Александр Давыдов о поэте Юрии Стефанове

Юрий Николаевич Стефанов (псевдонимы — Георгий Кетер, Георгий Незнамов, 26 июня 1939, Орёл — 28 июня 2001, Москва) — культуролог, поэт, прозаик, переводчик.
Родился в семье служащих. Первые годы жил на родине отца в г. Саки Симферопольской области. Потом — в родном городе матери Орле, где в 1957 окончил среднюю школу с золотой медалью.


Ниже замечательная вступительная статья Александра Давыдова к только что вышедшей книге стихов  Юрия Стефанова " Изображение на погребальной пелене"
также о книге Стефанова http://grenzlos.livejournal.com/65114.html?nc=12 и http://grenzlos.livejournal.com/71245.html

"Взамен предисловия"
Наверно, я не прав, что согласился написать предисловие к стихотворному сборнику Юрия Стефанова. Да и вообще вряд ли кому под силу истолковать мощнейший культурный пласт, залегающий в основе его творчества, расшифровать эзотерическую символику, пронизывающую стихи и прозу Стефанова, распутать хитросплетенье духовных нитей, из которых соткана замысловатая ткань его сочинений. Комментарий намного превысил бы объем текстов, и автор потерялся бы средь сносок и ссылок. Сам он понимал филологию как именно истолкование, расшифровку символов, в которой себя являет «довременное знание». Был толкователем точным и скрупулёзным, дилетантизма не признавал, не прощал коллегам даже мелких ошибок. Притом, замечу справедливости ради, случалось и ему ошибаться – как раз в очевидных мелочах. Наверно, проделки какого-то бесёнка, который вечно путался у него под ногами на его высоком, фаустовском пути. Но если б и отыскался не меньший, чем Стефанов, знаток восточной и западной мистики, он оказался бы бессилен истолковать символику индивидуальную, проникнуть в мир его сновидений, где сам автор видел исток своего творчества. Там дневные впечатления отмывались, как он определял, «водами ночных рек». Возможно, эти воды и размыли границу между стефановской прозой, которая поэтична, и поэзией, которая подчас прозаична, где-то рациональна в своей эзотеричности. Я, по крайней мере, бессилен разделить его творчество на стихи и прозу, то есть увидеть в нём литературу. Ведь то и другое не цель, а средство, свидетельство пути, того самого, сокровенного, меж теснин, по змеиным кольцам тьмы. Какая уж тут литература? Каждое стихотворение (рассказ, повесть – не важно, как сам автор определил жанр) – вешка, сполох света. Но он не оставил нам путеводной нити – сотворенное им пространство так и осталось сокровенным. Судьба же Стефанова – глубокое, таинственное назидание.

