Мой передвижной дом, гл. 8

- Ну, так как-с так-с, так-с как-с? – Забубонил бомж, вытаращив глаза,
выпятив нижнюю губу в возражении, встречая спешащего творца.
«Каких такс?» - Раздражённо взбродило в голове писательской.
 Минуя Калабишку, все это время разворачивающегося к нему, как локатор торсом, писатель скоро поднялся по ступеням  и сунул ключ в дверь.
Молчание.
Ничего напряжённого: хозяин просто  вернулся в свой дом, а бомж - извне.
«И должен остаться извне. Кто он такой, чтобы перед ним распахивались все и вся?»
Но Калабишка тронулся за Гавришем тут же, как только приоткрылась дверь.
 Гавриш обернулся.
- Чего - надо?
Бомж  сразу не мог определиться. В кирпичом лице его даже больше, чем возражение, - злобное абсолютное.
В глазах скрипнуло колко, но потом, потом попыталось измениться.
« Снизить ли градус, решил, ага?»
 Ноздри Калабишки взбухали, ремонстрировали.
«Мне, какое дело, если у вас этакая судьба?» - Рассуждал холодно писатель, делая решительный шаг в дом свой.
- Вам так нужны мои вещи? – Произнёс бомж, оставаясь на месте.
- Какие ещё вещи?
- Вещички. - Косая улыбка Калабишки рванула рот.
- Вы ушли, как мы и договаривались. Чего ещё?
- А дом… - Произнёс бомж, - ведь дома не так устойчивы, как вам кажется...
- То есть? Я не понял.
Кирпичное лицо бомжа поимело красками жизни. Нечто энергичное промчалось по нему голыми мокрыми пятками.
- Так-с. – Гавриш пересёк порог автодома назад, - ладно.
Площадка, на которой им обоим пришлось стоять - а уступать никто не желал - была очень малой.
"Эквилибрировать мне ещё тут, что ли? Ладно. Только бы расставить все точеньки». - Думал писатель.
- Вы пообещали, что уйдёте и ушли, - начал он. – Теперь вернулись. В чем дело-то?
- Я только чемодан забрать...
- Как он мог попасть сюда ваш чемодан снова? Какой чемодан, ничего не пойму я! – писатель, развернулся  и вошёл в дом.
- Не знаю… - Бубнил Калабишка позади и при случае шествовал за хозяином.
«Не знаю, не знаю! Никакого чемодана нет! Не знаю, как выбросить этого чёртового гостя!»
Гавриш  был совсем не против, чтобы Калабишка забрал все, что им забыто, зарыто, и даже дать ему ещё в придачу что-нибудь, чтобы только тот сгинул навсегда.
Калабишка проник в дом, между прочим, и встал возле порога в «Фета» заложив руки, выпялив живот.  Эта стойка вообще не понравилась писателю, но он готов был  потерпеть.
Калабишка оглядел все издалека, внимательно вглядываясь зачем-то и наверх, на потолок, на полки, на книги.
- Ну? – Задался Гавриш. – Что?
- Не спешите. – Медленно приплюсовал наглец писателю.
- Ваши вещи, то есть «чумадан» стоит вон там, за шторой, у входа. Это он? - Занялся писатель, заряжаясь сангвистически.
 Калибишка немедленно отдёрнул штору – «там». Там ничего не было.
- Где? – Спросил он, производя взгляд миксерносмешанный, в ровных частях удивления, вопроса, серьёзного «справедливого» возмущения.
У Гавриша нервно подпрыгнуло плечо, но это, кажется, было не заметно?
" Если принять сейчас правила Калабишки, то, черт, куда понесёт! - Думал он. - А взять на себя нечто непомерное - это просто гибель. И ради чего гибель? За пропажу вещей какого-то бомжа?"
- Так, где же? – Спросил бомж и в его лице обосновалась непонятка. Миксер лицемерия намешивал какие угодно эмоции. Хитрости - хоть отбавляй!
- Вы, знаете, что? Не морочьте голову. Если, что ваше имеется – забирайте. Мне нужно работать,  и...
- Писать?
- Писать или ещё что-то. Это моё дело.
- Вы не сможете писать.
- От чего же так? – «Хитринка» успешно перекочевала с лица бомжа на Гавриша.
