ЖУК

Ему перевалило за пятьдесят годов с хвостиком, пора бы уже и остепениться, но поскольку с тормозами у него было слабо, он продолжал чудить, ибо считал, что если тормоза-таки сработают, жить станет скучно и вскоре она, жизнь, совсем остановится.

Через это к положенному сроку он так и не обрёл отчества и для односельчан по-прежнему оставался Максом, что было производным от фамилии Максаков. Сам он с этим прозвищем свыкся быстрее, чем привыкает новорожденный к груди матери, и относился к нему философски.

- У других прозвища, - смеялся, - вообще антисоветские: Колчак, а сын его Колчачонок. - И он принимался загибать пальцы, перечисляя прозвища, которые в деревне были на слуху.

До фигуры «в меру упитанный» Макс явно не дотянул, да теперь уже, говорил он при случае, ни к чему ему жирком обрастать и добавлял, мол, не в коня корм. Какие-никакие жилы у него были в норме и, в отличие от некоторых, он не стеснялся ходить или работать с обнажённым торсом. Умный волос раньше самого хозяина разобрался, что к чему в конституции Макса и довольно рано покинул его непутёвую головушку. Вопреки ожиданиям, пролысина облик Макса не испортила, а сам он нимало не переживал по такому никчёмно блестящему пустяку.

- В отличие от других ей подобных, лысина моя, - смеялся Макс в компаниях, - лишь подчёркивает место, зацелованное женою. Чтоб все видели – любит!

Макс с пелёнок и позднее не интересовался, верят ли ему. После свадьбы прилюдно жену никогда не обижал и плохо о ней не отзывался. До людей иногда доходили слухи о случавшихся порой за домашней ширмой событиях, но Макс не был причастен к их популяризации.

Был Макс в меру работающим; не то чтобы охотно и ежедневно, но всё-таки выпивал, потому в его трудовой биографии и семейной жизни случались сбои. Одни он преодолевал с боем и выходил хоть и помятым, но не дрогнувшим. От других сбоев и проблем просто отворачивался и засыпал – тогда его не добудиться и на героический почти бесплатный труд ни за что не мобилизовать. Когда надо, Макс шутил над собой; это давало ему право подначивать других. А то, спасаясь от наседающих с нравоучениями односельчан, притворялся глуповатым и выходил сухим из споров о правильном или неправильном и взбалмошном его пути в жизни, которая, как известно, всем даётся только один раз.

Из школьной программы Макс твёрдо усвоил: жизнь прожить – не поле перейти. Потому в поле не особенно рвался, старался обходить его стороной, а то и объезжать за тридевять земель, ибо и в XXI веке труд там оставался адским. Миновать поле ему не всегда удавалось. Ради куска хлеба Максу и шофёром пришлось поработать, и трактористом вкалывать, как папа Карло. А после сравнения президента страны, заявившего во всеуслышание, будто он работает, как раб на галерах, так же, нимало не смущаясь, стал говорить о себе и Макс, вызывая разной степени улыбки знакомых и друзей.

После того, как президенты трёх держав в одну ночь под пьяную лавочку развалили большую страну по имени Советский Союз и вслед за этим демократы известной медной домашней утварью накрыли колхозы, Макс взбрыкнул. Сказал «На кой ляд мне это надо» и во вновь образованный сельхозкооператив с ныкудышней аббревиатурой «ООО» заявление не подал.

Вместо этого обрёк он себя на вольные хлеба.

Свыкшаяся с его постоянными выкрутасами жена Марья, из города потянувшаяся за молодым и шустрым Максом в деревню да в ней и осевшая на ниве любви до гроба, к его шагу отнеслась по-бабьи – с понятием.

- В моей деревне грустно что-то стало, - сказал утром Макс, и что самое интересное, будучи совершенно трезвым. - Бьюсь тут последним козлом об ясли… С тоски скоро блеять начну. Не податься ли мне, Марьюшка, на заработки? Скажем, на курорт.

- Поезжай, Макс, поезжай. И правда, нечего пьяным козлом об ясли бесплатно стукаться! Попытай счастья на стороне, - смиренно отозвалась жена Марья, ни единой своей слезинки не проронив и ни малой улыбкой мужа не одарив. - «Глядишь, - подумала тяжело, словно её только что придавило рельсой, - чужая сторонка и работа на частника из тебя человека вылепят. Если и загуляешь, в чём я не сомневаюсь, мне тут не будет совестно перед людьми. А то моргать замучилась!» - Посмотрела пытливо на Макса: - Моя бабушка как-то говорила: «Своего ума нету, а к соседям за ним не пойдёшь». Умная была».

Макс и не хотел выказать обиду за ссылку на умную бабушку, однако его так передёрнуло, что стукнулся он головой о стенку, к которой же и привалился перед тем, как высказать жене свои планы. Стенка ещё минуту гудела недовольно за напрасно потревоженное спокойствие.

Раз и навсегда рвать связи с односельчанами Макс опасался; семью и дом оставил в деревне, а вот перед начальством шапку ломать не стал. Только и сказал директору вычитанную накануне и запомнившуюся ему фразу: «Артисты – народ ранимый. Очень обидно сознавать, что вместо тебя снимается кто-то другой» и тут же снялся. С работы. По собственному желанию.

