Певица, блин...

- Ой, мороз, моро-о-оз, - раздается над дачным поселком и смолкает.
Только тишина чутко прислушивается, что же дальше.
- ...не морозь меня-а, - после короткого перерыва выводит хрипловатый, уставший, но еще сильный голос.
И снова песня обрывается. Это певица. Не поется ей что-то сегодня. Уже полночь. Кое-где в садоводстве еще теплятся окна, не все дачники угомонились. И ночевщики ждут продолжения. Обычно, если певица начинает, то поет долго, пока совсем не охрипнет. Но сегодня что-то не ладится. Может, перебрала, думают ожидающие.
Вот пять лет назад... О, пять лет назад над дачным поселком «Молодость» звучали такие концерты. Берет певица ягоду или траву полет и заливается. Голос глубокий, звучный, но нежный, природно поставленный, за душу берущий.
Все подряд пела. И народные, и романсы, и революционные. На любой вкус.
Зовут ее Валька. На самом-то деле, Валентина Ивановна. Валька она только для двух соседей по даче, собутыльников.
В прошлом Валентина Ивановна работала санитаркой в больнице. Было, да сгинуло прошлое. Осталось одно настоящее. Будущее что-то не шибко просматривается.
По полгода живет певица на даче, иногда чуть больше захватывает. С конца апреля и по самые ноябрьские праздники. Непонятно, правда, теперь, что это за праздники.
- Праздники такие, нынче хреновые, - поет певица, устраивая отвальную с дачи для двух своих друзей по самогонной части.
Они тоже не торопятся в городские квартиры. Холод гонит. Дров купить не на что. Все лето певица промышляет за хворостом по близлежащим посадкам и лесочкам.
- Чтоб не разжирел зад, совершаем променад, - смеется певица, постукивая топориком по сухим веткам или отвоевывая корягу.
Походит, постучит, упадет на траву, лицо к небу запрокинет. Прислушается к щебетанию птиц, к гудению машин на недалеком тракте, восстановит связь с текущей жизнью. Сгрузит хворост на тележку и уволочет на дачу. Копит его для холодных осенних и весенних ночей. Радуется, будет что в буржуйкину пасть бросать.
Хибарка у нее в два оконца, слеплена из досок. Так, ничего хибарка.
В центре хибарки главная радость – буржуйка, вполне приличная печка.
- Только бы за зиму не украли, а то ведь вместе с трубой, с корнем вырвут, уволокут, - опасается хозяйка, зная местные нравы.
 Как тогда весну с осенью горевать. Есть ещё старая электроплитка, но ею одной не обойдешься.
Она для лета. Выставит ее певица на крылечко, и пойдет по садоводству дух жареной картошечки, борща или оладьев. Прохладными июньскими ночами она и обогревает певицу.
- Греет меня плиточка почище мужика, - смеется Валька.
Характер у нее веселый, колючий. Жизнь об ее характер себе бока обломала, а певицу не сломала.
Получила когда-то Валентина Ивановна от своей работы двухкомнатную квартиру. Жили втроем. Потом муж умер, дочка замуж ушла. Но ненадолго. Вернулась домой с сыном. А лет пять назад сожителя приняла, бывшего посидельца.
- А посидельцы они, известное дело, с нервами, - жалуется певица Егорычу и Толику, дачным своим друзьям.
С нервами оказался новый зять, хотя какой он зять, не венчан, не расписан. С нервами, с наколками и без работы. И в тесноте. Зимой певица спит в своей квартире на кухне. В двенадцать поставит раскладушку, в шесть утра уберет. Пора завтрак готовить, внука будить.
- Ему еще тяжельше, - жалится она друзьям, - ни отцу, ни отчиму, ни матери не нужен, - того кормит, кабана, а дите заброшено.
Внука она жалеет, берет на лето на дачу. Ягоды тут, трава всякая, внук тут свежеет.
- Оздоровляю дите-то, - радуется певица.
Вечерами у них посиделки. Не пропускают. А чего еще в длинные летние вечера на даче делать, как ни посидеть за рюмочкой в хорошей компании.
- Ты смотри, Толик, закат-то нынче какой, ровно золото с серебром по небу просыпали.
Певица любит красоту, когда ее видит. А видит, когда выпьет, но не шибко, а так, не больше трех раз. Вот тут в ней особая чувствительность к красоте проявляется. Со слезой. И весь мир кажется прекрасным, волшебно-добрым, и люди любимыми и... можно жить...