Калибишка опустил глаза, поглядел под ноги оппоненту. Писательская ступня гулко  потюкивала по полу.
«Нервничаю, да! И не могу, и не хочу скрывать этого!»
  Бомж поднял взгляд и увидел - Гавриш  озарился непонятно чем. А писатель и сам не знал – чем.
 Бомж же принял нечто за чистую монету и только ещё более раскрепощался, распахнулся, расцвёл.
"Какая сволочь эти бедные людишки!" – Неслось в голове писателя.
- Вы не сможете писать, - говорил Калабишка, - потому что всего не знаете. Ваше письмо исчерпано. Или будет исчерпано в скором времени. А я думаю, оно уже  и сейчас ничтожно. Я ведь знаю тайну соотношения сил.
- Каких сил, черт возьми! Каких ещё сил?! – Гавришу захотелось куда-нибудь отплюнуть в сторону, а лучше толкнуть Калабишку в грудь, или куда там ещё, чтобы тот кубарем слетел вниз, но …
«Однако здоров, бык!»
Гавриша хватило только на кивок головой.
- Главные силы, - продолжал бомж, - женское и мужское. Вы же просто испишетесь, а дальше что станете врать?
- Вы, - выставив вперёд руку и попеременно потряхивая ею нервно, - произносил Гавриш, - вы понимаете ли что-нибудь ли в работе, в моей работе ли, вообще, - в каких-нибудь работах? Что вы умеете? Живете, как живете…, - путался писатель, - К какому виду социума вы относитесь, а? В каком исписании в работе художника…, что вы можете понимать? Вы кто такой? – Закончил Гавриш и как на новь поднял брови на мужчину.
Калабишка поморгал ворсистыми ресницами, насупился бронемашиной "Варан".
- Я тот, - нашёлся он, - у кого вы взяли вещички.
- Тьфу ты! – Сухо, полуиронично сплюнул-таки писатель в сторону. – Да, что вы мелете этакое?
"Следующим шагом, - возникло у писателя, - перейдёт все уже в матюк… Или в драку – того гляди...»
Он задумался над этим, как на самом деле, все совсем непросто может закончится.
- Но и это не важно. - Не унимался бомж. - Я же говорю вам, прошу, выслушать меня и дать мне ещё на ночь приют.
- Ох, извините. Ох, не могу… - Гавриш, потрясая грудным выдохом посмеялся, категорически старался вложить в фразу именно то, что готовил ещё во время возвращения к автодому. Он подтвердил намерение своё жестом, - тут же отвернулся от гостя, чтобы не соприкасаться взглядами.
«Нет ли? – Спорилось в нем. – Да, нет! Разумеется, нет!"
Но витало что-то, зудело, что-то вперемежку гипнотической вонью, исходящей от бомжа Калабишки и собственных мыслей, гуманных, жалостливых, писательских-интересующихся…
 Материальное чувство, что все пойдёт не так, как надо бы, если он не даст приют. «Одну ночь?»
Повисло сомнение.
- Ну! – Подтолкнул бомж.
Писатель обернулся. Бомж с удовольствием наблюдал вороньи скачки в настроении хозяина. Ещё только шажок, шажочек и карточный дом рухнет.
Гавриш понял это и пошёл таким путём:
- Вы конкретно от меня желаете что? Ведь вам не ночевка нужна?
- Чтобы вы выслушали меня. У меня ответственность перед вами, а у вас – передо мной.
- Нет! Ну, это совсем того, бред! Какая ещё ответственность у меня перед тобой?
- «Ab imo pectore», - произнёс бомж.
Какое-то время писатель глядел на него, ползая по сервелатным губам Калабишки, произведшим латинскую фразу. Смысл которой ему, в этаком стрессовом состоянии, был не известен. Ёрзал по низкому, изрезанному вдоль и поперёк против всех правил гравитации и физиогномики, лбу и щекам бомжа. Спотыкался о тёмные, запавшие глазницы раз, второй, третий. Серые чуть на выкате глаза Калабишки вдруг как-то изменились вроде.
"Не так он глуп, этот кент, как казался изначально".
 И тем не менее писатель логически отказывался понимать, что тут происходит, и что это происходит именно с ним, происходит.
 Гавриш обернулся в дом, где можно было бы присесть. Ноги не держали.