Заявление он написал заковыристое: «Убедительно прошу выдать мне полный расчёт и «Трудовую книжку» по причине отсутствия денежных средств на транспортировку собственного тела из пункта А в пункт Б и в связи с необходимостью работать там, где сердце приказывает. Увольняюсь по собственному хотению, желаете вы того или совсем ничего в отношении меня не хотите. В порядке секретности пункты моего дальнейшего пребывания не расшифровываю и цель поездки не оглашаю, дабы не плодить конкуренцию».

Директор зачитал заявление на очередном совете входящих в руководящий круг людей и предложил им высказать свои соображения.

- Пожалуй, я скажу, - встал со стула заведующий доживающего последние денёчки автопарка Илья Глебович Русляков, человек во многом правильный и почти безупречный в делах и поведении: - Что я хочу сказать? В принципе Макс человек хороший, хотя и не без мешка изъянов. Ну, да у нас у каждого за плечами такой рюкзачок имеется, а то и два. На работу приходит, когда выспится. Я третьего дня приехал за ним утром – спит! «На работу надо!» - говорю. «Пока не высплюсь – не ждите! Что хотите – делайте: увольняйте, убивайте. На луну отправляйте!» (Тут небольшое уточнение. По поводу затяжных снов Макс говорит прямиком: «Чем дольше я сплю, тем меньше от меня вреда»). Но когда Макс ремонтирует машину, равных ему не найти. Если требуется по правилам: болт, шайба, гравер, гайка, в таком порядке и сделает. Ничего не пропустит. Макса надо удержать. Просто мужику шлея под мантию попала не в урочный час. А насчёт срывов… Я тоже был бы рад частенько сорваться, да сан не позволяет.

- Ну, - наморщил лоб директор так, что он напомнил всем старую металлическую стиральную доску, - у меня тоже не семь пятен во лбу, а сан с тебя мы быстро поможем снять.

- Самое лучшее начало дня – его проспать, - почти прошептал весело тракторист Василий Аксёнов, не рассчитывающий на то, что директор его услышит.

Но он услышал, одарил нарушителя дисциплины сердитым взглядом и сказал в присущей ему манере изъясняться витиевато:

- Я тут разберусь, как следует! И накажу, кого попало!

Вторым выступил бригадир Никита Степанович Губарев, прозванный Губой:
- Я напомню всем здесь сидящим ещё не заросший бурьяном случай. Принял Макс К-700. На нём в поле надо воду возить. А мужики возьми да посмейся: «Рань несусветную будешь в поле выезжать, с нами допоздна быть и домой возвращаться последним. Макс молча трактор отремонтировал, но работать на нём не стал. Потому что ему не понравился распорядок. У нас и без Макса хоть пруд пруди не желающими работать с утра до ночи. Может, я тоже бы хотел работать, как в городе, да не в тех условиях живу. Пускай катится на все четыре стороны!

- Чего ты народным представителем швыряешься, как хозяин костью перед собакой? - снова не сдержался Василий Аксёнов и прикрыл рот ладонью, мол, всё, директор, молчу.

- Понимаете? Это не надо как бы делать вид, - не вставая с кресла, заговорил директор, - что в нашем доме вот этого нет. Понимаете? Оно у нас, конечно, есть. Заявление подпишу. Пусть этот ваш Макс мотает, куда хочет. Намыкается на стороне, на коленях приползёт. Понимаете? Нынешний опыт не придал ему ума.

Директор не уточнил, какой опыт Макса он держал в уме. Он даже не поставил своё решение на голосование, только припомнил якобы недавний разговор с Максом, сказавшим: «Я тракторист. По нынешним меркам товар в деревне штучный. Тебе меня любить надо. На руках носить». У меня свои плечи на голове, я нашёл, что ответить. Я ему ответил: «То-то тебя вчера дружки на руках в дом занесли. Я-то думал, что бы это значило. Оказалось, они тебя любят».

Директор не краснея подтасовал всем известный факт, однажды на ферме рассказанный женой Макса Марьей Семёновной и к утру следующего дня ставший достоянием деревни. «Пришла ко мне тётя Нюра Звездинцева, - делилась она с подругами, - говорит: «Вот тебе хорошо: Макс не пьёт. Прям молодец; не видать неделями. Наверно, на работе. Я поулыбалась, на этом и разошлись. Через часок привезли Макса «хорошего», а так как он дробненький, на плечо – и занесли в дом. Посреди кухни положили, я поблагодарила доставщиков, и они уехали. Маленько погодя прибегает тётя Нюра. «Почём сахар взяла?» - спрашивает. Я отвечаю, мол, давно не покупала – не знаю. Она не унимается: «Так сейчас же привезли мешок». Я завела её в дом и показала, какой это «мешок». Каково же было её удивление!».

В те дни нынешний директор крутился где-то на далёкой от деревни городской орбите и в состоянии «мешка» Макса видеть не мог. Но спорить с ним было себе дороже, и присутствующие молча проглотили враньё.