Толик с Егорычем певицу уважают за то, что крепкая по бабьей части. Было дело, один из них, теперь уж сами не помнят, который, попробовал к ней подкатиться. По глупости. Не то, чтоб уж большая охота была, а так, больше для порядка, он – мужчина один, она – баба одна.
Крепко за ухо взяла его певица, как мальца поймала. Припугнула, отвадила раз и навсегда
Певицыным слушателям представляется она ладной, крепкой, полнотелой, белолицей и обязательно с косой вокруг головы. А она жердя жердей, да еще жердей из леса горелого. Тощая, длинная, черная.
Хороши только глаза да голос. Глаза светлые, прозрачные, любопытные, как у маленькой девчушки. А голос... голос Богом был дан в певицах ходить, а оказалось, певица, блин. Это когда одного из мужиков отшила, он на время, на совсем короткое, на одну минуту, но шибко осерчал:
- Да ты че, - еле руку от уха оторвал, - погрезилось тебе, да у меня этих баб... певица, блин!
И другому пересказал, повторив вот это самое – певица, блин. Так оно к ней и приклеилось. Вечером один другого окликнет, идя мимо забора.
- Пойдем, что ли, к певице, блин.
Самогонку гонит певица. У нее целое производство.  Бояться теперь нечего и некого. Всех и всего уже отбоялись. Жизни-то осталось на кончике чайной ложки, как соды в рецепте на оладьи. Большего уж никому не отнять.
Самогонка у певицы ядреная, из чего только она ее не гонит, на чем только не настаивает. Толик специалист по салу.  Посол у него особый, с перчиком, с лаврушечкой, с тмином. Лучшей закуски не сыщешь. Егорыч тоже какую-нибудь снедь приготовит, певица зелени нащиплет, стол накрыт.
Рядом тлеет костерок, защита от комаров. Мужики похожи, как близнецы-братья. До черноты прокаленные дачным сибирским солнцем, только в глубине морщинок истинный цвет кожи угадывается. Рубахи на них еще с семидесятых годов, неизносимые, с лавсаном. Оба неустроенные. Дома чужие дети и внуки, свои, конечно, но по тесноте и бедности жизни ставшие чужими. Вся рабочая их жизнь позади, и ничего у них кроме садовых участков, да крохотной пенсии, да еще вот этих посиделок. Смотрит на них певица и жалеет. Она так и ощущает их братьями... Братьями по жизни.
Сладкий вечер. Солнце уже стекло за край земли, только память о себе оставило розовыми разводами по небосклону. Цикады завели свои ночные песни. Где-то взбрехивают изредка собаки. Одна тявкнет баском, другая тенорком подхватит.
- Это у председателя, - задумчиво произносит Толик, почесывая небритую щеку.
- Басовитый у докторши, - беззлобно возражает Егорыч. – у председателя похлипче будет.
Они уже выпили по три захода. Сидят, прислушиваются к короткому счастью, разливающемуся внутри. Чего еще человеку надо... Всходит над миром луна, освещает ухоженную их трудом землю. И душа наполняется любовью ко всему живому. Даже комара шлепнуть жалко.
Но после четвертой и пятой счастье тяжелеет, свинцом наливается. Уже не счастьем грезится, а пулей. Стонет душа. Ничего у нее нет. Для рук еще работенка находится, их есть чем занять на своих пяти сотках. А душу приткнуть некуда. Пусто ей. Никакой веры, ни в бога, ни в черта. Одному не научено и другое отнято, ходит ветер в пустой душе, волком воет.
- Слышь, Валька, - окликает Егорыч.
В глаза он ляпнуть, «певица, блин», не осмелится.
- Слышь, Валька, - продолжает он, - спой-ка мою любимую...
Любимые у него революционные. Дома в детстве в застолье только такие и пелись. Вошли в кровь и в душу, волнуют до самых кишок.
- ...и боец молодой вдруг поник головой, комсомольское сердце разбито... – выводит с чувством еще не совсем опьяневшая певица.
Егорыч, закрыв лицо руками, плачет. Сгинуло все, вся жизнь сгинула, счастье сгинуло. А и были ли они... жизнь... счастье... Страна сгинула... Сердце разбито... Некому отогреть озябшую на ветру жизни душу. Только вот самогоночка... До слезы прошибает. Да Валькина песня... Певица, блин...