- От чистого сердца, - жарко произнёс Калабишка и рукой хлопнул в область сердца. Потом ещё прибавил незначительный кивок писателю. – От чистого! Прошу!
Гавриш присел на стул.
 Даже стул под ним на своих дюралевых тонких ножках был крепче, чем ноги его, его внутреннее состояние.
 Руку положил на столик, в лоб дал холодный пот.
 "В такой прекрасный солнечный день – таки удивительнейшие события! Прекрасненько!"
- Мой чемодан здесь был, действительно, - тараторил бомж, - но он исчез!
Он выдержал паузу, заметил, как писателя слегка шатнуло, по лицу прокатилась нелепая усмешка, развинчивающая окончательно хозяина автодома, и тогда благополучно продолжил:
- Я его забрал, но вы же виноваты. Вы же виноваты?!
- Как ты его забрал, если он стоял тут? – Гавриш отвечал усталым уже голосом и глаза его отмерили место то, за шторой, где раньше стояло что-то, кажется злополучный чемодан бомжа.
- Я его забрал, да! – Утвердился бомж.
- Дом был заперт, а вы его забрали? Так, что ли получается? У вас ключ имеется, что ли?
Непроизвольно рука Гавриша поползла вниз, похлопала по своему карману. Ключ был.
Калабишка установил на хозяине своевольный, независимый вид.
- Не важно это, - заявил он, -  важно то, как вы: откажете или примете мое предложение?
Гавриш пожал плечами.
«Тут явно что-то вообще не то, и в голове моей чёртов град! У меня всего один ключ».
- Вы делаете мне предложение, чтобы я впустил вас в дом? – Отвечал он, притом, что я вам секунду назад отказал?
- Это предложение очень, очень деловое. Я должен, обязан, просто обязан вас в кое-что посвятить.
- Ох, Господи! - Гавриш вдруг испытал щекотку из самой середины живота.
«То ли смеяться, то ли плакать? Хоть кричи! Но этим бомжа ведь не остановить?» Что-то завядшее, слабым звеном, внутри заставило коротко, нелепо разоблачиться, - посмеяться.
Калибашка тут же растянулся в соотносящейся, сочувственной улыбке.
- Садитесь! – Едва не выкрикнул писатель вперемежку с кашлем, понимая, что бомж все-равно вывернет наизнанку.
"Надо выслушать, выслушать его до конца! Взять тайм-аут потом. Обдумать…
  Что-то должно, должно столкнуться лбами и разойтись.
Ладно, пускай себе», - постановил Гавриш.
Калабишка неспешно прокрался глазами в помещение, выискивая, куда б  себе присесть. Не найдя ничего (стул один), он полувопросительно мельком лишь взглянул на писателя, чтобы тот хоть в йоту разрешил пройти нормально и усесться. И он, минуя хозяина, прошёл к кровати, где провёл прошлую ночь и там благополучно приземлился.
 Гавриш встал, взял стульчик, переставил от входа. Сел, закрыл глаза и стал считать про себя.
 Бомж глядел ровно перед собой, виноватясь.
- Я не знаю… - начал он, - эти размышления не сразу пришли ко мне.
  Гавриш услышал, как скрипнула кровать под грузным телом бомжа.
 «Ага. Зря-таки я дал фору, зря! Нельзя давать ни зги поблажек этим людям, ни зги! И себе - нельзя давать».
  Писатель удивился тому, что перестал чувствовать вонь бомжа.
«Привык?»
- Ну, так и начнём? – Калабишка хлёстко ударил ладонями о колени (писатель при этом открыл глаза), и с какой-то снисходительной нравоучительностью поглядел на Гавриша.
  Бомжа не устраивало, что на него смотрели как-то слишком безучастно, и, тем не менее, начал.
- А сказать я вам хотел следующие диковинки…
«Эти его уменьшительные существительные так раздражают! Убил бы!» - Думалось писателю. Он растопырил пальцы, поднял их картинно, подсунул  под подбородок, собираясь внимать.
Калабишка какое-то время отмолчался, глядя все так же перед собой.
«Что в этой дурацкой голове опять застряло?»
Гавришу который раз стало интересным, чем закончится этот день.
«Или мне, право, написать роман под названием «Чёртов бомж»?