До поросячьего визга Макс на работе не напивался, хотя, будь в машине или тракторе японский прибор, определяющий трезвость, техника находила бы повод уросить. Тракторы и машины в бригаде имели закореневшую привычку молчать, когда поголовно «гудит» коллектив. А бригада в свою очередь имела давнюю привычку «гудеть» в хлебоуборку при первом дожде, а то и просто потому, что в бутылке у кого-то утром обнаруживались остатки самогонки. Тут главное начать, а дальше шла неуправляемая волна, валившая с ног слабых до спиртного. Макс поперёд батьки в бутылку никогда не заглядывал; чтобы угнаться за другими, ему достаточно было принять на грудь два раза по десять капель. Он об этом всегда помнил и до состояния «мешка с сахаром» доводил себя либо в ненастную погоду, либо после возвращения с поля.

Позвать Макса на заседание то ли забыли, то ли не нуждались в его возможных репликах, а сам он добавить что-либо к заявлению не считал нужным.

Утром он через третьи руки узнал подробности обсуждения своего заявления. Ему было всё равно, где чистая правда, а где сказка с намёком на явную ложь. «Чесать языком, - сказал в сторону директора, - я тоже умею не хуже Жириновского. - Подумал и добавил: - Жираф большой, ему виднее» и выбросил эту тему из головы.
Через три дня Макс легко, без сожаления и злости, избавил от себя своих вчерашних начальников.

Пышных проводов Максу не устроили и с оркестром самодеятельных музыкантов не провожали: не тот повод бить в литавры. Молча, не снимая кепку, забрал он «Трудовую книжку» в отделе кадров, левой рукой сгрёб в кассе жалкие остатки заработка и удалился.

Едва ободняло, не солоно хлебавши поехал Макс в поисках заработка, имея на карманные расходы не больше, чем у нищего перед церковными воротами.

По дороге он вынужденно размышлял о своём неказистом положении; ни до чего хорошего не додумался и, желая хоть как-то притушить тягостные мысли, ударился в приятные мечты.

- Желаю к морю с белым на нём пароходом о четырёх палубах. Хочу на дикий пляж, где не надо косить траву на сено и собирать в огороде опостылевшего жука из Колорадо, будь он трое суток не голоден. Полежать хочу на том сказочном пляжу денёк, распарить косточки!

Тут он собрался с умом, и ум высказал всю без остатка правду о его мечтах.
Картина складывалась безрадостная. Ближайшее море у чёрта на куличках, а это далеко-далече, не получится пролететь и половину пути – в обозримом будущем финансовый успех Максу улыбаться не сулил. По той же грустной причине загорать ему светит не на пляжу, как он только что губы раскатал, а в огороде с тяпкой. И, наконец, судьба твёрдо гарантировала ему схватку с ненавистным до жути колорадским жуком.

Макс принял правду без обиды, как должное. Крути – не крути, а вёз он себя в неизвестность. Будь он родом из Ленинграда или однокурсником самого президента, тогда другое дело. Тогда встретили бы его на курорте с распростёртыми объятиями, работу дали, что называется, не бей лежачего, но начальственную, трижды денежную.
«Кто я такой буду в Белокурихе? - размышлял Макс. - Там свои пачками без работы по диванам перед телевизорами валяются… Да хоть дворником, сторожем устроюсь где-нибудь. В ресторане посуду мыть…»

Ему вдруг вспомнился давний фильм «День сурка», где главный герой много суток подряд проживал один и тот же день.

- Сурок я и есть, - обречённо признал Макс. - Жизнь уж под гору катится, а у меня всё расписано так, что от работы и помереть будет некогда.

Уныние подмяло под себя браваду последних дней Макса и окончательно завладело его душой.

Желая перевести дух, он остановил старенькие «Жигули» и устало присел на обочине.
Лёгкий ветерок радостно принял Макса в свои объятия и тут же взялся заботливо обдувать его, точно пытался успокоить. Скрылось и задержалось за серебряным облаком не желавшее его слепить солнышко. В траве поблизости весело напевали птицы, а за спиной бесконечной чередой проносились машины.

Немного успокоившийся Макс заметил перед собой большого чёрного жука.
Жук спешил по своим делам. Был он скор на ноги, но, похоже, не знал точного маршрута. Или знал, но сбился с пути, а подсказать заблудшему было некому, поэтому он то сворачивал влево, то, передумав, устремлялся вправо. Возможно, всё было с точностью до наоборот. Жук возвращался, останавливался у ног Макса, потом срывался с места; и всё повторялось.

- Э-э, - вслух констатировал Макс, - да у тебя жизнь суетливее моей. Отдохнуть нам с тобой, дружище, требуется. У тебя, может быть, и есть на это время, а мне надо поскорее пристроить себя к какому-никакому делу. Желательно, оплачиваемую.
Он бессознательно сунул руку в карман брюк, но купюры там, как уже было сказано выше, не хрустели.

«Дружище» заспешил с обочины, минуту где-то пропадал, но вернулся и принялся сновать рядом с Максом.

Макс поднял сухую былинку, подцепил ею жука и поднёс к глазам. Испуганный жук присмирел, но скоро совладал с собой, перебрался на руку Макса, свалиться с неё в траву и исчез.

- Всякая букашка соображает, - резюмировал Макс. - Где же мой-то выход?
Вместе с рядом подействовавших негативно внешних обстоятельств Макс тоже был повинен в том, что стал на себя непохожим, но признавать этого не хотел.
Насильно выкинутый из привычной накатанной колеи горбачёвской перестройкой и поневоле затянутый в ельцинские постсоветские реформы, он потерял себя вместе с другими. Внутренне сломленный, перестал он биться головой о казавшуюся непробиваемой стену и быстро сдался. С той поры несло его по жизни галопом, как несёт возницу в бричке взбрыкнувшая резвая лошадь.

