Некрасов на грешной земле и в творческом полете

Неописуемо богатый сюжет для романа, почти приключенческого! Впрочем, всё зависит от творческой направленности автора, напавшего на этот букет человеческих страстей, собранных под одной фамилией: вполне может выйти жесткое, почти детективное описание нравов, не признающих временной дифференциации. «Братья Карамазовы» и «Господа Головлевы» бледнеют перед этим неимоверным  сгустком воплощенных пороков.
А семья, между тем, потомственных дворян, из самой российской глубинки, изначально вполне состоятельная, даже богатая. Прадед промотал в карты и развратные похождения изрядную часть недвижимого, дед почти довершил начатое, оставив, должно быть, какую-то толику сыну на разживу. Но и сын не ударил в грязь лицом! То есть – ударил, да как следует: и в карты был горазд, и по девкам – молодец, и на охоту со сворами псовыми хоть на лису, хоть на медведя.
Всё это с замиранием сердца наблюдал юный отрок, которого разоренный вконец своими страстями отец таскал по губернии по своим исправническим делам. Чем-то поддерживать существование семьи надо было, потому и пошел на эту хлопотную службу. Зло срывал и на жене, и на крестьянах, и …да на всех без исключения, будучи особенно буйным в пьяном состоянии.
Мальчишке более всего жалко было матушку, которая могла бы стать спасением для своего избранника, могла поправить солидным приданным практически разоренное имение. Но – буйную натуру увещеваниями да любовью не укротить, предупреждал ведь тятенька, что не пара ей этот поручик, не послушалась, выскочила убегом, вот и пришлось всю оставшуюся жизнь умываться слезами.
Что-то в Коленьке шевелилось романтическое, исходило жалкими стихами сентиментального толка, но кто в эти годы не баловался стишатами! Уж лучше бы на науку приналег… Увы, в гимназии у парнишки успехов не замечали, так и бросил курс, не окончив. Отец только одобрительно крякнул и послал сына в Петербург, определяться в полк, на службу. А какие еще пожелания могли быть у бывшего вояки, поручика!
Однако, судьба была на стреме и не допустила потери бойца из совсем других предопределенных ему рядов, литературных. Парень случайно познакомился со студентом столичного университета, стихотворные  дрожжи вновь забродили в душе, и вместо полковой службы ринулся он в университет. Разумеется, не поступил, пошел вольнослушателем, разумеется, отец разгневался и снял его с довольствия, разумеется, пришлось будущему литератору заниматься самой унылой поденщиной и мотать сопли на кулак.
И вот тут начинаются настоящие чудеса. Не получивший практически образования, не шибко начитанный провинциал вгрызается в столичную окололитературную жизнь, крутится в газетах, разинув рот, слушает умников на разного рода литературных токовищах, стремительно набирается соображения – кому и что из своего творчества предлагать. Нарывается на критику и насмешки, работает как вол, ищет, пробует, наконец, что-то и зарабатывает.
Спасает невероятное напластование жизненного опыта – и полное отсутствие  внутреннего табу на использование острых жизненных коллизий. Нет безобразного и грязного в том, что происходит с людьми в этой жизни, нет разделения на благородное и низкое сословие, все заслуживают внимания и острого взгляда литератора. Нет разделения на жанры, строгого следования формам, стандартам, вплоть до включения прозаизмов в поэзию!
То есть безумная смелость, помноженная на проницательность сердца и возведенная в степень талантом, не была поделена и уменьшена отсутствием лицейского образования, да попросту – малой грамотностью. Он ничего не умел и потому всё смел! Я, может статься, преувеличиваю, но в романах такое вполне допустимо. И в русской словесности появляется революционер, рождающий легко и свободно и новые ритмы, и смыслы, и героев, совершенно уверенный в своей правоте на такой стиль. Он так видел, чувствовал и никто ему в этом не мешал.
То есть критики, конечно, были, указывали, что дактиль с анапестом мешать не комильфо, разводили руками на рифму «грязный с безобразным», мол, что это вы творите с классикой… Но его несло, словно на парусах, по всем этим кочкам и проселочным дорогам. Не слушал!