Калибишка глубоко вздохнул, видимо настраиваясь, продолжил:
- Я вам должен обязательно сказать то, что не досказал прошлой ночью, то есть у меня было такое состояние… Я не смог бы правильно точно сформулировать, а вот теперь … Ну, все – равно… - Бомж озадаченно поглядел на писателя.
Тот кивнул, падая подбородком вниз.
«Напрасно, напрасно не выгнал. Все бы уже давно закончилось».
Калабишка продолжил:
- Понимаете ли, если я не скажу какому-нибудь писателю, наподобие вас, то и жизнь моя дальше покатиться как-то не правильно…
«Ага. Вот сейчас она у тебя катится правильно!» - Вставил в паузу немую реплику Гавриш и подумал, что хорошо бы сдерживать себя на слова. Откинулся на спинку стула.
«Видимо разговор будет долгим, не так ли?»
- Эти женщины, которых я пережил. – Говорил бомж, - время утраченное, все такое. Мне кажется не зря. А вам?
Писателю ничего не оставалось, как снова, на всякий случай, прикрыть веки и толкнуть подбородком вниз.
«При чем тут я до этого сраного существования, - «не зря»?
- Я хотел поговорить о том, что существует в развитии мужчины некий отторжений им, то есть нами, мужчинами, участок. Так сказать, месяцы или годы перекошенного периода юношеского становления.
Девушкам это грозит лишь моментом. Может, с неделю застревали они, - Калабишка аккуратно покашлял в кулак. - Они без проблем развиваются в тот возрастной период, под стать природному ходу. Так как им есть, что демонстрировать, чем хвалиться. Фигура, ножки там, все такое, грудь, ну и все такое...
«И это я должен слушать!?» - Гавриш подумал, если бы он был слон, он бы закрыл уши, не касаясь даже их.
«А слоном бы и выгнал этого буйвола. Да!»
- И они, девушки, спешат, по сравнению с парнями, жить на всю, не пренебрегать  тем временем взрыва идей, перекройки мировоззрения.
Почему нет? Внешний мир молодым женщинам, в отличии от парней, благоприятствует во всем: ухаживания, поклонники, фигура…
«Грудь…» - Додумал писатель.
- Они уверены больше в себе, чем парни. Перескочить сию яму учёбы, яму, куда угождают подавляющая масса мужчин, женщинам - раз плюнуть.
Они в тренде жизни всегда, от рождения. Парень же испытывает рывки. Ему хочется спрятаться, не глядеть на свой выросший подростковый нос, прыщи… На что равняться, чем любоваться? Собою?
У него ограниченный выбор. А выбор:  таскаться за теми же девушками, напиваться до усмерти, курить… Лишь бы угадать в чем секрет этого того тренда, вкуса жизни, как звучала бы эта формула, с которой вступают все, все в большой мир, в котором придётся существовать, равняться. Девушке, ещё раз повторю, очень рано становится многое понятным.
Для парня лишь в крохотном, но бездонном, чёрном отрезке  ямы справедливо замечено: «красота спасает мир». Но - не дальше! Вот в чем дело. Только в этот период дозволена сия слабость! Дальше - вред.
Чем большим количеством этих самых красивых людей – девушек он обладает, соблазнит, тем лучше. Так же  он думает? Так же?
А душа-т болит. Не переставая.  Комплекс недопонимания окружающего мира и соотношения себя к нему  тревожит. И  с трудом переваливаясь через яму, восстаёт он, как есть, - измятым, болезненно уверенным в чем-то, непостоянным.  В то время, как девушка поёт и расцветает безусловно.
 Словно бабочка рождается на свет через закрытое нежное существование периода всеобщего состояния гусениц, - рождается легко, плавно.
 Отсюда, именно отсюда начинается в ней симбиоз сознательно-бессознательного. Отсюда берет начало их магия. Она обретает крылья.
Сама природа подделана так, что женщина проскальзывает Школу без провалов, обходит  Яму. А парень завязает по уши...
- Вы уже говорили об этом. Я понял. – Отметил писатель, на короткое время открыв и прикрыв глаза.
- Ага. – Калибишка волновался. Дух его на секунду был сбит.
- Молодой мужчина, значит, пытается так же подняться на ноги, старается привязать к себе множество девушек и тем поддерживает свою психическую…
Да, я это говорил…
Но ведь я вам скажу другое: домашнее животное под присмотром извне развивается богаче, лучше, полноценней, без этаких провалов в сравнении с юношей.
