Красная горка

                Красная горка.
              Красная горка. На дворе майская погода . Хоть в пруду купайся. Две Манечки и Марья Ефимовна собрались на кладбище. Зачнуться огороды, тогда попробуй, соберись. В белых нарядных платочках  толкутся по деревне три сонные тетери, а хорохорятся, словно невесты на выданье. Протопали двадцать шагов от хаты Марьи Ефимовны, почти до Иван Василичевых дошли. Манечка  Алешечкина озирается:
            -Маньк, глянь- ка, что- то у меня с юбкой, куда- то ползет, не пойму. Либо подпоясаться забыла, бестолковая стала.
            Манька Серегина присмотрелась, покопалась сзади:
            -И-их, кляча несуразная, ты чем подпоясалась- то, либо чем козу на кол ставишь, тут все у тебя перепуталось. Глянул бы твой покойник  Алешечка, он бы тебе дал прикурить.
            -Ой, и не говори, уж что под руку попалось, боялась вас пропустить. А Алешечка б мне сказал, это правда истинная, Маньк, у тебя опять задница косоротая, ты хоть бы в зеркало озирнулась. Любил, покойник, меня обглядывать, а я ж, бестолочь, закраснеюсь,  во, чудная была!
С нижнего огорода баб заметил сосед, с зятем молодым огород пахал, смеется:
             -Э, вы либо женихов ловить собрались, ишь, принарядились то, вас и не узнать.
             Манька Алешечкина переложила огромную охапку ярких искусственных цветов в другую руку и повернулась на оклик:
             -Да как же, Колюшок, здравствуй, ведь нынче праздник, Красная горка. Это теперь позабыли, а ведь в Веселкином престольный раньше был. А вы уж огород вспахали? Ну молодцы! Что говорить, хозяева. А мы, вот три дуры, на погост собрались…
             -Ну, к чему «дуры», эт хорошо, от нас поклонитесь.
Шли по улице, перешептывались:
             -Ты гля, Маньк, чего Генка из дома то сделал, и перекрыл, и, либо штукатурить затеял на манер городского, и сараи гнилые посвалил, нашим-  то мужикам это и в голову бы не пришло, до чего умный малый, одно слово, городской.
           -Хватит тебе плести, городской, не городской,  просто не пьет человек, вот и делает что положено. На что ему сараи? Он живет в городе, детей растит, две квартиры имеет, а ты думаешь! Зарабатывает, семье хватает, и вот отцовский дом в дело произвел. Конечно, он моему Сереге не ровня, что я от Сереги видела, одни колотушки. А этот ребенок, матери на радость. Жалко, конечно, что Нюрка захворала. Надо ж  ведь, как Сашок помер, так у ней с головой и приключилось, а порадовалась бы. Есть чему.
            -Не говори, случится беда и свет не мил…
-Маньк, а ведь ты- то одна осталась, тебе, кажись, и сорока не было. Я помню, Алешечка помер- самая ростепель была.
-Ой, Манька, лучше не вспоминать, мать родную так не жалко. Ведь было самое пожить. Я б легла с ним под крышку гроба, как вспомнишь, какую мы жизнь прожили.
Манька  Алешечкина молча вздыхает и крестится. Манька Серегина на нее косится:
-Маньк, а я, грешница, за вами, раз помню, вечером подглядела, как он тебя любил.  Меня, аж завидки забрали. Чего- то я к забору подошла, а он тебя во дворе целовал, ты прям глаза закрыла, обвисла…А я, ведь, веришь, со своим и радости не видела, всю жизнь на погребе пьяный провалялся.
-Будет тебе завидовать, ты сама его за человека не считала, вспомни, нос выше крыши драла, будь я на его месте, тоже бы запила.
-Да эт я в молодости. Теперь я за ним присматриваю, берегу, куда уж теперь, и он и я гнилушки старые стали. А как закодировала, у нас и все по- другому пошло.
-Понятно, по- другому, молодость то пролетела. Теперь уж ничего не нужно.
Подошли к ограде кладбища. Перекрестились на ржавые узорчатые ворота. Пока соседки стрекотали, Марья Ефимовна не произнесла ни слова.
Манька Серегина не утерпела:
-До чего  люди безалаберные, валят весь мусор в канаву. У себя почистят, а людям
 под нос суют. Называется, могилки убрали.
            -Скажи спасибо, что хоть так ходят. Я вон, за соседскими уж лет пять ухаживаю, не знаешь чьи?
            -Да откуда ж тебе знать, ты ж не наша, а это Митрий Василич с Матрен Михалной, послевоенные наши учителя. У них два сына в Москве. Давно, помню, приезжали. Мы с Серегой еще молодыми были. Они вышли из машины, без жен, разодетые, важные такие, ни с кем не здороваются. А могилку- то родительскую спрашивали, как сейчас помню. И что ж? Приехали с пустыми руками, постояли обоч и назад пошли.