Нет, предисловие к стихам Юрия Стефанова я сочинить не готов уже потому, что не считаю поэзию главным делом его жизни. Что же главное? Проза, переводы, статьи, предисловия, комментарии? Это нераздельно и едино с его поэзией. Личность Стефанова значительней совокупности всего им созданного, и бесконечно своеобразен его духовный путь. Я способен лишь на малую толику соображений, слабую попытку познать его личность, тихо, притом настойчиво присутствующую в русской культуре конца тысячелетия. Таковые попытки, надеюсь, будут предприниматься еще не раз.
Может ли кто похвастаться, что действительно знал Юрия Стефанова? Для меня он был Юра, я был с ним знаком (избегаю оборота «знал его») много лет. Юра называл меня другом, даже иногда лучшим. Этим можно было б гордиться, но Юрина жизнь была подчинена некоему ритму, по моим наблюдениям, примерно шестилетнему. По истечении срока он начинал томиться, менял жён, друзей, место жительства (писал: «За сорок лет в четвёртый раз/ Прощаюсь с обветшалой кожей»). Ближайшие отходили на второй план и затем всё отдалялись с наступленьем каждого нового цикла. Это была странная дружба. Впрочем, ни единая банальность с Юрой не вяжется, и всё ускользает от точного определения. Не скажу, что дружба без откровенности, но мы почти не встречались на путях познания, на тропах духа, притом что Стефанов не был скрытен, скорее апофатичен. Он легко и охотно делился своими обширными знаниями, однако самое для него насущное избегало слов, таилось от нашего скудного языка. Стихи и проза Стефанова – попытка всё ж это насущное выразить. Удачная ли? Как судить, если то был путь, а не цель? Лично я не возьмусь, ничего, по сути, не зная о своем друге, кроме разве что внешней канвы его глубокой, но неброской жизни. За его подчеркнуто обыденной манерой ощущалось нечто иноприродное, брезжило, уж не знаю, само «довременное знание», или грозные ночные виденья. По крайней мере, то непоименованное, что придавало глубину и подлинность его существованию.
Скромнейший почти до застенчивости в жизни, Юра был дерзок духом. Смело ступал на тропки, подчас вьющиеся над пропастью. Это был не авантюризм и не мазохистская страсть заглядывать в тёмные закоулки бытия, а острое взыскание истины. Но ещё и то в нём, что я б назвал духовной избыточностью – несоразмерность бытовому существованию, – обрекало Стефанова на трудный поиск в мистических пространствах, ступив куда можно и не отыскать дороги назад. Потерять самою душу, когда останется «только след её привала:/ Зола да оттиски копыт». Православный христианин, наверняка сознавая опасности, подстерегающие его на отнюдь не ортодоксальном пути, Стефанов приникал к различным духовным традициям Востока и Запада, уверенный, что перегородки между религиями «не достигают неба». При этом не был всеяден. Поклонник и первый переводчик французского традиционалиста Рене Генона, он чурался, к примеру, агрессивной эзотерики Гурджиева и Блаватской. За ним было страшно последовать, но Стефанов никого и не призывал в попутчики. Юра был постоянно окружён пытливыми юношами, готовыми склониться перед его авторитетом. Сам он не претендовал быть учителем. Наверное, не просто из житейской скромности, а не желая соблазнять малых сих.
Он не призывал к путешествию в зачарованный мир, полный коварных ловушек и мистификаций, но был готов преподать его географию, укротив гуманитарной наукой. Может быть, оттуда и некоторая рассудочность (или рассудительность) его стихов и прозы, как и попытка хотя б немного приручить непокорный и опасный мир посредством литературного стиля, гладкописи, которая легко давалась замечательному переводчику. Однако литературность его сочинений скорей обманка.
Не из желанья ль уберечь от соблазна проистекает Юрина нелюбовь раскрывать даже и друзьям свою душу? В результате никому из всех, кого знаю, Юра и не послужил соблазном; он утаил от нас своих демонов. В моей же судьбе сыграл исключительно благотворную роль, да и во многих судьбах тоже. Однако, тая от других, не скажу, чтобы он своих демонов холил, но вступал с ними в небезопасный диалог, который под конец его жизни достиг высшего напряжения. Победил ли он в этом споре, неведомо, но умер как христианин, что внушает надежду.
Не претендуя на учительство, Стефанов не пытался создать собственного учения. Не был и последовательным адептом какого-либо уже известного. Не посвященный, а вольный испытатель духа, самостоятельно постигающий «довременные истины», сверяясь на своём пути с не всегда надёжными картами. Приверженец древней духовной традиции, «традиционалист», притом не адепт, он был обречён на творчество в сфере духа, однако не признавал своевольства. Скорее по натуре ученик, чем учитель, он так и не нашёл достойного наставника. Даже и спутника. Как-то он мне признался: «Долгое время я чувствовал себя единственным живым человеком на земле». Это признание отдавало не только экзистенциалистским отчаяньем, но и аристократизмом, а также и почти богоравной ответственностью за мироздание. Иногда кажется, что ощущение себя единственной личностью, субъектом в мире суетливых мертвецов так его до конца и не оставило. За Юриной смиренной повадкой чувствовалась легкая снисходительность к людям.
История его духовного развития для меня в тумане. Стефанов словно бы человек ниоткуда, с «Закудыкиной горы», как назывался цикл его рассказов о детстве. К нему Стефанов в своей прозе обращался многократно, но всё ж у меня не хватает фантазии представить Юрино детство в провинциальном городе среди скудной и жёсткой послевоенной реальности, несоразмерной его духовным требованиям. Был ли он, пионер, комсомолец, студент, сдававший все положенные дисциплины, подвержен социальным иллюзиям и догмам эпохи? Любопытна его дневниковая запись 1962 г.: «Надо поменьше лгать. Именно поэтому я ушел из комсомола и отпустил бороду». Я узнал Стефанова уже с бородой и человеком внесоциальным, слабо отзывающимся современным событиям. Притом помню, как он в годы «перестройки» явился на первый общедемократический митинг вооруженный ручкой от мясорубки, которую готов был пустить в ход против мракобесов.

Свидетельствуют, что в детстве и юности он вовсе не выглядел изгоем, одиноким угрюмцем. Но всё ж не поверю, что эта личность будущего была органична в среде, природно ей чуждой. Как тут не ощутить себя единственным человеком на свете? Но так или иначе, старый русский город (г. Орел. – Ред.) вдоволь напитал его душу – не социальным «сейчас», а веяньями некой исконной жизни. Он сохранил верность «почве», но запечатлел в стихах двоящийся образ родины:

Бывает, образ твой

В душе моей двоится:

Ты пенье или вой,

Ты птица или псица?

                «Россия»

 

Память Стефанова о детстве тоже отмыта «водами ночных рек», лишена социального, исполнена сумеречной мифологии его сновидений. Но и полна культурных аллюзий. К своему детству Стефанов подходит и как культуролог-толкователь, выявляя вечные символы духа – надёжное для него свидетельство подлинности событий, которые бесплодны, не подтверждённые мифом. Оттого, должно быть, Юрины воспоминания, полные ностальгической грусти, лишены горечи. А ведь наверняка ему пришлось пережить немало горького, чужаку в своей эпохе.