Ему не к кому привязаться. Животного коллективизма не наблюдается. Каждый за себя. А за девушку - многие. Они и тусуют так всегда - кучками, обсуждая, пусть ненавидя друг друга, но и любя. А свойства этой любви... свойства этой любви… Я скажу дальше.
Темы, которыми одарены девушки безоплатно, голо - закрыты парням. Они шатаются наощупь. И знаете ли, любовь животных, если  уж упомянули их, – это не любовь людей. Из них никто, ни самка, ни самец не испытывают подобных провалов.
Любовь людей строится на комплексах, несоответствии женской хитрости мужской слабости, выращенной ещё с того времени ЯМЫ, упущенной. Некоего пустого, казалось бы, пробега, о котором мужчина старается забыть, замять, пропустить итак.
Любовь животных – природно - истинна. Любовь людей – искажена, закомплексована, уродлива.
Мужчина навсегда оставлен в пару с палкой – калекой, клише ямы, на которую ему суждено опираться всю оставшуюся жизнь, если только он … не поймёт.
Колебаниями пронизан весь мир, да-с.
Какая-то наука говорит даже о том, что …
- Квантовая физика, - подсказал писатель.
- Вот, вот, вот, вот, - Калибашка ткнул в Гавриша пальцем коричневым, сосиской, - колебания и есть существование всего. И люди едва знают, что Бог всегда шествовал огромными шагами, размашистыми, радостными и беззаботными. Шагами, которыми он завещал мужчине продвигаться. Да! Теми же шагами. Но тот…
- Застрял в яме, правильно? – Помог Гавриш, - юноша наш застрял в Яме.
- Точно! Но вы, - пожурил пальцем бомж, - пожалуйста, не перебивайте меня.
«Извольте вам», - согласилось в Гаврише.
- И Он, то есть Наш Создатель, то есть, Бог, завещал, значит, своему двойнику – мужчине, сделанному по подобию Своему вот. Вы помните? - стимулировал мысль самому себе Калабишка.
 - Вот только мужчина спотыкается, не поспевает. Он ещё тогда вначале застрял в той куче комплексов, юношеской яме, допущения отторжения самого себя. И забыл об этом, или старается забыть. А женщина же, напомню вам, шествует мелко, но уверенно, как задалось ещё с тех благоприятных, благополучных романтических пор. Не растерзанных сомнениями.
И знаете ли, ведь Ева, как была Евой, так и осталась.
Вы помните отношение Гоголя к женщинам? Он странно сторонился их...
Юность мужчину помнит, часто горько помнит, оставляя взрослого человека в покое, потому как все-равно ничего не добиться ей, то есть, бывшей юности, от материального своего объекта: сколько времени  упущено.. Непозволительно!
Вот писатель наш, гений и сторонился женщин, понимал сие!
Женщина помнит свою былую славу, липко помнит красоту, поклонничков… И негодная старость, испепеляющая былую мощь, в отместку им справедлива ведь, а? Но только особенно это уже не так важно... Они, она в полную владеет магией. А это, значит,- всем, всем, всем! – Калабишка торжественно закончил фразу и хотел было так же, подобием писателю, откинуться назад, спиной, но за ним не было опоры. Он продолжал:
- Мужчина, таким образом, как мы докопались, отказываясь от осознания ЯМЫ, не подозревает, каким боком это ему выйдет позже. Да. Отказ от скорого, бодрого, огромного шага Бога! – Калабишка поднял указательный палец вверх.
- И знаете ли, почему чаще всего так мужчины поступают? Потому что иной и тот мужчина совсем не против ещё дальше забить на  ту яму, завалить веточками, прикрыть, припрятать, замаскировать хотя бы.
 Так как рядышком он под всеядным присмотром «всеуспевающей» дамы, торопящейся мелкими забавными шажками, любящей, типа того.
Проще, кажется, и безопаснее, нашему мужику, жить так и уютней.
Здесь происходит кардинальное и окончательное, и основательное заключение, закрепление неверного пути мужчины.
Чем старше он, тем более. А женщина чувствует и забивает свой кол в того, кого как бы послала судьба. В  горб мужичку нашему, понимаете?