Порой до Макса доходило, куда его несёт; понимал он, что надо бы остановиться, но всякий раз безвольно опускал поводья. Тогда же сила воли отделялась от него, как отделяется соскочившая с оси телеги колесо и дальше катится одному ему известным путём.

Сидя на обочине, Макс пытался представить свой завтрашний день, но мысли путались, мешали сосредоточиться.

В какой-то момент пришло сравнение родной деревни с поездом, мчащимся по длинному тёмному тоннелю – ни из окна высунуться ради глотка свежего воздуха невозможно, ни определить местонахождение, а сильно надо.

Каждый двор, условно говоря, есть вагон с разной степенью комфорта. Кто с деньгами в кармане, у того купе уютнее, но такие люди из-за работы не различают дня и ночи. Другие довольствуются плацкартой. Третьи набиваются в общем вагоне. У этих во дворе ни коровы с телёнком, ни поросёнка; только диван и телевизор. Да жена, в надежде прокормить детей и мужа не разгибавшая спину, точно Золушка.

При этом ни первые, ни вторые, ни тем более третьи не знают, куда несётся их поезд, то бишь что станется завтра с деревней в условиях, когда власти махнули на неё рукой. И мчится поезд по заброшенной железнодорожной ветке, ведущей в тупик…

Те, кто об этом догадывался, спрашивали себя, зачем вообще движение, если заранее предопределён печальный итог? Но с поезда на ходу не соскакивали…

- А я с поезда сошёл, - оправдывал Макс своё бегство, - чтобы заработать на билет в купе и ехать с комфортом.

Ещё он подумал, что ради вынужденного путешествия в поисках заработка покинул вагон налегке, ничем необременённый, и теперь не уверен, правильно ли поступил. Макс боялся признаться себе в главном: бежал-то в первую очередь от себя.
Где-то в глубине души уже набирала силу эта мысль, но спотыкалась, не поддерживаемая положительными думами хозяина…

Поднимаясь с обочины, Макс опять увидел большого чёрного жука. Макс не мог знать, был ли это тот жук или другой, но он, как и недавний знакомый, вёл себя суетливо, в поисках пути метался по лысому пятачку.

- Никакой я не сурок, - кисло улыбнулся Макс. - Я есть этакий вот жук. Маленький, суетливый, не нашедший тропинку, и весь такой же чёрный от неопределённости.
Максу показалось, будто жук, остановившись, посмотрел на него пытливо и подмигнул, мол, правильно думать можешь, да только делать не хочешь.

Столь поспешное бегство Макса из деревни было подстёгнуто его личным горестным событием, случившимся на почве обидного откровения жены. Макс лишь закинул удочку про отъезд, он мог бы и не срываться с насиженного места; она же высказалась категорично и тем перерубила канат, державший Макса на домашней привязи… Потому-то Макс не отреагировал на предложение друзей организовать мужские посиделки в кустах и тем сильно подпортил им сладостные ожидания.

- Не моё здесь время, - поморщился. - Тесно мне в нашенских просторах разросшегося капитализма. За горизонт хочу заглянуть, а вы тут с винными посиделками. Изыдите, несчастные!

- У него не хватило цензурных слов, и дальше пошло матами, - язвительно прокомментировал отказ напиться ближайший друг Макса Пузырь. - Как же, сутками напролёт ждут тебя за твоим горизонтом.

- Исправить, конечно, уже ничего нельзя, - поддержал друга Жгут, - но окончательно всё испортить ещё по силам.

- Каждый живёт по способности выдумывать себе потребности, - отозвался на реплики Макс и быстро зашагал в сторону дома.

Своим поступком Макс дал односельчанам повод в очередной раз перемыть ему косточки. Известно ведь: селяне во все времена, в любую годину умели и охотно это делали, ничуть не заморачиваясь над тем, справедливо они выливают ушат грязи на попавшего им на язык мужика или, по выражению Макса, дурью мучаются.

Сравнивая деревню с поездом, уместно сказать: она же напоминала вокзал, где постоянно толпятся прибывающие и отъезжающие люди с полными сумками, авоськами, рюкзаками. Весёлые и хмурые, разговорчивые и молчаливые, они кишели, точно пчёлы на цветнике, и никто из них, кроме служащих вокзала, не работал.

С того дня, когда вокзал стали наводнять чужаки, чаще без желания работать или работать абы как и существовать за счёт других, он заметно изменился. Сами того не подозревая, коренные жители деревни утрачивали свои обычаи, меняли привычки, но жила ещё в них страсть до пересудов. Макс не мог не попасть в этот жёрнов.
Не один час охотно потратили земляки на обсуждение в чём-то его смелого шага. Одни одобряли: «Давно пора убегать из деревни!». Другие недоумевали: «Зачем покидать пригретое гнездо?! Худо-бедно, жить можно». Третьи завидовали: «Эх, оторвётся мужик на стороне!». Находились и четвёртые, пятые, десятые. Всем уже обрыдли телевизионные новости про Сирию и Украину; хотелось новостей местных, а тут подай бог – все Макса знают, никому он плохого не сделал, а теперь и подавно на худое не сподобится.

