Гуляш

               
         (история тридцатая из серии «Воспоминания из будущего»)


    В сон тянуло со страшной силой. Тянуло так, что глазные яблоки вылезали из глазниц, раскрывались парашютом веки и ресницы сами вырывались из век.
    Короткая пытка окончилась плеском сознания в пустоту, полную влажного страшного мрака. Будто задёрнули на окне штору и перекрыли подачу кислорода. Захлёбываясь нахлынувшими гурьбой сновидениями из мрака, я размяк, и неуправляемым челном поплыл, увлекаемый плавным течением сна между скалистых, голых, как череп древнего старца, и заросших буйной зеленью, словно макушка юнца, берегов.
    Беззаботное плаванье окончилось быстро: сосед сверху врубил на полную громкость проигрыватель, так он поступал всегда. Когда с очередной пассией проверял на конструктивную прочность деревянный каркас дивана.
    Не знаю, один ли я счастливчик, умеющий видеть происходящее вокруг через закрытые жалюзи век, или где-то кто-то тоже владеет этим искусством. Но я валяюсь на спине. Мну диван. Пружины ненавязчиво массируют спину. Сквозь сумрак век наблюдаю за тенями: мечутся, озорничая, по потолку, - далёкий космический привет от пролетающих вдали от орбиты планеты кораблей инопланетян. Их, сорванцов, и на Земле в избытке. Особенно в нашем дворе. Днём он дремлет под гугуканье младенцев и визг качелей. А ночью живёт полной половозрелой жизнью: машины на маленьком бетонном пятачке устраивают вертикальные гонки по горизонтали с включёнными неоновыми фарами, пугая боязливых крошек темноты страшными байками из электрического склепа.
    Расслаблен. Дышу по системе тибетских нищих, выстраиваю логическую систему прообразов прошлого в будущем: у-у-уфрс – вдох; фы-ы-ы-ырх – выдох. И так далее. Подстраиваюсь под ритм сердца и окружающего мира вместе со вселенной. Почти в наглую  пролезаю через тернии кундалини в Нирвану. Снова: у-у-уфрс – вдооооох; фы-ы-ырх – выдооооох. В темечко бьёт новый аромат. Ну, как новый, подзабытый, потому – ранее неизвестный. Втягиваю ноздрями ночной комнатный воздух – кто знает и разбирается, тот понимает существенную разницу дневного воздуха, расцвеченного солнечными зайчиками, и ночного, покрытого волнистой серебристой шерсткой лунных шаловливых зайчат.
    Просто, как откровение со страниц древних рукописей, пропахших фекалиями насекомых и мочой вековой давности дождей, к запахам книг, на некоторых не просохла типографская краска, стоящих на татуированных пылью полках из экологической сосновой стружки, одежды на плечиках, синтетической, излучающей острые искры неприязни, и из натуральных материалов, лучащейся материнской любовью и добротой, от страниц настенного календаря с откровенными фото молоденьких красавиц ню и бактерий прошлогодней пневмонии, успешно вылеченной на дому методами нетрадиционной медицины, тонко и нерешительно тенорком звучит посторонний запах.   
    Мне бы взять да плюнуть на него. Решительно. Мысленно. Плюнуть и растереть. Не могу. Понимаю, его быть не может, как признаков белковой жизни на удалённых от солнца планет солнечной системы. Но он есть! Нонсенс? Отнюдь! Ах, как он звучит-сочится тонкими нотками нерешительной трели и … совсем к месту своевременная фермата. Обдумать-осмыслить. Свешиваюсь с дивана под недовольное пение пружин – ну, что тебе: жизг-жизг-жииииг! – не спится-сидится-лежится. Голова вниз – прилив крови перед внутренним взором картинки плывут. Одна за другой. Не рассмотреть. Да и нет сенса. Веки закрыты. Ерунда – дурному делу слепота не помеха. Присматриваюсь. Вижу ворс ковра. Расцветку нитей. Вижу квадратную основу плетения. Втягиваю носом воздух… во-о-от ты, дружочек, и попался. Тянет тонкие худенькие ручки запах из-под дивана, куда днём прячутся недоснившиеся сны, забиваясь в каверны деревянных ножек. Оттуда, из ножек, пахнущих бог весть, когда спиленной посреди тайги на лесной делянке полувековой сосны, еле-еле – беличьим стрекотом и птичьим щебетом – слышимым обиженным тремоло долетает характерный, знакомый до тяжести в мочевом пузыре, отпечатанный на скрижалях памяти остро-горький запах подгоревшей овощной пассеровки с томатной пастой и приглушённые старческим кряхтением мотора принудительной вытяжки женские голоса… и среди них отчётливо различаю запомнившийся навсегда…