            -Вот тебе, говоришь, и городские, я бы их в ворота кладбища не пустила.
            -А что ты сделаешь, вот и родители- уважаемые люди, а ума детям не смогли дать.
            -Да далеко ходить не надо. Пока Марья Ефимовна к своим- то  ушла, я тебе что расскажу- к ней- то детки тоже почти не ездят, только когда деньжонками подразжиться. А на эту пасху, сама мне тайком поведала, пришла она к свому Семен Семенычу, а сбок могилки молодой человек стоит. Она- то возьми, да спроси, кто ему покойный будет. А тот отвечает, что здесь, дескать, мой дедушка лежит. Оказалось, от племянника сынок. А тоже, из города приехал. На что твердый человек, всю жизнь бухгалтером в конторе, и то, пришла домой и плакала. Вот те пожалуйста, свои и дальние. Он теперь ей чуть не каждый день звонит.
             Прибранное к прошедшим пасхальным праздникам, деревенское кладбище в этот солнечный погожий денек светилось свежей краской, могильными букетиками и березовыми стволами. Очищенное и ухоженное, оно сочетало в себе, казалось, несочетаемое- грусть и печаль земного с чистым, праздничным небесным светом. Редкие шевелящиеся фигурки меж оградок, и кустов, чуть тронутых пушком молодой зелени, разбавляли вечный покой погоста.
             Соседки разошлись на время по могилкам своих близких, покрестились, помолчали, оправили упавшее и покосившееся, уложили принесенные подарки и снова сошлись.
             Манька Алешечкина покачала маленькой головкой:
             -Ты глянь, скоко народу поушло за последние года, и почитай, одни мужики, да все молодежь, то тридцать, то сорок, а то и двадцать годков, а иным и того нет. Я когда подумаю, как трудно мне без мужика, а глянешь, какие девки одни с детьми остаются. Я то, хоть пенсионерка, и то вдруг представлю, счас бы с Алешечкой о том поговорили, о другом, а где бы и посмеялись. Он же у меня тоже, ты помнишь, дюже пошутить любил.
             - Молчи, я прихожу к Вам, а он уж не поднимался, и что- то  говорит тебе: « Мань, где мои семнадцать лет?», а ты ему: «На Большой Каретной!», а он подхватил: «Где мои семнадцать бед?», а ты опять: «На большой Каретной!» Хоть плач, хоть смейся.
             - Смеялись, было дело, а потом у меня подушка не просыхала от слез. Маньк, я все смотрю и удивляюсь, вот могилка кажется бабки Аксюты Захарчиковой, ты ж лучше меня знаешь, у нее с войны- то не пришли восемь сыновей и сам Захар. А ведь она более девяноста прожила. И говорят, по свадьбам ходила.
             - Какая ж умная бабка была, поговорить с ней, что воды напиться. А веселуха- одна на деревне. Да и Захар, говорили, был незаменимый гармонист. А с баб Аксютой мы ж соседки были, когда я только замуж вышла. Бывало, приползет мой врасшибец, а я еще Наташкой дохаживала, места не нахожу, в колодезь бы сиганула, а она подзовет потихоньку меня и скажет: «Маня, дочушка, не гомонись, побереги дитя. Утречком все ему выскажешь, когда проспится».
              Я у нее раз возьми, да спроси, мол, как же ты, бабушка, выжила? А она мне: «Только на людях. Одной не приведи лихому лиходею».
              Проходя по ряду новых могил, как по команде остановились:
              -Ты гля, как Володюшке обделали, как живой сидит. Какая ж несправедливость в жизни. Ну разве бы ему не жить? Все было у мальчика, а здоровья бог не дал. А какой был ребенок- ангел. И почему так?
              Постояли, потерли кончиками платков уголки глаз, направились к соседке, Марье Ефимовне. Та не стала ждать, пока они подойдут близко, угнувшись, пошла навстречу.
             Манечка Алешечкина наклонилась подруге на ухо:
             -Либо энтого родственника ждала, а вон, гля- кось и легонько толкнула ее в бок. Ко входу погоста медленно подкатила красивая машина, отчего Марья Ефимовна, словно по волшебству встрепенулась. Из машины высыпала целая семья- молодые родители и двое симпатичных ребятишек. Мама встретилась с глазами мужа, которыми тот показал на Марью Ефимовну, поправила рубашки на детях и, перекрестившись, направила их в ворота.
             Соседки засуетились, пропуская молодежь.
            -Ну, пошли. Отсюда теперь нам вдвоем идти.
            Какое то время шли молча, подходя к домам, заговорили:
            -Вот и пойми эту жизнь…
            -Жизнь, как жизнь. А погодка то нынче хороша, прямо настоящий праздник.

        3. 05. 2009 г.                Колесник А.В.