- Припоминаю, - делился воспоминаниями сосед Иван Артёмов, - из деревни в Бийск вёз Макс в прицепе навоз брату для его загородной дачи. А мы с женой в тот день напросились к нему в попутчики. Останавливает ГАИшник. «Многовато, - говорит, козырнув, - нагрузили прицеп-то!» Макс отчаянно взмахнул руками: «Так ведь я то же самое твердил жене. А ей, - показывает на мою жену рядом с ним, - всё мало, мало!» И что бы вы думали?! ГАИшник со смехом вернул документы.

- За словом он в карман не полезет, - согласился Лысый. - Если на новом месте язык не прикусит, надолго не задержится.

А на другом конце деревни мужики, сочувствуя Максу, вспомнили почти анекдотичный случай. Так ли было на самом деле, никто из них доподлинно знать не мог, но история выглядела якобы так.

Приехал Макс в соседнюю деревню к другу. Посидели лучше некуда. Потом Макс просит друга угостить его мёдом.

- Хорошо! Без вопросов, - отвечает друг. - Поехали на пасеку.

Приехали. Опять посидели. Лучше, чем в деревне.

- А что, - говорит друг, - бери целый улей! Для тебя и пасеки не жаль.
Не алчный с детства, Макс от пасеки отказался, а за улей выпили ещё друзья медовухи, погрузили в багажник легковушки и покатили в деревню.
Дорога полевая, тракторами битая, дождями размытая, трижды народом клятая: рытвина на рытвине. Прыгала машина, прыгала на выбоинах и в очередной раз так подпрыгнула, что багажник резко открылся, а крышка с улья возьми да и соскочи. И пчёлы вылетели. Но полетели не на цветы, что, казалось, с их стороны было шагом разумным и для друзей ожидаемым, а понеслись вслед за машиной, остервенело жаля обидчиков.

Неизвестно, чем бы история закончилась, но на пути лежало спасительное рукотворное озеро. Какими бы ни были друзья пьяными, но сгреблись и понеслись в воду. Пчёлы за ними. Ох, и накупали они Макса с другом! Головы из воды не давали высунуть. Как бы там ни было, одному из друзей пришла в голову мысль выскочить из озера, выхватить из машины улей и утопить. Тем и спаслись. Говорят, не будь друзья пьяными, лихо бы им пришлось: живого места на лицах оставалось с 10-копеечную монету на двоих.

В центре внимания поневоле оказалась и жена Макса Марья Семёновна. Про её семью женщины знали больше, чем знала она, но тут они точно с цепи сорвались, хуже горькой редьки пристали с досужими расспросами.

- Раньше много было всего – скотинки да птиц, а после того, как Макс похозяйничал, - вздыхала Марья Семёновна, - осталась коровка с телёнком, поросёнок. И ещё куры, собаки и Макс.

Причисление Макса к скотинке позабавило женщин, но явного смеха никто не выказал – жалели и уважали товарку.

- А чего Макс не пошёл в кооператив? Других пряником приманили, а он сладкое не любит?

- Сказал «Не пойду – и всё!» - И Марья Семёновна вернулась к вопросу о скотине: - Он сразу сказал: «Скот на дворе переведу». И сдал его на мясо.

- А много ль вышло мяса? - Это уже интересовалась Нюрка Викториха. - Стоила ли овчинка выделки? И работать не пошёл, и мясо съели.

- Будто вы не знаете! Пьяный Макс всегда мне говорил и пальцем грозил: «Я женился на городской – чтоб держали мы пару поросей, а она зоопарк тут развела». Сначала я обижалась, потом махнула рукой: на дураках воду возят.

- Макс не захотел быть директором зоопарка, - мягко улыбнулась кума Ольга. - Если не секрет, далеко ли он подался?

- Поехал выбивать министерское кресло, - отшутилась Марья Семёновна.

- Созналась бы хоть раз, Семёновна, чем же он тебя, горо-жанку, в деревню приманил?

- Молодая была, а Макс красивый сам собою, с юмором. Вот и позарилась! С ним не заскучаешь – едва после очередного происшествия успокоюсь, он ещё подкинет. Расскажу, как мы отдыхали. Правда, это было уже после свадьбы. Стояла ранняя осень. Мы с Максом пробивали паклей баню. Подъезжает «Москвич», в нём Иркитины и Стародубовы. Команда: «Едем на природе сало жарить. Сало пожарили – это надо было видеть! – Макс выбрал самый большой кусок; жевал-жевал… Мы уже и наелись всего, и в карты начали играть, и костёр залили.

Ну, пришёл Макс с нами играть. Смотрим, карт всё меньше и меньше. Мальчишки Макса подняли, а он, как клуша, на картах сидит! Выгнали его. Тогда Макс взял варенье вишнёвое и косточками пуляться начал. Отобрали варенье! Взял он топорик и метнул в ветлину. А в той ветлине шершни жили! Пошёл Макс за топориком и увидел – дословно! – как шершни рукава засучивают и кулаки скручивают. Мы бегом собрались и в «Москвича» загрузились. Уехали. Пока ехали, глушитель потеряли и ещё полчаса перепирались, кто пойдёт за ним. Пошёл Макс. Доехали благополучно!