                ***

                Эй, жизнь, подшамань тормоза!
                Не успел оглянуться, а мне уже за…

                ***
       
    - Нет! Вы только посмотрите на этого наглеца!.. Послушайте, что этот салага говорит!.. – бушевала повар-бригадир Антонина. – Это надо же додуматься: учить меня готовить! Галка, Нинка, Надюха, вы там оглохли!
    Корпулентная фигура Антонины, - совсем не инженю, - с баллонами фантастического размера, казалось от распирающей её злости, увеличилась в разы. В её массивной длани, коей позавидовал бы даже былинный Добрынюшка, суповой половник смотрелся детской игрушкой. Им она виртуозно вертела и потрясала в воздухе, будто монаршим скипетром.
    Гудела напряжённо атмосфера камбуза. Электрические искры скакали с шипением и свистом по всем металлическим поверхностям. Представление было в самом разгаре. Антонина, со свойственным её натуре темпераментом входила в психоделический транс. 
    - Этот салага, без году неделя на флоте, морской пены не нюхал, штормами не дышал, а туда же… Поучать!.. Кого?!. Меня… - Антонина вошла в раж и голосом она достигла самых высоких регистров без вариативных меццо и резонировал, отражаясь звенящим эхо по просторному помещению кухни. – Меня!.. заслуженного работника советской торговли!..
    Из-за сложностей рельефа здания, рассмотреть, что же именно происходило в одной из его частей, было невозможно. И вот во всех окнах, проделанных в стенах для простоты работы и обслуживания питающихся, появились головы работников и курсантов, нёсших очень даже вкусный наряд на камбузе. Вышли на дикий зов и подруги Антонины, не столь обострённо воспринимающие реалии жизни.
    Антонина развернулась на месте, позавидовала бы даже Уланова, на одной пяточке, огромные груди необъёмного размера в движении поднялись вертикально пола. Поднятая ими ударно-воздушная упругая  волна парализовала до физической недееспособности всех присутствующих мужчин.
    Как сам удержался на ногах, диву даюсь до сих пор.
    На ураганный ор Антонины из кабинета показалась тощая высокая фигура в белом накрахмалено-отутюженном халате старшего мичмана Бурака Василия Александровича, начальника столовой. Он обвёл внимательно камбуз. Обозначил рефлектором источник шума и двинулся к Антонине, с решительностью на лице почти строевым шагом, смешно выбрасывая коленки вперёд. Подойдя и заметя, что его приход не повлиял на изменение ситуации, повёл крупным ноздреватым носом, казавшимся лишним на утончённо-милитаризованном лице, произнёс, коверкая слова и глотая буквы и слоги; так он прикалывался с подчинёнными, считая справедливо, после тридцати лет, отданных военно-морскому флоту, имеет такую скромно-непритязательную преференцию:
    - Пачьму наршишь дисцицину, Тоня?
    - Вася, я к тому…
    Бурак приобрёл цвет лица аналогичного овоща.
    - Субрдинацья гдзе? – иногда он сбивался на родной белорусский язык, вставляя слова в русскую речь. – Не на бзаре! Коля-Вася – за забром чсти! Обрщайся как плжено!
    Антонина не та баба, которую можно остудить ведром кипятка, но и не полная дура.
    - Товарищ Василий Алексаныч, - грозовые нотки искусственно зазвучали примирительно, - я, что… я ничто… но это же совсем ни в какие рамки… если ты… если вы, товарищ старший мичман не в курсе… тогда, как все повара… куда мы прикатимся…
    Бурака тоже не одним салатом свекольным в детстве кормили; он отбросил любимое дело, говорить, коверкая слова, и  чётко произносит:
    - Если песня хороша, начинай сначала…
    - Что? – не поняла Тоня. – Какая песня? Я о том, что…
    - По существу, Антонина, - коротко отчеканил он приказным командирским голосом и перевёл взгляд на меня. Под вдумчиво-рассуждающим взглядом тёмно-серых глаз я не смутился.
    - Хочу напомнить, товарищ командир, на флоте нет кухни, есть камбуз, нет поваров – есть коки. 
    Обратившись к старшему мичману «товарищ командир», я сознательно, используя тогда мне неизвестные способы психологического воздействия на человека, привлёк его на сторону своих баррикад; и это Бураку понравилось; он усмехнулся, раздвинул тонкие губы полоской:
    Спасибо за напоминание, - произносит он, кивая и благодушно глядя на меня. – А то я что-то начал подзабывать. Курсант?..
     Вытянувшись струной, вытянув руки по бокам, чётко произношу свою фамилию и не забываю добавить «товарищ командир». Елей из сладких слов на его сердце я лил не скупясь.
     - Все слышали? – Бурак обращается ко всему коллективу: и гражданским служащим, и к курсантам. – Тоня! – уже требовательно он говорит повару.
    - Да здесь я! Куда денусь!
    - Правильно, ты здесь, и никуда с нашей подводной лодки спрыгнуть тебе не удастся, - мягким голосом выводит он. – В чём суть твоих инвектив?
    - Вот только не надо ругаться, Вась… Василий Алексаныч!.. Имею право пожаловаться руководству.
    - Сколько угодно, право имеешь. – соглашается Бурак. – Изложи сначала мне твои возмущения.
    Тоня только приоткрыла рот, явив здоровые крепкие зубы, мечту любого стоматолога-шизофреника; бурак заканчивает:
    - Без гипербол!
    - Вот за что вы со мной так? За работу, не покладая рук…
    - Тоня, - спокойно продолжает Бурак, - без гипербол, значит без преувеличений. По существу.
    Есть порода людей, которым нужно высказаться долго и длинно, с манипулированием и без, привлекая для убедительности посторонних – к таким субъектам относилась и Тоня. Она блистала в речи профессиональным жаргоном. Перемежала слова ей одной понятными метафорами. В конце, почти выдохнувшись, высказалась, что не мне учить её готовить гуляш, идущему не в ногу. Она бы продолжила с радостью выплёскивать мне в лицо всякие колкости, которые могла вспомнить и придумать, но Бурак прервал полёт её извращённой мысли:
    - Не в ногу говоришь?
    - Да!
    - Проверяла?
    - А то! – дерзко и с вызовом, ответила Тоня, вытянув вверх и вперёд объёмный крупный подбородок со складками кожи.
    - Хм! – усмехается Бурак и трёт нос. – Тот, кто идёт не в ногу, слышит другой барабан. Тоня, поняла?
    - Да я не о барабане…
    - Так вот. Из всего вулканического рёва я ничего не уяснил, - Бурак переводит снова взгляд с женщины на меня.
    - В моих словах не вижу криминала, - провожу границу.
    - Надо же, как заговорил: не вижу криминала! А кто оскорбил заслуженного… - Тоня останавливается, в глазах её что-то мелькает: - Да мне по бараба… То есть. Мне не всё равно… Хочу отметить отдельно…
    Бурак машет рукой, мол, успокойся.
    - Заслуженного кока выслушаем после курсанта. – Едкий укол услышали все в помещении.
    Полагаю, такой развёрнутый спич стены курсантской столовой не слышали со времён образования Пинского военно-морского учебного отряда и не слышали после. Как опытный оратор, начал издалека: первым делом заострил внимание слушателей. Что к процессу приготовления пищи имею прямое отношение не потому, что научился жарить яичницу в детстве, а по причине обучения азам профессии не абы где на окраинах, а непосредственно в учебном заведении, откуда был призван, чтобы отдать священный долг Родине. По окончании службы, также не преминул упомянуть, я восстановлюсь в техникуме и получу профессию техник-технолог приготовления пищи. После экскурса в прошлое, я провёл тактически выверенный ход, им одновременно я, можно сказать если и не убивал двух зайцев одним выстрелом, то не поражал никого в правах профессиональной годности и не ущемлял профессиональную гордость; я акцентировал тот факт, что не сомневаюсь в опыте Антонины, но и не желаю тыкать носом в допущенную ошибку, сославшись на то, что она хотела как лучше, а получилось как всегда: и привёл наизусть рецепт приготовления гуляша из говядины. Ошарашенная таким поворотом, Антонина брякнула, что да, хотела ускорить процесс, не обжаривать мясо, а сразу припустить его в кипятке и так далее.