Ах, мы совсем забыли, что ни один роман, хоть отечественный, хоть зарубежный, не обходится без нежных страстей. Наш герой и тут превзошел своих предков. Сначала вломился в семейство друга и соратника и соблазнил-таки его несравненную супругу. До него многие домогались, с именами, ныне мирового звучания, уж больно хороша была Дуня, умна, талантлива, своевольна. Но такому напору противостоять и она не смогла. Была в его активе и француженка (как без легкомысленной актрисочки!), была и красавица из народной гущи – естественно, Фекла, переименованная им для благозвучия в Зинаиду. Всех история не упоминает!
С Дуней в четыре руки писали романы, с Феклой выезжали на охоту на медведя, с Селиной отдыхал и поправлял здоровье на море, развлекался за границей. Да, да, была в его жизни и охотничья страсть, с собаками, верхами, с выездом на малую родину. К этим годам он уже поправил финансовые дела, не гнушаясь ничем. Откуда только взялась у него хватка и к издательским делам, и книгопродажам -перепродажам! В благородных собраниях сильно его осуждали за сутяжничество, за ловкую смену редакторских бригад, умение во всякой многоходовке соблюсти свою выгоду.
Но главный доход наш молодец имел, вы не поверите, в картежных играх! То, на чем погорели все его деды-прадеды, послужило Николаю источником благосостояния. Играли и проигрывались ведь и Пушкин, и Достоевский, и Толстой, и только наш пострел неизменно выигрывал. Трезвый ум и просто дьявольский расчет привели его за карточные столы очень богатых господ, ленивых, зевающих, оставленных на зеленом сукне тысяч не жалеющих. А, может, просто фортуна решила вознаградить его за все прошлые потери рода? Поди, знай.
Самое поразительное, что этот господин, заслуживающий порицания буквально во всем, сделал два самых лучших журнала современности, привлек и поддержал публикациями, критикой тех, кто составил впоследствии славу российской словесности. Да ведь и сам пек шедевры неслыханной силы и красоты, печатал в своих журналах, в альманахах, издавал отдельными изданиями. Он мог научить кого угодно, как жить литературным трудом, становиться независимым. Отстаивать прогрессивные взгляды, привлекать в соратники лучшие умы.
Вот эта предпринимательская сметка его иной раз и крупно подводила. Когда в пору крутых репрессий и закручивания гаек над его журналом нависла угроза закрытия, он сподличал: в английском клубе матерому держиморде …пропел оду! Такого ему прогрессивная общественность простить не могла – презирали все, многие прекратили с ним сотрудничать, до конца жизни отмыться не мог. И жутко переживал: ведь он ради спасения благого дела старался. А кто его осуждает? – Тоже не шибко чистые… не святые угодники… аморальным поведением известные.
Тяжко и страшно заболел, думал, в полной изоляции помирать ему судьбой назначено. Мучился, отдаляя смертный час, писал проникновенные стихи. Когда о его болезни стало известно, мир словно взорвался сочувствием и любовью: ему слали телеграммы и письма, навещали, горевали, что такой талант так рано может покинуть этот мир. А когда он умер, провожать его вышли просто невероятные толпы: всех проказ и прегрешений не помнили, да многие и не знали подробностей, а творчество – возвеличивали.
С ним дурную шутку сыграла уже в наше время наша школьная система: то, что было революционным прорывом в словесности, преподносили на уроках как благообразное народничество, вполне уместное в то время, само собой разумеющееся. А оно было беспрецедентным, прорывным, проложило путь последующим стихотворцам, от Блока, Маяковского, Ахматовой до Рубцова и…  Всех коснулось.
А от самого Некрасова любители поэзии отшатнулись, как от школьно-программного навязанного продукта. Лег легко в память и сознание почти афористичными строками? Значит, простой до примитива. Так приговорили, осудили и забыли.
Я всё ждала, на поэтическом сайте хоть кто-то вспомнит великого юбиляра? Пусть хотя бы как Достоевского здесь помянули: «Не люблю, но говорят – великий». Нет, не вспомнили.
Может быть, его уже и не читают? Например, вот этого:
 
Я не люблю иронии твоей.
Оставь ее отжившим и не жившим,
А нам с тобой, так горячо любившим,
Еще остаток чувства сохранившим,-
Нам рано предаваться ей!
 
Пока еще застенчиво и нежно
Свидание продлить желаешь ты,
Пока еще кипят во мне мятежно
Ревнивые тревоги и мечты -
Не торопи развязки неизбежной!
 
И без того она не далека:
Кипим сильней, последней жаждой полны,
Но в сердце тайный холод и тоска...
Так осенью бурливее река,
Но холодней бушующие волны...