Дня через три или днём позднее последние точки над «i» были расставлены, односельчане вспомнили всё, что было и даже не могло быть с Максом, и он временно исчез с досужих языков.

Деревня продолжала жить ни шатко ни валко. Кто хотел, а таких осталось мало, работал в сельхозкооперативе. Не желающие гнуть спину на чужого дядю перебивались выращиванием скота на своих подворьях, почти за «спасибо» сдавая молоко иногородним сборщикам. Иные лёжкой лежали по диванам, и мечтать об устройстве на работу было выше всяческих их сил.

Успокоившаяся после отъезда Макса Марья Семёновна в свободное от работы время занималась домашними делами и мало-помалу стала свыкаться с проведением вечеров в одиночестве.

«Я по жизни одна, - не раз думала. - В городе родном и тут вокруг толпа людей – родные, друзья, а как в лесу».

Макс не звонил, но Марью Семёновну это не беспокоило. «В случае беды, - рассуждала здраво, - полиция обязательно мне о том сообщит».

Макс явил себя землякам через две недели. Был не грустен, на все вопросы отшучивался.

- Пришлось поменять кое-какие привычки, - сказал дружкам. - И теперь консультирую главу курортного города по вопросам сельского хозяйства.

- С какого перепугу глава курортного города стал интересоваться сельским хозяйством? - осклабился ближайший друг Макса Пузырь.

- На чёрный день! Когда попрут его из глав, он в нашей деревне ваш «ООО» под своё крыло возьмёт. А меня устроит первым заместителем.

Как ни бились дружки, ничего конкретного у Макса о трудоустройстве не выведали.

- Съездил в Монте-Карло. Отдохнул на море, - говорил Макс соседке. - Даже в страшном сне не мог предположить, как там скучно. Чуть с ума не сошёл. До чёртиков быстро всё надоело.

- Трепись шибче, как трусы на бельевой верёвки в бурю! - не приняла шутку соседка. И поспешила добавить: - Не живи, как хочется, а живи, как получается. На море он ездил… На какие шиши? Шалабол.

- Лекции читаю в местном здравпункте о вреде курения и самогоноварения, - засмеялся Макс. - Тем и зарабатываю! А не далее как вчера подрядился в бригаду мастеров. Отдохну недельку дома и махну с ними ремонтировать президентскую галеру, - потёр он руки и тем окончательно отвернул от себя дотошную соседку.
Устала отбиваться от любопытных товарок и Марья Семёновна: расскажи да расскажи, где Макс пристроился. А она и сама от него не допыталась правды.
Неожиданно Макс отошёл на второй план.

Марья Семёновна появилась на ферме, заметно прихрамывая. Боясь, что подруги подумают, будто это результат домашнего скандала, принялась рассказывать:
- Давно собиралась подклеить обои, и вот бросила все домашние дела и решилась. А высоко, с полу не достать. Макс и говорит, мол, давай стол пододвинем. А мне же надо быстрее! Некогда со столом возиться. Поставила табуретку, на неё р-раз вторую. Уж не знаю, как залезла, но залезла на них и принялась клеить. И тут меня словно кто окликнул. Может, задумалась по собственной вине, только шагнула с левой ноги и кубарем полетела на пол. Ударилась больно, через силу поднялась, слёзы ручьём текут. Макс всё это видел, а подсобить не успел. Подлетел ко мне, запустил матом с верхней полки и прибавил: «Надоели мне твои фокусы! Сколько раз говорил: учись при падении группироваться!». Ну, тут уж мне смешно стало от этакого его изречения. Реву, хохочу про «фокусы и учись группироваться». А утром на ногу не могу наступить…

Посочувствовали женщины Марье Семёновне; хотели, но не стали спрашивать, насовсем ли вернулся Макс или опять вильнёт хвостом, да только его и видели бегущим в голубую даль, за горизонт.

В деревне Макс появлялся наскоками. Неделю его не видно, вторую либо во дворе чем-нибудь занимался безвылазно, либо дружков навещал, но приходил домой трезвым. Потом исчезал, точно работал вахтовым методом. Больше всего Марья Семёновна боялась, что ставший на трезвый путь и возвращающийся из Белокурихи с деньгами закодировавшийся Макс сорвётся на пьяную дорожку… Осталось только допытать его, как на такое решился. Но, боясь сглазить, объяснений от мужа не требовала.

По прошествии трёх месяцев поздно вечером уставшая от работы Марья Семёновна прилегла на диван с книгой рассказов земляка, наугад раскрыла страницу. «Кочет», - прочитала она и, выключив телевизор, принялась читать: «Утром женщине крутого нрава Куприянихе сорока принесла на хвосте безрадостную весть: её благоверный Васька Воронов водит шашни с некоей Валькой-кладовщицей в соседней деревушке Чёрная заимка.

Не далее недели назад, подписав перемирие с мужем после трёхнедельной с ним войны, Куприяниха пришла в неописуемую ярость. Дрожа от нахлынувшего гнева, она так громыхнула об угол дома подвернувшимся ей под горячую руку тазиком, что у корыта с зерном от испуга тут же пал замертво её любимый кочет Петька.

- Ну, я ему устрою варфоломеевскую ночь, - негодовала Куприяниха, тряся за ноги бездыханного кочета. - Харю его пропитую вот этим самым кочетом пообомну! Я ему, кобелю шелудивому, капкан в постель-то подсуну!