                ***

    Большая история человечества складывается из маленьких историй человека.
 
                ***

    С наряда меня сняли. Без объяснений.
    Старшина первой статьи Григорьев, наш взводный, объяснил на пальцах, какую я совершил ошибку своими словами на камбузе. Нажил в лице Антонины личного врага, так как её родственник занимает в учебном отряде одну из командирских должностей; конечно, Антонина этим пользовалась в пределах разумного, ведь принцип самосохранения присущ всем разумным белковым существам.
     Всякий раз, увидев меня в столовой или на территории учебного городка, она старалась язвительно бросить в мою сторону и обязательно при слушателях и зрителях: «Что, Гуляш, как служба?»
     В узких рамках человеческого сообщества к разным людям прилипают клички в зависимости от их характера или прочих причин. Ко мне кличка «Гуляш» не приклеилась. Так, сослуживцы и друзья подтрунивали, мол, расскажи-ка нам, как готовится настоящий гуляш, но и то со временем успокоились.

                ***
    
    Много чего в моей ко мне не приклеилось и не прижилось.
    Иногда в моменты сильного волнения, вызванного полнолунием и сопутствующей ему бессонницы или во время затяжного нудного дождя, в памяти всплывают разные истории. И тогда мне очень хочется вернуться в мою молодость, впечатать в события себя в мои восемнадцать лет, вернуться и заново пережить те ощущения и эмоции.
    Редко во время готовки мяса вдруг услышу за спиной язвительный голос, приглушенный толстыми стенами прожитых лет: «Что, Гуляш, как служба?»
    Вот и сейчас что-то накатило. Хотя сегодня не полнолуние и дождь не идёт.

                Якутск 12 декабря 2021г.