Мужчина изредка возвращается мыслью к тому широкому шагу, вдохновению, воодушевлению, напоминая себе, что он же - настоящий все-таки мужчина, король! Но успешное коммерческое создание  под номинацией «женщина» ловко ласкает его в нужный, годящий момент.
Ребро вам в лицо и в душу – владей всем!
Вот, для начала, что я хотел бы передать вам. Но это - не все.
«Ну, понятно! - Подумал писатель. – Хотя идеи-таки забавны».
- Где я остановился-то? – Калабишка взволновался, - большой шаг, да, и…
Так вот, - собрался он с мыслями, - пока мужик эдак пытается подняться на ноги или просто задумывается, между тем (между тем!) все же шастает за пассией. Куда деваться? Раздвоиться, что ли? А Бог-то ещё дальше шагает впереди. Он уж, и гляди, и скрылся из виду.
Вот в чем проблема-то, - никто не видит Его и не может даже расслышать.
А кто в первую очередь должен? Мужчина!
Вы, не замечали ли чудной вещицы, дорогой мой товарищ, - так обратился к писателю бомж, - когда любой супер-страшненький, хоть вы, хоть и я, хоть и богач там, хоть бедняк, хоть бандит или философ, шагающие бодрым, размашистым шагом, наглым этаким шагом, непременно  он вызывают у женщин чувство любви?
Они, бабы, отмахиваются от этого супер-страшненького или «однокошенного». Да, это, де, не логично. Но в груди-то женской жжёт. Не замечали ли? А мне кажется, этим пронизана вся бытовая сущностная жизнь.
Она, Ева, вдруг эдак впадает в некий транс зависимости от феноменального, непредвиденного, как для неё, поведения смелого (смелого!) мужчины. Поспевающего, хоть кое-как, хоть в пол оборота - за Господом! И что, спросите вы, ей остаётся делать? Догадайтесь? Любить! Любить, мой дорогой друг! Любить, как неизбежность!
Вот отсюда-то  и стоит, как минимум, разделять себе, понимать две (две!) формы любви. Как минимум - две!
Гавриш поднял глаза на бомжа и отметил внутри: «Вот это теория! Ниче себе!»
- Одна, - продолжал Калабишка, - существует из необходимости, из параноидальной зависимости мужчины к женщине, ее «всеблагополучию», красоте, которая продолжает спасать мир, но уже дрянной мир, заметьте, так отличающегося от Иного, Юношеского, гоголевского видения того ещё молодого претенциозного человека, а другая, вам – по требованию, велению зова сердца эдакого, которое мужчина в облегчение запивает чем? Водкой и закуривает бикфордовым шнуром, то есть сигареточкой.
И как ему после всего этого еще что-то слышать, видеть? Бог же уходит все дальше, а? А мужик взамест слышит тоненький голосок жены… Да-с.
 Все вам тут так.
Калабишка замолчал, закончив видимо.
Глядел распростёртыми глазами, на коих даже ресницы выровнялись, - глядел на писателя.
Гавриш полукивнул подбадривая, или понимая, или озадачиваясь. Но именно полукивок этот вдохновил говорить бомжа дальше. Полукивок – не лжив.
- Этакие события я лично сам на себе испытывал! – Заявил он, -
почему любая женщина способна вполоборота вчувствоваться, влюбиться в разболтанного шнырягу, даже если это не выгодно, не логично? Ведь любить вовсе не означает замужество, правда же?
Ей хочется, нет, ей требуется применить свои чары, физику свою на этом интересном попавшемся экземпляре. Заманить, успокоить жертву, вывести «негодяя» в люди, то есть куда? На привычную стезю общепринятого стиля жизни, а потом преспокойненько пользоваться им на своё усмотрение или удавить, другими словами. Не так ли?
И тот будет аналогично "преспокойненько" думать, что сие прекрасное, ангельское создание есть неповторимая, единственность любови, поддержка, и равновесие же! Ага! – Калабишка высоко поднял руку, бросил вниз, знакомо хлопнул ладонью по коленку. - Так-то-с!
И, вот, прежний «негодяй», баловень сердец, бабник, под общий смех публики плетётся за своей, так сказать, благоверной.
Что вы можете мне сказать на этот счет, а? Чем протестовать?