И надо же было такому случиться, что именно в этот день Васька Воронов в очередной раз нарушил последнее своё клятвенное заверение не прикасаться к спиртному ни одной губой, не смотреть в сторону самогонки ни левым, ни правым глазом».

Марья Семёновна отложила книгу, полежала с закрытыми глазами. Хотела прогуляться перед сном, но после трудового дня сил уже не осталось, и она снова вернулась к чтению. Бегло пробежала глазами один абзац, второй и вошла во вкус.

«…Зря Васька сильно хлопнул дверцей. Этот звук тут же уловила ещё не остывшая от гнева Куприяниха, - читала Марья Семёновна. - Завидев ничего не подозревавшего об утреннем визите сороки покачивающегося хозяина и до-ждавшись, пока он приблизится на расстояние вытянутой руки, она грозно вынесла из-за угла дома себя и мёртвого кочета.

- Ну! - Ваське показалось, что этот её возглас услышала вся деревня сразу. - Щас я тебя ушатаю!

Первый удар пришёлся по левому уху; Ваське даже причудилось, будто кочет только притворялся бездыханным, поскольку в момент соприкосновения тот успел произнести матерное слово. А, может, это слово сорвалось с губ самого Васьки – попробуй теперь разберись.

- Кажись, приплыли тапочки к дивану! - воскликнул Гришка и суетливо принялся включать скорость, чтобы ретироваться, пока и до него не долетел несчастный кочет.

Второй удар кочетом едва не свалил Ваську с ног, но он всё же успел ухватиться за птицу.

- Ты чего взгордыбачилась? - Васька ещё чего-то хотел сказать, но последующую его речь прервал бурный и чрезмерно эмоциональный монолог его родной Куприянихи. В переводе с нецензурного языка на культурный это можно перевести, условно, конечно, так:

- Флаг тебе в руки, барабан на шею, ветер в лицо и поезд сзади!»

Марья Семёновна закрыла книгу, прошла к работавшему компьютеру и написала автору письмо с вопросом, не её ли история легла в основу рассказа.

Ответ пришёл быстро. После категоричного «Нет» Иван Фёдорович в свою очередь спрашивал, чем вызван интерес землячки к сюжету.

«Сейчас расскажу свою историю», - пообещала Марья Семёновна, а через полчаса самодеятельный писатель уже читал её историю.

«Было это в ноябре, - писала Марья Семёновна. - Было сухо и тепло. На 7 Ноября у нас собиралась компания. Поехали мы с Максом (абсолютно трезвый) в магазин за покупками. Закупила я два пакета, выхожу из магазина, а Макса нет. Я ждать не стала, пошла домой. Живем мы почти на краю деревни, так что через полчаса я была дома. А Макса и дома нет. Думаю: «Ну, наверно, повёз кого-то из продавцов до дома и сломался – всякое бывает». Прибрала в доме. Смеркалось. Я курам-бройлерам головы отрубила, сижу в доме, ощипываю их. Открывается дверь и ещё по ту сторону порога: «А, ё-моё, щипешь! А я вот приехал – ты меня не встретила». Зашёл в дом. Дальше не буду писать – он матерился. Я его минут двадцать слушала. Дощипала петуха и молча им ка-а-ак звезданула Макса. Он открыл избяную дверь, веранду, тамбур и остановился около порога сарая. Минут десять прошло; я успокоилась. Выхожу. Смотрю – лежит мой Макс в обнимку с петухом. А вокруг тишина. Подошла. «Петуха, - говорю, - отдай! Из него внутренности надо убрать». Отдал. Спрашиваю: «Успокоился?». Кивает. «Заходи, - говорю. - Ложись, и чтоб я тебя не слышала!» И, правда, зашёл. Лёг и уснул. Пошла я с петухом разбираться, а в нём «каша» из внутренностей. И то ли видел кто?! Вроде, два часа ночи было, но уже при сдаче молока утром мне пересказали, как это односельчане мои умеют, про то, как я петухом в Макса запустила. Вот такая история».

«А что вы думаете по поводу того, что в рассказах у меня часто встречаются истории с пьяницами в центре?» - прислал письмо писатель.

«Возможно, - после минутного раздумья принялась набирать тест Марья Семёновна, - кто-то будет прав, спорить не стану. Выскажу своё мнение. Вспомните свои застолья. О чём вы разговариваете? О героических усилиях на работе? Да бросьте… Кто больше всех скосил пшеницы или намолотил зерна? Если не рвёте на себе рубахи в споре, кто из вас мудрее руководил бы сельхозкооперативом, районом, краем, а то и страной, то, конечно же, вспоминаете смешные случаи, связанные с выпивкой. Это первоначально часто плакать хочется… Я такого натерпелась – слабонервные давно бы заиками ста-ли или у них уши трубочкой свернулись бы. Но проходит время, и мы уже не можем без смеха вспоминать. Сегодня уже поздно, а то я могла бы вам столько смешного рассказать – роман можно сочинить».
Она уже собиралась отключить Интернет, но писатель прислал новое письмо: «Можете вы, Марья Семёновна, прямо сейчас навскидку поделиться не «пьяной» историей? Пожалуйста».