Притом уверен, что Юра не был обделён родственной любовью. Любящие женщины (их было пять – мать, которую он обожал, сестра, три тетки) наверняка старались оберечь его от малоприветливой к нему жизни. Юра и потом будил в женщинах материнскую нежность своей житейской беззащитностью, хотя домашний быт устраивал толково и даже изящно. Однако ни единая не снесла ни своеобразия его личности, ни тягот его пути. Стефанов уповал на женщин. Как истинный эзотерик, он должен был отыскивать для себя одну-единственную, свою женственную ипостась, шакти. Но раз за разом нежная Лакшми оборачивалась разрушительницей Кали, – не дремали демоны, а иногда, казалось, вмешивались ловкие бесенята. Своих разочарований Юра не прощал, подчас бывал жесток. Кто прав, кто виноват в его семейных неурядицах, сейчас нет нужды разбираться, сводя экзистенциальную трагедию к бытовым драмам. Возможно, и не было виновных, – просто, подчиняясь своему настойчивому жизненному ритму, он устремлялся к обновлению.

Человек сам по себе ниоткуда, разве что из вечности, Стефанов обрел среду в шестидесятые годы. Он стал одним из тех первопроходцев, кто, избавившись от материалистского морока, с юношеским, а может быть, дилетантским куражом был готов черпать из любых духовных источников. Возможно, то был новый всплеск давнего интеллектуального течения, исток которого теряется средь домыслов и кривотолков, с соответствующим кругом интересов – масонство, алхимия, герметика, восточные учения и т. д. Думаю, что и меж единомышленниками Стефанов оставался сам по себе. Из этой среды вышли и мутноватые идеологи, ныне благоденствующие. Их Стефанов, при мне по крайней мере, не удостаивал добрым словом. Не скажу, что сам он тщательно избегал мутных источников, возможно, тем проявляя небрезгливость естествоиспытателя, но смертельной заразы, хочу верить, он избежал. Вообще же не сомневаюсь, что тот сумбурный и рискованный прорыв юных интеллектуалов в сферу духа оказался для российского сознания благотворен. Мы стоим на их плечах, кое-как балансируя.

Стефанов был обречён на стихотворчество не только в силу своей духовной избыточности. Он наверняка уповал на магичность поэзии и большую, чем проза, причастность истине. Вот как звучат, может быть, его лучшие строки:

 

И лишь сжав ярмом, святым и страшным,

Млечный путь, и солнце, и звезду,

Лемехом пера на белой пашне

Первой строчки взрежешь борозду.

                «Солнце крови и звезда печали»

 

Некоторые его стихи напоминают заговоры, ворожбу. Или подчас слышится едва ль не кощунственный молитвенный лепет:

Верю я, что ты мне защитою будешь,

Бог-мертвец, воплощение чёрной луны.

Отгони от меня тех поганых чудищ,

Что моей же мыслью порождены.

                «Молитва богу Яме»

 

Жутко думать, что Юре не к кому было воззвать из своего душевного одиночества, кроме как к иноземному богу смерти. Впрочем, блуждая там, где «нет ни друга, ни пары, ни яйца, ни птенца», он, кажется, был готов призвать в помощь любое божество. Это чрезмерное благочестие едва ль не граничило с богоборчеством. Но всё ж надеюсь, что тут не обошлось без доли филологического кокетства. (Не всегда ему удавалось достичь «освобожденья из-под ига/ Сознанье угнетавших книг».) А может быть, он верил в упасающую силу поэзии как таковой.

Еще рано определять место Стефанова в поэтической иерархии, да и вообще литературной. Очевидно, что он сказал своё слово, существенность которого выявится по прошествии лет. Не стану также и предпринимать попытку вклинить творчество Стефанова в контекст русской литературы. Напрашиваются банальности – эзотерическая напряжённость поэзии Стефанова сравнима с клюевской, а культурной насыщенностью она не уступает стихам Вяч. Иванова. Когда читаешь рассказы и повести Стефанова, сразу вспоминается Ремизов, которого он, по его признанию, «боготворил», и Клычков, прозу которого, к моему удивлению, знал только понаслышке. Пожалуй, не стоит множить аналогии, которые приблизительны и поверхностны. Для Стефанова узок литературный контекст. Его творчество, где звучат отголоски апокрифов, эпосов и священных текстов, видимо, и впрямь следует древнейшей традиции, где слово вовсе не литературно, а сакрально.

Стефанов уникален как личность и как писатель, потому одинок. Он, может статься, то ускользнувшее от суетного общественного внимания звено культурной преемственности, без которого не понять до конца современное состояние российского духа. Чтобы описать личность Стефанова, не хватает интеллектуальных средств. Эти мои короткие заметки, знаю, грешат противоречиями, которые искоренять бессмысленно. Говоря о Стефанове, проще всего прибегнуть к оппозициям, однако он был не противоречив, а целен. Как раз, поверенная его цельностью, тем более антиномичной смотрится эпоха, которая выпала Стефанову. Будем верить, что Юра, не поместившийся в своей эпохе, упокоился в том огромном, что готово принять всю его личность без изъятья.

(Материал из Интернет-сайта).