её было без очереди пускать?
- Надутая какая! А пальто ты видела у неё? У нас кроме ватовок и из шинельного сукна ничего такого не продавали...
- Так это же секретарша самого ....ра ...вича! Ты что, не узнала?
- Я что, как ты, торчу там, выпрашивая для себя что-то? Ну, секретарша и что? Ей везде можно вот так, а нам ещё стоять час?
- Тихо ты, могут донести и выпрут тебя из больницы.
   Повозмущавшись ещё минуты две, очередь успокоилась и опять глаза людей уставились на открытую дверь на деревянном крыльце, куда заходил человек с пустыми руками, а выходил уже с авоськой, где лежали в обнимку две буханки чёрного местной выпечки и один светлый батон.
   Получив дополнительно ещё один батон в непрозрачную сумку, скрывавшую истинное количество товара, учитель и его сын с довольными физиономиями вышли на крыльцо, вдохнули свежий воздух и, не обращая внимания на толпившийся провинциальный народ, с сознанием выполненного семейного долга, двинулись к собственной хате, гордости отца и всех нас.
   Отойдя метров на пятьдесят, отец оторвал горбушку, разделил её на две неровных половины и большую отдал мне: „Большое дело сделали! Теперь можно и позавтракать!“
   Тихое счастье тут же обволокло нас и мы, наслаждаясь ароматом свежего отечественного хлебобулочного изделия, попрыгали домой.