Гавриш открыл рот, но Калабишка не готов был слушать вовсе. Ему нужно было досказать:
- Вы писатель. Вы стремитесь быть знаменитым писателем. Чем больше с вас будет, чем больше народу знать, тем лучше. А задумывались ли вы… А, знаете ли, на чьих костях сие местопребывание пребывает? Ну, понимаете сейчас? На мужских костяхах! И такие распространённые, модные писатели есть кто? Дамские угодники. Вот я вам доложу что! Можете возразить.
Гавриш молчал, он забыл и что хотел бы сказать.
Но и Калабишка молчал так же.
- То есть, из ваших слов, - заговорил писатель на момент  интересный ему, - любовь разделена? То есть, любовь к Богу и  другая любовь, -  женская навязываемая,  есть разное, с ваших слов, так что ли?
- Именно, именно так! Я рад,  рад очень, что вам это  понятно. И любовь вторая - используема направо, налево, повсеместна и весьма, я доложу вам, пока успешна.
Успешна, да! Вот, где печечка! Отсюда надо плясать.
- Ага. – Подмял щеки писатель.
«И что же дальше?»
- Те же войны, продолжал бомж, - это стимуляторы, способ отрезвления мужчинами мужчин же! Они с непримиримой радостью готовы ринуться куда попало, во что попало вмяться, подменить  грань лжесуществования, хоть на что, хоть на время, хоть в размен на жизнь саму, подлую  ту привязанность к женщине. Отдастся хоть какой-нибудь, пусть самой безумнейшей идее. Бежать лишь бы вперёд, вперёд!  Аналогичными крепкими, размашистыми шагами. К Богу, Отцу! Чтобы хоть  издалека ещё видеть спину Своего Его!
Что говорить: народ целыми годами плетётся вслед одурманившего диктатора. А диктатором является формула любви номер два!
Одна лживая теория подменяется другой, одно неверное стремление к не той любви замещается другой и так далее,  неверием друг другу, изменой, и так далее. Пустые ничтожные дела.
И, соответственно, получайте – кару Небесную Оттуда. Жертвы человеческие отсюда, и тех и других полов, да и детей заодно...
Говорят, Бог виновен, Он забыл, Он не видит... Нет, не так! Ещё раз повторюсь: Бог ушёл далеко вперёд. Он окликает нас постоянно, но мы роемся каждый в своей яме. Той Яме. Мы - мужчины.
И тут нас ждут, радостно приветствует армия разнородных Чудовищ, разношёрстных нимф, которых Создатель и Сам в глаза не видывал.
Вы не замечали, случаем, как женщина готовит варево, суп, например? Взбитая пенка, негодная зачерпывается самой большой ложкой именно в ваше присутствие. В ваше присутствие! В другое время женщина ее просто игнорирует, этот половник, не желает эту мерзкую, значит, пенку убирать полностью. А вот при вас, извольте поглядеть!
Ешь, мол, беспрекословно то, что я мастерски изготовила. Вся мразь с моей любовью и нежностью и старанием в этой дряной пенке убрана, так что не беспокойся!
Она ведь только делает вид (вид!), что избавляет вас от кубовой пенки. Как ещё в вашем воображении стоит образ готовящей обед женщины? Как?  Лично для меня: она вечно выбирает эту синюшную пенку именно у вас на глазах, и дрянь какую-то бормочет ещё над кастрюлей с огромным, как кочерга сошником в руке.
Мужчины гонятся за Славой, успехом, достатком, а этого всего уже с рождения нам дано чрез край, сидит крепко в нас, внутри. И самый уродливый образ получается - при развитии перепоручительства женщине. Такая, знаете ли, вот
"SECOND-LOVE" получается.
- Вы, я погляжу, большой женоненавистник, - не преминул отметить Гавриш, – и считаете, что любить женщина может разгильдяя, алкоголика и курильщика?
- Нет-нет, смелого.
Калибишка замолчал, опустив голову, очевидно вспоминая своих «Добробаба, Бляхину, Шмаль, Гульс» и так далее.
Гавриш не мог в эту минуту оторвать участия бомжу.
Он прочувствовал неожиданно для себя искреннюю нотку жалости к этому исковерканному  жизнью, не вычищенному, одинокому «смельчаку», сгорбившемуся, с его философией, - квадратному человечине.
«Что меня так задело? Надо бы разобраться». – Заказал себе писатель, задумавшись