- Могу, - улыбнулась Марья Семёновна и принялась за письмо.

«Расскажу я вам историю, которая приключилась со мной лет десять назад. Был жаркий осенний вечер. Сижу – корову дою. Раздаётся телефонный звонок. Я руки вытерла, отвечаю на звонок, а на том конце трубки очень злой старушечий голос кричит на меня: «Сколько я должна тебя ждать? Когда ты мне помидоры принесёшь? Я молчком выслушала и спрашиваю: «Извините, а вы кто?» И тут я поняла – зря спросила. Такой шквал грубости полился – жуть. Я выслушала, говорю: «Вы, наверно, ошиблись. До свидания!» Додоила корову, управилась по двору, в доме всё прибрала. Звонок! И опять тот же голос. И всё заново, только ещё злее. Выслушиваю и спрашиваю, мол, вы кто и кому звоните? Отвечает, что она моя свекровь и ждёт с обеда якобы обещанные мной помидоры. Хочу сказать, к тому времени, моей свекрови не было в живых уже несколько лет. Я посидела, успокоилась и решила позвонить сама. Всё бабушке объяснила, подумала: «Она старый человек, всякое может быть – ошиблась, а теперь переживает». Выяснилось, что звонила она своей снохе Машке, которая обещала ей помидоры, и что живут они в другом районе. Вот такой привет с того света».

Подумала и сделала приписку: «Хорошо, когда в нашей жизни есть люди, которым скажешь: «А помните вот...» – и смеёмся полчаса. Причем смеются и окружающие из тех, кто это слышит! С ними и в радости, и в горе, и за советом к ним, хоть основная их часть моложе тебя».

В этот вечер засыпающая Марья Семёновна призналась себе, что жизнь её меняется к лучшему, что её Макс взялся, наконец, за ум и послала  мужу воздушный поцелуй.

Непросто давались Максу шаги к новой жизни. Иногда хотелось ему сорваться «с зарубки» и покуролесить вечер-другой с новыми друзьями, усиленно пытавшимися сбить его с начавшей под ним твердеть жизненной тропинки.

Но всякий раз уже почти готовый взяться за стакан с водкой и опорожнить его Макс представлял себя суетившимся большим чёрным жуком, сбившимся с пути на пятачке у федеральной трассы, и тогда одолевала его обида, такая же большая, чёрная и суетливая. Вспоминался жук, как показалось в тот день на обочине Максу, осуждающе подмигивавший ему, отчего Макс злился и уходил от друзей на улицу. Этот или другой жук часто приходил к нему во снах и однажды сказал человеческим голосом: «Кодируйся, не то пропадёшь ни за понюшку табаку» и так достал Макса, что тот сдался, а на ехидные расспросы друзей, как дошёл он до жизни такой, всякий раз отшучивался. И только он знал, чего ему это стоило.
Максу очень хотелось ехать в купейном вагоне.

В деревне заметили перемену в поведении Макса. Подруги радовались за Марью Семёновну, а у той сердце сжималось от похвалы: ну, как сорвётся Макс, и всё вернётся на круги своя? Поэтому не торопила его с возвращением в сельхозкооператив, а когда Макс заикнулся о желании продать «Жигули» и купить другой автомобиль, только и спросила:

- А где деньги брать?

- Будут, Марьюшка, деньги! По деревне пойду с шапкой – кто сколько даст.

- Пойди, пойди, узнаешь себе цену.


Спустя месяц Макс приехал в деревню на другой машине и специально остановился в центре деревни. Хотелось ему похвастать обновкой и увидеть реакцию односельчан.
И надо же было такому случиться: первым притормозил Губа:

- Твоя машина?

- Угнал у мэра Белокурихи!

- За какие деньги купил? - проигнорировал Губа язвительный тон Макса.

- За народные!

- ?!

- Вот когда рассчитаюсь с народом, у которого деньги на машину занимал, тогда будет она моей. А пока народная.

Губа вышел из машины, заметил царапину на «Ладе-Калине» Макса, ехидно улыбнулся:

- Пометил машину, чтобы с чужой не спутать?

- Не, купил с меткой. Свою я с другой стороны сделал.

Их молча слушал подошедший сосед Макса.

- Выезжал из гаража, - продолжал Макс, - машину занесло, а я не успел отреагировать, чиркнул крылом.

- Привыкли всё делать, как попало, - взвился Губа. - Обязательно гараж в конце огорода, чтобы сначала переехать через навозную кучу и только потом суметь в него попасть. Надо гараж ставить, как у меня – у забора. Дорожка асфальтированная. Любо-дорого! Никаких тебе царапин на машине!

Макс ничуть не смутился.

- Ты же умный! - воскликнул озорно. - Что бы вы, умники, делали без таких, как я?! На меня же надо пальцем показывать и учить других, как не надо делать, - засмеялся. - Тогда точно все будут знать, что вы умные! А пока ты ни рыба ни мясо, хоть и гараж правильно у тебя поставлен, и дорожка к нему заасфальтирована. Я из вашего «ООО» ушёл добровольно, а тебя турнули. Может, поделишься опытом?
Губа сердито стукнул дверью машины и с места прибавил газу.

- Садись, до дома подброшу, - весело предложил Макс соседу, и когда тот послушно сел, вырулил на дорогу.